Текст книги "Опоенные смертью"

Автор книги: Елена Сулима

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

ГЛАВА 16

«… обожаема ты и желанна. Ты повсюду со мной, ангел мой неземной, стюардесса по имени Жанна…» – доносилось из радио. Жанна подала Кириллу кофе и пристально посмотрела ему в глаза чистым, ни в чем неповинным взглядом ангела. Еще совсем недавно он подпевал, мурлыча под нос, заслышав эту песню, и загадочно улыбался.

– Она насмеялась над тобою, а потом бросила, а ты… – начала она, вернее, продолжила вслух, свой внутренний монолог, обращенный Кирилл.

– А что я должен делать? – посмотрел он на неё сухо.

– Уйди из дома, докажи, что ты мужчина. Я не могу жить без тебя, она… она же бросила тебя, бросила!

– Она тяжело больна, – блуждал Кирилл в мыслях-оправданиях, подавленный чувством собственной слабости. Погладил уже почти не видный шрам. Врач мсье Пьеро отдуплился на нем за его назойливость по полной программе, мало того, что вытянул уйму денег, заставил три недели лежать на койке и толком не двигаться. Даже на процедуры возили его на каталке, как инвалида. После такого лечения Кирилл словно лишился последних сил. Даже напористость и хватка в бизнесе его поугасла. Теперь он тяжело дышал, утирал постоянно пот со лба и вечерами попивал водочку со старыми друзьями. Дела его были не "ах", все медленно сползало в тартарары

– Не верю я в это. Знаешь, сколько я слушала баек про смертельные болезни жен! Они специально все придумывают. Чтобы муж никуда не делся. Чтобы совесть его мучила. Даже если это так. Даже если и вправду больна. Разве так ведут себя умирающие?!

– А ты откуда знаешь, как они должны себя вести? – с удивлением смотрел он на разговорившуюся вдруг секретаршу.

– Знаю. Меня не проведешь.

– А что есть какие-то правила? И все их обязаны неукоснительно соблюдать?

– Сил у неё нет, чтобы дома сидеть! – продолжала распаляться Жанна, довольная тем, что месяцами молчавший шеф, вдруг вступил с ней в диалог. Быть рядом с тобою в последние дни свои – сил у неё нет! А вот укатить с… – но осеклась, собралась, и спросила надменно, – Ты себе представляешь, в каком свете она выставляет тебя перед вашими знакомыми и друзьями! Потом будут говорить, что жена у тебя была настоящая б… ну что она… – тут Жанна осеклась и посмотрела в глаза любимому.

– Ты видела мою жену?! – взревел Кирилл.

– Да видела. – Обиженно пробурчала Жанна себе под нос. – Конечно, я ей не ровня. Чувствовала себя, как золушка перед королевой.

– Эх ты… золушка. – Усмехнулся Кирилл, сделав круг на крутящемся кресле, вытер пот со лба, и продолжил, – А как вела себя нагло тогда!

– Нагло! Да я не знала что сказать, что делать! Меня подставили! Но она… Я б не смогла так вести себя на её месте! Она на меня бросила такой спокойный взгляд! Она высокомерна! В ней нет ни капельки тепла. Нет! Эта женщина любить не может! Она просто Снежная королева!

– Королева… – кивнул он, глядя пространным взглядом в окно, и сказал, как будто в никуда, – Да что ты понимаешь, дурочка! Королева!.. Да она способна на все что угодно! Но она на подлость не способна. Это я подлец. Замучил её. Вот такие мы мужики. Обещаем золотые горы… а потом… Все золото превращаем в дерьмо текучего процесса.

– Ты просто живешь прошлым, – в глазах Жанны застыли слезы, – Ты все вспоминаешь, ту, которая была, а её уже нет! Ты всю жизнь работал на нее!

– Да… это ерунда по сравнению с тем как она меняла мою жизнь.

– Потому что ей было все равно, потому что… Она тебя не любит! А я люблю.

– Любит, не любит… Надоели мне ваши девичьи игры. Сегодня любит, завтра нет, послезавтра… Так что ж мне делать? – он старался быть терпимым и мудрым, забывая, как взахлеб целовал её, Жанны, пухлые нежные губки, как приходил на работу с цветами, как переносил её через лужу на руках, щекоча своей жесткой тургеневской бородкой шейку, как она, хохоча, отбивалась. Какой маленькой хрупкой, невинно влюбленной, беспредельно юной она казалась ему тогда, а теперь перед ним рассуждала умудренная опытом женщина, словно у неё ничего нет впереди. Словно перед ней в одно мгновение захлопнулась дверь в будущее, и она, вместо того чтобы с природной живучестью искать другую, колотит запертую уверенным тяжелым кулаком.

– Хочешь, я ребеночка тебе рожу? Я буду самой лучшей матерью.

– Откуда ты знаешь, что это такое – лучшей? Миллионы женщин думают точно так же.

– И они правы. Потому, чего хочет женщина того хочет бог.

– Только твой Бог какой-то мелкий. К тому же жуткий материалист получается.

– И вообще мне не понятно, почему ты, при своих деньгах, все ещё снимаешь квартиру, а не живешь в собственной. Это никто не в силах понять.

– Пусть не надрываются. Зато я остаюсь при своих деньгах. Да ещё и живой. Тоже мне цель жизни – заработать, купить, дрожать над купленным. У меня-то, в отличие от других, есть все. И жилье в любой точке мира, и еда, и возможность выглядеть так, чтобы тебя приняли в любом обществе. И к тому же полная свобода передвижения. А тот, кто имеет виллу, имеет лишь виллу и должен поддерживать её постоянно в приличном состоянии. А если надоела местность – уже проблема поменять пейзаж. Все, что имеют собственники можно перечислить на пальцах руки.

– А у тебя сплошные пальцы веером, – пробурчала в сторону Жанна. Понятно, почему от тебя жена сбежала.

– Она не сбежала. Она захотела хлебнуть свободы. Ничего страшного. Когда захлебнется – откачаем.

– Но есть же какие-то пределы!

– У каждого – свои. Ты, к примеру, не можешь представить свою жизнь без них. Выдумываешь себе обязательное: дом, ребенка…

– Но ещё и мужа! Чтобы была нормальная семья!

– А кто тебе сказал, что иметь ребенка, мужа, дом – это, значит, иметь нормальную семью? Вот создашь себе границы и упрешься в свои понятия нормы, как в стену. Будешь биться, биться… Так все и разбиваются в итоге. – Он отвернулся от Жанны, и этим нанес острую обиду в её распахнутое сердце.

Она не поняла о чем он. Она подумала, что он забалтывает её намеренно, чтобы скрыть свой страх что-либо менять. Что именно страх, когда и так все-все на грани краха, вдруг заставил Кирилла собраться и стать порядочным, образцовым мужем, в противовес вдруг обезумевшей жене. И ждать, ждать её в одиночестве… "А может, ожидание наследства?.." – вдруг пришла ей в голову мысль, и она посмотрела на него с сожалением.

И вышла из его кабинета ссутулившись, полная, слез, красивенькая, нежная, с черной природной печалью в глазах. Но как уйти и не возвращаться больше? И чем она хуже бросившей его жены?..

Оставшись один, Кирилл вынул фотографию, на которой он и Алина стояли на обзорной площадке у обочины горной дороги между Ниццой и Монако, отгороженной от скалистого обрыва бетонным барьером. Он чуть впереди в белом костюма, она в черном по-кошачьи выглядывает из-за его спины, словно боится выйти вперед и один на один остаться с этим скоростным шоссе мира. А за ними покой – необъятные просторы наичистейшего моря, вдалеке, справа туманно проступает Ницца… Рядом с этим местом погибла, не вписавшись в крутой поворот, королева Монако. Вот и они, выходит, не зря отметились фотографией в этом месте, ведь если смотреть образно, и они не вписались в крутой поворот, но уже не дороги, а судьбы.

Знал бы он, в каком безысходном бреду прибывала вырвавшаяся наконец-таки из-за его спины Алина.

ГЛАВА 17

"Ты стоишь по колена в безумной слюне

помраченного дара,

разбросав семена по небесной стерне, как попытку и пробу пожара…" снова в воздухе звучали стихи Ивана Жданова.

Алина отрешенно смотрела на себя в зеркале, оттуда на неё смотрела скромная молодая женщина в торжественно белой парчовой блузке. А той бурной жизни, в которой оказалась Алина, как будто не происходило, лишь мелькали отрывки сообщений, словно светящейся газетной строкой перед глазами:

– …Друид устроил сам с собою кросс на крыше!

– Как так, в сорокаградусный мороз и вдруг не разогреться кроссом?!

– Да… все бы ничего, но кажется, он впопыхах забыл кроссовки!

– В носках по снегу скорость выше.

– Уточкин разговаривает в туалете сам с собою! Наверно, медитация такая.

– Нас Крылкин пригласил к себе – он там запас бургонского!! Сто бутылей! Ура!

И Крылкин распахнул шкафы, заполненные уральским сухим вином. Вино, закрытое из ещё по совдеповской экономии, которая должна быть экономна, пивными пробками, все скисло. Тщетно они вскрывали бутылку за бутылкой, одиннадцатая… тридцать шестая… восемьдесят пятая… потом полили винным уксусом все фикусы и кактусы соседки. Пошли на улицу – полили ещё не растаявшую в апрельском потеплении снежную горку и влили прокисшего вина в глотку-норку снежной бабы.

– …Да что это за дом, в котором нету водки?!

– Нет! Есть надежный кайф! Мадам, вы курите марихуану?

– …Что это?.. дым?

– …Нет, это снег. Вы пробовали ананасы? Как так! Вдруг побывать на Урале и не попробовать зимой ананасов!..

– …Вон там расстреляли царя. И расплескалось царственное семя!.. Поэтому, в Екатеринбурге столько гениев родится.

– Девальвация! Гении уже не в цене.

– А та надпись, что была на стене – не сионистская кабала. Это тайнопись разработана Барятинским. И означала она: "Вы люди тьмы".

– Это мы что ли люди тьмы?

– Не дом Ипатьева сносили – надпись убирали. Что б никто не догадался, что там написано. Чтобы никто не знал, кто мы.

– А мы… А мы…

… и потеряны, как потери,

о которых не помнится даже…

– За одного нового русского пять гениев дают!

– Есть три рода плохих привычек, которыми мы пользуемся вновь и вновь сталкиваясь, сталкиваясь с необычными ситуациями в нашей жизни – бубнил себе под нос радиоведущий Уточкин, – Во-первых, мы можем начать отрицать очевидное, чувствуя себя так, словно ничего и не случилось. Такова привычка фанатика.

– Как так, родиться на Урале и не стать буддистом!

– … А если ты буддист, пропой-ка мантру!

– Ом дэва битху…

– Но если пойти по другому пути – все примешь за чистую монету. Это путь набожного человека. Так свято верили, что мы неукоснительно идем к победе коммунизма… так…

– … у кошки четыре ноги… позади неё – длинный хвост. Но трогать её не моги-и, за её малый рост, малый рост.

– … ахишинца хум.

– Ах, Горюшко, опять Копытину ты глазки строишь! На горе себе, себе на горе.

– А третий вариант восприятия необычного – это когда мы приходим в замешательство перед событием. То есть мы не можем искренне ни отбросить его, ни принять.

– Сейчас вся страна в замешательстве, который уже год!..

– …это – путь дурака, – спокойно продолжил Уточкин.

– …наш Славкин не буддист, а кришнаит. Потому что ест лишь макароны, зато не пьет. Все кришнаиты едят макароны. Но только такие, которые сделаны без яйца.

– Но есть четвертый путь – ни во что не веря – ни от чего не смущаться, одновременно, все принимая за чистую монету, не принимать. Принимать – не принимая, отбрасывать – не отбрасывая. Никогда не чувствовать себя всезнающим и, в то же время, вести себя так, как будто ничего и не случилось. Действовать так, словно все под твоим полным контролем, даже если сердце в пятки ушло.

– Кончай цитировать Кастанеду, – заорал на Уточкина Друид, и обернувшись к Анне, начал свою повесть, – Я думал в детстве, ну зачем мне нос, потом взглянул на Гоголя и понял. Как так – родиться с таким носом и книги не писать?..

– Друиды должны были нести знания в народ изустно! Бей Друида предавшего свои двадцать тысяч стихов бумаге! – кинулся на Друида, запасшийся снежками Славкин.

– Когда моих товарищей корят,

Я понимаю слов закономерность,

Но нежности моей закаменелость,

Не может слышать то, как их корят – так на распев под Ахмадулину раскачивал Фома слова.

– Ом падме, падме…

– Лена! Лен! Встань с колен! Все равно напьется! Да он уж пьян, какая ему разница теперь! – успевая уворачиваться от нападавших, кричал Друид, увидев Елену упавшую в мольбе на колени перед мужем.

– В минуты грусти просветленной… – Волошина, помнишь, Волошина?..

… народы созерцать могли

Ее коленопреклоненной

Средь виноградников земли.

–.. Я поведу тебя в музей, сказала мне сестра…

ГЛАВА 18

Я не могу, мне плохо! Плохо! Плохо!!! Все кружится, несется подо мной! Я падаю, – воскликнула вдруг Алина на девятые густые Уральские сутки, и упала на пол Климовского коридора.

Фома отнес её на супружеское ложе Климовых, за шторками в нише общей комнаты.

Она заснула.

Он посидел ещё на кухне, потом потихоньку вышел и примостился рядом с ней. Рядом. Впервые за весь их Екатеринбург…

Она нажала кнопку лифта. Двери захлопнулись, и кабина лифта вместе с ней ухнула в глубь земли. И не было конца её падению. Вдруг почувствовала, как зависла. С трудом оттянула створки лифта в разные стороны и увидела перед собою срез земли, а ниже чуть, на уровне коленок – щель. Оттуда несло плесенной сыростью, мелькал туннельный свет. И она поползла по туннелю. Туннель расширился, и гулкая система бетонных лабиринтов предстала перед ней, наполненная отблесками факелов и голосами мелькающих тенями людей. Она распрямилась и пошла. Шла бесконечно долго, сворачивая то налево, то направо. Не едва она сворачивала, никого. Она забрела в тупик и села, уткнув голову в колени. Вдруг рядом кто-то зашевелился заваленный грязным тряпьем. Человеческая рука протянулась к ней и сочувственно похлопала по плечу. Она угадала Фому. Вот так и будем теперь жить, – сказал он голосом пронизанным мудростью волхва, – Ложись, поспи, ведь ты устала. И она поняла, что ей не выбирать, что ничего другого уж не будет. Никогда!.. И, забывая о брезгливости, прилегла на прелые клочья одеял. Лишь коснулась щекою импровизированной подушки, как треснул и пополз бетонной плитой наклонно вниз потолок. Но не было в ней страха, скорей восторг, восторг, оттого, что – все!.. – всему её безысходному кошмару наконец-таки пришел конец. Но в это мгновение полчища крыс повалили из щели.

Она вскочила с воплем "крысы" и долго, слепо отбивалась и металась в безумие ужаса и отвращения по постели. Фома включил свет – она смотрела на него панически огромными и ничего невидящими глазами.

– Все ясно, констатировал он как спец, – Белая горячка.

И неожиданно почувствовал прилив нежности – в это мгновение она стала для него окончательно родная. И прижал её голову к своей груди и гладил её по волосам. Она забылась на несколько минут, потом очнулась, – Где я?

– Ну хорошо, хорошо, – услышала в ответ серьезный голос Фомы, – После завтра начнем работать. Денечек отоспишься, и начнем. Пора уже, – сказал он по-отцовски мудро, как будто все заранее предугадал и рассчитал. И все как будто шло по его часам, только так он смог себя почувствовать спокойным, мудрым, сильным.

Она сидела на постели, словно больная девочка, он подносил ей кружки с пивом похмелиться, и чувствовал, что с ним произошла перемена – он перестал стесняться проявиться в своих чувствах к Алине в среде своих друзей. Она была им приятна. И это тоже было приятно Фоме. Но в их обществе он не раскисал от чувства безысходности, которое все чаще и чаще накатывало на него. Он жил весь настоящим. Настоящим бредом всерьез.

Из кухни доносились голоса, казалось, будто кухня улей из голосов лишенных тел. Он не советовал ей выходить, он спрашивал ее:

– Какие пожелания? – трагично спрашивал, как будто военврач, ещё не очнувшегося до конца ампутационного больного, ещё не обнаружившего вдруг нехватку какой-то части самого себя. Быть может… трагичной нежности души.

И внимательно, едва касаясь шероховатыми кончиками пальцев, обводил линию её, оголенного перекошенным воротом ночной рубашки, беззащитного плечика. То, что он был с ней когда-то близок, как любовник – теперь казалось сном.

– Я хочу домой! – Выкрикнула первое, что пришло ей на ум, но тут же скорчилась от своего желания – "нет, невозможно там! Там больше невозможно. А здесь?.." Вздохнула. Попробовала собрать растрепанные волосы в пучок. Но Фома вдруг упредил её желание,

– Вам так лучше. Вы так похожи на Миледи. И поцеловал её в острый локоток.

– Мы завтра в управление пойдем? – спросила растерянно она.

Он кивнул в ответ и нежно улыбнулся.

– А потом? Потом? – она задумалась на мгновение и тихо машинально проговорила, – А потом в музеи и театр?.. – Хоть какой-то серьезный след отживших поколений должен был укрепить её бесконечное шатание по чуждым нормам бытия.

– Театр я вам не обещаю, но в музей… – он вздохнул так, словно ему предлагали совершить подвиг Геракла, – Куда же я такой – да и в музей?.. Да с вами, мадам. С такой шикарной женщиной?! Меня за хиппи, наркомана, за бомжа примут и погонят. Обидят, скажут, что я вам не пара.

– Ну нет! – чуть не заплакала она, – Я не могу все время здесь сидеть или переходить из квартиры в квартиру! Ну что-нибудь!.. Пожалуйста, пойдем в музей! Какая разница кто как на нас посмотрит!

– "Я поведу тебя в музей, сказала мне сестра… И вот мы входим, наконец…" Вот ещё у Друида, говорили, есть кот, который спит на спине, закинув ногу на ногу. Он черный и огромный. И звать его не Леопольдом Бегемотом. Хочешь, пойдем, посмотрим? – за эти дни он впервые разговорился с ней.

Она кивнула, – Только сначала мы зайдем в музей.

– Ну хорошо. Вот видите, мадам, для вас я даже на культурную программу подписался.

ГЛАВА 19

В Екатеринбургском управлении исправительных учреждений к встрече с ними подготовились капитально. На столе у главного лежала стопка журналов и газет со всеми опубликованными фотографиями и фоторепортажами Фомы. У него самого не было такого полного архива.

Но, завидев Фому, главный, уж было привстав, чтобы торжественно пожать руку известному фоторепортеру, осел. Окинул Фому неложным взглядом не готового к видению подобного человека. Тот стоял перед ним, широко расставив ноги, таким как есть – небритым, неухоженным, непохмеленным. А за руку при этом держал молодую женщину – растерянную, скромно опустившую глаза и непонятно было, что может быть между ними общего.

Главный понял, что он не понимает ничего. Но если начнешь разбираться – то будешь в конец дураком. Поэтому спокойно подписал все пропуска в свои владения.

Когда они ушли – вздохнул, – Богема!.. Они себе могут позволить такое!.. А я…

Такси неслось по бурой снежной жиже апрельского Екатеринбургу, Алина дремала на плече Фомы. Он вспоминал, как только что красиво вписывалась она во дворец, в котором музейных ценностей он не видел, видел лишь её. "Она слишком… слишком… – думал он, пытаясь подобрать точное слово, – Слишком цивильна. Еще бы – жена бизнесмена, красавица и журналистка!.. И там не к месту, и тут не сюда. Но… – он опять задумался-задремал укаченный теплым салоном такси, – зачем, зачем она не осталась во Франции?! А впрочем, такие нигде жить не должны. Такие должны здесь погибать. Отчаянно. Безумственно. Трагично" – догадался он и улыбнулся тайной улыбкой бессильного понимающего свидетеля чужой тайны.

А вот и кот. Огромный черный короткошерстый кот лежал вальяжно на диване. Когда они вошли к Друиду, она даже ойкнула от удивления. Бегемот чуть приоткрыл глаза и покосился на пришедших недовольно.

– Случайно он не говорящий?

– Нет. Но мне все время кажется, что говорящий. А что молчит, так это из презрения к нам. Что будем пить?

– Нет! Пожалуйста, не надо.

– Как так – увидеть моего кота и не по стаканчику не опрокинуть? буркнул недовольно Друид себе под нос. Он уже и не представлял, как можно общаться с ними и без алкоголя.

– Все ребята, только чаю, – не отрывая взгляда от кота, как будто перемигиваясь с ним, сказал Фома и как всегда сказал так твердо, словно приказал.

– Что ж, – погрустнел Друид, – Значит – чаю, – Друид ушел на кухню, оставив их в гостиной.

Когда вернулся, позвать к чаю – увидел в щелку приоткрытой двери, как медленно кружась, как будто в вальсе, они целовались. Вот это да! Друиду все это время казалось, что они друзья. Казалось… он поверил в дружбу мужчины и женщины, оставшихся один на один, он поверил в её святую верность какому-то мифическому мужу и в поэтическую высоту Фомы стремления к ней, как к живому идеалу. Она, конечно же, не фотомодель… но такая теплая, искренняя и живая!.. Особенно когда вдруг отразится в его глазах.

Друид писал легко, и часто про любовь, про всяких женщин, даже про разврат… Он был как будто искушенным в этих вопросах, этаким спецом по психологии всех женщин, но… только на бумаге. А в жизни… Как безнадежно, он всегда влюблялся… – кто бы знал!…

Огромные, как две перезрелые сливы, немного влажные от перебродившего в них сока, глаза, тяжелый гоголевский нос и губы, меняющие ломаную линию мгновенно. Он сам себе предрек, что никому не нужен, как мужчина, и даже если вдруг случайно загорался сердцем – всегда мучительно спешил в ожидании развязки. И веселился до неприличия, как будто, убегая от своей природы, природы темных, теплых и томных, словно южная ночь ожиданий. Он пытался жить, прикрывшись книгами Кастанеды, в которых маг, индеец Дон Хуан, учил, как прерывать все внутренние монологи, жить не надеясь, – просто так, и благодаря этому умению становиться неуязвимым. Но тщетно! Душа тянулась к нежности, к тому пленительному счастью, которого, пусть в жизни нет, но все же – есть, потому что его все ищут. К нему стремятся все. И зовется оно любовь. Ему казалось, что и Алина, так внимательно смотревшая на него порою, все, казалось, понимавшая в нем без слов, тоже выглядывала в его туманах – это.

Да, он отдавал себе отчет, что он влюблен, он понимал, что это безнадежно, и контролировал себя. Но кровь, прихлынувшая к голове, от чего его лицо мгновенно покраснело, и все закружилось вдруг перед глазами, кровь вскипела безнадежной страстью. Нет, – это состояние уже не поддавалось воле. Что толку быть неуязвимым, когда так тянет вдруг открыться, распахнуть все сердце душу, переполненные одиночеством!.. Друид закрыл дверь поплотнее. Ушел на кухню и сел переводить с английского присланную ему друзьями из Америки книгу Виктора Санчеса: "Сознание неизбежной смерти снабжает необходимой отрешенностью: осознающий, ни за что не цепляется, ни от чего не отрекается…" И попробовал осознать свою смерть грядущую когда-нибудь…

– Эй! Идите чай пить – постучал в дверь, решившись, все же нарушить их идиллию.

Ему никто не ответил. Он приоткрыл дверь и заглянул. Они спали на его тахте. Из-под пледа высовывалась её обнаженная нога. Он вошел, по пути к тахте поднимая их сброшенные одежды. Фома спал у неё на груди. Она и во сне прикасалась губами к его затылку. Такой идиллии Друид не ожидал.

Коленки его дрогнули, но взгляд как будто приковало к их спящим лицам. Он никогда не видел таким красивым, обычно изнеможенное служением порокам, лицо своего друга…

И плавно вальсировал фонарный свет улицы, бросая желтые блики на пииту.