Текст книги "Аид, любимец Судьбы. Книга 2: Судьба на плечах (СИ)"

Автор книги: Елена Кисель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 34 страниц)

Минта потянулась к хтонию, попутно, хихикнув, коснулась плотно стиснутых губ.

– А то сам ты мне свое имя, конечно, не назовешь.

– Оно тебя испугает. Оставь как есть.

– Я не заметила у тебя на спине железных крыльев, – ухватилась за края хтония и настойчиво потянула. – А имена, которые могут испугать… так вот ты какой.

Она изучала мое лицо без страха, с долей восхищения и вызывающей бесшабашностью. Отложила в сторону хтоний. Нахмурилась и подобрала губки под вздернутый нос.

– Мог бы сойти за подземного владыку.

– Мог бы, – нетерпеливо дернул углом рта, – сойти.

Когда она уже поймет и с визгом унесется в кусты, чтобы можно было убраться к себе?

– А имя твое…?

– Аид.

– Ты шутник. Разве не слышал, что поют рапсоды? А какие ходят сплетни – не знаешь? Владыка Аид – старик, да еще уродливый. А ты…

– Не Аполлон.

От ее хохота с ветвей на двадцать шагов в округе вспорхнули птицы. Заполошная белка отшвырнула шишку и кинулась по стволу сосны спасаться – подальше от буйного звука.

– На тебя только раз взглянуть – и уже не до аполлонов. Ты будто из древних песен – черное пламя, которому сам отдаешься, чтобы – до костей… – помолчала, изучая пальцами щеки, нос, проводя по лбу. – К тому же, этот… Владыка… не интересуется женщинами – у него там всё тени и псы трехголовые.

И подпрыгнула, всплеснула руками в восхищении при взгляде на мое лицо:

– Ой! Еще так сделай! Дух захватывает, какой ты красавчик, когда грозный!

Поймала взгляд исподлобья (свита уже во Флегетон бы поныряла, только чтобы на стадию возле меня не находиться!), тоже притворно набычилась, потом переплавила напускную суровость в нагловатую улыбочку. Осмотрела волосы – кроме прозелени, в них теперь еще были иголки, земля, несколько шишек и даже запутавшаяся стрекоза. Покачала головой – непорядок.

Стоило мне попытаться подняться, как пухлая ладошка придавила к земле.

– Куда? – промурлыкал голос над ухом. – К теням и псам? А не потерпят они там без тебя, Подземный?

Одевался я уже в сумерках – медленно, не сразу попадая руками в рукава хитона. Невидимый обруч сжимал виски, закатное солнце расплывалось в глазах огненными кругами, а ноша на плечах еще потяжелела.

– Помочь?

Минта водила пальчиком по шлему. Задумчиво дуя губы, всматривалась в завораживающие жутью узоры.

Бессовестно подставляла нагое тело под алые блики с неба, как еще недавно – под поцелуи.

Вышитый ворот хитона был порван, пояс делся не пойми куда. Лежал же на берегу, возле примятых цветков ястребинки, то есть, они еще тогда не были примятыми? А теперь тут гадюка греется.

Взмокшие волосы топорщились, а каждый поворот шеи отзывался тупой, похмельной болью в висках.

– Где ты хочешь чтобы я была в следующий раз? Тут хорошо, но я сюда захожу редко. Живу ниже по течению, где эта речка впадает в Коцит – поэтому подруги называют меня Коцитидой. Там много укромных полян, а еще ручьи и холмы. С пещерами. Приходи туда, тебе ведь будет ближе?

Пояс наконец отыскался – блеснул золотом из густой травы.

– Не жди – не приду.

– Вы все говорите «не жди». Только по-разному. Арес говорил: «На кой ты мне сдалась?». Посейдон: «Ты что – смеешься?» Громовержец сказал «может быть», но имел в виду то же самое, что его брат. А потом вы царственно удаляетесь, чтобы вернуться.

Я нагнулся и подхватил хтоний – Минта тут же принялась водить пальцем по губам. Глаза горели насмешливыми болотными огнями: «Как же – «не жди!»

– Я не вернусь, – отрезал я, исчезая.

И Ата, богиня обмана, загостившаяся на Олимпе, покачала головой, порицая незадачливого ученичка, который разучился врать самому себе.

Забвение – детище Леты – вызывает привыкание: глотни – потянет еще.

А еще в него хочется уйти навсегда.

* * *

– Ты сегодня мрачен, Хтоний. Может, шлем наденешь, как в первый раз? Чтобы меня не пугать, а?

Подземный – по названию шлема. Ей это кажется смешным.

Птицы не пугаются звонких раскатов хохота. Здесь, у истоков Коцита, селятся только вороны да совы, и тех, и других непросто напугать.

Сладко-свежий аромат от волос вливает в кровь новую порцию дурмана. В глазах – черное с густой прозеленью, будто ночь покрылась плесенью.

Шуршит и стелется ручей, взрезает грудью берег, прокладывает себе путь в реку стонов. Луна, отражаясь в воде, осторожно посматривает в пещеру, украшает лучами собачьи морды на двузубце, поставленном у стены.

Только смотрит – но ничего, молчит себе и даже не прислушивается.

– Почему ты боишься быть грубым? Настоящая страсть всегда такова. Сатиры знают это. Твой брат Посейдон тоже. Он наслаждается своей силой… властью… каждую секунду. Давай же, сожми пальцы, вот так…

Ложе в пещере выстлано сорванными травами – умершими, мне под стать, запах туманит рассудок, притупляет боль – опять накатила, неуемная! Жужжит в висках роем мух над падалью. И сон будет опять – дурной, со стонами и рыданиями, с невнятными мольбами в нем…

Не хочу прислушиваться.

Не хочу прислушиваться ни к чему.

Только если к забвению, но это – так. Можно.

– А-ах! Сильнее! Разве не должен ты уметь причинять боль и получать от этого удовольствие? После встреч с Аресом у меня неделями не сходили синяки. Раз он избил меня так, что я не могла подняться – а потом брал целые сутки, не прерываясь, как обезумевший без самки вепрь. Это было, когда Зевс отдал Афродиту в жены Гефесту…

– Плевать.

Нет, не тянет на глубину. Не выйдет забыться. Крики и мольбы в снах приходят все громче, яснее, избавиться не получается, да я и не стараюсь: кто там знает, может, Владыке положено слышать стоны боли?

Вытянуться на царском ложе из мертвых трав, дышать запахом вереска и чабреца и вглядываться в неспешную поступь воловьей упряжки Селены-Луны по небу – чем хуже?

– …кто бы мог подумать. О тебе тогда разговаривали шепотом – в последнее столетие великой войны. А я думала: они глупышки. Думала – вот бы хоть раз увидеть!

– Ну? Насмотрелась?

Сквозь запах подвявших трав прорезается аромат ее волос, настойчиво щекочет ноздри. Волосы у нее оказываются повсюду: встань – и наступишь на них же. Путаные, за все силками цепляются: не текучие, как у Левки, не ковкая медь, как у…

Смех звонкий до того, что ему пытаются подпевать даже вороны.

– Нет, конечно. На своё можно смотреть до бесконечности. Я не могла насмотреться на Ареса, даже когда он избивал меня. На Зевса. На Аполлона, Посейдона и Диониса… но на тебя я готова смотреть дольше, чем на других.

– Я радоваться должен?

– Со мной тебе не нужно радоваться. И притворяться не нужно. Просто иди сюда, Подземный… да, вот так…

Ухожу я всегда молча, не оборачиваясь, накидывая гиматий, который еще недавно был постлан на ложе утех. Каждый раз хочется сказать: «Не жди, не приду» – но это значит – драться бездарно, значит – не просто лгать, а лгать неубедительно; она и я знаем, что вернусь непременно.

Забвение пещеры с высеребренным луной потолком затягивает все больше, Тартар молчит, а Ананка одобрительно причмокивает: веду себя как следует. Владыка, видите ли, не должен сидеть восемь месяцев и ждать, пока к нему спустится жена. У Владыки должны быть любовницы (не веришь, невидимка, – у братьев спроси). Чем больше, тем лучше, но для начала и одна – неплохо.

– У Владыки должны быть любовницы, – журчит забвение, оглаживая пухлой ладошкой мою бороду. – Зевс говорил: Владыка должен быть велик во всем. Правда, тогда он еще не был Владыкой, но, наверное, готовился. И правда был – ах! – велик! А Посейдон потом спрашивал: как там брат говорил, когда спал с тобой? У него только и в мыслях – что брат. Что он сделал? Что говорил? Он и ко мне-то пришел только потому, что мной владел Зевс: как это – ему можно, а мне нельзя?! И наведывался долго, очень долго, потому что получал от меня то, что ему было нужно. «Ты не хуже его, – говорила я ему, – плечи у тебя даже шире. И лицо мужественнее». Я слушала о его подвигах и говорила: из него бы вышел хороший вожак, не хуже, а лучше Зевса!

Зевс, Посейдон, Аполлон, Гефест – я опять чувствую себя так, будто на Олимпе. Черно-зеленые волосы травяным покровом стелятся по обнаженной груди, Селена нынче вершит свой путь где-то далеко…

Двузубец стоит у скалы, и собачьи морды на нем усмехаются похабно.

– Всем что-то нужно. Аполлону – просто знать, что он лучший. Во всем. Аресу – что воинственнее не сыщешь. Гермесу – что он самый хитрый и может кого угодно завлечь в свои тенета. Дионису – что он удачно притворяется безобидным весельчаком. А Гефеста просто нужно слушать. Ему в своей кузнице поговорить не с кем, а жена не понимает, насколько это важно – работать руками, творить…

И хихикает, и опять увлекает на ложе – домашняя Лета с черно-зелеными волосами: «Скажи, я угадала твое желание, Хтоний?»

О, еще бы. Лучше его могла бы угадать только Лисса-безумие, так она меня сторонится, а потому сойдет и Минта-Коцитида с пухлыми губками, перевидавшая всех олимпийцев и не только их.

Там, где ничего нельзя исправить – можно хотя бы забыть.

Ту, с ее непоколебимой истиной в глазах – «Не хочу от тебя детей». Золотая дрянь в сердце больше не дрыгается – утонула в мутном забвении страстью. Раньше я был раздражен – а теперь равнодушен: пусть себе смотрит с вопросом, с гневом, да как угодно пусть смотрит. У Владыки тысяча важных дел. Осталось дотерпеть пару дней до весны – а тогда забываться будет еще проще.

– Мужчины… почему вы вечно влюбляетесь в тех, кто вас не стоит?!

Ночь сегодня безлунная, только небесные глаза – звезды – сияют особенно ярко. Синим прошлым в душу заглядывают. Вот-вот прошепчет какая-нибудь: «О, сын мой, Климен» – и доказывай потом, что давно не сын, что Владыка, что имя не твое…

– Когда я спала с Эротом – я спрашивала его, куда он целит. Ты думаешь – в сердце, Хтоний?! В глаза. Вот потому-то вы и слепнете от любви. Что ты нашел в ней? Она ведь просто девочка, любящая цветы, танцы и мамочку. Дурочка, не способная тебя разглядеть…

– Не смей говорить о ней.

Голос обволакивает внезапной мягкостью – мягкостью темноты, тлена и холода. Пальцы почти нежно скользят по бархатистому горлу, каждое ласковое касание – синее пятно. И задыхающийся стон удовольствия.

– Ты все-таки умеешь причинять боль, Подземный… Еще как умеешь. И другим… и себе. Особенно себе. Скажи, она ревнует тебя? Следит за твоими отлучками? Расспрашивает слуг? Или она и на это неспособна?

– Мне плевать, на что она способна.

Зачем ревновать, когда можно ненавидеть? У Коры тысяча других дел: сад, наряды, перешептывания с Гекатой, сборы на поверхность к маменьке. Может, еще какие-то, не знаю: в последний месяц мы почти не попадались друг другу на глаза.

– Жаль. Будь ты моим – как бы я ревновала тебя, какие сцены бы закатывала! Как думаешь, если бы ты описал ей свои отлучки ко мне… как целуешь меня… обнимаешь… что эта дурочка сказала бы?

– Заткнешься наконец, или тебя придушить?

Только не сжимать пальцы на горле сильнее, а то у моего забвения шея хрустнет. У нее вон уже губы бледнеют. А сладострастный жаркий шепот не прерывается:

– Но ты не убьешь меня, Хтоний… ты даже не заставишь меня замолчать. Я ведь всегда даю то, что нужно, вам всем… Хочешь, я скажу тебе, почему ты приходишь сюда снова и снова? Потому что со мной тебе становится еще больнее.

– Замолчи, или…

Что – или? Разве что опять на ложе утяну – заглушить лихорадкой страсти бессильные угрозы. Глубокие царапины ложатся на плечи поверх свежих, с прошлой ночи, по спине и груди стекает ихор, но боли нет, только приятное, щекочущее ощущение погружения. Да, это оно – лекарство. Холодные, сладкие волны, которые прячут под собой каленое железо: мне так больно, что я уже не чувствую боли, я сам становлюсь как воды Леты – вялым, прозрачным и равнодушным, и выдох в момент любовного пика – больше не чуждое, ненужное имя, а так – воздух просто…

Только вот просыпаюсь все еще с ломотой в висках, прижимающей голову к ложу.

Синь звезд блекнет, выцветает: запылились, пока в небе висели. До следующей ночи чистить придется. Правда, непонятно, кто будет чистить: воловья упряжка Селены так и не показывается в небесах. Видно, богиня Луны загостилась у подружки-Эос.

Минта задумчиво рассматривает синяки на руках. Красивые, будто браслеты из подземных самоцветов. Волосы усиками диковинного растения разбросались по подстилке, по моим плечам, по полу, и одуряющий запах свежести и сладости сильнее всего кружит голову перед рассветом.

На щеке алый след пощечины – не помню, за что я ей выдал. Кажется, сама попросила.

Хитона в помине нет. Куда он девается каждый раз – непонятно. Двузубец еще стоит, а в поисках одежды приходится бродить по пещере, под камни и листья заглядывать. Ладно, что там дальше… пояс? Без него обойдусь. Пару бы глотков воды – губы пересохли. Или, может, подольше побыть – все равно ж дел нет пока, даже тени на суды не прибывают?

Ладно, надо бы шлем нашарить. Сказать какую-нибудь мерзость на прощание, чтобы не смела улыбаться вслед с торжеством. Мерзость не придумывается, за почти два месяца нашего знакомства я какими только словами не пытался… только что с нее взять: «О! Тут ты сказал даже лучше Посейдона!»

– Мне нравится, как ты лжешь, – она вдруг придвинулась. Небрежно пробежалась пальчиками по лбу. – С верой в то, что говоришь. У кого научился? Но ведь ты же сам знаешь, что однажды ты скажешь правду: что тебе хочется остаться.

В глазах у нее ютилась трясина: зеленая, ряской поросла…

Наверное, я когда-нибудь убью ее за то, что она со мной делает. Нет, хватит лгать себе: не смогу. Это значит остаться без очередного глотка забвения.

– Да, – сказал я, поднимаясь. – Хочется.

Отметины на груди саднили и ныли, когда я коснулся их тканью. Пояс искать не стал: заберу позже. Взялся за двузубец.

– Шлем не забудь, Хтоний!

С хохотом покрутила в пальцах изделие Циклопов, перебросила мне в руки. Подошла, чтобы на прощание пощекотать щеки и шею своими волосами – оставить приставучий сладкий запах.

– Придешь сегодня как всегда?

– Приду раньше.

Почему нет? Глянуть, что в мире происходит – и обратно.

Можно было бы вообще не ходить. В мире три месяца – без перемен. Геката заперлась в своем дворце, остальные на глаза не показываются, в Тартаре озадаченно приутихли (неужто тоже отвлечься решили?!), судить особенно некого. На что там смотреть-то: тени гуляют по асфоделям и стонут, Стикс волны катит…

А Цербер зашился в конуру у алмазного столпа. Конуру сам и выкопал, прямо в скале. Из конуры видится хвост и слышится поскуливание.

Одна из створок ворот скособочена.

По асфоделевым полям прогулялся пьяный вихрь: пласты земли – с корнем, цветы – всмятку, тени подавились рыданиями и ходят толпами тише самих себя.

От Белой Скалы отколот кусок. Плавает в Лете разбухшим утопленником. На Полях Мук поутихли стоны. Данаиды шмыгают носами над расколоченными пифосами: а что теперь, черепками воду носить?! Тантал яростно вцепился в плод с поваленной груши: тянет к себе, а груша – к себе.

Колесо с Иксионом катается где-то у Коцита, причем титан заглушает стоны реки истошными просьбами: «Верните обратно!»

В Стигийских болотах вообще Хаос Первородный воцарился, если судить по тамошним воплям…

Словом, поэму можно писать – а лучше песню петь о том, как вернулся царь после отлучки к любовнице, а вотчину-то и не узнать. И вот он стоит, соображает, да глазами хлопает, боль в висках отступила, осталось одно:

– К-какого?!

Сюда что – Посейдон в гневе наведался?! Поссорился с младшим, решил спуститься и у меня мебель поломать?! Птицей мелькнула мысль – а вдруг Тартар… нет, он еще на плечах, это слышно.

– Гипнос?!

Белокрылый не отозвался ни со второго зова, ни с третьего. Зато из-под поваленного кипариса выскочил Гелло, сунулся мокрым носом в ладонь: «Хозяин. Ждал. Долго…»

– Что это?

Потупил зубастую пасть к земле, уши прижал. «Бог. Дурной. Ревет. Страшно…»

Дурной, ревет и бог? И правда Жеребец, что ли?

– Где все?

Шипастый хвост понуро шевельнулся. «Вяжут».

– Веди.

Вязали дебошира за кручами на восточном берегу Ахерона. Среди промоин, ущелий и острого крошева – крошева стало больше за последние часы.

Рев был слышен за час ходьбы. Мерный, как пламя в горне, перемежающийся тяжкими ударами. Кто-то почти неразличимо орал мольбы послать за Гекатой с ее чарами.

Первым мне еще до Ахерона встретился Оркус. Божок распластался на берегу причудливой медузой. Правая половина лба – сплошная шишка, будто рог режется.

– Я ни на кого не сержусь, – пролепетал он, когда я над ним нагнулся, – это он случайно…

Кто? Хотя тут и спрашивать незачем: уже слышны знакомые удары. Это не трезубец, не молния, не кулаки великанов или титанов, не булава…

Молот. А таким сокрушительным молот бывает в руках только одного олимпийца.

Гипнос столкнулся со мной нос в нос: сплошной пучок растрепанных перьев, кое-где видны куски гиматия.

– Мой настой его не берет, – выпалил сходу. – Уже только на Гекату надежда.

– Что ему здесь нужно?

– Узнай у Эвклея, Владыка. Он спрашивал. Валяется где-то, небось… Главное, мы ж и понять ничего не успели, думали, он по делам – строить, как всегда…

– Ну?

– Ну, а он, оказывается – не строить.

– А-а-а!!! – билось вдалеке о скалы эхо. – Убьюу-у-у!

– Это не Лисса – я спрашивал, – на остатках дыхания выдохнул Гипнос. В спину мне выдохнул – потому что я уже несся туда, где раненым зверем в сетях колотилось эхо. Переполненное яростью эхо: к такому на десяток шагов приблизиться побоишься.

– Обложили, твари?! А?! Убью!!!

Хромец отыскался в ложбинке, среди крошева скал. Стоял, свесив руки, тяжело выдыхая. Молот держал на весу.

Искалеченным ногам было трудно удерживать грузную тушу божественного кузнеца: ноги дрожали, вихлялись, вот одна подломилась, и Гефест рухнул на колено – опять зашелся, распялив рот:

– Без пощады!!!

Свистнул по воздуху молот, которым кузнец зарядил в кого-то из подземных. Ударился о скалу, вышибая огонь, разбрызгивая капли базальта. Шлепок, отчаянный вой…

Смолкло.

Глаза Гефеста пылали больными углями. Мощь выплескивалась из фигуры кузнеца: казалось, он увеличивается в размерах. Огромный, медлительный, взрывает землю, хрипло рычит сквозь стиснутые зубы о какой-то скале, об адамантовых кольях…

– Трусы! Мрази и трусы! Ну, идите сюда, возьмите!!

Идти и брать желающих не было.

Подземные густо облепили окрестные скалы, но сунуться не решались. Кто-то хрипло плевался ругательствами, выли псы из свиты Гекаты, Ахерон зажимал ладонью нос-лепешку, Морфей невпопад выкрикивал команды: «Сетью его! В сети запутать!»

Семеро крылатых сыновей Гипноса волокли по воздуху железную, похожую на рыболовную сетку. Зависли над взбесившимся кузнецом (подземные затаили дыхание).

– Швыряй!!

Сеть обрушилась сверху, вслед за сетью на Гефеста с пронзительным визгом грохнулись из-под свода Керы, за ними – Эринии с бичами, и отряд дворцовых стражников выскочил из-за скал – из бывших смертных, сам отбирал тех, кому еще служить не надоело.

Облепили кузнеца бешеными мурашами, вопя, колотя древками копий, размахивая веревками и цепями.

– Вяжи его! Вяжи!

– Не держат цепи!

– Сеть! Сеть не выпускайте, чтоб вам Ехидну в…

А куда Ехидну – это оказалось недоговоренным.

Дикий рев потряс скалы Ахерона. Гефест встряхнулся кроновым вепрем, развернул плечи – и сеть порвалась легче паутинки, в образовавшуюся между телами брешь протянулся молот.

Хруст костей. Истошные крики. «Вырвался!» «Все, допрыгались!» «Алекто, улетай!» Яростный хрип. Молот в загорелой ручище поднимается и опускается, расшвыривая нападавших, как искры. Лицо Гефеста раскалено гневом, горло раздувается горном, в груди клокочет бешеный смех:

– Что?! Взять думали?! Не дождетесь!

Громко треснуло копье под искалеченной ногой бога. Воин, не желавший отпускать копье, был поднят за грудки и выброшен в воздух – мелькнул медным панцирем и с воплем унесся в глухую тьму между скал. Гефест качнулся, грузно оперся на молот и отмахнулся кулаком, будто мух отгонял – и двое Кер бухнулись с крыльев и остались лежать неподвижно. Остальные Беды, шипя, стелились вверх по скалам на когтях: не желали связываться.

– Будем Гекату ждать? – заговорщицки выдохнул Гипнос на ухо.

Грохнул молот, безжалостно превращая камни в месиво: «Скалы! Скалы и орлы!! Сволочи!!» Гнев Гефеста обжигающим кузнечным пламенем прогулялся по ложбине, плавя скалы и обращая в жидкую бронзу мечи. Керы взвыли, хватаясь за крылья, кто-то заорал, начал тушить на себе хитон…

В Тартар Трехтелую. Я поднялся на скале во весь рост, взмахом руки останавливая пламя – и огонь не посмел перечить господину мира, свернулся из безумного вихря в покорный огонек, закрутился золотой спиралью, усталой бабочкой уселся на ладонь.

Из-под свода сиплыми, ликующими криками разразились две Эринии, поддерживающие на крыльях третью.

И – десяток глаз, подбитых и не подбитых – со смешной, сумасшедшей надеждой:

– Владыка явился! Владыка!!

Будто к ним Зевс-Громовержец посередь битвы спустился – сияющий, грозный, в белом хитоне. А не их собственный царь с физиономией, перекошенной от похмельной страсти, в съехавшем гиматии, к которому пристали стебельки мертвых трав.

И свилось в единый, обожающий взгляд ожидание: вот сейчас… Владыка… двузубец в руку и одним ударом… чудо…

– Мир справедливый сковать, сволочи?! – взревел Гефест, вздымая молот и оглядываясь: кого б тут сделать болванкой на наковальню? По уши в здешние скалы загнать?!

И легче легкого бы – двузубец в руку и по-владычьи, властью, даже не замедляя шаг…

Я не замедлил шага. Скинул гиматий на ходу, перешел на бег.

Легко, по-мальчишески спрыгнул со скалы – хорошо, когда нет доспехов! Пронырнул под начавшим опускаться молотом.

И выкинул вперед кулак, в котором не было двузубца.

У Хромца от такого удара в челюсть кузнечные искры из глаз брызнули. Позади разноголосо ойкнула свита. Молот опасно заколебался в пальцах племянника, и я, не дожидаясь, пока он выровняется, ударил по руке, вышиб оружие, ногой отбросил в сторону и одновременно съездил кузнецу под дых.

– Сво-ло-чи… – с кашлем полетело из горла у согнувшегося Гефеста. – Уб… убью… аа-а-а!

Он рванулся было за молотом, но я уже стискивал его в кольце рук – адамантовом объятии. Гефест рычал, ворочался, рвался на волю лавой из взбесившегося вулкана и треснул мне косматым затылком в челюсть. Я подсек ему искалеченную ногу, и мы упали оба, так, в борцовском захвате, мне было удобнее его удерживать…

– И меня?! Как его?! На скалу?! Не дождетесь, суки!!!

От кузнеца горько пахло раскаленной бронзой и копотью, да еще вином он будто насквозь пропитался. Огромный, раскаленный, колотящийся о камень, разбрызгивающий искры… Хитон тлеет у меня на груди, ничего, удержу, не Кронов Серп удерживать. Главное – что там в свите рты поразевали, не поняли, что ли, еще?!

– Что смотрите?! Воды!

Сейчас я точно помню: первое ведро на нас с Гефестом опрокинул Гипнос. Точнее, не ведро, а свою чашу, а она у него, когда нужно – пять бочек вмещает!

Вш-ш-ш! Обрушилось сверху. Ледяной трезвостью, спасением от раскаленного безумия. Вода столкнулась с огнем и ушла паром к своду, Гефест взревел так, что гулом отозвались скалы: «Утопить решили, твари?!» – а на смену Гипносу уже спешил Ахерон.

Ппш-ш-ш-ш! Пар несется вверх, спешит укрыться в стигийских туманах, Хромец бьется уже не так неистово, скорее, дергается, как припадочный, сотрясаясь… в рыданиях, что ли? Или в диком смехе?

Сш-ш-ш-ш!

Хорошие воды у Ахерона. Холодные. Любую ярость погасить могут. От любого забвения вылечат. Я-то знаю, на меня родная свита с десяток бочек этих самых вод вывернула. То есть, конечно, на Гефеста тоже, но я прижимал его к земле, а потому – и на меня…

Уже к восьмому разу в голове было чисто и ясно, и тяги забыться не наблюдалось: так, в висках побаливало, да и все. Гефест сперва рвался и ревел, потом булькал и отфыркивался, а потом вообще затих. Лежит, не шевелится, как будто я его придушил невзначай.

Я оставил племянника валяться в грандиозной луже и поднялся, трогая заплывающий глаз. Успел все-таки макушкой приложить… может, и правда нужно было его двузубцем?

Поистрепанная свита стояла с ведрами, бочками и корытами наготове и тяжко дышала вразнобой. Ахерон хлюпал смятым носом-пирожком. Онир и Фобетор стояли без ведер, зато отдувались тяжелее всех: а что, и командовать тоже кто-то должен! Замерла Геката, вознеся в одной из своих рук какой-то флакон – колдовской, должно быть.

Так, будто ждала увидеть отголосок Титаномахии: горящий свод, взлетающие скалы, битву, тяжкой поступью шествующую по миру… А тут вместо этого лужа. В луже валяется то ли спящий, то ли прибитый Гефест. Над Гефестом стоит всклокоченный и мокрый до нитки Владыка с прищуренным глазом. Свита тоже мокрая до нитки, а двузубца нигде не видно.

– Ты б еще завтра подошла, – бросил я в сторону Трехтелой. Просто чтобы что-то сказать.

Стигийские глазели по-прежнему с обожанием, и от этого было еще более странно.

– О-о-о… – хрипло застонал в луже Гефест. Схватился за голову, зашевелился, разбрызгивая воду. – М-молот… в Тартар…

Алекто и кто-то из Кер переглянулись и придвинулись поближе с арехонской водицей. Я поднял руку – постойте.

Кровавого безумия в глазах Гефеста больше не было. Там плескалась мутная пелена непонимания.

– В тиски, – будто вспоминая, буркнул Хромец. – А кто… меня держал? Зачем… держали? Откуда вода?

Встал на четвереньки, начал тереть мозолистой ручищей челюсть – ага, болит, небось, еще б не болела.

– О-ох, голова… Аид? – сообразил-таки осмотреться. – Кто это тебе… и кто это мне так… это что я в твоем мире, что ли?!

И напоследок, под дружный и чудовищный хохот свиты:

– А что я тут делаю?!

* * *

– Хочешь – расскажи отцу, – предложил он. – Или Гермесу: это одно и то же.

Правда, он предложил это не сразу.

Сначала мы обсыхали за трапезным столом, пока свита пыталась оценить: сколько царства осталось в целости. То есть, Гефест обсыхал, я-то высушил на себе одежду движением ладони. Заодно и в царственный плащ облекся.

Голод накинулся Цербером: когда я ел-то в последние месяцы? После памятной пьянки с Дионисом заглядывал куда угодно: на уступ, на Поля Мук, к Тартару, на берега Коцита… только не в талам и не в трапезную. Перехватывал на ходу что-нибудь с подноса у трясущегося слуги. Уходил, бледной тенью себя самого.

Смешно же, правда. Адамантовый стержень этого мира – и такая тряпка. Главное – из-за чего…

Хромец возлежал напротив, равнодушно капая водой с бороды на новый хитон из моих запасов. Тускло смотрел, как я сметаю жаркое с блюда. Как запиваю разбавленным вином.

В грубых пальцах кузнеца Олимпа перекатывалась одинокая оливка.

– Ты… спасибо, что скрутил меня, – выговорил он наконец.

– Не благодари. Обращайся.

– Сам я бы не остановился.

– Тогда тем более – не благодари.

Как там говорила Минта? Кузнецу не с кем поговорить у его горнов, а жена не слушает? Да кто его вообще будет слушать, Хромца-то. Его дело – дворцы строить и щиты красивые ковать.

Видно было, что Гефесту отчаянно хочется выговориться, и пока что его останавливает только собеседник. Даже и не могу припомнить, когда моя физиономия хоть кого-то понуждала к откровенности. Если, конечно, не считать Гипноса. Или допрашиваемых пленников во время войны.

– Дионис это все, – кузнечным мехом раздул грудь Гефест. – Дионис. Все: выпей! забудься! Праздник скоро! Ну, я и выпил…

Пальцы сдавили оливку – только пятно на белой ткани осталось.

– Наверное, хорошо, что я оказался у тебя. Мог бы на Олимп двинуться. И вмазать… ему.

– Дионису?

– Ему – в особенности. А еще – отцу.

Ладно, я давал тебе возможность соврать. Кто ж виноват, что ты этого как раз не умеешь.

– Зевсу.

– Ага. Молотом, – и глаза, которые сутки напролет выедает огонь горна, щурятся удивленно-удивленно. Ведь нельзя же Громовержца, любимого отца – и молотом. Не положено.

А еще в глазах, под покрывалом похмельной боли, таится иная боль – глубинная, острая, многолетняя. Боль корчится на скалах, прибитая к ним адамантовыми клиньями. У боли есть имя – Прометей.

– Почему так бывает, а, Владыка? Когда я прибивал его к скале, он просил позаботиться… присмотреть за Эпиметеем. За братом. Вместо этого я сделал Пандору. Сам лепил. Три дня, этими самыми руками… я же не знал, для чего, мне сказали – сделай…

Сказали – сделал. Пандора тоже сделала. Открыла сосуд в доме у брата Прометея. И Эпиметей вот теперь тоже где-то на краю света… зарекся иметь дела с Олимпом, я слышал.

– А теперь вот это…

И вдруг схватил чашу, торопливо забулькал соком, старательно обходя своим вниманием нектар, и амброзию, и вино. Утерся плащом, чтобы я не мог видеть, как сок на щеках мешается со слезами.

– Пророчество это… вот зачем он с ним вылез?!

Прометей – и зачем вылез? Будто бы Хромец своего дружка не знал: у этого в крови вылезать. В Титаномахии вон тоже высунулся. Теперь вот… что там у Гефеста в глазах?

Почерневшая, изъеденная страданиями фигура, пришпиленная к скале. Развевающиеся пасмы волос. Голубые глаза – два непреклонных ледника: «Владычество Зевса тоже не вечно! Я знаю, знаю, кто сможет! И рано или поздно…»

Есть расхотелось. Отодвинул блюдо, отшвырнул лепешку, которой тщательно собирал подливу.

Он же не знал, наш человеколюбивый, наш гордый Прометей. Ляпнул просто так. Впрочем, он же вещий. Кто может сказать, чего он не знает?

Рано или поздно…

– Что?

– А? – Гефест царапает чашу заскорузлым пальцем. Ковку оценивает.

– Рано или поздно – что?

– Владычеству Зевса конец. Рано или поздно. Есть тот, кто сможет свергнуть его. Прометей знает, кто это…

– И?

Гефест только отмахнулся крепкой, привычной к молоту лапищей. Знает – и не говорит. Мало того, что не говорит – так он и в будущем не скажет. Кузнец, конечно, ходил… пытался уговаривать… толку-то? Упрямства в Прометее всегда было больше, чем здравого смысла. Едва ли годы в бездне могли его изменить.

– А отец послал орла. Своего орла. Чтобы он каждый день выклевывал Прометею печень. Каждый… – лицо кузнеца дернулось. – А за ночь она будет отрастать. И так изо дня в день.

Зевс или не мог придумать другую казнь, или решил, что Прометей должен разделить участь брата-Менетия. Ну, хоть орла послал, не грифов.

– …изо дня в день. Пока он не скажет. Или пока отец не выдумает еще какой-нибудь муки…

Воображаю, что стало с младшим, когда он услышал об этом пророчестве. Метиду он проглотил в дурмане Лиссы, но ребенка Метиды собирался истребить без всякого безумия – едва только прозвучало извечное «тебя свергнет сын». Теперь вот – снова. Только Зевс уже не юнец, а когда покушаются на трон Владыки…

– Хочешь – расскажи ему, – заглянул Гефест в глаза. – Расскажи отцу. Или Гермесу: это одно и то же. О том, что я причинил вред твоей вотчине, а мог бы – Олимпу. О том, что тебе… – он кивнул на мою скулу, украшенную отметиной. – А мог бы – ему. Может, он повесит меня рядом с Прометеем. И я разделю муки друга. Может, мне не придется… а!