Текст книги "Аид, любимец Судьбы. Книга 2: Судьба на плечах (СИ)"

Автор книги: Елена Кисель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)

Сказание 16. Об умении становиться на место другого

Без устали несется колесница

Времен, моей души не веселя.

А. А. Кондратьев.

– Так значит, третий брат поднялся на поверхность, только чтобы похитить себе жену?

– Да!

– И потом, спустя долгое время – еще раз, только чтобы сразиться с Гераклом под Пилосом?

– Да! Да!

– Но разве больше он не поднимался на поверхность?

– Нет!

– Разве не было у него дел на поверхности?

– Нет! Нет!

– Разве он не воевал, не находил себе любовниц, не строил козни, не…

– Нет! Нет! Нет!

– Но почему – нет?!

– Потому что этого нет в песнях.

Люди на самом деле смешные.

Смешные и легковерные.

Чего нет в песнях – нет вообще. А что там есть – то правда.

Муза Клио, когда строчит в свои скрижали, частенько заглядывает в дощечки к Каллиопе – и бесстыдно крадет идеи, и песни становятся историей, и им верят безоговорочно.

И не отягощаются вопросом: обязательно ли каждому деянию богов попадать в песни?

Наверное, они полагают, что, подобно Аполлону, каждый из богов таскает за плечами аэда.

Воды Амсанкта покрываются мурашками дрожи. На миг из них выглядывает аэд – странный, бельмастый, длинношеий, зато борода – лопатой.

Аэд грозится крючковатым пальцем – мол, но-но, не надо тут переписывать эпос! Сказано – третий брат на поверхность вылезал только два раза. Сказано – день-деньской сидел на троне и судил, а что отлипал от трона – о том не говорилось! И вообще, Богатому и Запирающему Двери покидать свой мир и соваться в чужие распри не положено.

– Почему? – пожимает плечами отражение в черной воде.

Аэд закатывает подернутые пленкой слепоты глаза. Гримасничает и ругается – конечно, гекзаметром.

Почему, почему… потому что – имя. Потому что Аид – ужасный [1] . Ужасным положено сидеть под землей.

Легкая усмешка безумной бабочкой порхает по лицу того, кто сейчас – напротив меня, и линия воспоминаний на песке подозрительно напоминает дальний путь колесницы.

– Ты ошибся с Аидом, старик, – произносят губы отражения. – Я не Аид-ужасный. Я – Аид-невидимка.

– Это становится опасным, – задумчиво сказал Гермес. В глазах у него не было привычной косинки.

Под моими пальцами глухо щелкали жемчужины – четыре, восемь, четыре… Неизвестно, заметила ли свита, что Владыка в последнее время повсюду таскает с собой жемчужное ожерелье.

Если и заметили – промолчали.

Мир пыхтел в лицо густо и умиротворенно, как объевшийся Эвклей. Тени на асфоделевых лугах стенали с чувством выполненного долга; в стихийских болотах чудовища устроили гулянье – снаружи полнолуние сейчас. У Дворца Судейств толклись несколько десятков недавно умерших; Гипнос – и тот что-то притих, так что единственным ангелом тревоги на привычном мне уступе выступал Гермес.

Вестник богов ронял фразы без особой живости. Скребся кадуцеем, щипал крылышки сандалий, под конец и вовсе отыскал валун, уселся и принялся наблюдать, как я перебираю черно-белую блестящую нить.

– Афина… сестра не слушает меня. Говорит: что они могут? Один красавчик и безмозглый лучник, второй…

– Промахос всегда недооценивала Жеребца.

Гермес округлил глаза, вытянул шею, привставая, и я поморщился.

Ощущение решающего шага, вехи, боя стало в последний год отчетливее и громче. «Слушай», – сказала Ананка, я и слушал, отсчитывая пропавшее в Бездне Вихрей время – четыре-восемь-четыре – и знал, что бой стоит на пороге, хотя никаких приготовлений к нему не было заметно, и мир был тих как никогда…

Посейдон со своими заговорами был некстати.

– Значит, он был у тебя, Владыка?! Предлагал…?!

– Нет.

Нет, он прислал вместо себя Аполлона, и мы с Мусагетом потолковали по душам – двое, которые знают толк в дверях.

– Значит, он наведается к тебе со дня на день. Ходят слухи, что ты все еще зол на отца – после…

Не бойся произносить это вслух, племянник, – после того, как я стал окончательно и бесповоротно рогат, а Персефона родила от Зевса.

Я-то думал, что успокоил сплетников историей с Сизифом, но память о моей мстительности оказалась более живучей, чем можно было представить.

– Мать опять выспрашивала меня, – обронила в последний раз Персефона, – таишь ли ты зло на Зевса. Из-за всего, что случилось. Я сказала, что тебя больше интересуют тени, чем то, с кем спит твоя жена. Представляешь, она, кажется, поверила.

Деметра никогда не могла похвастать, что знает меня слишком хорошо. Надеюсь, она донесла ответ жены до Громовержца.

– Слухам редко можно верить. Тебе следовало бы помнить это.

Жемчужины скатывались ласковыми дождевыми каплями по прочной нити, мягко стукались одна о другую – четыре… восемь…

– Я помню это. Так значит, твой ответ будет…

– Если ты думаешь, что я хочу увидеть Посейдона или Аполлона на троне Зевса – аэды зря воспевают твое хитроумие, племянник. Может, в моем мире от этого прибавится теней… Но не прибавится спокойствия.

– Спокойствия вообще нигде не прибавится, – пробормотал Гермес, ковыряя носком сандалии скалистый порожек под ногами. – А если уж посмотреть на то, как себя Посейдон сейчас ведет… это становится опасным.

Иногда мне кажется, что там, в Среднем Мире, взбесилась и понеслась невиданная колесница Судьбы, и под колеса ей бросается умирающая эпоха. А новая неспешно наползает позади: эпоха героев, смертных полукровок, кровь в венах которых перемешалась с ихором.

– Это началось после Персея. Нет, после смерти Медузы. Ты знаешь, что Посейдон любил ее?

Персей – первый из смертных, кому позволено было надеть мой шлем – начал это. Теперь вот герой прибил собственного дедушку, удалился в добровольное изгнание и живет себе, время от времени воюя с братцем-Дионисом, препятствуя торжествующему шествию того по Элладе; и вот уже копыта новой эпохи выстукивают другое имя – Беллерофонт…

– Любил. Любовью Владыки. Потому и взял силой.

Жеребец по-прежнему прост. Владыка? – Владыка. Значит, должна смириться. Подумаешь, овладел! А эта дурочка, понимаешь, каких-то трагедий себе напридумала, в чудовище превратилась, убивать начала, а потом ей и вовсе голову отрубили…

– Но ее смерть подстегнула его. И то, что убил ее сын Зевса…

Наверное, Посейдон посчитал это плевком в лицо от державного брата.

– Персей еще и истребил чудовище, которое Посейдон наслал на Эфиопию. Это подогрело гнев Пелагия[2]. Знаю, о чем ты думаешь, Владыка: в гневе он необуздан, а это не то, что нужно для хорошего заговора… Но у него вполне хватит ума обратиться к кому-то, кто умнее его.

– Например?

– В мире есть многие, кого не устраивает отец на троне. Прометей. Те, кто втайне считает, что Зевс помешался на власти. Да и Гера…

Смешок получился одиноким и гулким, как треск сломанного дерева. Гера, значит. Всегда знал, что Зевсу не стоит жениться на ней.

А уж коли женился – нечего было недооценивать ее мстительность.

– Ты смеешься, Владыка?!

– Это становится интересным. Гера, Посейдон и Аполлон…

Более нелепой компании заговорщиков при всем желании придумать нельзя. Они б еще Афродиту попросили присоединиться.

Племянник настойчиво крутил в пальцах кадуцей. Змеи, обвивающие жезл, недовольно шипели: у них двоилось в глазах.

– Понимаю. Ты не веришь в серьезность их намерений. Считаешь, что против отца – это выглядит жалко… Но они не будут бросать ему прямой вызов. Они сделают это исподтишка. Когда он спит, например. А после этого остальные будут поставлены перед выбором… и немногие из Двенадцати станут на сторону Зевса.

Вестник богов замолк, не понимая, откуда взялся очередной смешок.

Старая эпоха катится к пропасти все быстрее. Кони спотыкаются, а возница настойчиво щелкает бичом: позади настигает новая. Другие битвы, другие заговоры, новые интриги. Вот и моя недалекая веха дышит мне в лицо тем же: они сделают это исподтишка.

– Ты не задумывался о том, что идею им предоставили вы с Афиной? Когда помогали Персею. Всучили ему мой шлем. Щит работы Гефеста. Твой меч и сандалии. И он обошелся без вызовов на открытый бой. Чудовище спит в окружении сестер в своей вотчине. Герой подкрадывается к чудовищу со спины – осторожно, глядя в щит. И отрубает голову. Чудовище ничего не успевает понять, а его сестры бессмысленно махают крыльями…

Медная крылатая стрела перечеркнула черный свод мира. Блеснули золотые перья. Гермес задумчиво проводил одну из Горгон взглядом.

– Отец был недоволен, когда ты принял их. Правда, ничего не велел приказывать или передавать. Но хмурился очень выразительно.

Зевс может выразительно хмуриться, выразительно щуриться и даже выразительно сжимать пальцы вокруг молнии. Хватит ему соваться в дела подземного мира.

– Пусть бы тогда бросил их в Тартар. Если бы я не принял этих двоих, они начали бы убивать наверху.

Гермес промолчал. Наверное, от души радовался тому, что тема забыта и на вопрос не нужно отвечать. Потому что если они в своих заботах о смертном Персее подарили заговорщикам мысль о том, как свергнуть Зевса…

В воздух поднялась теперь вторая Горгона – медно-золотым бликом рванула ко дворцу Немезиды.

– Сфено? – спросил племянник.

– Эвриала. Сфено тяжелее летает.

Гермес оценил полет и поежился: сандалии от такого не всегда и спасут, разве что вместе с моим шлемом.

А Горгоны, знающие, кто помогал Персею с убийством их сестры, в последнее время улыбаются вестнику богов особенно кроваво.

– Дядя… кхм… Владыка. Ты знаешь Посейдона лучше остальных. Сейчас его нужно отвлечь от заговора. Аполлон и Гера не решатся действовать только вдвоем. Может, это потом и забудется. Может, я помирю отца с Герой или успею хоть что-нибудь разузнать…

Образец почтительного сына. Впрочем, если заговорщики восторжествуют, именно вестнику придется хуже всех: его недолюбливает вся троица.

Может быть, мысль была навеяна настойчиво крутившимся образом перед глазами: храпящие кони, искры из-под копыт, неистовое мелькание бронзовых спиц в колесах настигающих колесниц…

– Ты слышал о царе Писы Эномае?

Гермес поперхнулся от возмущения. Это всегда происходило с вестником, когда ему задавали кощунственный вопрос: «Ты слышал…?»

– Сын Ареса? Возомнил себя лучшим колесничим в мире. А Арес ему еще и упряжку подарил. Миртил – это мой сынок – у него возничим служит. Говорит, отменные кони. Вороные, глаза – огонь… и бабки там какие-то тоже хорошие. Я, уж извини, не любитель, как ты или…

Замолк, потрясенно уставившись на кадуцей.

– Или как Посейдон, – неспешно выговорил я. – Если что-то Жеребец не пропустит – так это соревнования на колесницах.

Племянник не усидел на скале – нервно трепеща крылышками сандалий, взмыл на локоть.

– Это, конечно, верно, но с какой радости Эномаю вызывать Посейдона на состязание? Этот сын Ареса – хитрая змея. Он и соревнования-то придумал только чтобы дочь замуж не выдавать. Как ее… – щелкнул пальцами, – Гипподамия! Ата разносит слухи, что отец уж слишком любит свою дочурку, до того, что и на ложе от нее не отходит. Так это или нет, но всех ее женихов он заставляет соревноваться с собой как колесничих. А после, представь, головы им рубит. Срубит, а потом – на кол… а-а, так вот как ты узнал…

Очень трудно не заметить, когда перед твоим троном за год предстает десяток колесничих, которым после соревнований отрубили головы.

– Можно было бы, конечно, попросить Эрота, чтобы влюбил Посейдона в эту Гипподамию, да только может не сработать: у дяди нынче новый любимчик. Сын Тантала, Пелопс.

– Тот, которого ели?

– Ага, божественная трапеза для олимпийских гостей. Посейдон уже на том пиру на него заглядываться начал, а недавно вот в любовники взял. Пообещал ему любую невесту достать, одну из колесниц своих подарил…

Я покачал головой. Перестал перебирать жемчужины пальцами. Отвернулся от мира – послал племяннику взгляд: «Ну? Я тебя учить должен?»

– Ты коварен, дядя, – восхищенно протянул Гермес, забыв о титулах. – А я-то думаю, почему Деметра все разговоры о тебе начинает с «эта хитрая скотина…» – я махнул рукой, принимая похвалу, и вестник приободрился. – Хорошо. Лечу к Эроту, уговариваю его влюбить любовничка Посейдона в эту самую Гипподамию. Думаю, Эрот исполнит свое… а дальше?

– Дальше тебе остается уговорить Жеребца испытать Эномая и его колесницу. Под видом очередного жениха.

– Сделаем. Дяде только дай колесницей порулить, такое он и впрямь не пропустит. Только что толку с того, что он выиграет у этого смертного и получит в жены его дочь?

– Потому что он проиграет этому смертному. Как думаешь, это отвлечет его от заговора против Зевса?

– Да он свое имя забудет, – пробормотал потрясенный посланник, плюхаясь обратно на камень. – А море будет штормить целый месяц… только вот как можно сделать так, чтобы Посейдон проиграл сыну Ареса?! Я не очень-то люблю дядю, но он– лучший колесничий из Двенадцати, а это…

– Да. Он – лучший колесничий. Из Двенадцати.

Правда, был, помнится, один бешеный, на колесницу которого Посейдон даже становиться боялся.

Глазам Гермеса может Афродита позавидовать – она все хвасталась, что у нее самые большие глаза на Олимпе… Не самые.

– Рот закрой – Горгона залетит.

Вестник богов захлопнул рот так поспешно, будто туда и впрямь стремилась одна из сестер покойной Медузы.

– Ты примешь вид Эномая?!

Жемчужины бездумно щелкают под пальцами, только все быстрее и быстрее.

– И встанешь на его колесницу, чтобы состязаться с Посейдоном?!

– Лошадей впрягу своих. Остальные боятся.

– В-владыка, так ведь он же – узнает? Тебя и твоих лошадей?

Сомневаюсь. Брат давно меня не видел, да он никогда и не умел смотреть как следует, а в запале, наполненный азартом перед гонкой…

Больше за лошадей опасаюсь: мои тоже вороные, как у Ареса, но чтобы Жеребец не распознал коней из Гелиосовых конюшен…

– Снадобье, – предложил Гермес. – Морочащее какое-нибудь. Можно взять у Гекаты.

Смотрел он на меня все еще с удивлением, но зато уже начал соображать. Хотя и не слишком четко: взять что-то у Гекаты – все равно что раскрыть себя. Зная ее любовь ко мне – ее снадобье перестанет действовать в самый нужный момент.

– Точно – у Гекаты, – уверился Гермес. – Мне она не откажет, сделает все, как надо!

– С чего бы?

Глаза у вестника мгновенно стали очень-очень косыми. И лукавыми – почти как ухмылка.

– Так мы с ней, было дело, познакомились ближе… ну, со всеми тремя телами. Теперь у меня от нее три дочери.

То есть, эти трое чаровниц, которые порхают вокруг Гекаты в последнее время…

Я не успел ничего сказать: вестник богов, хихикая, упорхнул под самый свод.

Наверное, наслаждался выражением моего лица.

А может, просто спешил к Гекате – начинать выполнение коварного плана.

Скатилась по нитке еще одна жемчужина. Черная. Застыла между черными и белыми сестрами – ни туда, ни сюда.

Асфодели на полях качали головками укоризненно. «Куда ты опять ввязался, неугомонный?»

У вас спросить забыл, куда мне ввязываться…

* * *

В облик царя Писы Эномая я втискивался с трудом.

Может, сказалось то, что я ни разу прежде не принимал обличье смертного (а зачем, если есть хтоний?). А может, – что облик этот был не очень… (по оценке Афродиты – «пфе», не более).

Царь Писы Эномай был узкоплечим. Тонкокостным, жилистым. С глубоко посаженными хитрыми глазками цвета нездорового моря. С носом-шильцем, которым полагалось хищно клевать воздух, вот только нос был сбит набок: наверняка после падения с колесницы. Грязно-рыжие кудри вяло пенились вокруг изрядной проплешины на голове. Ноги – кривое колесо, с такими только на тряской дороге равновесие держать.

Пожалуй, единственной примечательной внешностью царя были руки. В них будто ушла вся сила и красота, положенная человеку: мускулистые, с сильными пальцами и застарелыми мозолями от вожжей, чужие руки, руки юнца – на уже начавшем дряхлеть теле…

Я сжал и разжал пальцы смертного. Ощупал лицо, потом плечи, особенно плечи, с ними было труднее всего, норовили стать шире, чем нужно… Заглянул в серебряную гладь зеркала.

«Не меняешься, невидимка», – задумчиво отметила Судьба.

Со взглядом ничего поделать так и не мог. Глаза остались черными. Пронизывающими, затягивающими – взгляд Владыки. Зевс бы опознал меня в секунду, хорошо, если Посейдон приглядываться не будет.

Покои басилевса пустовали – сюда не совались навязчивые слуги. Не появлялась томная, виляющая бедрами Гипподамия, из-за которой нынче намечалось состязание.

Куда Гермес дел самого Эномая – было неясно.

Я прошелся по покою, больше напоминавшему конюшню: колесницы и лошадиные головы на каждом предмете. Ларцы из лошадиных черепов. Стены, расписанные табунами лошадей. Ковры из лошадиных волос.

На моем хламисе тоже бежали кони. Впрочем, чего и ждать от смертного, назвавшего дочь Гипподамией[3].

Божественная сила норовила разорвать глупую, узкую оболочку – будто в панцирь времен Титаномахии попытался втиснуться, забыв, что тогда был – юноша, а нынче – муж. И сердце, которое я пытался заглушить стуком жемчужин («Четыре. Восемь. Четыре») – обрадовалось, вспомнило старый напев: «Будет. Будет…»

Сам на поверхности, во дворце безумного любителя лошадей, а мысли – под землей: что будет? когда? Тише, невидимка, пока нечего беспокоиться: они сделают это исподтишка.

«Зачем тебе это? – прошепталаАнанка. – Ведь не ради Зевса? Мне можешь не лгать, невидимка».

Чаши и кубки тоже были покрыты лошадьми. Как, впрочем, и столик, и поэтому ни того, ни другого не хотелось касаться.

– Вестник богов Гермес не дурак. Почему-то считают, что он всего лишь хитер, но он еще и проницателен. Он понял, к чему приведет свержение Зевса. К тому, что Посейдон и Аполлон не поделят трон. Потом в склоку влезут Арес и Дионис…

Левая ладонь налилась чернотой: метка проступала сквозь фальшивый облик. Клеймо Кронида, которое ничем не вытравишь.

Сын на отца, брат против брата…

– Они будут драться до тех пор, пока не ослабят друг друга. И те, кто недолюбливает Кронидов, не упустят такого шанса. Эпиметей, который наверняка затаил гнев за участь брата. Гея. Может быть, еще кто-то: тебе лучше знать всех, кому олимпийцы успели насолить. И тогда выбора не останется. На трон Зевса должен будет сесть тот, кто сумеет удержать власть. На кого побоятся покуситься заговорщики – и Посейдон, и те, что помоложе, и те, кто осадит Олимп с жаждой свергнуть Кронидов. Кто привык держать…

«Гермес боится этого, а потому из кожи выпрыгивает, чтобы не допустить свержения отца, – милостиво согласилась Ананка. – Но почему ты прилагаешь такие старания, чтобы помочь ему?»

– Потому что я этого не хочу.

Верховный бог, ненавидящий свет. Привыкший карать. Отвыкший от пиров и сплетен (какое мне дело, что происходит среди смертных?!). Это значит – быть в десятки раз более ненавидимым, чем сейчас, это значит – взвалить на себя ношу в дополнение к тартарской бездне, потому что этот груз я уже никогда никому не смогу отдать…

Ананка молчала. Часто дышала в ожидании ответа. Прекрасного, правдивого ответа, сказанного про себя или вслух.

– Потому что это не моя Судьба. Свою я выбрал давно. И стал тем, кто есть. Мне не нужен олимпийский престол.

Она радостно выдохнула (по смертной лысине прошелся холодок) и ласково потрепала не мое костлявое плечо.

Я взялся за ручку (конечно, в форме лошадиной головы).

Ты не услышишь, Ананка… не узнаешь этого. Гермес боится увидеть подземного дядюшку на месте отца; ты боишься, что я сверну с пути, который для меня приготовлен… вы только не знаете, что я тоже боюсь.

Я боюсь этого владычества, потому что оно сожрет меня быстрее, чем Тартар. Заберет вернее, чем меч друга-Убийцы – жизнь у смертного. Как оно уже забрало моего брата – юношу с солнцем в волосах. Я сумел обойти проклятые законы, о которых ты мне говорила – не знаю, надолго ли – но если я сяду на олимпийский трон, это сделает меня Владыкой окончательно.

У Владык не бывает друзей...

У Владык не бывает любви.

Этот бой я проиграю наверняка – а потому и не собираюсь в него вступать.

Дворец у басилевса Писы был поганеньким. Не до конца отделанным и убранным, будто недавно строился: кое-где на мозаике у бога не хватало головы, в другом месте стену начали расписывать – бросили. Под ногами шуршал овес. Пахло лошадьми, и полуголые рабыни со следами бича на спинах не смели взглядывать на своего господина.

Насколько был невзрачен дворец басилевса – настолько обширны и прекрасны конюшни. Двор, посыпанный белой и розовой мраморной крошкой. Резьба и позолота. Стойла из драгоценных пород деревьев. Каменная мозаика и художественные поилки – таким конюшням могли бы и олимпийцы позавидовать.

Аластор и Никтей встретили тревожным храпом. Узнали возницу вмиг, но косились недовольно: нашел, чью шкуру натягивать! Да ты еще и лысый?!

Потрепал сперва одного жеребца по шее, потом другого. Сегодня придется бежать вдвоем, у Эномая – синорис[4], а не квадрига. Впрочем, это неудобно как для меня, так и для Посейдона: он тоже привык выезжать на четверке.

В конюшню скользнул Гермес. В обличии, надо полагать, своего сына Миртила: одежда как у возничего, в руках – упряжь. Вот только такие – коренастые, низкие, с тяжелым подбородком – обычно не порхают через порог, будто у них крылья на пятках. И глазами не косят.

– Колесница перед конюшней поставлена, слуг и конюхов я разогнал. Вообще, любопытных разогнал. И чеки в колесах проверил, вот.

Упряжь вестник богов сбросил на пол. Присел на корточки и принялся деятельно распутывать постромки.

– Ты же говорил, что не разбираешься.

– Надо же и этому научиться. Но ты лучше все-таки перепроверь.

И широкую ухмылку прячет. Губы кусает, а все равно видно, что вот-вот брякнет о том, как мне идет новый облик.

– Да, вот еще, это от Гекаты, – вестник полез за пазуху и достал небольшой кожаный мех. Говорит, будут бежать по-прежнему, а божественной сущности и не рассмотришь.

Я растянул устье и поднес мех к носу. Посмотрел на лошадей.

Одним запахом этой дряни можно было убить бессмертного.

– Подействует?

– С Посейдоновыми подействовало. Гривы дыбом встали на пару мигов – а так ничего, не сдохли.

Аластору и Никтею это не казалось правдивым: оба враждебно косились на мех в моих руках и нервно танцевали в стойлах. «Ты лучше косоглазого этого напои», – говорило их ржание.

– Так Жеребец, значит…?

– Здесь, – Гермес одним касанием мизинца распутал постромки и потер ладошки. – Дышит величием как Олимп под солнцем. Видел бы ты, какого жениха я ему подобрал – чтобы облик принять! Имечко – Гиппофой[5], вот парочка-то была бы с Гипподамией! Вокруг него там уже толпа собралась. Отговаривают несчастного юношу бросать жизнь на алтарь любви. Головы на дверях дворца ему показывают. А этот, Пелопс, как его, у него в помощниках сегодня. Ползает вокруг колесницы, трясется… меня вот подкупить пытался. То есть, Миртила, конечно. Схожу, может, больше пообещает…

И упорхнул с невозможной для такого основательного тела легкостью, оставив меня с мехом в руках.

Аластор и Никтей смотрели мрачно. Предупреждали, чтобы с вонючим снадобьем к ним не совался.

– Посейдоновы не сдохли, – напомнил я, хватая Аластора за гриву. Тот крутил головой и закрывал рот, но противиться не осмелился.

И когда успели неженками стать? Раньше все подряд жрали, и человечиной, помнится, не брезговали.

Никтей смирился быстрее, даже укусить не попытался, только принялся заедать ароматным овсом из кормушки колдовскую пакость. Вид жеребца менялся на глазах: уменьшился рост, исчез лишний блеск из шкуры и гривы. Царственности поубавилось. Божественности.

Был Владыка коней, стал – конь смертного басилевса.

Я поднял упряжь. Пожалуй, запрягать пора, пока Посейдон там не выдал себя. И начинать. Только сделать так, чтобы Жеребец увлекся и не заметил знакомой повадки колесничего, а если мы будем все время идти бок о бок, этого трудно избежать.

Тяжелая поступь сотрясла усыпанный овсом пол. В конюшню шагнул широкоплечий воин в кожаном доспехе. Пожилой, с иссеченным шрамами звероподобным лицом.

Оскаленные песьи морды на поясе посверкивали золотом.

– Тихо у тебя сегодня, – сказал воин небрежно. – Слугам тоже головы поотрубал?

Ни приветствия, ни наклона головы. Тон развязный, надменный и чуть снисходительный. Так бог разговаривает со смертным, к которому он снизошел.

Так отец говорит с нелюбимым сыном, к которому все-таки решил явиться.

– Что у тебя за кони? – подошел, наклонил голову. – Это не те, которых я дарил.

Протянул руку посмотреть зубы – клацнули челюсти Аластора. Если бы не реакция бывалого бойца, смертному обличью Ареса был бы нанесен немалый урон.

– Мрази стигийские, – ругнулся племянник, не подозревая, насколько близок к истине. – Откуда набрал таких? Они хоть объезженные?

– Вполне, – отозвался я, отворачиваясь, пока он не рассмотрел мои глаза. – Подарок. Ты оказал мне великую честь, отец. Я удивлен и обрадован. Хочешь дать мне напутствие перед гонкой?

Голос у басилевса тоже противный – высокий, сипловатый, прерывистый. И как вот такое могло родиться у бога войны и плеяды Стеропы – в голову не возьмешь.

– Оно и видно, – честь! – хмыкнул позади Арес. – Совсем нос задрал, раньше на коленях ползал… Подвигами загордился? Головами женихов на дверях?! Хиляк! В настоящем бою ты бы уже сопли кровавые вытирал! Меня бы звал и за спины воинов прятался!

Слова у него вылетали сиплым гавканьем старого пса – видно, облик располагал.

– У каждого свои подвиги и свои жребии, о Эниалий, – ответил я тихо. – Неужели ты, подаривший мне колесницу, явился упрекать меня перед состязанием?

Арес заворчал довольно – видно, я лучше вписался в роль. Тяжело прошелся за моей спиной.

– Не будет состязания, – сказал. – Лучше отдай этому Гиппофою дочку. Свадьбу справь. Пока жив.

– Отец мой! Как можешь ты – ты! – призывать меня сдаться?! Даже олимпийцу не уступил бы я без боя в колесничем ремесле! А этот глупый смертный…

– Этот глупый смертный – покровитель табунов! Морской Жеребец и царь морей! – шипеть у Ареса выходило плохо, орать с его командной глоткой всегда лучше получалось. – И когда он тебя, дурака, обгонит, все будут говорить…

…что какой-то неизвестный женишок на своих лошадках обошел сына Ареса и плеяды Стеропы, дочери Атланта.

А Афина будет смеяться над тем, каких хилых сыновей рожает ее братец.

– А если он не обгонит? – спросил я, не заботясь о том, чтобы изменять интонации. Но Арес был слишком толстокож.

– Нос задрал, – повторил он, скрипнув зубами. – Лучше мне тебя самому прибить, чтобы ты не позорился. Или в коня вот превращу. С Посейдоном он состязаться вздумал…

Заботливый отец. Вот-вот запретит хилому, уродливому сыну выходить и срамить себя перед царством и перед богами. В особенности – жертву приносить великому Аресу. А то скажут ведь, что сыну не помог, а как тут поможешь, если – дядя…

– Прими совет, Эниалий. Не раскрывай секреты богов смертным. Зевс уже ошибся как-то с Танталом.

Аластор и Никтей зловредно заржали. Арес остолбенел позади. Не оглядываясь, я чувствовал, как он наливается спелым соком гнева.

Когда налился до того, чтобы протянуть руку и открыть рот для гневного вопроса: «Кто ты, который смеет…» – я оглянулся. Посмотрел ему в глаза.

Рука бога войны тихо опустилась, а рот приоткрылся еще больше. На миг за звероподобным воином встал мальчишка с колючими волосами, в порванном из-за драк со старшей сестрой хитоне.

– Узнал?

Арес нахмурился. Покосился на кулак, которым собирался размозжить мне голову. Сложил на груди руки.

– Узнал. Зачем ты здесь? Почему явился на поверхность?

– Дары раздаривать. Твоему сыну – победу, брату – пыль в лицо.

– А на что тебе… – махнул рукой. – А! Что мне до ваших этих резонов и интриг! С Посейдона давно пора спесь стряхнуть, а то надулся… пузырь морской! Ата говорит – на отцовское место метит.

– Врет, наверное, – отрезал я, выводя из стойла Никтея.

– Ну, это ж Ата. А это, значит, твои кони? – после кивка Арес понятливо отошел подальше. Вспомнил характер коней. – Не узнать. Колдовство? А ход у них прежний?

И хохотнул – не тем смехом безумия и ярости, которым захлебывался на поле боя, а зло, коротко, будто копье по щиту мазнуло.

– Вот бы дядино лицо увидеть, когда ты хвосты своих лошадей ему покажешь! Пойду ставки утрою. Афина назло мне на Посейдона поставила, хоть и терпеть его не может. А Эномай-то хоть жив?

Я пожал плечами. Гермес мог и прикончить, он, как Ата, не особо разбирается в средствах игры. Эниалий, впрочем, не стал настаивать на ответе – кивнул, собираясь покидать конюшню.

В тот же миг через порог впорхнул Гермес, заливающийся дурным смехом.

– А ушлый у Тантала сынок, представь себе, дядя! Мне четверть басилевии сулил. Если я с твоей колесницей что-нибудь подстрою. Я уж было думал даже – может, согласиться? Ну, если в следующий раз сам Пелопс выйдет с Эномаем состязаться – подговорю-ка я сына. Пусть еще поторгуется, может, половиной басилевии обзаведется. Начинать можно и с этого, да? Эта, прекрасная Гипподамия, – уже на своем месте (Пелопс прямо стонет как взглянет на нее, во Эрот-лучник бьет!). Пора запрягаться, а тот там Посейдон уже дуреет от ожидания. Нет, глаза у тебя все-таки… да и выражение лица… тебе бы шлем, что ли! А это кто? Подземный помощник? Конюх? По лицу видно, что из твоего мира – не Железнокрылый ли?

Я промолчал, выводя из стойла теперь уже Аластора. В последний раз прошелся скребницей по бокам лошадей – просто для удовольствия.

Арес таращился на Гермеса. Тот на него.

– Так и знал, что без этого проныры не обошлось, – хохотнул потом бог войны.

– Братец? – спросил вестник и попятился.

– Ага. Братец! Ты что с моим сыном сделал, пяткокрылый?

– Да правду я ему рассказал! Ну, почти… про волю богов наплел, победу обещал… Да он сам отсюда всех слуг и поразгонял, сам в дальних комнатах сидит, может, даже гонку смотреть будет!

Арес хмыкнул с сомнением. Покосился на меня – что ты, мол, Владыка, нашел, с кем связываться! Махнул на прощание и вышел из конюшни, бормоча что-то про лицо Афины.

Я запрягал лошадей и проверял колесницу в молчании (колеса и ось проверил дважды, Гермес хихикал, но я не обращал внимания – знал племянничка). Положил тяжелую руку на холку Аластора – выдержишь? Заглянул в глаза Никтею – не подведешь?

Братья дружно обдали презрительным фырканьем – у кого другого спроси…

– Все, выводи их.

Гермес не тронулся с места и явственно пожалел, что влез в шкуру моего возницы.

– Пойдут сами. Только направляй, куда, – грозный взгляд на скакунов – «Пойдете?» – и два красноречивых оскала в ответ: «Пойдем-пойдем, а этого по дороге схрупаем!»

Впрочем, беситься на моих глазах жеребцы не стали. Я бросил вслед Гермесу: «Не вздумай стать на колесницу» – хотя и был уверен, что племянник до такой глупости не додумается. Пересек благоуханный, пестрящий украшениями двор конюшни. Вернулся в душный, темный, пропахший лошадьми дворец, прошел по коридорам, чтобы явиться на всеобщее обозрение через парадную главные двери, те самые, к которым были приколочены головы предыдущих женихов.