Текст книги "Опоенные смертью"

Автор книги: Елена Сулима

ГЛАВА 13

Карагоз вторые сутки пытался нащупать выход из тайги на трассу. Он забрался на холм и огляделся. За спиной непутевый Петро утопал в снегу.

Сколько ж можно месить эту снежную муку? За двое суток, дай бог, чтоб продвинулись километров на двадцать. А ещё эти плутания по наитию, когда бредешь, ни на что не надеясь, лишь держа направление к трассе, на север. Да, глупо было бежать зимой, глупо бежать вообще, все одно… поймают. Стоит только выйти к людям. Эти мелкие поселки, сквозь которые не проскользнет ни один чужак, зияли капканами в его сознании. Но если выйти ночью… и зачем не выдержал… зачем долбанул этого парня прикладом его же автомата?.. Чего он сказал такого, чего он сказал?.. Неужели, не понимал, что не будет он работать. Что потому, как закон такой, нельзя ему падать до мужика. Ан нет, погнали на вырубки, мол, инспекция с журналистами из Москвы может нагрянуть… Видел он в гробу эту инспекцию!..

Нет. Эти сутки Карагоз уже не ругал себя. Если бы не долгий тяжелый труд ступать по снегу, если бы он знал, что имеет право расслабиться, он бы впал в умопомрачительную истерику. Именно истерику, "клянусь мамой, сколько же можно бороться за эту жизнь!.." Но железная необходимость не позволяла иного поведения.

Все его мысли были направлены теперь на то, чтобы выйти… выйти и уйти, ускользнуть от погони, погони которой в принципе нету, потому как не пойдут они за ними по следу по тайге. Не было ещё такого. Они просто предупредили уже всех жителей по местному радио о побеге и теперь гоняют чаи, поджидаючи их тепленькими из тайги. Знают, что никуда не денутся.

Хорошо бы было выйти на зимовье. Перекантоваться там до весны, запасов охотничьих бы хватило. Да так и не вышли. Может, оно и хорошо, что этот увязался – дурак. Знает же – сколько дают за побег. На что надеялся? Все одно – поймают. Ладно, он, Карагоз, пошел по ситуации – не мог иначе, долбанул со спины, забрал автомат… но Петро… просто сиганул за ним. А зачем? Временами Карагоз чувствовал, что видеть не может этого шныряя. И все же одумывался – может быть, оно и к лучшему, что не один. С Петро легче, пока в тайге. Он следил у костра, чтобы не дымил особо, когда он, Карагоз спал. Все же это он, а не Карагоз подстрелил зайца короткой очередью. Но потом… все одно – в паре по поселкам не проскользнуть… впрочем… всем сейчас все по фигу… а жрать чего?.. Охотой?.. Нет. Автомат придется бросить. Сколько до Архангельска?..

– Обстановка благоприятствует. – Догнал его Петро, глядя с холма на трассу. – Може, лесовоз возьмем?

– Хватит с нас, – буркнул Карагоз. – Выселки недалеко. Нутром чувствую.

– Силов нету, – вздохнул Петро.

– Нечего было вязаться. К завтрему будем. – И посмотрел сумеречное небо. На горизонте – чуть светлое, словно прозрачно-белое маячило, вынырнув не надолго, солнце.

– Пока ещё ночи полярные держатся, – обстановка благоприятствует. На волков бы не нарваться, слышь, как воют.

– К полночи в поселок войдем, ежели по трассе… Передохнуть бы пока.

Они огляделись и застыли удивленно уставясь в одну точку – в метрах двадцати от них на пригорке, среди валунов под огромной сосной, сидел гном.

Будь это волки, вертухаи, облава… ничто не удивило бы их усталое сознание. Но в тайге!.. За сотни километров от цивилизации!.. В конце двадцатого века!.. Когда они – в запрелых черных ватниках, в кирзе… когда не до шуток!.. Когда, черт побери, не дети!.. И наркотой не обдолбались!.. И вдруг – настоящий гном?.. Гном в малиновой шубке с оторочкой…

Петро потряс головой и зажмурился. Открыл глаза:

– Не-е – это не глюки.

Оглянулся на Карагоза. Карагоз стоял, как вкопанный, и смотрел, не мигая обветренными морщинистыми веками. Гном – маленький, словно пенек с накинутым на глаза капюшоном медленно раскачивался, молясь валуну.

Петро не знал, как прокомментировать это событие. Он сделал шаг назад и, оступившись, так и застыл в позе приклонившись на одно колено. И вонь собственного прогоркшего пота, тошнотворно шибанула ему в нос, но это была реальность, настоящая плотская реальность… А впереди… Петро покосился на подельника.

Карагоз хмыкнул и медленно, скрывая невротическую дрожь, стянул автомат с плеча:

– Эй! Ты кто?! Руки вверх! Клянусь мамой, мамою клянусь! – и выдал тираду мата с предупреждением о том, что если дернется – застрелит.

Вдруг гном вырос. Казалось – Санта-Клаус поднялся с колен. Но это там у них… на далеком, инфантильном Западе! В России не бывает Санта-Клаусов!.. В России может быть все что угодно, но только не это… Нет! Это бред! Ведь здесь не детский утренник – тайга! И сотни километров вокруг покрыты мраком, одиночеством, суровой правдой! И день, обглоданный куриной слепотой… и черно-белая наводка зрения на резкость… Все бесконечно в плоскости, но сиро-скудно по состоянию сердец, так рвущихся отсюда. Петро пригляделся, по-идиотски тряхнув головой, поскольку невозможно, вот так – в злой серьезности!..

– Баба! – выдавил он из себя, и больше не нашлось ни слов, ни объяснений.

Она посмотрела на них и, отступив несколько шагов назад, к сосне, скинула дубленку, и дубленка, мягко струясь, опустилась к ногам. Оставшись во всем облегающем, черном заложила руки за голову. И ничего не отразилось на её красивом и печальном лице, ни страха, ни удивления, ни мольбы о пощаде…

– Вот это да! – Сердце Карагоза учащенно забилось. Он вдохнул морозный воздух полными легкими, взял себя в руки, сплюнул в сторону, и прицелился.

Она не шелохнулась. Словно и не живая, словно не настоящая вовсе.

Ужас и восхищение невероятным отяжелили приливом крови голову. Карагоз, забыв о том, как далеко разносится звук в тайге, открыл очередь. По стволу вековечной сосны было видно, как точно он обрисовывает её силуэт.

Петро вырвался из собственного оцепенения при первых звуках выстрелов и рванулся вперед, чтобы повиснуть на локте Карагоза, не отрывая глаз от этого… в черном… Детские сказки, фильмы, сумбурные разговоры на нарах о пришельцах – все смешалось в его голове… и он застыл на пол полете.

Карагоз не выдержал, вдруг пальцы на спуске свело, колени дрогнули. Отбросил автомат в сторону. Стряхнул Петро, постфактум повисшего на руке, и рванул по плотному насту к ней. Наст лопнул через пару шагов и он, провалившись по колено, застыл, – Беги! – прохрипел он, глядя в её бледное, но настоящее, живое лицо, – Клянусь мамой, беги!

Она смотрела на него, не моргая.

Беги! – заорал он, словно испугался самого себя, голос его сорвался и он прохрипел из последних сил – Клянусь мамой! давай! Давай! Драпай!

Но она стояла, как и прежде – не шелохнувшись.

И чувствовала себя гигантом, ступнями плотно опирающегося о твердь земную, головой – высоко утопающего в небе. И казалось, что видит, как бог все – абсолютно все, всю землю, от её снегов, до её Конских пальм, и в то же время каждую иголочку на лапах елей, каждую снежинку искрящую на хрупком насте… каждую песчинку на Лазурном берегу. Абсолютно все. И великое понимание успокоило и душу, и боль, и страх её – беспредельным молчанием изнутри.

Выбравшись из снежной ямы, обратно на плотный наст, не оборачиваясь, Карагоз пошел-побежал к трассе. Петро, оглядываясь, полный и ужаса, и блаженного непонимания, поспешил за ним.

Какой-то бред… Бред невозможных сочленений несочленимого, как ловко он проникает, заполняет, затмевает… И словно глядя на себя с высокой высоты, шла, в любой момент готовая к смерти, женщина, пробиралась промеж хвойной щетины ледяной заснеженной пустыни, а сердце ныло эхом эоловой арфы небесного сияния, и пульсировали виски неровной автоматной очередью. И черный пот лиц, мат, хрип… скрип плотных шагов… колея… Далекий волчий вой…

ОСТАЛОСЬ СТО СЕМЬДЕСЯТ ШЕСТЬ ДНЕЙ.

Вот и автобус пыхтящий, ползущий назад, возвращающийся, словно из неоткуда, заставляющий сосредоточиться, сконцентрироваться на реальности времени, места и их атрибутов.

ГЛАВА 14

Она вернулась ночью, постучалась в номер Фоме и, застыв на пороге, с трудом разжимая заледеневшие с мороза губы, как-то медленно произнесла: – У меня, кажется, едет крыша…

Фома окинул её насмешливым взглядом. Встал с постели, широким жестом предложил ей войти. Она медленно, словно не решаясь, переступила порог. Он снял с неё дубленку, встряхнул в коридоре от льдинок и повесил, перекинув через спинку стула.

– А знаешь, откуда это пошло? С Сахалина. Там после землетрясения с домов крыши съезжают. Идешь по поселку, а они все на бок, сикось-накось, наперекосяк. И чувство такое, что дома сума сошли. Маленькие домики… И поселок, если смотреть с сопки, как игрушечный, только неправильный такой, домики, словно ребенок кубики раскидал. Вот так-то. Ничего-то вы не знаете, мадам.

Она молча, не отрывая от него взгляда, села на стул.

"Она слушает меня во все глаза" – улыбнулся про себя Фома и, не желая прерывать этот добрый гипноз, продолжил стихами:

 
– "…Я помню, как с дальнего моря
Матроса примчал грузовик,
Как в бане повесился с горя
Какой-то пропащий мужик.
Как звонко, терзая гармошку,
Гуляли под топот и свист,
Какую чудесную брошку
На кепке носил гармонист…" – вот такой идиотический рай прямо как по Рубцову.
 

Алина вдруг молча встала и пошла в его туалетную комнатку: В облупленных стенах бледно-бежевого пространства, вмещающего в себя унитаз и умывальник с капающей ржавой водой из крана, зиял квадрат. Мистический квадрат подернутого желтоватой дымкой старого зеркала. В этом зеркале видишь себя так, словно сам себе снишься. Она вгляделась в себя и отшатнулась. Некая странная, совиная сущность смотрела на нее, а сквозь это прозрачное отражение виднелся маленький городок с медового цвета морем. Алина тряхнула головой и застыла, вглядываясь как в чужое, но вроде бы собственное лицо. «Вот так я буду выглядеть после смерти, если явлюсь на землю приведением».

А Фома тем временем продолжал, закуривая сигарету, чуть-чуть повысив голос, чтобы слышала:

– Я родился в таком раю. С детства помню, смотрел на все глазами полными неосмысленного ужаса и не понимал, – что делать-то?.. Все делал правильно. Маме помогал, книжки умные читал, отличником был.

– Ты был отличником? – перебил её ровный голос из туалета.

Значит, она его слушала и не теряла нить его повествования.

– А как же. Я школу с золотой медалью окончил и совсем обалдел. Начитался Джека Лондона и после Морфлота рванул в тайгу. Думал вот где романтика! В Сибири не хуже чем на Юконе. Да ещё экспедиция. Помнишь, Алла Герман пела: "Наш путь и далек и долог, и нету дороги назад. Держись геолог, держись геолог! Ты ветру и солнцу брат". Никакой романтики не увидел – все пьют и я пил. Так спьяну всю тайгу насквозь и пролетел. С аэрогеологоразведкой. Мы там так пили, что меня в Москву с оборудованием, случайно смешав, завезли и сбросили. Для бешеной собаки семь верст не крюк. Из-под Красноярска в Москву, через Владивосток.

– Но почему ты пил, если был примерным? – спросила она натянуто громко, хотя и еле шевеля губами. Приподняла челку. Корни волос показались ей светлее. Даже не светлее – какого-то металлического оттенка. "Седина" констатировала про себя, и почувствовала глубокую старческую усталость. Захотелось лечь и спать, спать и плакать. И ни о чем не знать. Никого не слышать. А Фома продолжал Громко. Так что она могла слышать и там.

И она своим вторым, параллельным сознанием, продолжала внимать его рассказу. Хотя, теперь, после того, как он не понял, что твориться внутри у нее, после того, как она поняла, что больше никогда между ними не промелькнет – и ни намека на теплое, интимное нечто, что порой называют любовью, другое её сознание оставалось глухим к его рассказу. Но два сознания вместе относились к нему как к снотворному, способному угомонить разрывающуюся от отчаяния душу.

…От того-то и пил, что за всех было стыдно. Мама меня так жить не учила, как жили все вокруг. Хотел жить по маме, а вышло по Игорю Холину:

 
… Надежду
Возлагала на сына:
Все же мужчина.
Вырастет,
Начнет помогать.
Вырос,
Стал выпивать…
 

Да… это седина. – Отпрянула она от зеркала.

– Ты слышишь?

Слов не было в ответ. Удивительное безмолвие охватило её душу. Она не ни рассказывать, ни объяснять… Не могла даже про себя перечислить все то, что произошло с ней несколько часов назад, тем более – осмыслить. Этот кусок времени нерастопляемой льдиной застыл в ней.

Она вышла из туалета и снова села перед Фомой на край пустой койки.

Он, продолжая рассказывать, указал ей ладонью на кипятильник, заварку чая, банку растворимого кофе и стакан, как бы предлагая самой распорядиться всем этим и попить чайку с дороги.

"Потрясающе, – подумала она. – Он целый день ворочался на постели с похмелья, и ему даже в голову не пришло угостить меня хотя бы чаем с дороги", – подумала так, словно смотрела на эту ситуацию двух людей мужчины и женщины откуда-то сверху, издалека. Так, словно жизнь её кончилась давным-давно, но тело ещё не растворилось во времени и пространстве прозрачной дымкой. Подумала и уставилась на него, казалось она внимательно слушает его.

А Фома умиленный её прозрачно-усталым лицом, её распахнутыми глазами, в которых застыло выражение человека увидевшего необычайное нечто, как откровение, продолжал:

– И жил потом смотрителем угрюмых дебрей ржавых труб, завинчивал винты, подкручивал тугие гайки… И пил по вечерам. И рассуждал о Канте, Гегеле, пришельцах… высших смыслах с местными алкашами. И гудели трубы отопления, требуя трезвого взгляда на эту жизнь в данном разрезе…

А потом поступил на журфак и оглянулся. Вокруг: благополучные детишки утопали в собственной никчемности и скуке. Ты такая же была. Я же знаю. То есть в сущности никакая. Потому что все просто прибывали там, куда их засадили родители ли, общественное мнение, что это отличный факультет, обстоятельства… И никто за себя драться не умел. А я умел. Умел. И чувствовал, что нечего терять. И все как будто бы заранее обречено. А я-то думал!.. А… – он отчаянно махнул рукой, словно старая обида вновь резанула его. – Не вписывался я. Не принимали меня в свою компанию. Не так одет-с был, видите ли. Ах, так!.. – думаю, – ну я вам покажу – вы все вокруг меня закрутитесь!

Вот и стал классиком своего поколения – на винте никогда не сидел, обходился традиционными способами… Мне же сорок семь… А я все со шпаной… И никто не обвинит меня в консерватизме – я всегда авангард.

– Я пойду. Очень спать хочется. – Улыбнувшись сомкнутыми губами, словно извиняясь, тихо сказала она.

– Да что вы все такие малохольные? А я Вам, мадам, о стоящем!.. сорвалось с его губ.

– О стоящем? Кто знает на самом деле, что чего стоит… Чего кому надо?

– Сумасшествия тебе не хватает для полного шарма!" – сказал, кривясь усмешкой.

– Это как-то пошло… вульгарно.

– Немного вульгарности вам не помешает. Вот у Тарантино, бабы только так шпарят… Давай разовьем? Хочешь, я из тебя сделаю настоящую богемную бабу?! Сначала надо сменить гардеробчик. Юбку длинную, черную, с дыркой в самом неожиданном месте… Или, наоборот шорты зимой, грубые носки под ботинки… марихуану… И чего ты такая вялая? Совсем не реагируешь. Впрочем, тебе идет… Главное, чтобы никто не догадался – о чем ты думаешь, и чего хочешь.

– Прости, но я хочу спать.

– А я-то не пойму, несу тебе автобиографию, думаю – как она слушает!.. А ты… вы, мадам, ушли из себя – и не вернулись обратно. – Он схватил её за локоток и потянул к постели. Ему не хотелось, чтобы она уходила к себе. Но Алина резко вырвалась. Встала перед ним, лицом к лицу, и твердо глядя в глаза, нарочито четко сказала:

– И что же дальше?

– А ничего. – Отмахнулся он, откровенно показывая, что ему скучно, Забыться, напиться, проснуться под забором, очнуться и начать жизнь с нуля.

– Я пила с тобою, ну и что? – она пожала плечами.

– А… – поморщился он, – Не так. Все у вас как-то, мадам, в рамках вашего воспитания. И никуда за рамки, даже пьяная.

– А у Вас в рамках вашего воспитания.

– Воспитания… – хмыкнул он презрительно. – Я себя воспитал свободным. Знаешь ли ты, что такое свобода?!

– "Свобода бить посуду" – пробурчала она строку Окуджавы себе под нос.

– Вот именно! А ты даже не одной бутылки не разбила.

– А зачем? – давно забытое чувство гнева и презрения нарастало в ней.

– А затем! Чтобы было: "вот так!". Круче!

– И почему это не может быть свободы мыть посуду?.. – прошептала она, справившись чувством нарастающей ненависти, снова, почувствовав себя тенью. – Что дает твоя свобода?..

Он расслышал лишь слово "дает" и откликнулся на него.

– А бросьте Вы, мадам! Свободу дает лишь свобода! Свобода во всем! А ты – вся как в тисках! Цивилизованная уж больно. А вот почувствуешь себя крутой, такую силу получишь!

– Силу получаю от неба. – Выкрикнула она и чуть не поперхнулась. И онемело снова все у неё внутри, и память песни неба в северном сиянии, и пуль брызжущих из автомата… отчаяние… опустошение… механичность действий…

И подумалось ей: "Я уйду, а они-то все останутся".

– Не вписываешься ты… – словно наконец-таки догадавшись о её желании побыть одной, и взяв её безвольно опущенную руку, поцеловал её домашнюю ладошку, отпуская.

ГЛАВА 15

И что за кайф инкогнито перебираться из города в город с этой странной женщиной?.. Вроде бы журналисткой, но начисто лишенной журналисткой бойкости и бравых манер бывалой бабы, к которым он привык. Вроде бы с замужней женщиной, и в тоже время совершенно одинокой. Вроде бы с той, которая знает, что такое роскошная жизнь, но не брюзжит, не визжит, не скандалит. Скука! И не каких тебе рекламных акций.

Словно действительно приехала сюда работать. Это она-то работать?! Можно подумать, что ей деньги нужны. Может, она уже давно того… А он и не понял. – Думал Фома, и чувствуя, что качается на качелях между неприязнью к ней, как к элементу чуждому, оттого и вредному беспонтовой влюбленностью. Но – в компании жить веселее. Пора отрываться!

Отрываться. Растворяться в знакомой обстановке, в бессмысленной динамичной тусовке приятелей. Принять свой прежний, удобный ему вид, чувствовать себя собой – настоящим. Но командировку не прервешь. А одинокость мучает. Шума не хватает. Компании. Но как своих найдешь в такой чужой глуши?.. – и тут его осенило: – Есть такой народ! Конечно же – на Урале! Там, в бывшем Свердловске, были люди, которые знали его, почитали как бывшего кумира репортажа, потому как заезжал он туда в былые времена нередко и не втихаря.

Он предложил поменять город. Она была на все согласна. Равнодушно согласна.

ОСТАЛОСЬ СТО ШЕСТЬДЕСЯТ ПЯТЬ ДНЕЙ.

Он не знал, что давно отстал от жизни. И привез её не в тот мир, который оставил десять лет назад потрясенным им, как героем, взлетевшим на волне перестроечной прессы. Жизнь творческой элиты Екатеринбурга теперь полностью погрузилась в интернет. Перестроечные тусовки давно прекратились. Можно сказать, что народ жил не в городе, не во времени, а заблудившись раз и навсегда в компьютерной сети, превратился в компьютерных марлоков, тех самых, что ни за что не хотели вылезать в реальность из своих пещер. Но все же выползли и встретили их в аэропорту.

И шумной толпою объяли их странные, шумные люди. Одетые театрально не так, как все, словно каждый вышел только что из своего спектакля. Каждый рвался пожать руку Фоме, и все что-то говорили, говорили наперебой, косились на Алину, но не спешили представляться.

– Надо бы взять такси… Сколько на всех потребуется машин?.. трезвый взгляд на вещи возобладал в Алине.

– Такси! Такси! – кинулся наперерез подходившему троллейбусу молодой человек, напоминающий Гоголя, в длинном черном пальто и широкополой шляпе. Трамвай остановился.

И цвет уральской творческой былой молодежи с гиканьем ломанулся в салон. Каждый был чересчур бодр, дабы не показаться не тем былым, великолепным когда-то, другим. Каждый картинно подбадривал другого. Постепенно каждого завораживала всеобщая эйфория встречи.

– Как так, залететь в Екатеринбург, и не проехаться от аэропорта до дома на троллейбусе?..

Так начался Екатеринбург. Так закружил и лицами и голосами, цитатами из книг и фильмов перемежавшимися со сбором денег для таксиста. Таксисты, как очень-очень давно в Москве, служили поставщиками водки.

И улыбался Алине мир карикатурной улыбкой. И приняла она его таким. И поняла она, что слишком тяжело и глупо доживать последние дни своей жизни всерьез.

В глазах мира они не значили ничего, поэтому легко назначили весь мир сплошной периферией. Словно пираты, взявшие корабль на абордаж почувствовавшие вдруг, что они и есть его полноправная команда, неслись по ветру собственных легенд. Выписывали мертвыми петлями собственную историю.

– А почему тот, что похож на Гоголя, к тому ж писатель живет под такой странной кличкой – Друид?..

– А-а!.. – хором эмонировали сами себя слагатели и сказители:

– Однажды он вышел из дома в белом костюме, попил с Копытиным в сквере пивка, сидели они, ну как в Америке, прям на траве, чем эпатировали домостроевские вкусы наших сибиряков. "А чем мы хуже, американцев? – орал Друид, на недоумение прохожих, а встал и понял чем. На заднице все было пропечатано. Быть может, там у них трава, как и ихнее пиво, из синтетики, зато у нас все до предела натуральное. И так настал конец любимому прикиду Остапа Бендера, не видать теперь ему Рио. Вот и купил красителей и покрасил его в ярко травяной цвет, в знак протеста о невыезде за границу, философский был акт. Ну и чем наш Друид не Друид? Друиды-сказатели тоже в зеленом ходили. А когда он в нем выходит, весь наш город стоит в отпаде.

Хохот. И все сами себя чувствуют гениями.

Впрочем, знакомая Алине, Московская богема тоже страдала неким надрывным эпатажем, но не так. Иные рыночные отношения повышибали из неё самых ярких типов-наполнителей времени и пространства. Одни ушли в бизнесмены, обычно горе-бизнесмены, другие спились и скрючились, словно бомжи. Те, что ещё держали марку, надрывно и сосредоточенно, без былого пофигейства трудились, кропотливо заполняя своими иероглифами ниву искусства. И их эпатажные выходки рассчитывались с аптекарской точностью. И это тоже считались работой. Здесь же – все ещё кайфом просто так.

Впрочем, им было от чего отдыхать – кто не преподавал в университете, тот зарабатывал на учениках дома.

Давно к ним никто не заезжал. Устали уж… Вот и забурлило говоренье и вино по полной программе.

На третьи сутки, график Копытин, третье десятилетие маячивший своим величием в недалеком будущем, вышел из окна четвертого этажа.

Никто не обратил на то внимания. Просто все говорили, пили, говорили и пили, и снова говорили, он тоже что-то всем хотел сказать, для этого встал на стол, но жанр оратора был жанром не его, тогда он вдруг пересчитал в кармане деньги, махнул рукой и вышел. Но вышел он не в дверь – в окно.

– Куда это он? – слабо понимая, какой этаж у этой переполненной пространствами, мирами и мифами квартиры спросила Алина.

– За водкой. – Буднично ответил ей Друид, – Как так – вдруг обнаружить в кармане деньги и не сбегать за водкой?..

Тогда все ахнули и повысовывались в окна.

А он уже вернулся через дверь. Действительно с бутылкой.

Все стали выяснять причину его спасения, правду чуда. И успокоились, поняв, что спас Копытина раскидистый куст сирени до этого покрытый инеем. Иней разом слетел, и обнаженные ветви долго ещё зияли вещественным доказательством невероятного приземления. О счастливом полете Копытина раструбили в городских газетах репортер Уточкин и спецкор Славкин. Заметки шли под заголовками: "Сирень и зимою приносит удачу", "Полет наяву ""Он выпал из богемы, поскольку устал".

"Даже если ты падать начнешь не за страх…" – торжественно декламировал Друид строки Ивана Жданова, – "…Все равно не достигнешь распада…"

– …а вот летом!.. Жара стояла градусов под тридцать…

– Такого не бывало на Урале! – перебивал Ларису местный Гоголь, по кличке Друид, – И тогда я понял, что настал тот самый мой час "икс". Оделся я в доху, валенки, ушанку, и пошел по городу с табличкой на груди "Холодное лето девяностого года".

– Об этом писали все газеты! – с восторгом заметила хозяйка квартиры Елена Прекрасная. Муж её числился культурологом и работал на радио, она одна в этой компании не имела непосредственного отношения к искусству, работая в мэрии, но за своего культурологического мужа расплачивалась гостеприимством в своей однокомнатной квартире, подкинув матери двух сыновей.

И качала головой Алина, пытаясь включиться в то, что происходит вокруг.

– А Фома тебя, наверное, любит, – шептала в это время ей Елена Климова

И осторожное слово "наверное" умиляло Алину, тайной наивностью желания Елены исключить его, и вдохновиться романтикой, пусть чужой, но все же любви, да только исключить его, этого слова, не удавалось. Фома считался великим пофигистом.

– …Столько раз приезжал к нам, но всегда один, – продолжала она, Фома никогда бы не решился привезти какую-нибудь случайную женщину к нам, к его друзьям, когда бы ни был бы уверен…

Тем временем Алина заметила, как косится на неё Друид, невольно подслушавший монолог Елены. И улыбнулась ему. И Друид покраснел, словно юноша, и расцвел по-детски искренней улыбкой:

– Все! Трачу гонорар на подарок прекрасной Алине! Что хочешь, – все твое в Свердловске! – решился вдруг он на новую акцию.

И все развеселились с новой силой. Друид пошел на улицу, купил пять видов сережек в магазине "Уральские Самоцветы" и принес их Алине.

– Всем сестрам по серьгам, – сказала она и раздала присутствующим женщинам по паре сережек.

Фома очнулся, мрачно оглянулся, вышел в коридор оделся и ушел. Куда бы это он?

За водкой – стандартно отвечал Друид.

Фома вернулся и, не раздеваясь, позвал Алину в коридор, – Вот, протянул он ей сверток, примерь.

Это мне?! – Этого Алина не ожидала от него. Не тем он казался мужчиной, что дарят подарки.

Она прижала к груди, примеряя блузку белоснежной парчи. Конечно, это была блузка местного производства. Но если положить руку на сердце, она была дороже, чем от любого самого дорогого парижского кутюрье. И смутилась Алина, твердя себе под нос "не может быть", и погрустнела… вдруг вспомнив про свою болезнь… И опустились руки. И тихо проговорила скромное: "спасибо".

– Я ж говорю, мадам, вы слишком уж корректна, – потупившись, проворчал Фома, – Порезче б надо. "А… блузочка, да ничего, сойдет". Потом топнуть ногой: "а вот я хочу!.."

Она задумалась, посмотрев на него – Я устала от недосыпа. Мы здесь спим, все поочередно на одной постели, нельзя ли снять гостиницу?

– Гостиницу! – воскликнул он, – Мадам хочет гостиницу.

– Гостиницу… гостиницу… – отозвался эхом народ. И погасло эхо в безумном бесконечном застолье.

"… Они пришли пощупать этот мир из будущих времен цивилизации. И лик их был не триедин, а откровенно двуличен. И оба они являлись представителями его двух ипостасей единого сверхчеловеческого лица – лица сурового мужского, и женского, открытого лица, двух лиц единого сознания Человека…" – писал Друид с похмелья на рассвете.