Текст книги "Служебный роман, или История Милы Кулагиной, родившейся под знаком Овена"
Автор книги: Елена Ларина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)
«МНЕ НЕКУДА БОЛЬШЕ СПЕШИТЬ…»
Проснулась я, наверное, очень поздно. Невесомая дрема еще накатывала мягкими волнами, и выбираться из нее не хотелось. В доме стояла какая-то особенная, субботняя полуденная тишина, нарушаемая только легким дыханием. Не открывая глаз, я всем существом ощущала тепло спящего рядом мужчины. По всему телу разливалось истомное блаженство. Испугавшись, что все исчезнет, я попыталась поглубже зарыться в сон.
Эффект был обратный: старания разогнали остатки сна. Проснувшись окончательно, я шевельнулась, удобнее устраиваясь в его объятиях, и мечтательно улыбнулась.
Открыв глаза, я первым делом увидела медленное перемещение пылинок, вспыхивающих на солнце. Тяжелые гардины были задернуты неплотно. Широкая полоса солнечного света, минуя складчатые потоки тюля, сбегала на пол, пятная его, и взбиралась по покрывалу.
Чуть повернув голову, я перевела взгляд. Профиль лежащего возле меня человека был одновременно превосходно опознаваем – и абсолютно незнаком. Видимо, потому, что прежде мне никогда не доводилось видеть его спящим.
Значит, не приснилось…
Осторожно, стараясь не разбудить, я выбралась из-под обнимавшей меня руки, села рядом и склонилась над безмятежным, смягченным лицом со слегка приоткрытыми губами. Господи!.. Память охотно отозвалась: «Спящий мужчина – зрелище, над которым плачут ангелы». До сих пор, не находя этому подтверждения, я не относила себя к ангелам. Что в целом не удивительно. Но сейчас, когда лицо моего Бродяги утратило все свои маски, доспехи и прочую бутафорию… Разглядывая беззащитного, не готового к моему любопытному вниманию Снегова, я с ликованием убеждалась: нравится! Мне не требуется прилагать ни малейших усилий к тому, чтобы принять его, что называется, во плоти. Более того: пожалуй, я в восторге от того, что он во плоти. Он кажется мне не идеальным, но единственно правильным, единственно возможным здесь и сейчас. Одновременно я знала наверняка, что не смогу сказать ему об этом. И с неожиданным беспокойством думала о том, что он видит во мне и думает обо мне.
Странно. Ночью у меня этого и в мыслях не было. Впрочем, ночью у меня и мыслей-то особенно не было.
Он открыл один глаз, потом другой.
– Не пора ли нам наконец познакомиться, Рюрик Вениаминович? Повод у нас вроде бы уже есть? – Поразительно, насколько ласково может прозвучать хамский, в сущности, вопрос. Не ожидала от себя.
Нечего сказать, интересно начался день у моего чудесного гостя…
– Здравствуй… – Он привлек меня к себе и поцеловал, видимо, желая дать еще один веский повод для знакомства. Меня такое развитие событий более чем устроило.
Дальнейшее запомнилось мне словно бы вспышками. Помню, что в разговоре порой возникали перерывы, почему-то совершенно не мешающие его плавному течению. С трудом отрываясь друг от друга и отвлекаясь на технические нужды (в основном на чаепития различной протяженности), мы вновь возвращались к отставленной ненадолго теме.
– Так вот, о знакомстве. Ну и когда же ты догадался?
– Первый раз меня тряхнуло на пикнике – помнишь…
– Да уж, «пикничок» получился что надо!
– Угу. Так вот, когда я спросил, кто ты, а ты ответила: «Туу-тикки».
– Видел бы ты в тот момент свои глаза!
Снегов усмехнулся:
– Но ты-то видела! И что? Чем это мне помогло?
– Да ведь я не то что подумать, а даже… во сне увидеть и то не могла! – горячо возмутилась я.
– Так, а вот этого не надо. Разбором твоих кошмаров мы уже занимались.
– Хорошо. А глаза… Мало ли у кого какие глаза! Люди вообще иногда очень странно реагируют на самые обычные вещи. Ты мне зубы-то не заговаривай. Что, услышал «Туу-тикки» – и сразу догадался?
– Нет, конечно! Даже нельзя сказать, что заподозрил. Но… мелькнула безумная мысль. Я был почти уверен, что выдаю желаемое за действительное – моя жизнь все более становится богата на совпадения, но не до такой же степени! И все-таки время от времени я возвращался к этой фантазии, бережно взлелеивал ее, пока она не стала надеждой…
– А потом… Помнишь, мы говорили о погоде, ты пожаловалась на жару и на головную боль, а я посоветовал тебе выпить чаю. Очень крепкого, очень сладкого. Ты ответила, что этим и займешься. – Мы улыбнулись друг другу, как заговорщики, и приподняли в салюте чашки. – После чего включился селектор, и ты попросила Мишу приготовить тебе чаю. Крепкого и с тремя ложками сахара. Угадай, где я был в этот момент?
– У меня за спиной?
– Да, в своем кабинете. Долго я там, конечно, не усидел.
– Как же, помню. Ворвался без стука, я едва экран погасить успела, понес какую-то околесицу. Гадостей наговорил.
Он вскинул брови:
– Каких это гадостей я наговорил?
– Сказал, что я плохо выгляжу! – склочно уличила я. – Тебя, между прочим, кто спрашивал?
– Да-а… Ты себя в тот момент не видела! Я еще мягко выразился – «бледная», ты вообще-то зеленая была! И в конце концов, должен же я был проверить свои подозрения!
– Ну и?.. Проверил?
– Почти убедился. Оставалось кро-охотное сомнение. Окончательно все разъяснилось, когда я к тебе вместо Профессора явился… Сайт у тебя был открыт во весь экран.
– Подожди, подожди… Помнишь, в Новый год ты проговорился о сказочном персонаже, с которым у тебя исключительно пустые диалоги. Боюсь спросить: уж не меня ли ты имел в виду?
Он покосился на меня с сомнением.
– Ну хочешь, я совру, что не тебя? Так ты ведь небось имя потребуешь… У тебя на этом вообще пунктик. И что это у нас голосок стал устрашающе кротким?
– Разве? Не заметила… Нет, имен, пожалуй, в самом деле достаточно. Ну, а если серьезно? Хорошо, диалоги были пустые. Внешность у меня тоже… Хм!.. – Он протестующе замотал головой, но я продолжила: – Ну а что тогда? По какому признаку ты зачислил меня в сказочные персонажи?
– Во-первых, относительно внешности ты судить не можешь – ты к себе необъективна, – начал Снегов.
– Нет уж, не надо отговорок, – перебила я. – Давайте по порядку. Когда вы меня заметили, при каких обстоятельствах и зачем? Отчитайтесь, Рюрик Вениаминович.
– Впервые я вас заметил, Людмила Прокофьевна, в марте две тысячи первого года, когда Левинскис представил мне моего нового директора. Вы что же – думаете, я мог этого не заметить?
– Рюрик!
Я истерически расхохоталась, а он продолжил:
– Я, конечно, всегда знал, что вы плохо обо мне думаете, но не до такой же степени!
Смеяться мне резко расхотелось. Я подобралась поближе, решительно отобрала и отставила его чашку, виновато заглянула в глаза.
– Тебе было очень тяжело?
Этот невероятный человек принялся гладить мою безнадежно глупую голову, словно это я нуждалась в сочувствии (может, за глупость и жалел?)
– Тяжело? Дело даже не в этом. Скорее за рассудок свой иногда начинал побаиваться. Представь: только что, в Интернете, ты была нежной и участливой, и вдруг – тут же, с разносом в несколько секунд – становишься мрачной и холодной, как… Думаешь, Снежная Королева? Да нет, как целый Каменный гость. И то и другое – по отношению ко мне. Я не меняюсь, а ты…
– Ты не меняешься?..
– Ну, снаружи, может, и меняюсь… Послушай, о чем мы говорим? У меня же на все ипостаси один физический облик. Если ты еще не заметила.
– Вовсе не один. Я только здесь и выяснила, что… У тебя, оказывается, вполне живая мимика. Да и сам ты вполне живой…
Я опрометчиво проверила собственное утверждение, прижавшись к Снегову в поисках тепла (диковато звучит, согласитесь). Тепла обнаружилось много. Разговор пришлось отложить.
Я на удивление быстро привыкла называть его Рюриком – хоть иногда и не без заминки.
– Порой у меня сбивались настройки. Когда мы на работе общались сразу и живьем, и по Интернету. Тогда я мог вдруг обратиться к тебе от лица Бродяги. К счастью, ты не слишком внимательна.
– Ну и почему ты ничего мне не сказал?
– Ну во-первых, просто не мог. Извини. Во-вторых, ты меня не очень-то поощряла. Когда вокруг тебя, скажем, начинал порхать Лисянский, ты всего-навсего отшучивалась. А стоило мне заговорить с тобой чуть теплее, чем ты привыкла, у тебя личико делалось таким, будто ты раздумываешь, не сдать ли меня в психушку от греха подальше. А то совсем распоясался.
– Ты меня сам приучил к определенному положению вещей. Лисянский тоже… Он мне, замечу, не особенно нравится.
Боже, как тепло, спокойно и уютно в его объятиях!.. Почему я не добавила, что он мне, в отличие от Лисянского, нравится просто ужасно?
– Я в курсе…
Что? А, понятно: он это о произнесенном. Обидно, что я не могу озвучить свои мысли.
– И что – ты собирался всю жизнь так издалека за мной и наблюдать?
Снегов посерьезнел.
– Видишь ли… Во-первых, я всегда знал, что предложить тебе ничего не могу, за исключением мамы, которую предложить не могу тем более. Я уже когда-то пробовал завести семью…
– Я знаю.
– Вот как?.. Впрочем… Ну, тогда скорее всего знаешь и о том, что из этого не просто ничего не получилось… Возле моей мамы все распадается стремительно. Такой уж у нее волшебный талант. Так что знать-то я знал, что тревожить тебя нельзя… Но иногда ужасно хотелось. И я, пусть не особенно настойчиво, пробовал…
– Да! – Меня слегка заколотило. – Как же, помню я твои… изуверские опыты!
– Тикки?.. – Кажется, Рюрик обеспокоился.
– Знает он, где я живу! Фонарик он оставит!.. Я чуть не в припадке билась… после твоих фонариков!
Он прижал меня к себе:
– Маленькая!.. Тикки, я не хотел ранить тебя. Слово за слово все пошло… куда-то не туда, а потом было уже поздно.
– Я испугалась. Не знала, как мне без тебя… Ничего не знала…
Снова увидела я перед глазами строки, из ниоткуда возникающие на экране.
– А что бы, интересно, ты сделал, если бы я не выдержала и открытым текстом спросила – у Бродяги, естественно – «Перестаньте мучить меня. Если вы что-то знаете – скажите прямо. Я больше так не могу». Что бы ты ответил?
– Я бы ответил: «Хорошо. Я знаю вас два года. Я вижу вас каждый день. Так неужели вы не знаете моего имени?»
Я представила – и мурашки забегали по спине.
– Боже мой… Мне бы пришлось понять… Знаешь, я когда поняла, что ты – это ты, начала на всякий случай крышу руками придерживать, а то знаешь, как оно бывает…
– Ой знаю! – усмехнулся Рюрик и подытожил: – Вот и выходит: тревожить тебя я не мог. Но и безучастно смотреть было выше сил.
– Попробуй еще раз.
– Потревожить тебя? – Он преувеличенно заботливо заглянул мне в глаза. – Ты правда не против?..
– Признайтесь, Рюрик Вениаминович, ведь вы пытаетесь сбить меня с темы.
– Признаюсь в чем угодно. Но хоть намекните, с какой.
– Ну как же: когда вы в своем директоре заметили исключительно пустого сказочного персонажа.
– Ох, Тикки… Помнишь, незадолго до Нового года ты появилась на работе – и все разом забросали тебя комплиментами…
– Помню, представь себе. Хотя в твоем изложении этот эпизод трудно узнать. Во-первых, не все, а Лисянский. Во-вторых, не забросал, а отпустил единичный комплимент, довольно банальный. В-третьих, вот не думала, что ты хоть что-то заметил. Взгляд у тебя был суровый и неодобрительный.
– Как же не заметил? На пустое место не смотрят сурово и неодобрительно.
– Точно! Как я сразу не сообразила?
– Тебя невозможно было не заметить. Ты влетела такая… одухотворенная! Вот тогда я тебя и вправду словно впервые увидел. И Лисянского тоже…
– Дался тебе этот Лисянский!
– Если б не он, я бы, может, долго еще не понимал, что к чему… А так вскоре мне показалось, что за Людмилой Прокофьевной проступает что-то еще. Что-то очень знакомое. Я вспомнил слова твоего сокурсника – про сайт. Решил поискать, благо имя-фамилия мне известны – и нашел, как ни странно.
– Не смущал бы ты меня, Рюрик. Тот факт, что стихи отбирала не я, оправдывает меня лишь отчасти. По-моему, там по преимуществу мусор.
– Согласен. Но не сплошь… А главное – после этого я уже точно знал, что к моему маленькому директору надо присмотреться повнимательнее. Ибо авторский почерк некоторых стихов был мне знаком. Просто безумие – знаю, что встречал подобное, но где, когда…
– И где, когда?
Профессор посмотрел укоризненно:
– Тикки, ты меня об этом спрашиваешь?..
Я почти вышла из кухни, когда Рюрик вдруг озабоченно окликнул:
– Послушай…
– Что? – Я резко повернулась, остановившись в дверях. Сердце вдруг упало.
Он прервался на полуслове, с изумлением глядя на меня.
– Тикки?
– Что?
Решительно водворив меня в объятия, Снегов усадил нас (иначе не скажешь) на диван и велел:
– А теперь давай по порядку. Что случилось?
– Ничего… – Я в самом деле не могла объяснить нахлынувшей на меня удушливой тоски.
– Когда «ничего», – терпеливо пояснил Рюрик, – у тебя не бывает такого несчастного испуганного выражения.
Я опустила глаза.
– А… Это так выглядело?
– Именно. Ты смотрела на меня как кролик на удава.
Прислонившись к нему, обхватив руками и спрятав лицо у него на плече, я смогла, наконец, заговорить.
– У тебя был такой голос…
Он спросил ласково, словно разговаривал с ребенком:
– Какой?
– Отстраненный.
– И ты испугалась?
Вопрос словно смел преграды.
– Да-а!.. – выдохнула я, обнимая Рюрика еще крепче, почти вцепившись в него – и заговорила торопливо и сбивчиво: – Да, испугалась. Сам виноват! – помнишь, ты мне говорил про изменчивость мира – я тогда ужаснулась и забыла, потому что все было как всегда и не о чем было жалеть, и не так уж страшно, и вообще было не до того – а теперь я постоянно об этом думаю, и кажется, что вот-вот все исчезнет – и мне страшно!
Выпалив это, я зажмурилась и застыла, приникнув к нему. Стыдно, стыдно! Как маленькая – такие глупости! Вот сейчас он скажет: «Какая же ты дура!» – и уйдет. Фактически так уже бывало в моей жизни.
– Глупенькая моя…
Слова я почти угадала – но сколько в них звучало нежности! Я тихонько всхлипнула, прижимаясь щекой к его груди, а он, водя рукой по моим волосам, вздохнул:
– Тикки, Тикки…
Мы просидели так долго, очень долго. Рюрик легонько укачивал меня, успокаивая; я снова ощутила себя маленькой девочкой, заблудившейся в огромном мире. Только здесь, в его объятиях, тепло и надежно, только здесь можно почувствовать себя так защищено, «в домике».
– Ты устала, – констатировал он, когда я смогла, наконец, волевым усилием отстраниться. – Маленькая моя железная леди… Тебе отдохнуть нужно.
– Какой уж тут отдых! – вздохнула я. – А ведь дня за два до того, как разразился скандал с Перовым, я как раз решила, что мне пора в отпуск. Дай-ка, думаю, свалю все дела на твои крепкие плечи и…
– «Мои крепкие плечи»? Что, так и подумала? – серьезно уточнил Рюрик.
Я счастливо рассмеялась. Почему-то в такие моменты, я готова безоглядно поверить, что он никогда никуда не денется.
– Скажи, Скандинавия является особым предметом твоего интереса или… – Он улыбнулся. – «Или». Скорее был период активного интереса. Ты ведь про Эрленда Лу? Для меня он скорее отголосок того периода.
– И часто у тебя бывают такие… отголоски?
– Время от времени. Ничто не проходит бесследно, да?
Я прижалась к нему всем телом.
– Пусть оно совсем не проходит. – Я имела в виду отнюдь не Скандинавию.
Он понял. Просто сказал:
– Теперь? Куда же оно уйдет…
– Я тут подумала… Снусмумрик и Туу-тикки скорее всего не понравились бы друг другу.
– Ты это к тому, что тебе не нравятся убежденные хиппи и прочие идейные бомжи?
– И это тоже… Но не только. Беда в другом. У них, в сущности, нет шансов узнать друг о друге… Может, встреча и получилась бы интересной, но… Снусмумрик и Туу-тикки никогда не встретятся. Ведь только когда наступает зима, Туу-тикки со своей шарманкой приходит в долину.
– Действительно. Тогда как Снусмумрик, напротив, покидает ее до прихода зимы. – Он на миг закрыл глаза. – Жаль.
– И уходит в осень, наигрывая на гармошке, – договорила я.
– Она всегда уходит чуть раньше, чем возвращается он… – Снегов улыбнулся неожиданно открыто и мечтательно, сгреб меня в охапку. – В таком случае хорошо, что я не только Бродяга, но еще и Профессор.
– А кто же тогда Рюрик Вениаминович? – с невинным видом уточнила я.
– Понятия не имею! – беспечно отозвался… даже уж и не знаю кто.
Глубокой ночью (уже под утро) я приподнялась и настороженно вгляделась. Спит? Да, спит. Я приникла к его плечу, скользнула губами по гладкой коже, по внутренней стороне руки спустилась осторожными прикосновениями до запястья и несколько раз поцеловала расслабленно согнутую ладонь. Оторвавшись от своего увлекательного занятия, поймала вдруг устремленный на меня взгляд – и сбивчиво пояснила:
– Вот… Решила подстраховаться… А то вдруг небо все-таки рухнет на землю. Что-то мне этого больше не хочется…
Реакцию Бродяги, пожалуй, описывать не буду. Уж очень она была непосредственной…
Почему, почему я несколько раз подошла к тому, чтобы раскрыться, выпалить мою последнюю «страшную» тайну – и ни разу не сумела? Неужели он не заслужил?
Впоследствии я еще не раз спрашивала себя об этом.
ЧЕРНЫЕ НОЧИ ГЕКАТЫ
На службе мы вновь совершенно естественно вернулись к прежней манере общения. По крайней мере, нам так казалось, что вернулись и что естественно. Однако порой я ловила на себе заинтересованные взгляды сотрудников, заставлявшие сомневаться в успешности нашей незатейливой маскировки.
Впрочем, день прошел достаточно спокойно. Вечером Снегов отправился домой, предстояло убедить мать, что неявка домой на выходные естественна для мальчика его возраста. По-моему, дело было заведомо безнадежным. Не знаю уж, что и как он сказал своей матушке в прошлый раз и спрашивать об этом не собираюсь.
Мне же следовало разгрести дела, которые я, признаться, в последнее время подзапустила. В частности, давно пора было начать работу над квартальным отчетом. Когда в дверях появился Лисянский, я вздрогнула. Не ожидала, что в конторе остался хоть кто-то, кроме меня.
– Вы нынче припозднились, Анатолий Эдуардович.
– Удивлены?
– Не особенно. – Я недоумевающе пожала плечами. Что-то в его поведении настораживало. – У вас ко мне дело?
– Я почему-то так и подумал, что вы не очень удивитесь.
Лисянский, усевшись в кресло, обдал меня таким взглядом, будто знал обо мне нечто предосудительное, если и не дающее ему власть надо мной, то позволяющее испытывать превосходство. Под этим взглядом я неведомо почему смутилась и почувствовала беспокойство. Может, он догадался об изменившемся характере наших со Снеговым отношений?… Ну и что с того? Ему-то какое дело? Мы оба давно совершеннолетние.
Но и под натиском рациональных доводов тревога не отступала. Что ему наконец нужно?
Лицо Лисянского отобразило гамму противоречивых чувств. Выдержав долгую томительную паузу, он заговорил:
– Дело? Да, пожалуй.
– Слушаю вас, Анатолий Эдуардович. – Я старалась если не быть, то хотя бы выглядеть спокойной.
– Видите ли, Людмила Прокофьевна… – Лисянский вскочил и начал расхаживать по кабинету. – Дело мое такого свойства, что изложение его совершенно не подразумевает, я бы даже сказал, исключает, наличие посторонних.
Что ж, начало многообещающее. Как ни странно, витиеватая формулировка успокоила меня. Не прерывая, я выжидающе следила за перемещениями Лисянского. Его всегда безупречные манеры сегодня вызывали в памяти пластику хищников семейства кошачьих, грация и скрытая агрессивность.
– Последние события, – продолжал между тем Лисянский, – недвусмысленно показали, что в прецеденте с фальсификацией документов вы определили свою позицию, сделав выводы, весьма для меня нелестные.
Он вдруг уселся на край стола и, склонившись ко мне, с промелькнувшей болезненной гримаской объявил:
– Вы меня считаете виновным, Людмила Прокофьевна. – Не дав мне возразить, он продолжил: – И в свете вашего решения я вижу для себя только один выход из сложившейся ситуации – а именно покинуть контору. Лишившись вашего доверия, я не нахожу возможным далее оставаться возле вас.
Легко спрыгнув со стола, он снова заметался, затем упал в кресло напротив меня, вздохнул и добавил:
– Но питая к вам, Людмила Прокофьевна, глубокое уважение… Больше, чем уважение… Чего вы, разумеется, не могли не заметить… Я, как бы неприятно мне ни было говорить вещи, способные вас задеть, не могу, уходя, не поставить вас в известность относительно ряда моментов.
Лисянский исподлобья бросил на меня вопросительный взгляд. Видимо, он ждал реакции, но я безмолвствовала, решив дать ему высказаться до конца.
– Речь пойдет о временах относительно отдаленных, – не дождавшись ответа, вновь заговорил он. – Итак… Нас с небезызвестным вам Снеговым Рюриком Вениаминовичем (или Юриком, как называли его в университете) объединяет общее прошлое. Можно даже назвать нас друзьями детства. – В его интонациях появилась язвительность. – Вот только, скажу вам, странная это была дружба. Долгое время я ничего не замечал… Но потом обнаружилась прелюбопытнейшая закономерность. Стоило мне чего-то по-настоящему захотеть, полюбить, потянуться, как Снегов жестом фокусника изымал объект моих устремлений буквально из смыкающихся пальцев. Причем в подавляющем большинстве случаев само по себе перехваченное не представляло для него интереса.
Он перевел дыхание.
– Особенно памятна мне история с бывшей женой Рюрика. Леночкой… – Глаза его недобро блеснули. – Это был на удивление скоропалительный и недолгий брак. Именно тогда я со всей однозначностью понял, что происходит. Понял, что уже давно являюсь объектом пристального внимания и маниакальной зависти своего однокурсника. Это не укладывалось в голове – но многочисленные факты говорили сами за себя…
Следующей паузы я не выдержала:
– И зачем вы мне все это рассказываете?
– Думаю, вы прекрасно понимаете, зачем я вам это рассказываю, – почти перебил Лисянский.
– Вы закончили? – Собрав все свое самообладание, я, кажется, сумела сохранить невозмутимый вид.
– Уже заканчиваю. Вы сделали свой выбор, Людмила Прокофьевна. Мне остается только смириться с ним и пожелать вам счастья… И хотя, учитывая мое к вам отношение, мне бы хотелось верить в искренность намерений этого человека, но в контексте вышесказанного мне трудно не опасаться за ваше благополучие.
– Мое благополучие вас не касается, Анатолий Эдуардович, – холодно проронила я.
– Разумеется. – Его губы скривила горькая усмешка. – Я не вправе давать вам советы – но и бесстрастно наблюдать за происходящим невыносимо. Потому я прошу избавить меня от этой необходимости и позволить мне уйти.
– Сейчас вы можете идти, Анатолий Эдуардович, – без выражения ответила я. – Что же касается увольнения – не горячитесь. И я бы попросила вас впредь постараться не смешивать работу и личные эмоции.
Лисянский посмотрел на меня, недоверчиво изогнув брови. Затем церемонно склонил голову и быстро вышел. Хлопнула входная дверь.
С минуту я сидела, не двигаясь, затем уронила лицо в ладони и заплакала. Сама не знаю, как мне удавалось держаться во все время разговора с Лисянским. Вероятно, я слишком привыкла считать его только сотрудником, и привычная выдержка сослужила мне верную службу. Теперь же, наедине с собой, освободившись от необходимости быть «железной леди», можно расслабиться.
От слез становилось легче. Постепенно уходило напряжение, вызванное разговором, но боль, напротив, становилась сильнее.
Боль? Постойте… От неожиданности я перестала плакать. Меня совершенно озадачила простая мысль: а о чем, собственно говоря, все эти горькие рыдания? Обдумав произошедшее, я окончательно убедилась, что поводов для отчаяния нет и не может быть.
Безусловно, я находилась в перепутанных чувствах. Я затруднялась ответить на вопрос, какие мотивы руководили Анатолем – но выдвинутым против Снегова обвинениям я не то чтобы не поверила… об этом даже и речи быть не могло.
Все, что я знала о нем – как раньше, так и теперь, – весь мой опыт, все мои представления о людях в один голос заявляли: это попросту невозможно. Ни суховатый, прямолинейный Снегов, которого я знала вот уже два года, ни заботливо-страстный незнакомец, открывшийся мне недавно, не могли поступить с человеком так, как о том говорил Лисянский. И уж вовсе это было не в духе Профессора или Бродяги.
Относительно же обиняками высказанных заверений в каких-то там нежных чувствах, будто бы питаемых ко мне Лисянским, я вовсе терялась, не зная, что и подумать. Мне было странно представить себя объектом серьезного внимания со стороны такого человека; его легкое ухаживание всегда казалось мне не более чем привычкой. С другой стороны, чего только не бывает на этом свете! Можно ли чему-нибудь удивляться после событий последних недель?
Разумеется, я прекрасно уловила намек на то, что нужна Снегову не сама по себе, а лишь как нечто, дорогое Анатолю – он говорил более чем прозрачно. Конечно, не очень-то приятное чувство: мне ненавязчиво давали понять, что я лишь пешка в сложной мужской игре. Но, к моему удивлению, это не особенно меня задело – видимо, потому, что я ни на минуту не усомнилась в Снегове. Царапало скорее намерение причинить мне боль – если то было осознанным намерением.
И все-таки что-то во всем этом определенно было не так – и мне никак не удавалось ухватить суть несоответствия. Тревожила даже не степень участия Рюрика в этой игре, а то смутное, что маячило где-то на краю сознания.
Что толкнуло Лисянского на подобную откровенность? Насколько правдива его история и представленные им мотивы? На что он рассчитывал и какого эффекта добивался? В самом ли деле он считает бывшего однокашника чудовищем и хочет лишь оградить меня? И если слова его – намеренная клевета, то кого она имела целью – меня или Рюрика?
Вопросы теснили друг друга, а главная загадка оставалась в стороне. Понять Лисянского не представлялось возможным и это почему-то пугало. Словам его я не верила, но не было похоже и на то, что он говорит заведомую неправду – выглядел он очень убедительно. Разве можно сыграть ненависть, сквозившую в его словах! С какой желчью он говорил, какая застарелая вражда читалась в каждом взгляде!
Несомненно, Лисянский ненавидел Снегова. Но почему тогда до сих пор ненависть эта не проявилась ни словом, ни взглядом? Опять не сходится! В этой задаче для меня слишком много неизвестных. И как минимум одно из них явно фальсифицировано.
Голова раскалывалась, мысли разбегались. Почувствовав, что больше так не могу, я решила считать происшедшее чем-то вроде недоразумения – тем более, что так оно, скорее всего, и есть. В любом случае иных, более убедительных объяснений пока не предвиделось.
Пребывая в замешательстве, я не сразу заметила глубоко притаившееся где-то глубоко внутри отчаяние, природы которого не понимала.
Об отчете не могло быть и речи.
Я уже собирала сумочку, когда на столе зазвонил телефон. Я нервно дернулась: кто может звонить в агентство ночью? А вдруг это снова Лисянский? Меньше всего на свете мне хотелось сейчас продолжать разговор с ним. Телефон не умолкал. Наконец я не выдержала и сняла трубку.
– Слушаю вас.
– Здравствуй, – мягко сказала трубка. – Ты где пропадаешь?
– Рюрик! – Мне хотелось снова расплакаться, на этот раз от счастья и облегчения. – Я так рада слышать тебя!
Его голос зазвучал удивленно и обеспокоенно:
– Что случилось? С тобой все в порядке?
– «Что случилось?» – это твой любимый вопрос. – Я улыбнулась. – У меня все отлично.
– Я звонил домой, но тебя там не было. Подумал: неужели до сих пор на работе? И угадал. Что тебя так задержало?
– Попробуй угадать еще раз. Ну право же, что можно делать на работе? Нужно ведь хоть когда-то и работать.
– Понятно. – Он усмехнулся. – Но теперь-то домой?
– Да, уже почти бегу. Выйдешь сегодня в И-нет?
– Обязательно. Ближе к полуночи, как обычно?
– Как обычно.
– Точно все хорошо? У тебя голос какой-то измученный.
– Устала. До встречи в сети?
– Непременно. Целую. – Он повесил трубку.
Но неприятный осадок не был единственным, что тревожило меня. Своим вмешательством Лисянский словно нарушил равновесие, напомнив о том, что не может все быть хорошо достаточно долго. Разговор маячил, как темная точка, знаменующая что-то очень недоброе.
Выйдя на форум к Профессору, я была, вероятно, в состоянии настолько упадническом, что в конце концов вместо Профессора появился отчетливый Рюрик:
ПРОФЕССОР: Тикки, что происходит? Хочешь, я сейчас приеду?
ТУУ-ТИККИ: Спасибо. Но ты не успеешь, мосты действительно разведут. Сейчас не та погода, чтобы добираться вплавь. Так что до завтра?
ПРОФЕССОР: До завтра. Обещай, что с тобой все будет хорошо.
ТУУ-ТИККИ: Все хорошо. Спокойной ночи.
ПРОФЕССОР: Спокойной ночи. Целую.
При мысли о том, что я могу его потерять, накатывало обжигающее отчаяние…
В результате вчерашних раздумий я чуть не проспала на работу, и собираться пришлось в ускоренном темпе. Вчерашнее мерзкое ощущение прошло, оставив лишь неприятный осадок. Рюрик то ли еще не появился, то ли успел скрыться в своей норе. Мне очень хотелось очутиться в его объятиях, чтобы окончательно забыть вчерашнюю сцену с Лисянским. Но я мужественно переборола искушение. Подождем. День впереди длинный.
Ждать пришлось недолго: едва я сменила туфли, как Рюрик собственной персоной нарисовался на пороге. Я подняла глаза. Сегодняшний Рюрик больше напоминал прежнего Снегова. Откуда эта замкнутая настороженность? Вчерашний осадочек легонько всколыхнулся, замутив вспыхнувшую было радость.
Несколько секунд Снегов молча всматривался в меня.
– Здравствуй. Как ты?
Я шагнула навстречу, торопливо спрятала лицо на его груди.
– Здравствуй.
– Что у тебя случилось? – хмуро и обеспокоенно спросил он.
Вздохнув, я обняла его, скользнув руками под пиджак.
– Ничего.
– Если бы в самом деле ничего, ты не писала бы вчера таких писем.
Мне стало ужасно тоскливо. Ну не хочу, не могу я об этом говорить! С ним в особенности.
– Просто вчера было как-то муторно.
– Тикки… – Рюрик сделал попытку заглянуть мне в лицо. – Тикки, я знаю наизусть каждую твою интонацию.
Я почувствовала себя смертельно усталой.
– Тогда просто поверь мне: не нужно сейчас ни о чем спрашивать.
– Хорошо. – Он отстранился и с укором добавил: – Жаль только, что ты, похоже, мне не веришь.
– Рюрик! – с отчаянием воскликнула я. – Ну что ты такое говоришь!
– Ладно. – Он вымученно улыбнулся. – Извини. До вечера.
Ну почему все сегодня так неловко и неудачно! А ведь день начинался неплохо, я почти перестала думать о неуместных и оскорбительных намеках Лисянского. Так нет же! И кто меня просил выходить вчера в Интернет! Не могла удержаться – а теперь придется расхлебывать. Я понимала уже, что с моей стороны было нечестно плакаться Рюрику, ничего не объясняя. Я опять недооценила этого человека: он в самом деле слишком хорошо меня знает. Но, с другой стороны, и он мог бы не вымогать объяснений так бесцеремонно.
Что, что я могу сказать ему? «Знаешь, любимый, тут заходил Лисянский, наговорил о тебе кучу гадостей – не подскажешь, что из них правда и зачем он это сделал?» Нет уж, лучше подождать – глядишь, со временем все уляжется.
