Текст книги "Аид, любимец Судьбы. Книга 2: Судьба на плечах (СИ)"

Автор книги: Елена Кисель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 34 страниц)

– Принимаю. Месяц готовки ставлю – не за будущим, а по маминым делам. Лахезка, участвуешь?

– Ха! Да просто по любопытству, а если не так… – Мойра отшвырнула миску и сморщилась, потирая лоб. – Во, брови свои выщиплю!

И молчание. Наверное, так себя чувствуют судимые тени перед моим троном, когда я впиваюсь в них глазами и выношу суждения – один из трех путей.

То есть, если бы мне за верное решение еще и перепадало бы что-нибудь.

– Ну-ну, смелее-смелее, – бесконечное полотно, ворох причудливо спутанных нитей кажется живым. Каждая – движется, извивается, отрывается от одних и обвивает другие – и все вместе нестерпимо пестрят, и на фоне этой пестроты серый гиматий Атропос-Неотвратимой особенно ярок. – За будущим сюда, а, любимчик? Узнать, когда пилу для рогов готовить? Так ты зубья острее наточи, а то рога-то ветвистые, непонятно, как на тебя твой хтоний с такими налезет. Или братца чаешь пободать?

– Ой, зашибет, – лениво сказала Клото, – что там про него мать говорила? Бешеный.

Из золотистых нитей под ее пальцами медленно выплавлялась чья-то жизнь. Рыбака, наверное: пальцы у Мойры пахнут рыбной похлебкой.

– Да на что мне мое будущее, – сказал я. – Знание никого до добра не доводило.

Атропос огорченно крякнула и глянула на ножницы, послужившие ставкой в недавнем споре.

Ножницы злобно лязгнули, явственно желая отхватить что-нибудь у одного невидимки.

– Воин, – хмыкнула мойра, – отца своего вспомнил? Правильно вспомнил, только если что предназначено – от того не отвертишься. Крон уши затыкал, чтобы пророчества не слышать, а Уран ему все равно с небес: так и так, тебя тоже сын обведет, как меня. Что, ты скажешь – мы могли бы промолчать и Урану ничего не говорить, а тогда папочка и глотать бы вас не стал? Так там был особый случай, любимчик, иногда будущего без пророчеств просто не бывает, этого бы не было. И ничего бы не было. Так зачем пришел, если не за будущим своим?

Наверное, в этом доме совсем не держится Ата-обман. Ложь не пропитывает стен, как во дворцах, не въедается в колонны и фрески, не цепляется за пушистые ковры. И трудно лгать в этих ветхих стенах.

Но я справлюсь.

– Просто так. Я видел эти нити только обрезанными. Захотелось посмотреть на них с самого начала. Да и вы, конечно…

Клото опять оторвалась от веретена – чтобы наплеваться и вознести руки к хрустальному потолку: «Ну да, конечно! Я ж говорила – они с Лахезкой друг друга поймут!»

А вот Лахезис даже не радуется, что выиграла спор и что брови остались в целости. Задрала эти самые брови чуть ли не до макушки, носком ноги задумчиво постукивает по каменному пузатому сосуду, из которого положено доставать жребии.

– Ну, в первый раз такое, сестры! Чтобы мужик – и пряжей интересовался! Что дальше будет? Смертные герои за прялку сядут?!

– А вот спорим – и сядут! – влезла с дробным смешочком Атропос.

– А вот и спорим!!

Пока сестры горячо обсуждали, на что можно поспорить в этот раз, Клото рассматривала меня тревожащим взглядом. Глаза Мойры из-под сползшего на них бирюзового платка смотрели пристально, остро, весело – взгляд конокрада, когда он прикидывает, какого бы жеребца из табуна выхватить.

– Из любопытства, значит, наведался… Ну-ну. Не будем спрашивать, какой оно природы, твое любопытство. Ладно, любимчик, расскажи лучше: хорошо быть Владыкой? Как царствуется?

– Скучно, – ляпнул я. И только потом понял – скучно.

На мечах не посражаешься – какой меч?! Двузубец! Тени стонут одно и то же, от людской глупости и однообразия судеб к вечеру начинает ныть висок. Подхалимы шепчут: это приходит мудрость, мне кажется – это наступает старость.

Конечно, мне еще далеко до того меня, о котором рассказывают сказители и поют рапсоды – днем, потому что ночью боятся накликать. В песнях я все время сижу на троне и сужу.

Не шелохнусь от великой-то мудрости.

Да, мне еще далеко. В конце концов, у меня же есть еще Тартар, Ананка и брат.

Славный младший…

Я опомнился. Погасил взгляд, который мог меня выдать. Мойры все равно не заметили: все три вели свои переглядки.

– Вот как оно, – бормотала Атропос и суетилась все больше, зарываясь в копошащееся и живущее полотно чуть ли не с головой, яростно в нем что-то выискивая, -– вот как… братья получили власть, полной грудью вздохнули, а этому мало! Владычества мало, тесно, душно, скучно… и лезет, куда не надо. Нет, чтобы сидеть, а он все ищет, все лезет…

– Пф! – широкий красный рукав Лахезис метнулся в пренебрежительном жесте. – Конечно, бегает, конечно, ищет! Любимчики – они все…

Осеклась. Наверное, тяжесть Урана-неба на плечи грохнулась, вот Мойра и замолчала, как Атлант, впервые придавленный нежданным весом. Или изранило осколками адамантия, летящими от моего треснувшего мира, от мира, взорванного несколькими словами изнутри, да какими там словами, словом, которое уже не выбросишь, оно засело внутри отравленным гарпуном…

Любимчики. Любимчики…

– Были, – голоса нет, почему есть слова?! Откуда взялась дурная шелуха, когда нет ничего: ни голоса, ни взгляда, ни краски на губах, и воздуха в груди тоже… – Были… другие? Были…

Кого я спрашивал? Прях?! Или ту, к которой никогда прежде не обращался сам? Эта не ответила. Зато Клото бросила пару свистящих словечек сквозь зубы (из словечек следовало, что отцом Лахезис был больной рахитичный ишак, язык которого вытягивался на два полета стрелы) и повернулась ко мне, и голос ее был на диво похож на голос из-за плеч.

На голос той, кто породила ее.

– Ох, дурак, ох, дурак. Невидимка… да неужели ты думал, что ты – первый и единственный?! Что такое – тебе одному?! Вы ж только гляньте – ось мира нашлась, хотя куды там ось – пупок!

Я почти не слышал, поднимаясь со своего места на перекрестье взглядов и делая слепой шаг вперед. Шел – в пламя Тифона и воды Стикса одновременно.

– Кто они?

– А какое тебе до них дело, невидимка? Были, теперь нет. В поколении только один такой случается. Теперь вот – ты любимчик, тебе и расхлебывать, а что за интерес…

Мойра осеклась – надо полагать, озадачилась при виде моего лица.

– Кто они?!

И тут Атропос, коротко хихикнув, дернула за что-то в своем клубке – и стало неважно.

Вообще ничего стало неважно, кроме холодного, шершавого, пыльного пола, восхитительно настоящего, потому что когда тебя выдергивают из тела, когда рвут по живому каждую клетку твоей сути, когда вокруг нет ничего и никого, и вся твоя жизнь – это только туман асфоделей…

В такие минуты важен холодный пол, на который можно опереться щекой и слышать, как отдается биение крови в твоем виске, чувствовать, как набухают и падают из губ капли ихора и собираются маленькой потешной лужицей, и видеть, как медленно вершит свой путь полосатый жучок, слышать…

– Спорим – если водой поплескать, то очухается?!

– Да могу фибулу любимую поставить – он сейчас очухается без всякой воды. Атропка, ты за какую из нитей дергала?

– Стой, не говори, Атропос, я сейчас… черная!

– Нет, красная!

– Спорим?!

– Да замолчите вы, квочки, не смотрела я, за что дергать, что попалось под палец – за то и рванула. Унялись?

Тихонько, нежно постукивают глиняные черепки. Это Лахезис достает их из бездонного сосуда, деловито крякая и каждый раз запуская руку в сосуд по локоть. Нити под пальцами Клото-пряхи тихо поют, и сама Пряха мурлычет в тон старую песню, из дальних далей памяти:

Мужа с пира жена зовет –

Заплутал средь хмельных друзей.

Плачут дети, угас очаг:

Возвращайся, хозяин, в дом…

Блеют овцы в твоем хлеву,

Осыпает твой сад плоды,

Остывает твоя постель –

Возвращайся, хозяин, в дом…

Ожидают, не спят рабы,

Плачет, путает пряжу мать,

Под воротами воет пес:

Возвращайся, хозяин, в дом…

Песня бесконечна, это я помню еще со времен своего заточения в Кроновой утробе: сперва долго будет перечисляться разруха, наступившая в хозяйстве без господина, потом так же долго – радость после его возвращения.

И хочется по привычке сомкнуть глаза, окунуться в родную тьму, почувствовать на плече ладошку Гестии…

Только не слышать больше крик своей нити под чужими пальцами.

– Чем ты меня? – просипел я, садясь. Адамантовые осколки больше не ранили грудь изнутри. Были другие, с кем Ананка еще разговаривала? Ну, были. Не могла же она вечно со мной болтать. А что она им нашептывала – мое-то какое дело?

От пузатого сосуда долетел стон Лахезис: наверное, успела проиграть какой-то еще спор. Атропос посмеивалась под нос и выщелкивала ножницами мелодию.

Веселую до отвращения.

– Пальчиком. Легонечко. Я так, я шутя, ты ж сказал, тебе любопытно, ну, прости старушку, подарочек сделать хотела, показать, как смертные себя чувствуют, когда…

Щелк! Клац! – ножницы лязгнули зубастой волчьей пастью.

– Спасибо хоть – ножницами не резанула – отозвался я и отлип от пола.

В глазах огненным и черным плыли тысячи нитей, которым полагается быть разноцветными. Вместо этого огненные всполохи перетекали в тьму, потом тень гасила пламя…

А мойра в глазах не плыла. Атропос так и сидела над бесконечным движущимся полотнищем, чуть сгорбившись и склонив голову набок. Сухие щечки довольно горели. Глаза – волчьи, золотые, щурились, а пальцы словно жили своей жизнью: перебирали, ползали среди нитей, временами даже как будто подергивали, выхватывали покороче и подлиннее.

– Ух ты, синяя какая попалась, сильно море любил, только пора уже, пора, зажился маленечко… а этот молодой, но война – это война, это да, а эти вообще что тут делают? Давно обрезаны, из-за Сизифа этого сплошная неразбериха, что застыл, любимчик? Подходи, сам говорил, интересно, не боись, не резану, бессмертных моих ножницы не берут – пока они бессмертные, то есть, иди, иди, глянь, что ты наворотил…

И ткнула в переплетенный пук мощных, длинных нитей, висевший в воздухе у левого ее локтя. Золотые, серебряные, солнечные, рубиново-красные и сапфировые, они переплетались и обвивались друг вокруг друга безумствующими змеями, от больших нитей отходили тонкие, малые, цеплялись за них весенним плющом.

Нити вились в бесконечность и уходили в угол комнаты, где скрывалось начало полотна, в котором, если пошарить, можно найти нить самого Урана, а может, и самих Прях. Нити теснились от величия, и никакого труда не составляло увидеть в серо-стальной, с льдистым отливом – глаза Афины Мудрой, в червонно-золотой – нежный профиль Афродиты, в той, пульсирующей от переизбытка силы и бирюзовой – мощные плечи Посейдона… Яростный крик Ареса – в кроваво-красном; теплый оранжевый огонек Гестии; надменный павлиний окрас Геры; обманчиво спокойная зелень Деметры и среди них…

Алый и черный, ну конечно.

Чего еще я ждал?

Нить таилась за остальными и была не видна, только потом Клото отгребла в стороны другие, и проступила эта, одинокая.

Добро б еще цельная нить, а то будто из кусков слепили.

Вначале – прозрачная. Потом – ало-багряная, как раскаленные угли, потом с черными вкраплениями, а дальше нить и вовсе вела себя непристойно: она раздваивалась. Алая и черная половинки по временам сменяли друг друга: одна становилась призрачной, одна вилась дальше, и от этого нить казалась вдвойне дурацкой, прерывистой какой-то.

В конце нить сходила в глухую призрачность – чем дальше, тем более прозрачная, лезла угол над потолком и там терялась в расплывчатой дымке, через которую ничего нельзя было рассмотреть.

Мойры дружно вытянули шеи, забросив на время дела. Клото ухитрялась румянить дородные щеки. Свеклой. Попутно от этого же кругляша свеклы и откусывала в порыве азарта: ну?! что скажет гость на диво такое?!

– Ну и… – ругательств у меня не нашлось, только рукой махнул. Лучше б такое не видеть. – Что она красная такая?

Судя по тому, как скисли все три Мойры, не выиграл никто.

– Потому что пирожок, – прилетело от Лахезис. – Любимчик, нам-то откудова знать? Твоя нить – тебя спрашивать надо!

Наверно, когда видишь собственную нить, чувствуешь себя обнаженным, раскрытым нараспашку, только вот этого нет: есть свитая пряжа перед моими глазами, странная, разноцветная, узловатая и жесткая, временами цепляющаяся за другие нити.

И цеплялась она странно. Нити остальных оборачивались друг вокруг друга – и шли потом дальше.

А здесь были узлы.

Первый – в самом начале, мертвый и тяжелый, огненная нить завязалась с тускло-серой, нерушимой, адамантовой. Я тронул этот узел пальцем. Знал, что услышу: шелест железных крыльев, «бездарно дерешься», свист самого знакомого в мирах клинка.

Теплая, оранжевая, легкий узелок – это, наверное, Гестия; невесомая серебристая – Левка; бирюзовая и сверкающая будущим величием молний… я не стал касаться тугого сплетения трех нитей. Клятвой на Жертвеннике мы все связали себя хуже любых цепей.

Белая – наверное, Гипнос, радуга – наверное, Гелиос… или Ата? Не стал гадать, узлы тоже не стал трогать, узлов накопилось изрядно – со всеми не развяжешься.

Нить чернела под пальцами – обугливалась? Остывала, будто из горна? Ничего, я еще в детстве слышал, что раскаленный металл, остывая, становится иногда крепче камня. Наверное, где-то среди этих узлов – Коркира, последняя битва Титаномахии и отцовский Серп, и жребий… только смотреть на это неинтересно. Видел уже.

У последнего узла я задержался. Тонкая ниточка, словно отлитая из меди, гибко обхватывала черную, вилась дальше и просилась под ладонь, и неосознанно я притронулся к ней.

К малому проблеску в черном и красном.

В грудь хлынул воздух с запахами цветов – так пахнет только в Нисейской долине! Звонкий смех, зеленый подол обвился вокруг ног, она кружится по поляне, стараясь не приминать в танце цветы…

Что будет дальше – я знал, и пальцы заскользили дальше, отбрасывая гранатовый поцелуй, нашу свадьбу, Элизиум, бесконечные встречи и прощания, дальше, дальше, где в дымке тумана тонкая медная ниточка скоро соприкоснется с яркой, мощной, гудящей от величия нитью-молнией…

– Э-э… любимчик! Чужое-то не лапай!

Я опомнился, отнял руку, глянул туда, где пряжа постепенно выцветала, казалась неосязаемой, серой с редкими вкраплениями краски.

– Будущее?

Ножницы Атропос опять перестали звенеть. Клото налегла грузной грудью на свой стол, Лахезис застыла с черепком в руке.

– Ага-ага, будущее…

Улыбки у всех одинаково непонятные. Наверное, та, которая за плечами, именно так и улыбается.

– Ясно, – сказал я. Отвернулся от туманного будущего, пристальнее вглядевшись в прошлое.

Нить-то, оказывается, не гладкая. Мало того, что с другими узлами перевязана, так еще и бахрома какая-то внизу приключилась. Невидная почти взглядом призрачная бахрома, будто сотни других нитей, тени пряжи, давно отсеченные и вросшие в главную так, что не разорвать.

– А эти, мелкие?

Атропос тихо захихикала и продолжила работать ножницами. За моей спиной огорченно крякнула Лахезис. Пробормотала что-то вроде: «Ну, и ладно… позже отдам». Клото посмеивалась, не переставая мурлыкать под нос незабвенную песню о хозяине и его брошенном доме.

– Поспорили они, – пояснила, – поспорили, что ты полезешь за свое будущее цапать. Чтобы посмотреть – ну, а как оно там и что оно там? Остальные ведь только за этим и приходили. С порога: давай будущее! Мы уже сами предсказывать начали, а то как цапнут, как наглядятся…

– Я ж говорил, что не за этим сюда.

– Да кто ж вам, олимпийцам, верит-то?! Вы же и друг другу врете… и смертным врете… А Гермес – этому вообще с детства вложить забыли, где правда, а где вымысел, вот он и лжет как дышит. Чего ты там над этими путями крутишься? Вон, на другие нити глянь, они все такие. Дороги это. Шансы отсеченные. Только их не Атропос сечет…

– Еще чего не хватало! – буркнула Атропос. – Тут со смертями не управишься, а если еще и шансы рвать – сто рук надо, как у Гекатонхейров. Их вы сами и сечете. Выборами своими. По одной дорожке побрел – три другие отсохли, и в свитке Судьбы строчки какие надо проявились, а до этого были одна на другой, только что-то ярче проступает, что-то тускнее. Цвет нити тоже не мы выбираем – сами стараетесь, голубчики. Видишь у младенцев цвет какой у всех чистый, солнечный. А вот потом меняется. Это уж от выборов, от дорог зависит. Ну, и предписания тоже…

– А я раз мамкин свиток видала! – похвастала Лахезис и зажмурилась от удовольствия. – Здоровее этого раз в сто! Так в этом-то только смертные судьбы, ну, боги еще, титаны… А у нее там судьба мира пишется. Я еще тогда мелкой была, сунулась в свиток… так она мне по носу нащелкала! Говорит – такое читать не для маленьких.

В то, что Лахезис когда-то была мелкой, верилось с большим трудом.

За стенами серого дома чинно капало время – внутри оно не ощущалось. Клото отвлеклась от веретена – «Все равно рожают мало и квелых каких-то», села обметывать по краю почти новый хитон. Лахезис, помогая себе жестами, объясняла мне, малоумному, как появляются на свет жребии и нити. Путано объясняла, почти ничего не понял. Выходило, что каждому младенцу судьба полагается с рождения, а определяется это «ну, не знаю чем, наверное, в мамкином свитке строка какая ему досталась». Жребий вписывается в свиток Прях, и нить этому жребию должна соответствовать, правда, какие-то разнобои все равно бывают: выборы эти… цвет нити тоже. Судьба судьбой, а скверный характер тебе никакие мойры не напрядут: разве что только сам сделаешь.

– Каждому при рождении – своя судьба? – переспросил я, когда Лахезис вконец запуталась и прервалась, чтобы почесать подбородок.

Мойра молча сдула с глаз пепельную прядь. С мукой закатила глаза.

– Любимчик – а ты не слышал?!

– И у всех при рождении нити одинакового цвета?

Атропос и Клото переглянулись с широчайшими ухмылками.

– А-а… – протянула Лахезис. – Ты вот что… Заметил, да?

Да уж, не заметить было трудно.

Я смотрел на ало-черную нить.

Нить была прозрачной в начале. И меняться под моим взглядом, вроде бы, не собиралась.

– Сколько веков прошло – помню, – вдруг тихо, серьезно сказала Клото. – Помнишь, Атропос? О чем мы тогда спорили?

– Да о мелочи какой-то, – откликнулась Неотвратимость. – День еще дурной был, старый Уран бурчал и гневился. Так и не смирился тогда еще, что его с трона сын снес. Да Лахезка, дура, котел с варевом перевернула, ноги себе обрызгала. Пока бегали, пока пол оттирали… Ну, подумаешь, сын у Крона родился! Так он утром родился, мы утром жребий и вынули, в свиток занесли. Вечером начали нити проверять. Клото на нить как глянет. Как заорет!

– Ты б не заорала? Не у сатира – у Кронова сынка запись пропала!

– Пропала? – вклинился я наконец.

– Ага. Утром был жребий – а к вечеру нету. И запись изгладилась. Чистые строки. И нить вот такой тогда и стала…

– И что это значит?

– Это значит, любимчик, что твою судьбу переписали наново. Когда ты был одного дня от роду.

– Так меня ж…

Запахло чесноком и чем-то кислым, клацнули рядом смыкающиеся зубы, и перед глазами встала бездонная глотка, издалека, из хрустального вечера, окрашенного зарницами, донесся женский плач.

– Ага. Тебя ж. Любимчик, а ты себя-то спрашивал, что было бы, если бы тебя не проглотили?!

Не спрашивал. Зачем? Понималось как разумеющееся само собой: Рея хотела девочку, даже придумала ей хорошее имя – Гестия. Но родился мальчик. Наследник. И тогда Рея принесла младенца мужу…

Почему-то сколько ни вглядывался в свое прошлое – казалось, что может быть только так.

– Такое бывает?

– Что в детстве судьбу переписывают? Бывает, хоть и редко. Только все равно потом близко от предназначенного ходишь. Суждено быть героем – будешь героем. Суждено Владыкой – будешь Владыкой…

Неудивительно, что ко мне Судьба в утробу батюшки пришла поболтать. Небось, заинтересовалась редким случаем.

А Мойры прячут глаза за делами. Лахезис засунула в пузатый сосуд руку, шарит в поисках жребиев, у Клото нить запуталась: не пряжа судьбы, простая нитка, которой подол обметывает: распутать надо. Атропос тоже не смотрит: у нее – полотно и ножницы.

И жуткая ухмылка.

– Заговорили про Владык… что ж ты от настоящего отворачиваешься, любимчик? В прошлое лезешь. Или не интересно? Или навидался такого – как две нити друг друга сменяют?!

Закатала рукава – и шастнула в полотно с головой. Полотно ожило еще больше, заходило ходуном, замелькало коричневыми, зелеными, бронзовыми нитями – и изнутри донесся жирный звук чьей-то прерванной жизни.

Интересно смотреть на это полотно. Не оторвешься. Наверное, если касаться его со сноровкой – можно увидеть войны между государствами, и отдельные семьи, и интриги, и историю целиком.

Две нити – черная и алая – идут, касаясь друг друга. Одна выцветет – другая наберет силу. Потом выцветет и она, а силу наберет первая.

От этого кажется, что пряжу разодрали надвое, и ни одна из половинок не полна.

Чего там смотреть-то? Одна нить – нерадивого ученика, колесничего, воина и невидимки.

Вторая – повелителя чудовищ и подземелий, Гостеприимного, Ужасного, судии, карателя…

– У таких, как ты, с переписанной судьбой, бывает. Раздваиваются нити. Только они ненадолго раздваиваются, а ты вона как. Мы уже и спорить устали, чем кончится…

Клото и Лахезис радостно раскрыли рты – сообщить о том, как именно спорили и что ставили. Неотвратимая мимоходом цыкнула на сестер и повернулась ко мне, нетерпеливо стряхивая с плечай приставшие жизни – чужие нити.

Крючковатый высохший палец закачался перед самым носом.

– Хватит мое полотно портить! Ну, слышишь?! Хватит! Нить может быть – одна! Путь может быть – один! За этим сюда пришел, любимчик, это услышать хотел?! Услышал?! Еще слушай. Ты не одному себе судьбу рвешь. Ты того и гляди полотно мне угробишь. Такие как ты – с переписанной судьбой и раздвоенными нитями…

Со свистом втянула воздух сквозь зубы, обожгла диким золотом из глаз, и я дослушал без слов: «Опасны». Увидел в глазах старшей Мойры тщательно подавляемое раздражение: носится мать с этими уродами… непонятно, куда сорвутся и чего наворотят каждый раз, а этот любимчик вовсе ушибленный попался…

– Так почему она меня выбрала? – спросил я. Вышло – шепотом.

– А ты ее сам спроси. Может, затем и выбрала… Крон свой Серп тоже поблизости от себя держал. Знал бы, чем кончится – он бы с ним вообще не расставался.

Все. Конец разговору. Клото с Лахезис больше ни о чем не спорят. Атропос молчит, горбится и всем видом говорит: «Шел бы ты… в царство свое уже. А то еще титаны невзначай вылезут. Наслушался секретов и премудростей? Проваливай».

Я не торопился уходить, глядя на нить – сначала прозрачную, потом алую, потом черно-алую, всю в узлах и бахроме отсеченных шансов, ведущую в призрачную даль.

– Не нагляделся еще? – басовито хихикнула Лахезис. Тон ее не хуже, чем молчание Атропос намекал, что мне пора выметаться.

– Трудно насмотреться. Как-никак – тут весь я.

Стон, долетевший от Клото, был еще красноречивее. В нем ясно слышалось, что если я не окажусь за дверью – меня вышвырнут не просто за дверь, а с Олимпа. За стоном следовали слова – что-то вроде «Такой дурости…»

– Сестры, держите меня, а то ж засвечу, а такого в его свитке точно нет… «Весь я» – слышали?! Да откуда тебе там всему взяться-то?!

– А почему нет?

– Да потому что вот ты весь передо мной стоишь. Дурные вопросы задаешь. А ну пшел вон с глаз долой, пока я нити со злости смертным обрывать не стала!

Лахезис махнула широким рукавом в ответ на поклон и слова благодарности. Остальные как не слышали.

В соседней комнате догорал очаг. Исходил в чистое небо последними дымными вздохами. Я шагнул в темный угол, к куче хвороста, взял хороший пучок. Сунул в огонь, который принял пищу с благодарностью: растрещался и зацвел.

Можно было бы приказать ему гореть, но кормить из рук приятнее. К тому же – Владыка не Владыка, а нужно что-то – так делай сам, в этом Мойры были правы.

Они заговорили не сразу – то ли ждали, пока покину дом, то ли что-то обдумывали в своем толосе[2] с хрустальным потолком.

– Что скажете, сестры? – забасила наконец Лахезис.

Клото засмеялась нехорошим смехом.

– Хитер любимчик. Сам двух слов не сказал, простачка из себя корчил. Если б напрямик спрашивал, мы бы ему половины не рассказали, а, Атропка? А так с порога и про нити вывалили, и про свиток…

– Что надо и что не надо вывалили… что вы так на меня смотрите, вы не меньше моего болтали, дурынды. Я что можно было – все и сказала, лишь бы он глубже не полез, а теперь вот думаю: он же так и не сказал, зачем приходил…

В секундное молчание за стеной вплелись несколько голосов перерезанных нитей. А потом:

– Э, спорить будем?!

– Да за последней фразой он приходил, яснее ясного, только зря ты ему, Клото, сказала. Куда его дернет с этой фразой… А вот все равно, бусы свои готова поставить! Коралловые.

– Да за какой фразой?! Что я со злости нити рвать скоро начну?! Перстень с бирюзой – на то, что все-таки за будущим!

– Сестры, вы чего?! Он по материнским делам, понятно же! Видали, как его крючило, когда ты про любимчиков и переписанный свиток помянула? Кошель, жемчугом вышитый, ставлю!

Я докормил огонь, тот ласковым псом напоследок облизал мне руки. Бесшумно прошел к выходу и шагнул на порог, выдыхая из груди мозглую сырость серого дома. Интересно, знали Пряхи, что я могу их подслушать? Или такой наглости во мне и они не подозревали?

Хватанул ртом воздух: слишком холодный, слишком душистый, олимпийский… полный величием. Только из-за щелястой двери позади несет сыростью, древностью и немного – рыбной похлебкой.

Солнце как раз спряталось за одним из облаков Нефелы. Старая сандалия на шестке вызывающе покачивалась на ветерке.

Азартные мойры будут разочарованы. Они проиграли спор.

«Ты все же хочешь знать?»

Голос из-за плеч показался опасливым. Что она там ждет от меня… что я про этих, других буду спрашивать? Которые – тоже любимчики?

«Да. Я хочу знать. Если мы уроды – с переписанными свитками и раздвоенными нитями – то зачем ты говоришь с нами? Если опасны – для чего пишешь в любимчики?».

«Потому что вы сами можете переписывать свиток. Только не свой. Мой свиток, маленький Кронид. Если бы ты не шагнул тогда в Тартар, если бы не выбрал стезю Страха, если бы не забрал Серп у отца и не взял подземный мир…»

«Что?»

«Это были очень страшные строки, невидимка».

«Я понял, – помолчал, даже в мыслях, водрузил на голову шлем. – Что было там? В моем переписанном свитке?»

«Зачем тебе знать это? Это не сбылось и никогда не сбудется. Эти строки стали другими. Нить спрялась иначе. Так, как ты захотел. Как мы захотели».

Припомнилось насчет нити, насчет всего меня, хотел было спросить, отходя подальше от дома дочерей Судьбы…

И тут в меня врезалась молния.

Вылетела из-за скалы и влепилась на полном ходу. Белая.

Даже если бы молния не воняла маковым настоем – ясно было, кто может на Олимпе случайно врезаться в невидимку.

– В Тартар загоню! – шикнул я, отдирая от себя братца Таната, а то уцепился, зараза, как Арес за юбку Афродиты.

– Хвала папеньке-Эребу! – не растерялся Гипнос и вцепился сильнее. – Владыка – да хоть за Тартар загоняй. Только от этих подальше…

– Где эта сволота?! – колыхнул рев чахлые деревца, выглядывающие из-за горных уступов. – Я его… его же кишками…

Арес не торопился подниматься по горной тропке и показываться из-за отрога скалы. Вместо этого там слышалась какая-то возня: бога войны удерживали в несколько рук. Успокаивающе ворковала Гестия, Гермес насмешливо доказывал, что нельзя Гипноса – кишками: за ним ведь и братик может явиться…

– Плевал я на его близнеца! – гаркнул Арес. – Да я этому…

Нефела на небе стыдливо спряталась за своими овцами. Да и сами овцы порозовели… от стыда, что ли?! Гипнос над ухом захрюкал от смеха.

– Вот бы Чернокрыл послушал, что о нем на Олимпе думают, – потом подумал и добавил: – А вообще, от истины недалеко.

– Пустите, кому сказал! – заревел Арес, кто-то взвизгнул, и бог войны выпрыгнул на дорогу: в заляпанном какой-то требухой хитоне, волосы – торчком, в руках копье, в глазах – сплошное море бешенства. – Где он?!

За уступом возились, охали, но не отвечали.

Потом показалась голова Гермеса.

– А может, к Мойрам решил заскочить? – предположил Психопомп. – По делам каким-нибудь… не каждый день родного брата гробишь. А ты за ним… туда?

Арес рыкнул что-то невнятное. Тяжело дыша, смотрел на серый дом, притулившийся выше дворцов. Грудь под кожаным панцирем ходила ходуном, бугрились мышцы на медных от загара икрах, но с места бог войны не двигался. Только сплюнул, свирепо поглядывая на жилище Мойр. Блеснул глазами, грохнул копьем о дорожку, покрутился и зашагал обратно.

За уступом его встретил хор облегченных голосов. Прозвучало что-то вроде «Ничего с Афродитой не случится, отмоют». Недовольное ворчание Ареса. Насмешливый голос Афины: «Вот ты где, братец! Выглядишь под стать себе. Что это, кишки?» И – опять: «Поймаю эту сволоту белокрылую – такое…!»

Я стряхнул с себя Гипноса. Подошел к уступу, заглянул.

По белой дороге ко дворцу Зевса направлялась изрядная компания. Арес размахивал руками и копьем. Гестия и Гермес нежно придерживали Ареса, Афина неспешно ступала за несколько шагов – будто педагогос детей в гимназию провожает.

Свита в два-три десятка мелких божков растянулась еще шагов на полсотни, все – взбудораженные, машут руками: «Так ведь Мом!» – «Громовержец в гневе будет!» – «Да как так могло быть-то!» – «О, бедная Афродита…» – «Да ну, кто этих подземных знает?»

– К Зевсу жаловаться побежали, – буркнул Гипнос, посматривая на дорогу прямо сквозь меня. – Эх, надо было в них сразу чашей пулять. Особенно в Ареса. Хотя этот, когда взбесится, его ничего не берет… Владыка, может, я полечу уже? А то дела, дела… сон вот послеобеденный навевать нужно. Да и… матери доложить, раз такое дело.

Я вздохнул. Снял шлем. Присел на выветренный, холодный камень, снизу вверх глядя на растрепанного близнеца смерти.

– Рассказывай, что наворотил.

– Да так… по-царски, можно сказать, – ответил Гипнос и вдруг дико хихикнул. Руки у него дрожали. – Интересно, а с Чернокрылом такое пройдет? Или с ним не на Афродиту спорить надо…

– По порядку рассказывай.

– Да рассказывать как-то и нечего. У меня тут, видишь ли, брат лопнул. Вот и думаю, как такое дело аэдам скормить, чтобы еще и мое имя не помянули. То есть, его у нас любили ненамного больше, чем Чернокрыла, только мать меня все-таки прибьет… Главное, и Гермес ведь собирать отказался! А как там Мойры?

Паутина в сером доме заколебалась, затрепетала. Задзынькала прерванная пряжа.

Сандалия у входа безмятежно раскачивалась на ветерке – еще столетие качаться будет, пока вконец не истлеет.

– Что ты сотворил с Момом?

– Да почти и ничего, Владыка! Подвернулся он мне тут не по делу… в подпитии. Я еще обрадовался: думаю, вот, хорошо, с братцем быстрее всех на себя отвлечем. А он подвигами своими стал хвалиться – что опять кому-то нагадил. Потом разошелся, начал в грудь стучать, что он, мол, в ком угодно недостатки выищет. Главное, и к чему сказано было – непонятно!