355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Елена Кисель » Аид, любимец Судьбы. Книга 2: Судьба на плечах (СИ) » Текст книги (страница 2)
Аид, любимец Судьбы. Книга 2: Судьба на плечах (СИ)
  • Текст добавлен: 3 июля 2018, 11:00

Текст книги "Аид, любимец Судьбы. Книга 2: Судьба на плечах (СИ)"


Автор книги: Елена Кисель



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 34 страниц)

Нюкта-ночь появляется нечасто – зато с материнской обольстительной улыбкой. Шуршит покрывалом, заверяет, что никогда не сомневалась во мне. Каждый раз желает покойного сна, будто знает, что сплю я – хуже некуда, несмотря на усталость и все ухищрения Гипноса.

Перед глазами – пасть за железными дверями. Бесконечный зев, из которого лезет ядовитое «рано или поздно». Трясутся хрупкие подпорки – вот-вот с корнями вырвутся, а тогда обрушится, погребет… подхватить! А, нет. Над головой – потолок спальни. Ломится чернота в двери, поднимаются куски гниющей плоти, отковывают выжигающий нутро дотла серп: «Скучал, сынок?» упереться руками, удержать открывающиеся створки… Где я? Опять в спальне.

И так по полтора десятка раз за ночь, ночи здесь меряют по колеснице Нюкты: покинула свой дворец – значит, можно на отдых. А кому и не на отдых: в подземном мире ночная жизнь кипит поживее, чем в верхнем.

Тартар изматывает хуже Эвклея и бесконечных визитеров. Среди узников неладно. Всей мощью колотятся в тюрьму, которую Гефест еще не до конца отделал. Тартар валится незримой ношей, которую не сбросить с плеч, он повсюду: в мегароне во время визитов, на колеснице, когда объезжаю мир, на площадке, если выпадает шанс поразмяться на мечах с Танатом. На ложе, на пиру, на совете…

– Ты упрямый, невидимка… ты справишься.

Я уже почти не чувствую, как она гладит меня по плечу. Касания слишком легки, плечи слишком нечувствительны…

Выпрямь спину, бурчит Эвклей. – Чего согнулся – не старик еще!

Стикс, наверное, полагает так же: наносила пару раз визиты вежливости и косилась странно. Сама прямая, как копье проглотила, а я сутулиться только больше стал – небось, так и хочется суровой титаниде взять дубину и выпрямить Кронида.

Помню, своих детей она за осанку дергала немилосердно.

Стикс приглашала побывать у нее во дворце, когда буду осматривать Элизиум. Переспросил:

Осматривать что?

Посмотрела еще более странно – ну и Хаос с ней, можно будет у Гипноса узнать или у Гермеса.

Немезида и Мнемозина явились вскоре после второго посещения Стикс, почти одновременно. Возмездие и Память, в глазах у обеих богинь стыло вежливое равнодушие – холоднее Стикса. Немезис – тонкогубая, остроглазая, сварливая тетка, тут же подала жалобу на Эриний – хлеб, мол, отнимают, вернее, нектар и амброзию. Нашлись еще мстительницы…

– Это она чтобы тебя позлить, невидимка, сочувственно протянула Ананка. – Сама-то с Эриниями в кости играет и притираниями делится, лучшие подруги.

Мнемозина-память была тиха и незаметна и больше уделяла внимание не новому царю, а покрытой воском дощечке в руках. Костяной стилос выводил по дощечке непонятные письмена, сама Мнемозина – серый пеплос, серый гиматий, вся повадка так и кричит: «Я – невзрачная мышка, не трогайте меня никто» глаза только раз и подняла. Засвидетельствовать счастье от того, что лицезреет своего Владыку.

Лучше бы так и не отвлекалась от таблички со стилосом. Один взгляд Мнемозины насторожил меня больше всего стигийского бестиария, и до вечера мне не сиделось на резном ясеневом кресле, заменявшем трон (трон Гефест обещал отковать сразу же, как малость разберется с делами).

– Тревожишься, невидимка, – понимающе протянула Судьба.

Видел ее глаза.

– И что же в них?

Там слишком ясно написано «Мы с тобой еще встретимся»…

Эврином – божок, пожирающий мясо с костей усопших, прячет в поклоне острозубую ухмылку. Кивают, как старому знакомому, кровопийцы-Керы, что выдирают тени из мертвых на поле боя. Застенчиво блестят окровавленными зубищами.

У троноса опять – Эвклей, лысина сверкает почти как золото, Керы при одном виде распорядителя испаряются тут же – надо будет узнать, может, он и их что-нибудь таскать заставлял.

Что?

Это вслух. В глазах – правдивое: «Что еще?!»

Пылает Флегетон – мигает подслеповато и недоуменно, и его прибила энергия суеты во дворце. Колесница ждет у входа, Аластор сходу пытается цапнуть вредного распорядителя – знает, что тот не даст как следует прокатить возницу, займет разговорами, потребует там притормозить, а тут остановиться…

Вот, значит, ворота мы поставили. На алмазных столпах! Тени – и те любуются. Алмазов-то нанесли из твоих копей – некуда было девать. Там еще два таланта осталось…

Какие копи?

Западные, где пленные великаны колотятся.

Какие великаны?!

Двадцать ночей назад тебе говорил – я же их туда и пристроил. Значит, с дворцом судейским, который у Белой Скалы. Там строительство начали. Что – «на кой»? Тени судить! Правда, чего с грешниками делать – это не ясно пока, надо какие-то муки попробовать…

«На тебе и попробую», мрачно прыгает в мыслях.

Интересно, Посейдон и Зевс – тоже так… со своим владычеством?

Квадрига мечтает сорваться на полную силу – дать волю ногам. Квадрига слышит мысли хозяина.

Бухает смехом Тартар: «Что, Кронид, взял? Получил жребий – кушай не обляпайся!»

Подозрительный, мрачный взгляд сверлит спину, толкает в грудь, я знаю, что это, это – мой мир, тот, который не собирается быть моим миром. Это он скалит зубы и старается попасться крупными камнями под колеса моей колесницы, он вливает свинец в двузубец, и мне временами кажется, что я сам бегу в упряжи своей же колесницы, а мир – гикает и бьет вожжами, чтобы бежал быстрее.

Изматывающая колесничная гонка по полям асфоделей, называющаяся – правлением…

Тут останови. На дорогу плит не хватает, надо бы кого-нибудь направить – чтобы вырубили и доставили.

Тени эти… под ногами путаются. Стонут, тоже, непонятно, что им надо…

Правь ровнее! Мне все брюхо растрясло. Правее, правее закладывай!.

Герионовы коровы опять как у себя дома по нашим лугам гуляют. Асфодели жрут, заразы. Доколе!

Улыбается Нюкта, выезжающая со своей колесницей в небо.

Приятного отдыха, повелитель!

«Спи, милый мальчик!» насмешливо слышится из ее глаз – знает же, что не усну…

Дыхание почивающего Эреба – вот кто дрыхнет всем на зависть! – долетает от дворца Ночи даже и сюда.

Клубится огненная полутьма. Эвклей рядом аппетитно чавкает очередной лепешкой.

Правильно, к Коциту, к Коциту заворачивай. Там у нас шестнадцать кузниц – обязательно надо посмотреть…

А над кладовыми я гидру посадил. Дочку этой… Кампе. Ну, которая Тартар охраняла, значит.

Гермес, олимпийский вестник, объявляется из пустоты, хлопает белыми крыльями над ухом.

Владыка…на пир к брату не пожалуешь?

Со свистом несется к выходу, по лицу прочитав ответ.

Ритуал отхода ко сну в последнее время один и тот же: двузубец – в угол с размаху, меч – в другой угол, багровый плащ – как тряпку, в ноги, а хитон можно не снимать. Упасть, всем телом чувствуя тяжесть жребия, прикрыть глаза – в ожидании: когда-то привидится черная бездонная пасть и раскачивающие дверь руки?

И ожидание не обманывает – бездна приходит исправно.

На поверхность в первый год правления я так и не наведался.

***

Уфф, Владыка, а я-то тебя во дворце обыскался!

Гермеса подземный мир не давил, этого в Тартар сунь – а он все таким и останется: встрепанным, вертлявым, наглым и с обаятельной косинкой в глазах. Подольше посмотришь в эту косинку – а в ней пропасть звездного света, море искренности и дружелюбия.

Скульпторы рвут на себе волосы: изваять такое попросту невозможно. Как и манеру казаться мальчишкой-шутом, несмотря на фигуру атлета и олимпийскую красоту.

Зря, сказал я, не оборачиваясь.

Вестник подловил меня на уступе, с которого открывался вид на мир. С этого уступа я в последнее время не слезал: торчал там все больше под невидимостью, избегая дурных визитеров (и Эвклея). Седобородому Харону пришлось, исходя злобной пеной, подвинуться и уступить место царю, а то ведь как старшему Крониду вотчину свою осматривать?

Ну, правильно, только с высоты: свиты-то так и нет, прихлебатели какие-то…

А вот Посейдон с трона не слезает. Как ни прилечу к нему, вообрази, а он во дворце, на троне и в окружении свиты! Я уж к нему и ночью пробовал – просто проверить. Нет, на троне! Знать бы еще, как у него это получается. А я вот про тебя кого только не расспрашивал – и распорядителя этого… у Трехтелой спросил даже. А что-то мне показалось, что она тебя не любит?

Со многими так. Послание от Зевса?

Обижен, что не являешься на пиры. Так и сказал: брат уже год как Владыка, пора ему со своей вотчиной решать и воссоединяться с Семьей. Или он полагает себя вне Семьи?

В лукавство Гермес со мной играть не пытался: вывалил все как есть, с угрожающими интонациями вместе.

Жеребец, значит, наведывается?

Это Владыка Посейдон? А как же. Ни пира не пропускает. Только ему пришлось трон сделать, а то без него пировать не соглашается. Мом-насмешник было предложил, чтобы он свой трон с собой таскал, как улитка раковину… Правда, шутку не оценили.

Гермеса нынче не заткнуть: разливается олимпийским фонтаном обо всем подряд, будто несколько дней молчал. О пирах Громовержца, на которые меня приглашают, о каких-то новых любовницах Зевса, о том, что на земле уже почти заросли раны Титаномахии, что Офрис наконец сравняли с землей, и это тоже отметили пиром…

Я молчал, ожидая, как ждал весь этот год, каждый час, который провел на уступе, каждый день колесничной гонки, имя которой – правление.

Ждал – взгляда? Знака из-под свода? Воли?

Мир не смотрел, не подавал знак, никак не откликался, и асфодели были просто цветами, не то что раньше.

«Ты ведь знаешь, перед чем наступает затишье, невидимка?»

Жеребец… нелепо звать брата «Владыкой Посейдоном». – Что он – со своей вотчиной? Доволен?

Ну да, – удивились позади меня. – Я ж говорю, на троне сидит, с трезубцем не расстается, под плохое настроение – бури вызывает и корабли топит. А вокруг – океаниды, нереиды, твари какие-то… облеченные в восторг. Океан первым владычество зятя признал, подарил ему дворец – то есть, еще один. Красотой Олимпийскому равен! Аполлон с музами уже про это дело пару десятков песен сбренчал – он-то гостил…

Они все признали его владычество. Морские старцы Нерей и Протей, и бог Главк, и вещий Океан – с радостью, будто не царя поставили над собой, а избавились от ядовитой гадины: «Хочешь править? Пожалуйста!»

На трон Зевса пока тоже никто не посягнул – боятся, что ли, наследника Крона?

«Крон не был Владыкой, невидимка. Вернее, так и не успел им стать, потому что пришли вы, и началась война…»

Довольно, короткое слово запрудой встало поперек разлива Гермесовых речей. – Ответь брату, что я явлюсь на пир, как только смогу. Скажи, что у меня еще есть хлопоты по обустройству царства.

Хлопоты в том, что у меня нет царства. Есть мир, не желающий меня признавать.

Гермес затоптался за спиной. Прошипел сквозь зубы: «Больше, чем кажется!» со скрежетом доставая что-то из воздуха.

Рассказать ему про суды? Да?

Я обернулся.

«Суды» в последние месяцы было на слуху. Его ронял Эвклей: «Дворец-то… на суды когда уже построят, бездельники!», под нос хрипел Харон: «Посмотрим, как запляшешь, когда суды начнутся…», оно дурной хворобой перекидывалось по свите – заставляло гореть глаза: «Суды, суды, суды…»

Что?

Гермес, надувая щеки, качался позади пузатого, с широким горлышком золотого сосуда. По бокам сосуда извивалась бесконечная паутина – переплетение нитей, а если приглядишься – то переплетение рук, хоровод связанных тел…

В путаницу нитей вгрызались выпуклые, выкованные особо искусно ножницы.

От сосуда несло уединением ветхого, серого дома на Олимпе, дома, не видного за беломраморными дворцами. Простого дома со стенами из выветренного камня, куда мне за все века не довелось заглянуть. Куда никто старался без предлогов не заглядывать.

Мне даже не пришлось увидеть Прях или говорить с ними – незачем было.

Дар Владыке Аиду от Вещих Мойр! – важно поведал вестник из-под широкополой шляпы, сдвинутой на затылок. – Во. Чуть допер. А что это – они не сказали, Атропос говорит: «Дар. Зачем – поймет сам, не маленький». Не-е, Владыка, вот так и сказала. А Лахезис еще что-то – про суды добавила: «Пригодится, когда начнет судить».

Клото не добавила ничего?

Добавила. Что Лахезис пора брови выщипать и прическа у нее дурацкая. Только это вряд ли к делу относится.

Да уж, вряд ли.

Гермес топтался вокруг дара, вытягивал шею: ну? что там? Мойры же не делают даров, ты это знаешь, да, новоявленный Владыка?!

Когда я отослал его прочь, вестник попробовал поумолять глазами, потом упорхнул – раздувшимся от обиды пузырем в сандалиях.

Я остался на уступе над миром, прижимать ладонь к холодному, стучащему изнутри многими сердцами золоту.

Дары Мойр стоило бы получать с пышной церемонией. Со славословиями. С ответными дарами. Особенно такие.

Крышка, на которой тоже были выкованы ножницы, подалась без труда. В зеленоватом тумане сосуда плавали скрученные в клубочки обрывки пряжи.

Серые. Светлые изнутри и темные снаружи. Окрашенные в серебро, в зелень, в кровь. Свитые в причудливые формы или лежащие небрежными, короткими завитками. Прилипшие к другим или одиночные.

Концы всех нитей были обрезаны чем-то острым.

Медленно я протянул ладонь (по привычке – черную, левую) и поймал тот клубок, что был ближе: густая синь с вкраплениями багреца.

Халкиопа из Наксоса. Жена рыбака. Любила играть с подругами ракушками на берегу, там-то ее и увидел будущий муж, и дело совершилось быстро: Нюкта-Ночь и дышащее теплом море устроили свадебку, потом она штопала мужу рубахи, чистила рыбу и рожала ребят – восемь лет, каждый год по сыну – потом пришла великая война, вскипело огнем и кровью небо, и из глубин поднялись морские твари, и корчи острова обрушили на нее стены их дома.

Я опустил ладонь, и жребий Халкиопы, жены рыбака, любившей море и мужа, соскользнул легкой лодчонкой с пристани, погрузился в мутную дымку.

Сколько их здесь – тысячи? Десятки тысяч? В одной последней битве сколько погибло…

Прикрыл золотой крышкой дымку с обрезками жизней смертных – бесконечность замерших сердец слабо застучала под ладонью. Не открывая рта, кликнул Гелло и колесницу, квадрига черным вихрем прилетела раньше, Гелло объявился позже и почему-то в компании Оркуса.

Бог лживых клятв извивался могильным червем, клялся, что услышал призыв Владыки: не надо ли Владыке чего? А он уж все что угодно…

Это, указал пальцем на сосуд, – дар великих Мойр вашему царю. Прикажи доставить во дворец. С ликованием и почтением.

Почтения – хоть отбавляй: божок уже еле дышит, вон, фиолетовым стал, в тон одеждам.

Поставите возле трона. Я буду позже. Исполняйте.

Оркус рванул исполнять все-таки быстрее, полный желания урвать царских милостей. Гелло летел следом, клацая зубами.

Я проводил их взглядом, шагая на колесницу.

Поставят. С ликованием и почтением. Все равно к дарам Мойр по доброй воле никто не притронется.

У Белой Скалы, на пригорке, откуда берет исток Лета, кипела стройка. Таскались, высекая искры ступнями из каменных плит, полуголые великаны. Какой-то титан из младших, поливая едким потом каменные глыбы, громоздил одна на другую: крякал, приседал – и бух! еще нутряной стон – грох! На западной окраине стройки щелкал бичом кто-то крылатый, наверное, одна из Эриний. В воздух летела каменная крошка, путались под ногами вертлявые даймоны и стонущие тени, кто-то заливисто орал: «Да не в Лету же мусор скидывать! И кто вас, приапоруких, учил…»

В центре строительного урагана, хромая, метался Гефест и хрипло орал на всех, кто попадался ему под руку. Неизменная доброта всегда покидала олимпийского строителя на время работы. Когда на Олимпе строились дворцы – даже Арес не гнушался послушать обороты, слетающие с уст мирного Хромца. Чтобы блеснуть потом перед воинами.

Мрамор, мрамор привезли! – взвыло что-то стигийское со стороны болот. Рой даймонов рванул встречать мрамор.

Владыку заметили двое-трое теней, которые тут же сделали вид, что безумно заняты каждый своим делом.

Эвклей отыскался в компании Гипноса у самой Белой Скалы, в некотором отдалении от шума стройки. Беспамятная Лета, тихо напевая под нос, сидела тут же, на берегу собственной реки. И заворачивала сыр в лепешки.

… медленно идет, бурчал Эвклей, враскоряку сидящий на песчаном берегу. – Этих все больше, а когда достроим – непонятно. Сколько у нас сроку-то?

Ну, мне-то откуда знать. Геката и Харон – единственные, кто помнят, как было в прошлый раз – молчат, а Чернокрыл только хмыкает, когда я прошу его пореже работать мечом. Вроде бы, дары еще не доставили, а пока не спохватились Пряхи – время есть…

Ой, сказала увидевшая меня Лета. Лепешка из ее рук сыро шлепнулась в водную бездонь.

Лепешка будет беспамятной, уныло заметил Гипнос. – А мы с тобой, Эвклей, Владыку прозевали.

Кабы Владыку, невнятно донеслось из-за жирного куска, не прозевали бы…

«Трезубец Посейдонов вам в зад и семь раз повернуть!! – гулко загремел голос Хромца под сводами. – Сказал же – тут перегородку ставим!»

Я отодвинул Гипноса и опустился на белый песок – сыпучий, мягкий, прохладный, на таком ничего не может расти, хотя вот кипарисы почему-то не умирают…

Пряхи спохватились. Сосуд со жребиями мне доставили только что.

Гипнос поморщился и зашипел. Эвклей продолжил угрюмо глодать то, что глодал до этого. Лета тихонько напевала что-то без слов, тонкие пальцы порхали над корзинкой с едой, по временам замирали: а что было нужно?

Рассказывайте.

Белокрылый тут же застучал пестиком в ступке, силясь напустить на себя безмятежность.

А? А что говорить-то? Вот раз Мойры тебе послали жребии, значит, они признали, что у нас теперь есть царь. То есть, есть Закон и должна быть Гармония. Потому что, понимаешь, пока нет правителя – все как-то на хаосе держится, да никто и не жалуется. А правитель – это всегда закон.

«Правитель – всегда закон, невидимка. Любой Владыка должен выполнять свои обязанности. Заботиться о подданных. Решать споры между ними. Судить…Так уж получилось, что твои подданные – во многом тени».

Чего ждут от меня Пряхи? – оборвал я. – Чего ждете вы? Чего ждут эти?

«Эти» толпились и переминались с ноги на ногу на другой стороне Леты. Тянули руки, стонали, но не решались коснуться вод. Воины, женщины, дети, кентавры, какие-то нимфы…

Справедливости, подал голос белокрылый. – Определения загробной участи.

Иными словами, они ждут, что я стану судить.

Тени волнуются, прозвенела Лета. – На полях тысячи. Праведников, грешников и обычных. Так больше не может быть. Это породит беспорядок. Что я хотела сказать?

Эвклей тяжко засопел, покосился на богиню – уймись, женщина! Лепешки к тому же не готовы еще.

Понимаешь, Аид, то есть, Владыка… Гипнос поднял пестик, указывая на другой берег Леты. – Это тайна. Раньше все эти, которые сюда попадали… праведники становились даймонами, духами рода. Преступники – злыми духами. Чудовищами, опять же. А кто ни то и ни это – они вообще никем не становились, отправлялись шататься по полям асфоделя. Только теперь это прекратилось, прямо как…

И охнул, и задолбил по своей ступке с удвоенной силой, и принялся прислушиваться к воплям Гефеста: «Тачку Приапа с Приапом тебе в печень, сказано – здесь черный мрамор!!». Потянул в рот лепешку прямо из рук недоумевающей Леты.

Прямо как когда? – спросил я, цепко беря бога сна за белое крыло. Гипнос покривился, уронил лепешку на белый песок и пробормотал:

Такое бывало раньше. В последний раз – при Персе, когда он у нас тут правил…

Перс, отец Гекаты?

Ага.

Что было?

Да все то же самое. Тени толпятся, тянут руки, Мойры вот сосуд со жребиями прислали.

И Перс судил?

Да нет, не успел. Он тут у нас как-то не задержался – Владыкой-то…

Еще бы он задержался. Не ты ли, Гипнос, шептал мне на ухо, что можешь рассказать о том, как Геката отравила своего отца?

Нужно будет поговорить с Трехтелой – потом, когда станет меньше дел. Впрочем, что она мне ответит, она всеми тремя физиономиями ухмыляется – стоит только увидеть.

Нужно… только… увидеть…

«Ты не разучился смотреть, маленький Кронид?»

Это случилось не на уступе, откуда открывался взгляд на изрезанную реками чашу Эреба, не в черном дворце, опоясанном водами Флегетона. Это случилось – тогда.

От стройки летела едкая пыль и ругательства Гефеста, пахло нагретой медью, летейским забвением и немного – горячими лепешками, из-под задравшегося хитона у Эвклея торчали поросшие бурой шерстью ляжки, и чаша Гипноса опасливо подрагивала в пальцах у белокрылого, и я точно помню, что все началось с этой каменной чаши, выщербленной по краям, тяжелой и серой, как посмертный сон. Я задержал на ней взгляд – на резных цветках мака и маленьких фигурках лежащих людей – и чаша заухмылялась мне в глаза каждой щербинкой.

И мир раскрылся передо мной – бледно-золотым бутоном асфоделя. Обжег кожу жарким оранжевым дыханием Флегетона, дунул в лицо льдом Стикса…

Впустил.

Я сидел на берегу Леты, сжимая белое крыло бога сна.

Я шел по полям асфоделя со стонущими тенями, я был плитами, ударявшимися друг о друга при постройке дворца; камнями под ногами Хромца, впитывавшими его крики («Кишки вокруг шеи!! Три раза! А потом узлом!»), был пламенем, спящим во чреве вулканов, трясиной Стигийских болот, кишащей гадинами; я чувствовал дуновение крыльев спешащего Таната на своем лице, потому что я был сводом, воздухом… и железной дверью над черной бездной, в которой изнывали от бешенства узники.

Я был – и я усмехался.

Вместе со всеми своими – подземными. Всеми губами Гекаты – остро, скрытно, таинственно. Мордами псов – светильниками в коридорах – глумливо. Языками пламени Флегетона – игриво, азартно. Каждым цветком асфоделя, каждым искрошившимся скальным клыком на берегу Ахерона, каждым драгоценным камнем в стене, узловатыми корнями ив Коцита, обглоданными черепами из логовищ Кер – я усмехался этому зрелищу…

Сыну Крона, возомнившему себя Владыкой. Сидящему на берегу в компании чавкающего распорядителя, Гипноса да напевающей Леты и ничего – ни-че-го-шень-ки не понимающего!

Не смыслящего ни в собственном жребии, ни в здешних законах и тайнах, не подземного, не подозревающего, что там – дальше…

Белая скала, сонмы теней, моя колесница, на которой во дворец торжественно ввозили дары Мойр, озеро Мнемозины, маленькая, черная речка возле входа в Тартар – все сливалось в одну сплошную острозубую усмешку, я ждал открытого боя, а получил многообещающий смешок…

Правая ладонь вымазалась в белом песке, он тихо утекает сквозь пальцы.

Напевает беспамятная Лета – что-то протяжное, и я слышу песню, но я не отзвук этой песни…

Я. Я – Аид-невидимка.

Гипнос с опаской потянул крыло из моего кулака – пара белых перьев все равно в пальцах осталась. Белокрылый косился отчаянно и частил скороговоркой:

Я-то не помню, у меня тогда ветер в голове был, только говорят, что Перс сразу получил дары, но не сразу решил судить, так в мире такое творилось, что теням никакая Лета не помогала, Хаос как он есть, только не Животворящий, конечно, так вот, он потом пошел, посоветовался к отцу и как-то все утихомирилось на время, и он уже собирался скоро судить… только вот Геката его отравила.

Я брезгливо отряхнул перья с руки – две белые стрелки уплыли вслед за неспешным течением Леты.

Когда будет достроен Дворец Судейств?

С ревом и грохотом на одну из стен обрушился поскользнувшийся великан, дрогнул песчаный берег, и вслед за этим еще громче взревел Гефест: «Колесницу Гелиоса тебе во все места!! Всем твоим потомкам! Голову с задом местами поменяю!!»

Как выйдет, – хмыкнул Эвклей и вытер об хитон засаленные руки.

Значит, буду судить во дворце.

Распорядитель только плечами пожал – ну, и суди себе, мне-то какое дело? Помолчал, переплетая корявые пальцы. Взгляд цепких, заплывших жиром глазок поползал по песку, остановился на большом пальце, торчащем из сандалии.

Палец был пузат и волосат, как сам Эвклей.

Грешников карать своей рожей будешь?

Гипнос отчаянно и громко хрюкнул в свою чашу и просиял любовью к Эвклею. Спорить ведь можно, затем бог сна и таскается за распорядителем, чтобы услышать из его уст что-нибудь этакое про Владыку.

Карать мне не впервые.

Угу. Ты им в зубы… каждому. Двузубцем. Авось, за кару сойдет.

Эриний можно попросить, Гипнос щурил развеселые глаза. – Они с бичами – знаешь как?! И Немезиду – эта кого хочешь заест, хотя, конечно, у нее и на поверхности дел хватает. Так ведь еще стигийские твари есть – взять ту же Эмпусу! Да она своими копытами…

Эмпуса – это кто? – прошелестела забытая Лета, глядя на лепешку.

Эвклей хрюкнул вепрем из кроновых ратей.

Ну, мне пора, подхватился Гипнос. – На поверхности сна послеобеденного ждут, на Олимпе тоже, наверное.

Улизнул под самый свод – от беды подальше.

Я поднялся, не отряхивая плаща от белого песка. Кивнул Эвклею – пошли. Нет, не с колесницей, а так, по-божественному, мне ведь пора привыкать?

Шаг – мир морщится вокруг меня складками серой шерстяной хлены, украшенной цветами, два – складки становятся мельче, в вышивку на хлене вплетаются огненные узоры… три. Пришли.

Темные Области – пустошь выжженной земли лежала под ногами. Место, куда я за год так и не наведался, сюда вообще никто не наведывался, потому что не было охочих навещать помойку. Свалку мира, изломанную плоть скал, прорезанную хитрыми морщинами огненных трещин.

Лежит возле крутого холма припорошенный пылью валун. Змеится русло пересохшей реки, по берегам – безнадежно умершие столбики молодых деревьев. Грубо отесанный каменный трон. Потемневшие и позеленевшие оковы. Звенят под ногами шипы из черного серебра.

Кажется, я дома. В гостях у отцовских лабиринтов времени – вот-вот под ногами захрипит, расползаясь, ткань, листья зашуршат. А вон там, к западу, ямы, каждая по десять шагов шириной. Наверняка ведь угодишь – ноги переломаешь.

Разве что нянька-тьма тут густо разведена огнем, но все равно ведь – помнит, приветствует…

Я смахнул пыль с валуна и уселся, а Эвклей шнырял вокруг. Даже не жевал ничего – так увлекся. Бурчал, что были мыслишки – это точно, то ли сад тут потом разбить, то ли кузниц наставить, местечко-то – на виду! Ага, вот котел, пригодится. Великанский какой-то котел. В такой полсотни человек запихнуть можно. О, вот еще пифос, тоже великанский. И к нему зачем-то ступени высечены – можно подняться, заглянуть в горло… Тьфу ты, да он треснутый, дрянь какая, кому такое нужно. А вот колодец, а вот… жаль, тут пожрать ничего нет.

Когда Эвклей отвернулся от простертого на земле огромного колеса, прямо к его носу свешивалось яблоко.

Крупное, красное, как гранат, надавишь – брызнет соком. Ветку дереву погнуло.

И жратва есть, заметил Эвклей философски, протягивая руку. – Блаженство.

И тут яблоко шарахнулось вместе с веткой на недосягаемую высоту. Подмигнуло красным глазом сверху: не для тебя я тут, на пустошах, вызрело! Эвклей засопел, почесал затылок… яблоко вняло гневной мольбе: падающей звездой устремилось вниз. Спустилось.

А от протянутой руки отпрыгнуло, издеваясь, и нагло закачалось в вышине.

В третий раз Эвклей был хитрее. Он старательно сделал вид, что до яблока ему нет никакого дела: растет тут… мерзость всякая. Отвернулся, опять уставился на колесо, кося взглядом, дождался, пока строптивый фрукт спустится пониже – и совершил бросок, достойный барса, валящего антилопу.

Ага, чтоб тебя!!

Яблоко дало себя поймать, а вот с родной веткой расставаться не хотело. И два ближайших яблочных сука вдруг задвигались, ожили, смерили распорядителя немигающими взглядами, затрепетали раздвоенными языками…

К тому же под ногами Эвклея разверзлась земля, и из нее выплеснулось пламя.

А-а-а!

Отпустив яблоко, распорядитель взлетел в прыжке – и чуть не приземлился на проклюнувшиеся из скалистой поверхности шипы. Сиганул еще раз, прохрипел ругательство и, гневно пыхтя, вперился в меня.

Что ухмыляешься? Смешное увидел?

И отскочил от скорпиона, гигантской клешней нацелившегося на него из ближайшей ямы. Собрал в кулак редкую бороденку, посмотрел, как под моим взглядом поочередно вспыхивает пламя в ближайших трещинах, как появляется на ровном месте зловонное болото, нетерпеливо пропарывает воздух хлыст…

Вот оно как, – вслушался прищурив глаза, повел рукой – из ниоткуда появилось корыто с углями, а над ним железная решетка. – Вот оно, значит, как. Откуда знаешь?

Догадался.

Не догадался. Украл. Когда мир раскрылся, впустил в себя, чтобы усмехнуться мне в лицо – я был камнями Темных Областей, я слышал их стоны: приди! прикажи! позволь причинить боль, а уж мы поспособствуем!

И я взял с собой частицу этого знания.

Эвклей щурился исподлобья – совсем не видно глаз – терзая свою бороденку.

Ну-ну. Догадливый… что делать-то с этим будешь?

Грешников карать. Найди помощников, обустрой здесь все. Помрачнее.

А ты что же? Судить, а?

Судить.

И зачем же это?

Потому что я – царь этого мира.

Глазки из-под лишайников-бровей блеснули незнакомо. Никогда в глазах Эвклея раньше не видел гордости.

Ты подданным-то об этом не забудь сказать, буркнул распорядитель и укосолапил в глубь Темных Областей – оценивать, что еще можно к будущим карам приспособить.

Прощальная фраза получилась двусмысленной. Ладно, после подумаю.

«Не затягивай с этим делом долго, невидимка», пролился мягкий шепот за плечами.

«Знаешь, чем лавагет отличается от воина?»

Конечно, знаешь, ты ведь вездесуща… Но пока я доберусь до дворца, потом пройду по коридорам, потом прикажу собраться тем из свиты, кто есть – я могу тебе это поведать своими словами.

«Лавагету нужно думать. Перед боем и во время него. Как расположить войска? Двинуть вперед щитоносцев или копейщиков? Куда пристроить колесницы? У лавагета обычно есть время на мысли, пусть даже каждая минута этого времени – сотни потраченных жизней. У воина в гуще схватки времени на мысли нет. Удар должен опережать мысль, иначе ты будешь ранен или мертв. Мне кажется я больше не лавагет…»

Столько лет сражаться, чтобы опять оказаться простым воином – да я даже чувствую себя моложе… неопытнее. На вид – зрелый бог, а в мысли вернулась юность.

Дворец будто на крыльях несся навстречу – достроенное за этот год черное чудовище из базальта. Гефест хорошо перенял безумную затею неизвестного скульптора: прикроешь глаза, присмотришься – и кажется, что утес над Флегетоном оседлал гигантский скорпион, а может, еще какая тварь прижалась, распласталась, выставила хвост, клешни, клыки в страхе перед огнем.

«Ты думаешь, что ты сейчас на войне?»

«Война – для лавагетов. Я сейчас в битве».

В битве, где противник не показывается и не вступает в открытое противостояние, но я-то знаю, что невидимость – она опаснее всего.

«Я обязательно осмыслю. Пойму. Дойду до истины. После того как отражу удар и снова сумею стать лавагетом».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю