Текст книги "Аид, любимец Судьбы. Книга 2: Судьба на плечах (СИ)"

Автор книги: Елена Кисель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 34 страниц)

– Все как мы и думали, Владыка. Гера с этой дочерью Кадма не просто так лобызалась. Вдула ей в уши – мол, почему это Зевс тебя не любит в истинном облике, как меня? Наверное, не так обожает. Ну, эта наслушалась и кинулась к отцу – просить, значит, чтобы любил ее ночью в истинном облике. А отец же ей Стиксом поклялся, что выполнит ее просьбу…

Белые зубы сочно вонзились в фазанью мякоть. «Чтоб ты подавился!» – скалясь пересохшим ртом, прохрипел Тантал. Гермес в ответ задумчиво отсалютовал ему чашей с гранатовым соком.

– Думаю, он просто не ожидал, что можно попросить такой дурости. Отговаривал ее…

– Я бы не стал.

– Ага, я бы тоже… хотя кто знает, она ведь уже ребенка под сердцем носила. Ну, в конце концов он ей явился. В истинном облике. А почти сразу за ним – стало быть, Танат Жестокосердный, тоже в истинном: с мечом и мрачной мордой, как он у тебя это умеет. Тут она, наверное, раздумала, но уже было поздно.

Божественный огонь Зевса опалил Семелу до смерти – так, что и тень получилась какая-то ущербная.

– Тени ее ребенка я не видел.

– Роды у нее случились перед смертью. Хотя какие роды – выкидыш. Но отец решил сына спасать. Вот, зашил в своё бедро, сейчас вынашивает. Дионисом хочет назвать.

Тантал, который как раз нацелился зубами на сочное яблоко, застыл с открытым ртом, скосившись на берег.

В бедро…

Впрочем, чего еще ждать от того, кто проглотил свою жену, а после родил дочь из головы.

– После Афины неудивительно, да? – догладывая фазана, осведомился Гермес. – Ну вот, ну вот… я, Владыка, пока у тебя тут малость пересижу. Папа, понимаешь, беременный, Гера получила за лобызания с отцовской любовницей, а на бедро Зевсово нехорошо посматривает. И все что-то с Лиссой шепчется по ночам. Ох, чувствую, плохо этому недоношенному будет, когда он родится… кто еще родится-то… Но мне сейчас на Олимп – или в твоем шлеме или вообще никак. Можно?

– Бери.

Четыре. Восемь. Четыре. Годы сыплются мелким жемчугом. Из бедра Зевса в положенный срок родился юнец, заражающий всех кругом безумием. Бродит по лесам, объявил себя богом виноделия и радости. Гермес говорит – с его Паном дружен… Пиратов каких-то потопил, говорит.

Восемь. Четыре…

Цербер.

На четвертое лето после свадьбы. Или на пятое? Хотя какое лето: восемь месяцев были на исходе, я привычно перестал спать ночами, оттого карал жестче обычного, оттого и не сразу понял, когда увидел.

– Что это? – спросил потом.

Две паучихи из свиты Гекаты валялись на полу, разобранные на отдельные конечности. Свита жалась поближе к тронам, будто узрела в гневе самого меня (только в таких случаях все старались держаться поближе к дверям), под потолком завис озадаченный Гипнос…

Тварь, которая стояла посреди зала, низко зарычала тремя глотками и ступила пару шагов вперед, припав на толстые передние лапы. Черные, как и всё остальное тело.

Гордый всем существом Гелло, стоявший чуть ближе к трону, расплылся в клыкастой улыбке.

«Щенок».

– Откуда?

Впрочем, что я спрашиваю. Вон, глаза тифоновым пламенем горят. Ехиднино отродье.

Отродье широко зевнуло и закапало плиты моего дворца желтоватой слюной, разъевшей камень.

Я перевел глаза на Гелло – вопрос, понятный без слов.

«Сказали… позаботиться. Позаботился, – доложил подземный обормот. Хвостом шипастым вильнул от избытка чувств. – Выкормил. Воспитал. Хс-с-славный пес».

Смешок Гипноса я задушил тоже взглядом. Красноречивым. Он обещал легкокрылому омовение в водах Флегетона.

Славный пес остановил на мне весь набор глаз – шесть штук – пораздумал и басовито гавкнул, показывая, на что способен. Потревоженные змеи вокруг шеи отродья разинули пасти и зашипели. Дракон, заменявший сыну Тифона и Ехидны хвост, сонно замотался из стороны в сторону – должно быть, приветствовал.

Слова – глупость, – сказал я себе в очередной раз. Хочешь, чтобы сделали работу – отдавай команды взглядами. Тогда не возникнет непонимания.

А так – Гелло радостный, как Зевс после победы над Тифоном: ему приказали позаботиться об уцелевших деточках Ехидны – ну, так он и позаботился, куда уж лучше. Выкормил. Воспитал.

Надеюсь, после его заботы эта только одна тварь и выжила.

– В свите Аида могучего много чудовищ… – дурачась, пропел Гипнос из-под потолка. Свита явно напряглась при мысли о том, это эта трехголовая тварь может оставаться в зале больше нескольких минут. Эринии вцепились в бичи, Онир готовил жезл.

Тварь решила погоняться за собственным хвостом и очень удивилась, когда хвост дохнул правой морде в нос огнем. Воздух зала огласило недовольное повизгивание, от которого большая часть присутствующих зажала уши.

Ладно, в свиту действительно – это уже перебор, а вот у ворот поставить можно. Сторожевая тварь с такой внешностью – определенно придаст красок входу и отобьет у кого хочешь желание войти.

Или выйти. Смотря кто явится.

– Хорошо, – бросил я. – Поставь его у ворот – стражем.

Уродливое создание громко рыгнуло левой головой. Разбуженные змеи вокруг шеи принялись извиваться.

Гелло понятливо склонил голову, но тут же вновь уставил глаза на меня.

«А второй?»

Наплевать на величие, чужих здесь все равно нет… я привстал с трона.

Клянусь огненными водами Флегетона – мой мир мал для двоих таких тварей!

Второго Гелло извлек из угла, в котором пёс вздумал прикорнуть. Надменный палевый кобель о двух головах оглядел свиту, презрительно рыкнул на брата и с достоинством задрал ногу на ближайшую колонну.

По залу пронесся ядовитый и вызывающий смешок Гекаты. Гипнос из-под потолка все не унимался: «А этого в свиту, да? Нет, не в свиту, тогда у одного из выходов? Или пусть плавает с Хароном, а то тому скучно одному веслом махать».

А тени будут в Стикс сигать от такого соседства.

– Пошли его в дар от меня, – я поймал умоляющие взгляды свиты и добавил: –Брату.

Гелло даже не стал уточнять – какому брату. В последний год Зевс обзавелся орлом из того же уцелевшего потомства Тифона, так что почему бы и нет.

…все-таки нет.

Гермес потом подсчитал: восемнадцать. Вроде бы, именно столько двухголового Орфа («Сумраком» его назвали уже на Олимпе) спихивали с рук на руки. Как спихивали – быстрокрылый мне малевал в подробностях, тонкой кистью словес, как глазурью – по амфоре.

– Зевсову орлу пук перьев из хвоста выхватил. Ганнимеда не хотел к Громовержцу пускать. Мом острит, что этот пёс точно на стороне Геры. Ну, а Зевс его Аресу передарил – у того обширная псарня…

–Всё, Владыка, у Ареса больше не обширная псарня. Один этот Орф твой остался. Остальных за ночь передушил. Кажется, Арес подумывает сыновей таким подарочком обрадовать. То ли Фобоса, то ли Деймоса…

– …я уже рассказывал, как он распугал спутниц Артемиды, и ей пришлось передарить его Пану? Да-да, после Аполлона он у Артемиды оказался, а кто его брату спихнул… Так я ж спихнул! Деметра говорит – ты этого пса проклял. Чтобы горе на Олимп принести.

– Нет, Гефес по нему молотом не попал. По сатиру какому-то вдарил. В общем, Владыка, привел я тебе того сатира…

– … оголодал, учинил погром, созжрал двух облачных овец Нефелы. В общем, Нефела думает передарить его Эос…

Послушать Гермеса, так я правильно сделал, что Орфа в подарок брату отдал. Пес унаследовал характер Тифона. Жрал все подряд и люто ненавидел Кронидов.

Еще и огнем плевался.

Ужился двухголовый только с пастухом Герионом с Эфирии. Трехтелый великан взял тартарскую тварь с охотой, и Герионовы коровы скоро перестали забредать на луга асфоделя. Опасались пса-сторожа.

Трехглавый Цербер своему брату не уступал.

Первые дни сын Тифона и Ехидны бесновался у золотых врат. Разбрызгивал ядовитую слюну, дышал огнем и бросался на каждого, кто подходил.

Даже на меня.

Тени стонали и охали и боялись приближаться к стражу, подземные старались пробираться в обход – стигийскими тропами. Я неизменно ходил напрямик, отшвыривая Цербера с дороги ударом двузубца.

После первого удара он не кидался напрямик – клацал зубами и гавкал. После десятого и гавкать перестал – научился уступать дорогу молча.

Персефона познакомилась со стражем вскоре после того, как я встретил ее на колеснице у входа. У врат я натянул вожжи, и от правой створки отделилась густая черная тень. Ступила вперед, шумно втягивая тремя носами новый запах.

– Брат Орфа? – спросила жена, спускаясь с колесницы вслед за мной. – Этот двухголовый как-то разрыл мамину клумбу с лилиями. Мать сердилась.

Равнодушно протянула руку к трем оскаленным пастям, навстречу желтым клыкам. Не погладить – в жесте знакомства.

Цербер, недоверчиво наблюдая за мной одной головой, потянулся двумя носами. Обнюхал загорелую ладонь с розовыми ноготками. Угрюмо шевельнул хвостом-драконом.

Рычание, клокотавшее в глотке у собаки, улеглось.

– Ты приобрел хорошего стража, царь мой, – сказала жена, возвращаясь к колеснице. – Он под стать миру. Только тощеват. Неужели слуги не дают ему вдосталь мяса?

Цербер презрительно ударил драконом по камням. Трусцой сбегал к вратам, покопался у скал, вернулся с начисто изглоданной костью, которую и предъявил царице.

Такого коварства даже я от него не ждал.

– Не жрет он мяса, – сказал я, отвечая на укор жены в глазах. – Гелло выкармливал его медовыми лепешками. Их остается на кухне больше всего.

Подземные горазды до мяса, а сладкоежек среди них – немного. Танат разве что, так Убийца сейчас все больше во внешнем мире.

– Короче говоря, он привык к лепешкам и отказывается принимать другую пищу.

– Ты пробовал морить его голодом? – голос жены звучал заинтересованно и деловито.

– Пробовал. Не помогло.

– Но разве ты не можешь…

Что? Медовых лепешек напечь побольше? Я сделал жест Эвклею, который вместе со свитой явился встречать царицу.

С тачкой лепешек и явился – по такому случаю.

Жена без удивления провожала взглядом бесконечные лепешки, пожираемые тремя головами. Тачка опустела за минуту, Эвклей вытер мед с лысины – лепешки свежие! Так и текут! Цербер проглотил на лету последний желтый кусок сладкого теста, переступил с ноги на ногу… завыл отчаянно, голодно и зло.

Царице пришлось прикрывать руки ушами. Я стерпел: свыкся за несколько дней.

– А-а-а, – протянула жена, разглядывая стража, – Орф как-то забрался в храм, где держат священных птиц. Афина еще утверждала, что он не мог… сразу всех павлинов. Почему это так?

Я пожал плечами. Пес был зачат в Тартаре. Чего удивляться тому, что у него Тартар в глотке.

– Хорошо, – кивнула Персефона, пораздумав, – я скажу брату. Пусть пифии и прорицатели передадут смертным, что в подземном мире есть страж ворот. Пусть, отправляясь в дорогу за Гермесом, каждый теперь берет с собой медовую лепешку.

Цербер люто заколотил и без того ушибленным драконом о камни. В знак признательности. То ли голос понимал, то ли читал по глазам, но меня – если и удостаивал, то угрюмым взглядом, а жене расстилался ковром под ноги все четыре месяца.

Четыре.

Прощания всегда одинаковы. Это началось с первого же года, когда в последний день зимы я забыл что-то в той самой беседке и чуть не провалился в память по горло, когда услышал от входа:

– Я ухожу, – и увидел ее, уже в зеленом гиматии, с волосами празднично переплетенными лентами, с насмешливой улыбкой.

– Знаю, – слетело с губ эхо прошлого.

– И ничего не скажешь напоследок?

– До скорого свидания.

Какое там «до скорого», когда – восемь месяцев, а под конец – впору считать часы – не дни.

На второй год она явно ждала, когда я отправлюсь в беседку и произнесу положенное: «До скорого свидания». На третий я пришел туда по привычке. Гранат принес. Не знаю, зачем: так, в пальцах повертеть, наверное.

– … и ничего не скажешь напоследок?

Она подобрала с гладкого черного камня гранатовое зернышко.

– До скорого свидания.

Годы… годы – один сплошной круг повторений знакомых фраз. Бесконечное – «Подойди, можешь смотреть». Раздраженное – «Заткните собаку». Безразличное – «До скорого свидания».

Искусный аэд поперхнется – не найдет, что воспеть.

Только стук жемчужин тревожнее, звонче. Месяцы-жемчужины тяжелеют, неохотно скатываются по нитке, грохаются тяжелее свинцовых шариков… знают, что там, дальше.

Восемь. Четыре. Восемь.

Эреб.

И жемчужины больше не падают – молчат. Правильно молчат: в Тартар такие затишья. Во тьму Эребскую – перемирия. Лучше уж – туда, к мрачному пророчеству, к тому, от чего избавился только здесь, над Амсанктом: имя ему – бесконечность…

Правда, обо всем по порядку.

Цербер выл отчаянно. Подземный мир с недоумением принимал в себя новый звук, непривычный, сменивший скрип двухвесельной ладьи Харона. Ладья большей частью болталась у пристани на том берегу. Год выдался скупой на войны и болезни, и смертные умирали мало, или вернее: они не умирали почти совсем, и Харон во всю глотку сетовал, что ему недодают оболов. А потому перевозил теней один раз в день. Драл втридорога, а у кого при себе ничего не было – тех еще и веслом охаживал.

Трехголовый страж вполне разделял великую скорбь перевозчика: нет теней – нет лепешек, да и гонять некого. Вот и выражал по мере сил своих. Две головы выли низко и сволочно, мрачными авлосами, а левая заливалась безумной флейтой и по временами скатывалась в визг.

– Накорми его, – бросил я Гелло. Но подземный подлиза только лунные глаза выпучил. «Кормят, – доложил. – Хорошо. Вкусно. С-с, характер».

Характер у деточки Тифона и Ехидны оказался в маму и папу: тачкой лепешек не заткнешь! Привезенную из дворца пищу проклятая тварь прикапывала возле ворот, после чего усаживалась, сворачивала колечками хвост-дракона, задирала морды – и принималась выть до хрипоты.

Гипносу полмира в ножки кланялось: «Побольше бы настоя!», кто не бегал к Гипносу – бегал к Гекате за сонными травами, Владыке же оставалось по ночам валяться на горячих простынях и услаждать слух жалобами трехголового пса на собачью Ананку.

Знал – не усну.

Год выдался паршивым не только для Цербера и Харона. Гелиос жарил землю, как остервенелый, так что Эринии прилетали вниз загорелыми, и осень выдалась похожей на лето – с пышными травами и одуряющими ароматами. А еще там, наверху шастал сын глупой Семелы Дионис, спаивал все окружающее и дарил смертным и бессмертным веселье, и оттого казалось, что зима никогда не придет, и я сбился со счета. Подземные ходили вялые и сонные, шептались о каком-то празднике на Олимпе, то ли в честь того же Диониса, то ли в какую еще честь. Словом, благоденствие без конца и края. А это значит – рано или поздно мир придумает, как развлечь своего Владыку.

Развлек меня Тартар.

Титаны бунтовали и раньше. Не то племя, чтобы смиряться. Пойдешь мимо врат Великой Бездны, прислушаешься… поднятые руки, сведенные плечи: «Мы! Мы помним! Мы выйдем отсюда!» Так кто их слушает, столетних узников?

А тут то ли Тифона растревожил вой сынка, то ли решили, что в мире слишком много спокойствия – разошлись.

В первый день только землю малость колебали, во второй – затряслись кованные Гефестом стены… я прислушался и махнул рукой. Уймется.

На четвертый день Тартар заходил ходуном. Закровоточили лавой подземные вулканы, заплевались черным дымом старые кратеры, Флегетон пылал лихорадочно, нездорово-желтым, будто решил под Гелиоса подделаться, тени начали тревожно вздыхать…

Я высидел несколько часов, шипя и потирая плечи, вслушиваясь в безумный гул голосов, прорывающийся из Великой Бездны. Потом приказал готовить колесницу. Сжимая двузубец прошел по дворцу, по которому в хозяйственном хаосе летали тени. Украшали дворец к приезду царицы, который через два… три дня? Забыл.

Во внутреннем дворе гулко и страшно орал Эвклей на какую-то овцу, которая не хотела умирать, и на тень, которая «Выхлестала всю кровь, скотина, куда теперь эту тушу?!»

А Цербер выл, тоскливо и неумолчно, вой прилипал к лицу, застревал в складках плаща, путался к гривах лошадей, когда я шагнул с колесницы на сырой берег Амелета. Ядовитая река дрожала и билась в своем русле, выплескиваясь на камни. Замерзшими листками трепетали стены из тусклого адамантия, и по временам мерно вздрагивали толстые врата, покрываясь шишками от ударов внутри.

Кованый рисунок на вратах не был заметен из-за следов ударов.

«Мы! Выйдем! Отсюда! Рано! Или! Поздно!»

Я не решился прикладывать к вратам ладонь – и отсюда слышно. Что там смотрят Гекатонхейры – вздремнули ли всеми головами?! Открыть проклятую дверь, ударить миром, ударить двузубцем, запихнуть лезущее изнутри «Рано или поздно» на положенное ему место…

– Радуйся, Владыка Аид!

Лишний голос. Ненужный. Среди хриплых воплей титанов – нежный, холодный, как мед после ледника. Она тут тоже лишняя, на берегу Амелета, где нет места ее покрывалу – с чуть прикрытыми легкой тканью волосами, с приветственной улыбкой на смуглом лице.

Глаза – глубже Великой Бездны: как бы не утянули…

– Радуйся, великая Нюкта. Не знал, что ты совершаешь прогулки в этих местах.

– Прогулки? – низковатый, ласковый смешок. – Мне достаточно выездов на моей колеснице в небо. Я направлялась в твой дворец, о Владыка, искала тебя. И тут, такая удача…

Удачнее некуда. Владыка сейчас по колени в камни уйдет. Ощущения – будто Тифон не плечи сам взгромоздился. Гикает и погоняет.

– Искала меня? Зачем же великой Нюк…

– Ну, зачем ты так, повелитель, какая я тебе великая. Велики теперь вы – Крониды. Мы – просто, – и улыбается: хорошо, мол, когда – просто! – Мой муж, Эреб хочет побеседовать с царем. Окажешь ли ты ему эту честь?

Еще бы не окажу. От таких приглашений не отказываются. В ответ на такую просьбу не то что на колеснице покатишься, а колесницу вдобавок к Тартару – на плечи и – бегом, быстрее квадриги.

Вырос сопливый малец, заметили. Эреб на моей памяти снисходил из сыновей только к Убийце – и то не заговорил, а ответил. К трем Кронидам в отчаянный миг Титаномахии он тоже снизошел – только чтобы заключить сделку, вырвать клятву о том, что на трон подземного мира сядет сын Крона. А тут вдруг все – и мне одному. Царем назвали. Великим. С почетом во дворец проводили. Нюкта глаз не сводит, дворец у нее по-праздничному искрится алмазной крошкой, слуги – в праздничных одеждах, будто хозяина встречать после долгой отлучки вышли.

А я…

А я дурак, кажется. Зачем я иду?! Зачем вслушиваюсь в молчание Ананки за плечами?! В тяжкое, раздирающее грудь молчание, которое лучше всякого крика молит развернуться, спасаться, бежать…

Поздно, вот она – дверь, увитая темными ночными цветами по такому случаю. Цветы пахнут Средним Миром и сеном, они уже подвяли в подземелье.

За дверью не храпели, и Нюкта тревожно прошуршала над ухом: «Он ждет тебя».

Не кивнув и не взглянув на нее, я шагнул, готовясь, как в тот раз – в полную тьму.

Но в покое горели факелы.

Зал был размером не меньше моего мегарона – и весь залит красноватым факельным светом. Факелы расположились в серебряных кольцах по стенам, пылали ало и ровно, но почему-то не давали ни дыма, ни тепла. Блики свивались и перекидывались по гранитным стенам, изрезанным рисунками и письменами. Такой же древней, затейливой вязью был покрыт каменный пол. Голый. Без признака ковра.

Дальний угол комнаты оказался занят гигантским ложем – просторным, застланным пышными шкурами зверей, которых я не смог опоздать. Ложе пустовало.

Зато в центре друг напротив друга стояли два искусно кованных, хрупких на вид серебряных кресла.

Юноша, сидевший в одном из них, наклонил голову в приветствии, когда я вошел.

– Здравствуй, мальчик, – сказал он тихо, и в тот же момент я окончательно понял, что зарвался и прибрел в ловушку, и назад не выйти – пусть даже дверь я за собой не закрыл.

Нужно было оставаться у Тартара. Или прыгать в Тартар – усмирять узников хоть как, хоть изнутри, только не поддаваться вежливым улыбочкам Нюкты…

– Приветствую тебя, о великий Эреб.

Он сидел ко мне правой стороной – картинкой с расписной амфоры. Амфору расписывал не мастер: нос у картинки длинноват, кудри редковаты, а бороды и так почти нет, три волосинки всего-то пробивается. Передние зубы, как у зайца, чуть вперед выдаются. Зато плечи широки и силы с виду – не отнимать.

Вот, значит, куда пропал Эврином-копейщик, который хотел шибануть меня в спину во время бунта. Я-то думал, почему он среди свиты мелькать перестал.

– У тебя ведь двое младших братьев, мальчик. Ты знаешь это: каково быть старшим, но не первым… Я был старшим среди детей Великого Хаоса, на заре времен. И он подарил мне меньше, чем младшей дочери – Гее. Сестре он дал возможность творить… созидать. Она сотворила целый верхний мир. Создала горы и моря, в которых зародилась жизнь. Мне хотелось того же.

Эврином… бывший Эврином говорит спокойно и ровно и настойчиво впивается взглядом, а я бегаю глазами по чертогу, будто что украсть решил. Куда угодно – только не ему в глаза, потому что там, в глазах, за пеленой мрака нет-нет да и мелькнет боль.

Недодавленного хозяина тела.

– И тогда я решил тоже сотворить мир, в котором воцарюсь. Создать его в недрах сестры-Земли, поблизости от Тартара, который тогда уже существовал. И столетия спустя я создал его. Я создал то, что ты знаешь под именем Эреба – подземный мир, который с течением времени начал принимать жильцов. Всех, кому было слишком светло наверху. Стикс, Ахерон, Лета, Коцит. Я прокладывал русла для них. Я принес от сестры первые семена асфоделей и саженцы ив и тополей. Сделал так, чтобы горел Флегетон. Я многое бы смог еще сделать, но не успел. Я не моя сестра. Я не умею творить. Я слишком многое вкладывал в свой мир, в свое творение – и он брал все больше и больше. И однажды он обрел свою собственную волю и забрал у меня то, что я не смог восполнить…

Я смотрел на шевелящиеся губы. Почти не слушал, только думал: зачем он ими шевелит? Ведь все равно не к месту получается, будто мертвяку невидимка челюстью двигает. Мог бы просто закрыть рот и вещать изнутри.

А в Тартаре титаны, вопя, лезли друг на друга, намереваясь во что бы то ни стало прорваться через Сторуких, раскачать двери, сломать стены…

– Я потерял тело, мальчик, – голос сгустился и выплыл из губ говорящего клубком тьмы. Факелы предупреждающе мигнули. – Потерял тело и вынужден был обречь себя на заточение в своем дворце… во сне… Ты умный мальчик. Ты знаешь, чего лишается бог, когда теряет свое тело?

Ответ был над нами – онемевшее с горечи, бессильное швырнуть зарницей в предательницу-землю Небо. Ответ был под нами – черные куски гниющей плоти, не могущие больше приказать ни одной секунде времени.

– Власти.

– Да… мальчик. Я потерял свою власть. Отдал ему. Миру, имя которому – Эреб. Он – тоже я, только не полностью. И он не подчиняется мне. Он вообще никому не подчинялся. Правители приходили и исчезали, не в силах совладать с его волей, а он устанавливал свои законы. А я ждал. Смотрел и ждал. Любое племя перестает быть вольным рано или поздно. Любому племени нужен царь. И любое племя понимает это не сразу. Оно будет сбрасывать своих вождей в пропасти и колоть их копьями. Оно будет бунтовать и бросаться в разные стороны. Но рано или поздно найдется царь, и тогда племя станет царством, и его история будет идти дальше…

Я рассматривал причудливые узоры, змеящиеся по граниту. Не станешь приглядываться – покажется: ребенок игрался в песочке, нарисовал палочкой завитушек. Присмотришься – увидишь изгибы Стикса, притоки Флегетона, окунешься в игру тополиной листвы по берегу Леты. Не карта – что-то куда более живое, отражение моего царства… или его мира.

Эреба.

– Я знал: однажды придет тот, кто сможет сделать этот мир царством. Подчинить своей воле. Я поклялся, что принесу ему дар, какого не получал ни один бог или первобог: передам ему всю свою оставшуюся мощь. Я сделаю так, чтобы его правление было вечным. Чтобы никто и никогда не смог покуситься на него.

В необъятном чертоге отдался одинокий звук – хриплый, неопределенный. Мой, то есть, из моего горла.

Вот бы узнать: а есть такие, кто бы стал покушаться?!

Их бы к Тартару сейчас. Узники беснуются все сильнее, выкрикивают хриплые, напоенные ненавистью проклятия, молотят узловатыми, заскорузлыми руками тьму и плечи стражей – Гекатонхейров. Раскачивают пасть бездны, чтобы та извергла их наружу. Вот-вот – и необузданная ненависть вырвет с корнем железные врата, скованные Гефестом.

– Ты примешь от меня этот дар, мальчик?

– Это слишком щедрый дар, о Первомрак. Неужели ты не потребуешь ничего взамен?

Все-таки не умею я бегать глазами как следует. Взять пару уроков у Гермеса? Брать уже будет некогда. Или некому.

Эреб перехватил мой взгляд. Усмехнулся той стороной губ, которая была обращена ко мне.

Глаз смотрел тускло и черно, как у хищной рыбины. За тьмой больше ничего не дрыгалось: предыдущий владелец тела был додавлен надежно.

– Что меня выдало? – спросил Первомрак с интересом.

– Тело. Тебе не нужно было селиться в Эвринома. От тебя самого звучало бы правдивее. Зачем ты взял тело?

Усмешка расширилась, и в щели между губ обнаружилась влажная темнота.

– В теле удобнее разговаривать. И еще я хотел, чтобы ты увидел.

Он повернулся ко мне лицом.

С левой стороны под кожей перекатывался волнами густой мрак. Растягивал, пробовал на прочность, каждую секунду грозил прорваться наружу. Угол губ истлел, и в просвет стали видны зубы. Глаза не было – осколок черноты, в которой нельзя было рассмотреть оттенков.

– Видишь? – хрипло спросил Эреб, плюясь клочьями темноты при каждом слове. – Со всеми так. Все. Титаны. Чудовища. Полубоги. Каждый. Не могут вместить. Не выдерживают…

Я поднялся, глядя, как Эреб досадливо проводит по щеке Эвринома, а желтоватая кожа полосками сползает под ногтями, и в образовавшиеся щели льется мрак.

– Поэтому нужен был я?

Но уже знал: поэтому. Кронид, бог, новое поколение, новая сила, тот, кто сможет подчинить мир… вот, значит, зачем им так отчаянно нужен был Кронид на троне, вот почему Эреб так настойчиво совал нам правление, брал с нас клятву в обмен на помощь…

Они планировали это еще в Титаномахию.

– Да, – подтвердил Эреб, тоже встал, мертво шатнувшись вперед. Тело Эвбея трещало и разбухало, не в силах удержать мощь Первомрака. – Клятва была из-за этого.

Кожа треснула на шее, порвалась – и в образовавшуюся щель хлынуло черное, густое, со множеством извивающихся конечностей, разорвало жалкую оболочку в клочья, загасило факелы, превратило чертог в сплошную обвивающую пелену тьмы.

Я еще успел схватиться за двузубец, потом подумать: а чем я его буду бить?! Создателя и властителя мира? Потом меня обволокло, закружило и понесло, мрак душил и обжигал, ощупывал лицо бесконечностью мохнатых, липких паучих лап с хищной радостью: ничего личико, в самый раз по размеру будет. Мрак лез в глаза, в уши, в грудь, впитывался в кожу и сковывал руки обжигающими кандалами, и я почти сразу наплевал на сопротивление, на то, что я воин – на все. Осталось только бесконечное: «Держать, держать, держать» – как тогда, в Титаномахии, потому что титаны все еще бьются о сторожей, и если я отпущу сейчас – Гекатонхейры могут не выдержать…

Я удерж…

Пальцы стискивали двузубец. Нагретый пахнущий раскаленной бронзой. Ненужный и глупый.

Как и я – лежащий на полу. Скованный моими пальцами – как я был скован по рукам и ногам цепями мрака. Черными, толстыми, почему-то горячими.

Титаны все еще рвались из своей темницы, но темница стояла, сторожа никуда не делись, я удер…

Да скорее – меня удержали.

По губам текло что-то теплое, грудь сдавливал недостаток воздуха. Пол подо мной тоже был жарким, будто нагретая под утро постель со скомканными простынями.

Только каменная.

Косматое, многорукое воплощение первомрака клубилось в покое, заполняя его собой, превращая чертог в скромную комнатку.

– Противишься… – голос из прошлого. Глубокий, древний, глухой. – Зря. Это величие. Мощь. Власть. Согласишься – будем вместе… вдвоем. Оставлю тебе часть…

Часть меня. Огрызочек прежней личности на задворках эребского величия. Честный обмен: мне – бесконечную власть над миром, который охотнее подчинится своему создателю, чем чужаку. Эребу – тело, которое может его вместить. И тоже власть.

– И все равно… меняться…

Что там говорят про молчание? Что оно выражает согласие? Хочешь услышать несогласное молчание, а, великий Эреб? Хочешь услышать молчание, в котором тебя посылают в Тартар, ах, ты же знаком с Тартаром, он тебе брат… тогда к папаше-Хаосу?

– Зря… – просипели из мрака. Одна из лап нетерпеливо потянулась к моему лицу.

– Подожди.

Прошуршало по полу тонкое покрывало. Обдало холодком иссохшие губы: потянуться бы, напиться ночной влаги! Душная тьма перед глазами развеялась, выступили стены, потолок… моя рука, сжимающая ненужный двузубец.

Заворчал, зарокотал что-то недовольное Эреб совсем близко.

– Дай мне посмотреть на него. Поговорить с ним. Может, он сам…

Во рту было полно ихора – позабытый за последнее время привкус. Ихор вытекал из носа, толчками заливал горло изнутри, бешено лупил в виски, из-за него я не услышал, как она приблизилась.

Почуял холодную ладошку на щеке. Нюкта повернула мне голову так, чтобы я смотрел на нее.

– Не отворачивайся, мальчик… смотри. Слушай. Ты поймешь, ты ведь всегда понимал как никто. Пожалуйста, согласись на то, что сказал муж. Он сделал тебе щедрое предложение. Вы будете править вместе.

Дернул углом рта. Предложил волк зайцу вдвоем пообедать …

Густая туча мрака царила за ее плечами. Отпусти – бросится. Из тучи выходил, вылеплялся поджарый остроухий пес – я знал это рычание, слышал его много раз, помнил по снам.

Мир подземный. Отражение и мощь всего царства, которым так удобно – бить…

– Может быть, ты думаешь: мы алчны? Нам нужна власть? Царствование? Корона? Нет, мальчик… мы идем на это только для одного: чтобы избавить наш мир от страшного врага, от врага, какой еще никогда к нам не спускался.

Держать, держать, держать… что ж они там в эти двери колотятся. Учуяли слабину. Хорошо удерживать Тартар, сидя на троне, сражаясь с великанами, разъезжая в колеснице… Плохо – вот так, на полу, с раскинутыми руками и ногами, глядя в лицо великой Нюкте.

Пытаясь понять, что она там говорит.

– Враг? Какой?

– Ты, мальчик…

* * *

– План был плох. Он был хорош – и плох. О, как был хорош этот план! Посадить на трон подземного мира олимпийца. Сына Крона. Бога, у которого хватит сил удержать мир, превратить его в царство, подчинить своей воле! И мы выбрали его – выбрать было легко, только один не побоялся сойти под землю, просить совета у подземных. Один – предложил чудовищу брататься с ним! И мы выбрали и довели до конца – и ошиблись.

– Почему?

– Потому что мы его выбрали.

Губы слиплись, не слушаются. Тартар отравляет кровь, стучит в виски: нет, я держу, не дождетесь. Буду держать, пока мне не прокусят горло.

Черный пес подбирается, оскаливается, но кусать не собирается: Нюкта расхаживает между нами. Рассказывает кому-то – то ли мужу, то ли псу, до чего был хорош план. И до чего нехорош.