Текст книги "Служебный роман, или История Милы Кулагиной, родившейся под знаком Овена"

Автор книги: Елена Ларина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

«И БЕЗДНЫ МРАЧНОЙ НА КРАЮ…»

– Людмила Прокофьевна, мне нужно с вами поговорить.

– Заходите, Рюрик Вениаминович.

Снегов был более обычного угрюм. Я ощутила смесь удивления и разочарования: неужели за аферой и впрямь стоит он? С таким видом, наверное, в милицию сдаваться приходят. И все-таки странно… Что-то не сходится.

Снегов, конечно, субъект непростой, так сразу в нем не разобраться, и за последние месяцы он показал себя весьма неоднозначно… Но ни в одном проявлении я не могла увидеть человека, способного на обман. Собственно, главным доводом против него было отсутствие доводов «за». В нашей ситуации по-другому и быть не может… Я не знала, кому из запятнанных подозрением тяжелее. Потому что не понимала, кто виноват. Такая вот абсурдная логика вещей: тому, на ком, помимо тяжести подозрений, лежит еще и тяжесть вины, могло быть легче. Тот же, кто знал о своей невиновности – и при этом об абсолютной невозможности оправдаться… Едва ли чистая совесть способна полностью утешить человека, увязшего в омерзительной и унизительной беспомощности.

Вот мы и пришли к тому, с чего начали: угнетенный вид юриста мог объясняться чем угодно. Он между тем занял кресло для посетителей и посматривал на меня с привычным неодобрением.

– Слушаю вас.

– Людмила Прокофьевна, я тут подумал о ситуации с семейством Перовых.

– Неудивительно… Я вот тоже о ней думаю.

– Наша часть проблемы распадается на несколько частей помельче. У агентства, как мы оба знаем, сейчас нет достаточных резервных средств. Но денежная компенсация клиента и не устроит. Перову в качестве возмещения ущерба надо предоставить другую квартиру.

– Рюрик Вениаминович, голубчик, да где ж мы ее возьмем! – Я раздраженно всплеснула руками. – Будь у меня собственная «левая» квартира, про запас, так сказать, я бы уже и ее с радостью отдала! Даже если б у нас нашлись нужные средства – страшно представить, сколько времени уйдет на поиск подходящего варианта и оформление документов! А Перов в отчаянии, у него со дня на день семья приедет, ему срочно нужно куда-то вселить четверых человек плюс он пятый, понимаете – сроч-но!

Снегов тяжело вздохнул.

– Видите ли, Людмила Прокофьевна… – сказал он, хмурясь. – Я подыскивал жилье… Мои обстоятельства… Впрочем, они тут не при чем. Словом, у меня есть в данный момент квартира. Моя собственная, пока пустующая, в состоянии ремонта. Правда, однокомнатная, – но в совокупности она и двухкомнатная Гловача по цене равны четырехкомнатной, указанной в договоре. Если ситуация настолько критична – а она, насколько я понимаю, именно такова, – мы можем вселить семейство клиента туда, а бумаги оформить позже. Возможно, этот вариант устроит их даже больше – ведь там, насколько я помню, родители… Это позволит растянуть решение проблемы во времени. Клиент получит недостающую жилплощадь, чем инцидент будет исчерпан. А финансовый вопрос, таким образом, можно будет решать по частям.

Чем дальше, тем интереснее. Что и говорить, предложение Снегова – сущее спасение, просвет в окружающем мраке. Если, конечно, я на него соглашусь… А что – у меня есть выбор? И все-таки, что стоит за этим самопожертвованием? Муки нечистой совести, попытки загладить причиненный ущерб – или гипертрофированное чувство долга? В первом случае, приняв предложение Снегова, мы в итоге из своего кармана оплатим его небрежность… Или его преступление?.. Нет, едва ли. Во втором же – к понесенным им моральным убыткам присоединятся еще и финансовые. Прямо даже и не знаю, в каком случае мне следует чувствовать себя хуже.

– Хорошо, Рюрик Вениаминович, я подумаю…

Зазвонил телефон. Характерный призвук – межгород. Как не вовремя!

– Извините, Рюрик Вениаминович. – Я сняла трубку. – Слушаю вас.

– Ладочка?

Ладочка? Кровь гулко бухнула в ушах, уводя пол из-под ног. Так меня звали только родители, там, в теплой глубине детства. В трубке между тем уже в голос рыдали:

– Ладочка, девочка моя!.. Я не знаю… У нас такое, такое…

– Мама? – Господи, что у нее с голосом! – Что случилось?

– Ладушка, ты только не пугайся, все устроится, все образуется…

Да, мама, – но она, очевидно, плохо понимает, что говорит – слова были совершенно не ее.

– Деточка, ты понимаешь, отец тут все ездил… Лада! – голос сорвался. – Он умирает!

Слова как-то разом оставили меня. Я только дернулась, крепче прижав трубку к щеке. Но мама и не услышала бы меня – горе и страх переполняли ее.

– Слышишь, умирает! Ладочка, что же теперь? Как мы будем жить? Как, что я без него?! – И вдруг отчаянно: – Ты приедешь, правда, приедешь?

«Она, как ребенок, боится остаться одна в темноте», – машинально отметило что-то на краю моего сознания.

– Буду.

Трубка легла на место, и вопреки обещанию я, кажется, перестала быть. Плотная чернота сгустилась вокруг.

Время спустя сквозь нее пробился звук, похожий на тиканье часов – но он словно задел во мне потаенную струнку, заставил шевельнуться. Потом я услышала, что меня вроде бы зовут, и окончательно пришла в себя.

Я сидела за рабочим столом, положив руки перед собой и уставившись в столешницу. Только что звонила мама. Надо ехать. Сделала движение встать – и почувствовала, что меня держат за руку (пальцы у меня, оказывается, ледяные). Подняла голову. Снегов. Ах да, Снегов. Кажется, он только что спрашивал, что со мной. Ища слова, способные объяснить все сразу, я решительно поднялась было – но он настойчиво усадил, не слушая возражений.

– Нет, Людмила Прокофьевна, все потом. Сначала вам нужно прийти в себя.

Нажал кнопку селектора:

– Миша, пожалуйста, принесите Людмиле Прокофьевне чаю. Желательно с молоком.

Сил действительно не было, но я сделала попытку:

– Все в порядке. Мне надо в аэропорт, срочно!

Снегов категорически отмел мои возражения:

– Десять минут потерпит любое дело. Выпьете чаю, успокоитесь, и Глеб Евсеич вас отвезет. Хотите, я позвоню в справочную?

– Хочу. – Я слегка клацнула зубами и добавила: – С… Спасибо.

Спустя пять минут, сидя на диванчике для гостей с чашкой душистого горячего чая (даже не предполагала, насколько это было мне сейчас необходимо), я слушала телефонные переговоры Рюрика Вениаминовича, а еще через десять – уже ехала домой в сопровождении Ясенева и все того же Снегова. Рейсов на сегодня все равно не было, и они настояли, чтобы я до завтра передохнула.

По дороге мелькание деревьев, зданий и машин не давало сосредоточиться, но дома я села на диван и в тишине наконец осознала происшедшее. Вернее, происходящее – наверняка ведь ничего не известно. В комнату заглянул Снегов. Надо же, а я и не обратила внимания, что он вошел в квартиру вслед за мной.

Он протянул мне кружку, и я послушно сделала глоток. Молоко с медом. Теплое. Таким мама поила меня в детстве, когда я болела. Мир был тогда теплым, как молоко, и надежным – а центром его был отец.

Большую часть года отец проводил в разъездах, без конца мотаясь по проектам. Мама же была рядом почти все время, изо дня в день. Если он задерживался более, чем на полтора месяца, она дней на десять оставляла меня у бабушки и ехала к нему.

У меня было хорошее детство, полное солнца, папиных шуток и всевозможных маминых придумок. Она проводила со мной очень много времени: рассказывала на ночь сказки, играла, шила платья моим куклам, пекла необыкновенно вкусные пироги, каких я ни у кого больше не пробовала. Конечно, я любила маму, но, видимо, подспудно слишком хорошо чувствовала, что она может исчезнуть в любой момент, бросившись за отцом, куда бы он ни позвал. Потом, став взрослой, я не могла отделаться от мысли, что была для нее лишь игрушкой, возясь с которой она старательно заполняла то время, когда его не было рядом.

Отец же и в отъездах оставался неизменен и никогда никуда исчезнуть не мог. Как ни странно, именно те четыре-пять месяцев, которые он был дома, давали мне ощущение надежности и покоя. С его приездом все словно становилось на свои места, жизнь приобретала устойчивость.

В детстве я принимала это как данность, не задумываясь о причинах.

Гораздо позже пришло понимание: мама просто любила его несоизмеримо больше, чем кого бы то ни было – в том числе и меня. Иногда мне казалось: случись с ним что-нибудь, она может и не вспомнить о дочери.

И теперь это «что-нибудь» случилось. Давным-давно я не жила с родителями, даже вспоминала о них редко – и только теперь поняла, что привычно незримое присутствие отца оставалось той основой, что до сих пор держала меня на плаву.

Абсурдно, но забытая, детская часть меня не могла не отметить с затаенной радостью: а все-таки мама обо мне вспомнила. Судя по всему, первое, что она сделала – это бросилась звонить мне.

И вот я глотаю молоко, заслоняясь от настоящего привкусом детства. Но рано или поздно все кончается – закончилось и молоко.

Снегов забрал у меня стакан.

– Людмила Прокофьевна, – мягко заговорил он. – Вам бы сейчас отдохнуть, выспаться, а когда проснетесь, будет уже другой день.

С усилием вникнув в смысл сказанного, я покачала головой:

– Нет, уснуть я сейчас не смогу.

– Тогда хотя бы полежите.

– Да, пожалуй.

Почти механически я пошла в спальню, переоделась, достала необъятный пушистый плед. Вяло подумала: а если бы мне сейчас сказали, что надо повязать, потому что вязание успокаивает нервы – я достала бы спицы и обложилась клубками?

Вернувшись в комнату, я застала Снегова сидящим в кресле возле стеллажа, с книгой в руках. Казалось, он полностью погружен в чтение. Закутавшись в плед, я с ногами забралась на диванчик. Уют и тепло обволакивали, становилось немного легче.

Снегов перевернул страницу. Я скосила глаза: что он читает? И с удивлением узнала корочку: Эрленд Лу, «Лучшая страна в мире». Кто бы мог подумать?

Прислонившись к диванной спинке, я сидела, перебирая неясные блеклые мысли, больше похожие на расплывающиеся образы. Медленно, как в калейдоскопе, сменялись картины детства, учебы, замужества… Отъезд родителей. Все это виделось отстраненно, как не свое…

В глубине души я понимала маму. В такие дни лучше не быть одной. Даже если чье-то присутствие раздражает, это все-таки лучше, чем неприкаянным волком ходить из угла в угол. Однако прислушавшись к себе, я обнаружила, что присутствие Снегова вовсе не раздражает меня – скорее напротив.

Было только грустно, что в самый тяжелый час рядом со мной оказался человек почти чужой. Вот когда довелось понять, что такое одиночество.

Впрочем, Снегову я была благодарна. Более того, втайне боялась, что сейчас он закроет книгу, скажет: «Людмила Прокофьевна, вижу, вам уже лучше», – встанет и уйдет, оставив меня наедине с тишиной. Прикрыв глаза, вслушивалась я в успокаивающее шуршание страниц.

Я тоже боюсь оставаться одна в темноте.

Трезвон будильника прорывался в сон требовательно и тревожно. Что-то в нем было не так. Окончательно просыпаясь, я поняла, что это телефон. Вскочила, путаясь в пледе, бросилась к столу, схватила трубку. Звонила мама. От волнения я поначалу плохо понимала ее. Мама, видимо, успела слегка успокоиться, она извинилась, что напугала меня, и объяснила наконец, что произошло. Возвращаясь из аэропорта после очередной командировки, отец взял такси. Шел дождь, и машина попала в аварию. Со множеством повреждений отца доставили в больницу. По словам врачей, ему повезло – водитель вообще лежит в коме, – пояснила мама. В конце она добавила, что приезжать не нужно.

– Мам, ты уверена?

– Конечно. Я уже в норме, а ему ни ты, ни я не можем сейчас помочь. Врач сказал, что состояние стабильно тяжелое, а оно длится иногда до нескольких недель – и только потом станет понятно, сможет ли он выкарабкаться.

Заверив, что готова приехать в любой момент, как только в этом будет необходимость, я положила руки на стол и опустила на них голову. Остатки сна быстро рассеивались.

Надо же! Я и не заметила, как уснула, – а ведь была уверена, что не сомкну глаз. Снегов, вероятно, ушел, пока я спала – благо замок у меня английский. Сколько же сейчас времени? Подняв голову, посмотрела на часы – семнадцать седьмого – и увидела Снегова, все так же сидящего в кресле.

– Хорошие новости? – невозмутимо поинтересовался он, поднимая голову от книги.

Я вкратце обрисовала ситуацию. Не сказать, чтобы слишком хорошо, но по крайней мере появились ясность и надежда. В моей ситуации этого не так уж мало.

– Не переживайте так, будем надеяться, что ваш отец справится. Я уверен, он сильный человек.

Я кивнула, изумленно глядя на Снегова. Откуда он мог знать?

– В таком случае, убедившись, что вы поужинали и вполне успокоились, я с легким сердцем смогу пойти домой.

Съесть что-нибудь и правда не мешало. Роясь в холодильнике, я виновато подумала: он ведь наверняка голодный. Хорошо, что у меня всегда есть запасы – готовить совершенно не хотелось. Блинчики с грибами и луком (свежие – в воскресенье пекла) были извлечены из морозилки, разогреты и съедены со сметаной.

Теперь, пожалуй, я готова остаться одна.

Взяв с меня обещание вести себя хорошо и пораньше лечь спать, Снегов собрался уходить.

– Спасибо вам, Рюрик Вениаминович, – несколько неловко сказала я.

– Что вы не за что! – весело ответил он. – Я всего лишь блюду интересы фирмы.

– То есть? – озадаченно переспросила я.

Он сощурился:

– Ну, Людмила Прокофьевна, подумайте сами: директор нам нужен здоровый, спокойный и не убитый проблемами.

Я улыбнулась. А он тихо добавил:

– И по возможности счастливый. Так что если завтра вы не будете чувствовать себя достаточно хорошо, лучше отдохните денек. Один день ничего не решает.

Проснулась я рано и уснуть уже не смогла. Вчера я честно выполнила обещанное – легла спать почти сразу после ухода Снегова и не собиралась идти на работу. Но в десять часов поняла, что сидеть дома больше не могу. Здесь слишком много тишины – уж лучше пойду в офис.

С головой окунулась в привычные дела, которые можно делать почти бездумно. Не заметила, как прошел день. Но он прошел. Ехать домой не хотелось. Две станции я прошла пешком, потом спустилась в метро и поехала к себе на Заневский.

Без аппетита сжевав пару бутербродов, я не нашла, чем занять себя, и легла спать.

Утро субботы немногим отличалось от вечера пятницы. Впереди два дня, которые решительно некуда девать. Все валилось из рук. Даже идти в И-нет не могла. Да, наверное, и не хотела – только слово «хотела» было где-то далеко.

Кресло стояло посреди пустоты, на самом краю бездны, и пустота с каждым мигом становилась все просторней, а пропасть – ближе. Прямо передо мной мертво маячил экран обесточенного монитора. Казалось, что внутри него тоже бесконечная чернота. Ужас подкатил незаметно – в который раз. Стало страшно, что эта темнота поглотит меня. Правда, страх, как и все остальное, сейчас лишь исподволь просачивается сквозь тягучую стену апатии, но все равно не по себе. Надо бы включить свет.

Двигаться не хотелось, поэтому я ограничилась тем, что заставила себя дотянуться до тумблера. Экран помигал заставками и выдал фон – крупные осенние листья, разметавшиеся по земле. Привычная картинка, хорошо, это успокаивает.

Страх отступил. Пожалуй, лучше бы оставался – он, по крайней мере, отвлекал от той давящей пустоты, что прочно обосновалась в моем доме. Неопределенность положения держала меня в подвешенном состоянии. Все плохо, но непонятно, насколько плохо. Я не могу горевать – не потому, что надеюсь на лучшее, а потому, что нельзя оплакивать человека, пока он жив. Но и нормально жить не получается тоже.

Пространство и время казались медленными и тягучими, мне приходилось прикладывать усилие для любого движения. И перемещаясь в этом замедленном мире, я каждый миг ощущала, что жизнь моего отца подобна сейчас стеклянному шару, скатившемуся на край каменного уступа и замершему в раздумье: вот-вот он либо остановится, либо сорвется вниз, чтобы разбиться на мелкие осколки. И чем бы я ни была занята, краем сознания постоянно видела его глянцевитую поверхность.

Мне казалось, что скоро станет легче. Но минуты тянулись, складывались в часы и дни, а ничего не менялось.

И тяжесть подступила к самому горлу.

Из беспросветного мрака проступило – так ясно, будто слова прозвучали рядом: «А вы – если утешение понадобится вам – вы ко мне придете?»

Я поняла, что сил не осталось – совсем. Подключилась к Интернету, вышла на сайт. Холодными, чуть подрагивающими пальцами набрала три слова:

– Профессор… Мне плохо.

Этого должно хватить.

И снова бессмысленно уставилась в экран.

Не знаю, сколько прошло времени – полчаса, час… Ровно гудел компьютер. Профессор не появлялся. Никаких эмоций это не вызывало – видимо, их просто не осталось, последнее осмысленное действие опустошило меня до дна.

Из оцепенения вывел звонок в дверь. Равнодушное недоумение: кто? Я никого не жду, причем давно. Всунула ноги в тапочки, включила свет. С замком возилась почему-то очень долго. Наконец дверь открылась. Снегов. Я тупо смотрела на него, пытаясь сообразить, что к чему.

Ну конечно, Снегов. Он из агентства (легкое ощущение дежавю). Наверное, там случилось что-то еще. Я прикрыла глаза: этого мне только не хватало.

– Добрый вечер, Людмила Прокофьевна! – невозмутимо возгласил Снегов и, не дожидаясь приглашения, прошел в квартиру.

– Здравствуйте.

Я ожидала объяснений, но тщетно. Силой встряхнув себя, спросила:

– Что случилось? У нас очередное ЧП? Или, вернее, внеочередное?

– Нет, зачем же, – сказал он, снимая обувь, все в относительном порядке, по крайней мере, ничего нового не произошло.

– Уже хорошо. Но тогда?..

Я замялась. Как-то неудобно спросить напрямую: «Зачем пожаловали?» Но Снегов, похоже, догадался.

– Людмила Прокофьевна, – он серьезно посмотрел на меня, – вам и правда не приходит в голову, что я пришел узнать, в порядке ли вы?

Смешавшись, я отвела взгляд.

– Спасибо. Я в порядке.

– Да? – Он глянул насмешливо и обеспокоенно. – Заметно. На вас лица нет. Голосок едва слышен. Когда вы последний раз ели?

Я равнодушно пожала плечами. Какая уж тут еда!

– Ну вот, – примиряюще резюмировал он, заходя на кухню и заглядывая в чайник. – Я так и думал. Поэтому сейчас вы поедите, выпьете чаю и перестанете быть похожей на привидение.

Ну вот, еще и бледной немочью обозвали!.. Сначала я растерянно наблюдала за его перемещениями, затем, наконец, слабо возразила:

– Я не хочу чаю и есть тоже не хочу. И вообще, Рюрик Вениаминович, вы меня поражаете…

– Очень рад! – желчно отозвался Снегов. От неожиданности я потеряла дар речи. Это так непохоже на Снегова! Его обращение всегда было суховатым, подчеркнуто официальным, что порой немало действовало мне на нервы, но я и предположить не могла, что в его тоне может звучать столько язвительности. Он, однако, казался, весьма доволен произведенным эффектом.

Внезапно я поняла: он специально пытается разозлить меня, чтобы хоть как-то вывести из апатии. Я ощутила прилив благодарности тем большей, чем менее я заслуживала заботы и смутилась, вспомнив, с каким, пусть тщательно скрываемым, недоброжелательством всегда относилась к Снегову.

Он тем временем отмывал сковородку (а посуда-то третий день лежит в раковине немытой горкой). Мне стало неловко.

– Рюрик Вениаминович, я благодарна вам за беспокойство, но это совершенно лишнее… – начала я.

К моему удивлению, он зло развернулся:

– Мне безразлично, что вы обо мне думаете. Если для вас это так важно – можете завтра меня уволить. Но сейчас вы выпьете чаю и поедите. И не спорьте, все равно не получится – уж поверьте мне.

Я посмотрела на его ожесточенно нахмуренное лицо и поверила: не получится. Непонятно только, почему он вдруг так разозлился. Вроде бы я не сказала ничего плохого. А впрочем, все равно.

Сев за кухонный стол, я отрешенно наблюдала, как он деловито ополаскивает заварник, ищет соль, что-то передвигает…

Вскоре по квартире разнесся непередаваемый аромат жареной рыбки. Я потихоньку включилась в процесс, нарезала хлеб и салатик. Снегов на мои манипуляции с ножом поглядывал бдительно, но молчал.

Когда обед – если, конечно, обед может быть в одиннадцатом часу ночи (а впрочем, неважно: в любом случае еда впитывалась организмом без следа еще при глотании, не доходя до желудка), подошел к концу, Снегов о чем-то спросил меня. Убейте – не помню, о чем. Своего ответа тоже не помню – помню только, что был он развернутым. В себя я пришла около трех, когда поток слов начал иссякать. Мы все так же сидели за столом, и я цепко сжимала руку Снегова. Он смотрел на меня внимательно, видимо, ожидая, что еще я скажу. Смутившись, я выпустила его пальцы (ужасно хотелось сделать это незаметно, но увы!), сбивчиво проговорила:

– Извините, Рюрик Вениаминович, я совсем вас заговорила. А у вас ведь, наверное, были свои планы.

– Нет, что вы, я как раз никуда не спешу.

Показалось мне или правда тончайшая ирония промелькнула в его словах?

Я виновато улыбнулась:

– Ну, куда-либо спешить уже в любом случае поздно.

Я постелила в гостевой и отправила Снегова спать.

Самой же мне не спалось. Страшная вещь одиночество! Стоит чуть-чуть утратить контроль над собой – и вот малейший камешек взывает целый обвал. Мне было чудовищно стыдно. Три часа безостановочно грузить человека совершенно ненужными ему вещами! Кажется, я взахлеб рассказывала что-то об отце, о своем безоблачном детстве и взаимоотношениях с миром.

Наконец заснула и я.

Утром, уже уходя, Снегов выразил надежду, что все у меня образуется. Я еще раз поблагодарила его.

– Да, вы позволите взять? – Он кивнул на томик Лу. – Не успел дочитать.

Я улыбнулась.

– Конечно, Рюрик Вениаминович.