Текст книги "Аид, любимец Судьбы. Книга 2: Судьба на плечах (СИ)"

Автор книги: Елена Кисель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 34 страниц)

– Когда мать поняла, что явилось в этот мир… нет, не так. Что она принесла в этот мир. В отчаянии она поклялась, что никогда больше не родит. Только вот было уже поздновато: Мойры прочно взялись за ножницы. Кто там знает, может, они и есть причина тому, что случилось. Ну, а Чернокрыл… что Чернокрыл? Железные крылья и железный меч – чудовище, равного которому еще не появлялось, да вряд ли и появится. Знаешь, Владыка, его ведь боятся даже бессмертные. Кто достаточно силен, чтобы не бояться, – ненавидит. Небытие, наверное, чувствуют. У такой твари не может быть ни родителей, ни братьев.

«Ты ведь знаешь конец этой сказки, невидимка, – задумчиво пробормотала Ананка. – Зачем тебе слушать дальше?»

«Нужно».

Иногда нужно из чужих уст услышать то, что знаешь сам. Хотя бы чтобы понять, какой же ты идиот.

– А нужен ли был самому Танату хоть кто-нибудь… Ты у нас Владыка. Скажи: нужен кто-нибудь чудовищу?

Я молчал. Повел ладонью, отгоняя видение – искаженное лицо Ехидны, защищающей детенышей.

–– Ну, он ничего такого не высказывал. Летал.Резал пряди. Хватало ему своего меча. Пока…

«Т-ты чего? Я – Танат-Смерть, сын Ночи»

«Аид, сын Крона»

И н-на тебе в зубы еще раз – в честь знакомства...

Пока Танат не натолкнулся на дурного мальчишку, который не знал ничего, кроме мрака, и не мог полагать небытие чем-то ужасным.

Кто не слышал о смерти и не считал ее чудовищем.

Кто имел глупость не изменить своего мнения и после того как оказался на Олимпе в кругу семьи.

«У нас с тобой кровь одного цвета, Танат. Хочешь – смешаем ее?»

– А ты что же, сам не понял, что сделал, когда предлагал ему брататься? Поставил его вровень с собой? Принял, как он есть – с мечом, крыльями, голодом? У него нет ни братьев, ни сестер, ни родителей, есть только – ты. Не пробовал его с собой в Тартар позвать, когда Циклопов выпускал, а, Владыка? Зря не пробовал – он пошел бы. Тебе бы только пальцами щелкнуть – а он пошел бы! Попросил бы его удержать Кронов Серп – удержал бы! Я так думаю – ты для него дороже клинка, Владыка… был.

И стал ждать, настороженно поглядывая на двузубец. То ли когда я сдвину брови и переспрошу: «Был?» – то ли когда возьмусь за оружие и признаю надоевший разговор законченным.

– Был – то есть, до победы в Титаномахии; интересно бы знать, понимал Танат, во что она выльется, или нет? А если бы понял – стал бы на сторону Крона?

– И во что же она вылилась?

– Ты стал Владыкой.

И Мом принялся хозяйствовать среди немудреной снеди, прикидывая: как бы лучше закусить? Сыр с оливками? Хлеб с чесноком? Оливки с хлебом? Чеснок с сыром?

А сам хитро поглядывал на ручей, который начал полегоньку закипать у моих ног.

– И?

– Ась? Что? Ты, Владыка, пояснее, а то я – не Афина Мудрая, без слов не всегда…

– Я стал Владыкой.

– Ага. Властителем подземного мира. Повелителем царства смерти и теней. Господином…

– И?

– И ничего. Ты – правитель, Танат – вестник. Состоит в свите. Так? Потому что друзей-то у Владык не бывает. Только…

«Враги или подданные», – услужливо подсказала память – или все-таки Ананка? В паре стадий к северу раздался треск кустов и испуганное блеяние: кто-то наткнулся на заблудшую овцу и решил разнообразить завтрак бараниной. Овца была против такого завтрака и орала все пронзительнее. Потом все смолкло, только кусты трещали с удвоенным ожесточением.

– Чернокрыл не умеет служить. Слишком горд. Служить же тому, кого совсем недавно считал братом, – для него унизительно вдвойне. Вот он и…

– Что?

– Ась? Ничего. Сам понимаешь, я божок мелкий… а мало ли какие слухи ходят. Сестрица Осса-Молва тоже склонна пошутить.

– И какие же слухи ходят?

– Всякие, Владыка, ой, всякие. Говорят, Чернокрыл загостился у Сизифа – это царь Эфиры-то, не знаешь такого? Говорят, явился к нему по делу, да проникся такими… х-хе… дружескими чувствами, что отложил в сторону свой клинок и не стал исторгать из Сизифа тень. И сейчас, говорят, там безвылазно – то ли в спальне у Сизифа, то ли в подвале почему-то… Хотя что бы ему делать в подвале? Ну, правда, Чернокрыл у нас привык – чтобы потемнее и похолоднее, ты, наверное, это знаешь, Владыка…

Я встал. Путь на Эфиру долог, а мне хорошо бы обернуться до заката, сегодня на Олимпе отгремит последнее эхо праздника, и Зевс возьмется за меня всерьез.

Мом, не поднимаясь с травки, проделал руками и ногами что-то почтительное.

– Что – вызволять? – он зевнул в небеса. – Это ты, Владыка, правильно. Вот заявишься к Сизифу собственной персоной, вытащишь Чернокрыла из подвала – и обяжешь его этим служить тебе до скончания времен. Он у нас всегда платит долги – горд…

Главного – что Танат не простит того, кому окажется должен, – Мом-насмешник все же не сказал. На сухоньком лице было самое искреннее одобрение.

– Это ты, Владыка, верно придумал. Отправляйся туда сам. В конце концов, у Владык друзей не бывает – или я уже это говорил?

Он поискал глазами мое лицо, но я уже надел хтоний. Только и бросил из пустоты – «Спасибо».

– Да за что же это?! – удивился Мом. – За оливки? За сплетни?

– За последнюю фразу.

Теперь я верю, что она настолько же верна, как и другие твои слова, сын Ночи, Мом, Правдивый Ложью.

* * *

Пиршественный стол был олицетворением праздника. Золотые и серебряные кубки лучились от радости. Лучшие куски баранины дымились от восторга. Фазаны, дрозды в меду, бекасы: вспорхнуть готовы от экстаза. Сыр плакал в упоении. Вино, готовое политься в праздничные кратеры, отрадно благоухало: каждый сорт на свой лад.

С оголтелым счастьем смотрели драгоценные ткани, цветы, увивающие зал; тяжеленные колонны – вот-вот в пляс кинутся: а как же, ведь торжество на дворе!

Только люди праздника не понимали. Не разделяли.

Сидели у праздничного стола: двое. Хозяин и хозяйка.

Смотрели на третье место у стола – пустующее. Потом на дверь.

Не друг на друга.

Вокруг мегарона гудел от веселья дворец. Веселиться было приказано всем – даже во дворе резали баранов с песнями. Дворец звенел лирами, дудел авлосами, по всем коридорам были охапками раскиданы цветы.

Рабыни – и те надели праздничные хитоны и старались смеяться от радости погромче, как было приказано.

Звуки безмятежного веселья просачивались извне, робко трогали пустоту мегарона, где в безмолвии замерли царь и царица. Сизиф, сын Эола, старательно накручивал на палец каштановую бородку, всматривался в дверь. Его жена Меропа, Плеяда из дочерей титана Атланта, бездумно смотрела на золотое шитье на праздничном хитоне мужа.

Едва слышный шелест за дверью первой услышала она.

– Пришел, – шепнули белые губы.

Гость шагнул в зал просто и делово, снимая с пояса железный клинок. В движениях Таната, сына Ночи и Эреба, чувствовалась холодная нацеленность копья, летящего в цель. Глаза бога смерти смотрели чуть над головой скорой жертвы, в обозримую даль, где ждут клинка другие.

Гость сделал от двери один скользящий шаг, другой…

– Радуйся, Танат Железнокрылый!

И замер, остановленный непривычным приветствием и непривычной же радостью на физиономии жертвы.

Царь Эфиры подскочил, складываясь пополам в радушном поклоне.

– Великая честь – твой визит к нам, недостойным! Прошу, не откажи разделить с нами праздничную трапезу. Не побрезгуй скромным гостеприимством смертного! Поднимем чаши за мою загробную участь!

Помедлив несколько секунд, гость вернул клинок на пояс.

– Радуйся, Сизиф, сын Эола, – голос – хрипловатый, усталый – не вязался с каменным лицом и безжалостным взглядом. – Благодарю за гостеприимство. Смерть немногие встречают полным кубком.

За столом прислуживала царица: «Никому другому я не уступлю эту честь!»

– Честь? – проронил гость, не касаясь наполненной чаши. – Принимать у себя Таната Жестокосердного?

Сизиф, раскрасневшийся, с пылающим взором вознес в ладонях золотой кубок.

– Честь! Радость! Прислушайся, Непреклонный, – это музыка в моем доме! Вдохни ароматы – это цветы во всех комнатах! Танцы и смех – во дворе! Я сам, вся моя родня, все слуги мои – нынче не можем не веселиться, встречая редкого гостя! Ночные боги! Аид, Персефона! Хай!

Он плеснул вином на пол и только после этого сделал добрый глоток. «Редкий гость» его примеру не последовал, с тенью изумления вглядываясь в лицо царя Эфиры.

– Ты торопишься на берега Леты, сын Эола?

– Жизнь смертного, пусть даже басилевса, не бестревожна, о Железнокрылый! Подданные недовольны войнами. Если я не веду войн – они недовольны миром. Чуть только кто навлечет на нас гнев Деметры или Гелиоса – как я слышу: в засухе и недороде виноват басилевс! К тому же моя жена – бессмертна, я же… Есть ли смысл дряхлеть на ее глазах? – Сизиф глядел не на жену, куда-то вдаль, но щеки его пылали. – О нет, если Мойры вздумали перерезать мою нить – я буду достаточно умен, чтобы не скорбеть о неизбежном! Оплакивать то, от чего нельзя уйти? Так поступают глупцы. Я – радуюсь, что скоро глоток Леты избавит меня от тревог и невзгод, от ноющей по вечерам спины и выпадающих в старости зубов… И если Ананка решила одарить меня исходом сейчас – кто я, чтобы не принять этот дар с благоговением и счастьем?! Кто я – чтобы не встретить как подобает посланца этого дара?!

Посланец дара Ананки с кривой улыбкой поднял свою чашу к губам.

– За тебя, басилевс, – сказал он тихо. – Я лишь вестник, и не мне решать… но я пью за то, чтобы твоя участь после Леты была отрадной.

Сизиф едва осколками не рассыпался богу смерти под ноги. От благодарности. Но как-то сдержался, затрясся только, голосом задребезжал, что примет любую волю Владыки.

Гость, услышав о Владыке, зябко звякнул крыльями. Подвинул царице пустой кубок, который она поспешила наполнить.

– Будут ли они веселиться о тебе после? Когда я возьму прядь твоих волос? Когда твоя тень отправится к ладье Харона, а плоть сгорит? Ты, – он перевел взгляд на царицу, и она метнулась в сторону, словно стараясь уйти от свистящего в воздухе лезвия, – будешь радоваться о нем?

– Нет, господин мой, – тихо ответила дочь Атланта.

Сизиф нахмурился, сделал раздраженный жест, но Танат качнул чашей – пусть говорит.

– Нет, господин мой, я буду рыдать над его телом, рвать на себе волосы и бросаться в костер, – Меропа говорила ровно и тихо, задумчиво улыбаясь. – Отведай этих фиг в меду: они особенно удаются поварам…

Танат не притронулся к блюду с фигами.

– Почему?

– Потому что я бессмертна… и слаба. Потому что я буду плакать не о том, кто получит вечный покой на берегах кристальной Леты – а о нашей разлуке, которая будет длиться вечно. Ведь я никогда не смогу последовать за ним. Я буду плакать о себе и о моей любви, которой суждено остаться в одиночестве!

Танат качнул головой, принимая ответ. Молча осушил еще кубок – не касаясь еды, думая о чем-то своем, и дочь вещего Атланта, Меропа с ужасом вглядывалась в точеный профиль гостя…

О чем может задуматься смерть?!

– Значит, – сказал подземный посланец, – вас ранит не смерть? Вы плачете о потере, которую она приносит.

– О потере, которую она приносит, и о разлуке, которой не будет конца, – подтвердила Меропа. Ее муж ёжился, крутился, делал знаки: женщина, примолкни! – но она продолжала говорить. – Это удел не только смертных. Правда, бессмертных забирает не твой клинок…

Не звякнуло ни единое перо, но цветы по стенам завяли, и потускнели фрески над входом. Скрестились взгляды сына Ночи и дочери Атланта – непобедимого, неумолимого и слабой, любящей мужа… бессмертных.

– Тартар?

– Или груз, опустившийся на плечи, – губы царицы покривились с болью, – мой отец, Атлант не всегда был таким, как сейчас… Забвение. Величие – впрочем, едва ли на Олимпе заметят потери, которыми грозит величие... У них ведь там просто, на Олимпе. Они выбрали один из двух путей, чтобы не испытывать боли от потерь: у них есть столь многое… многие… что они не заметят утраты чего-то или кого-то одного, пусть и важного.

– Какой же второй путь, о моя мудрая жена? – полушутливо вмешался Сизиф и сам наполнил чашу гостя, где оставалось на дне.

Ответил Танат, глядя на искрящееся в золоте вино:

– Когда у тебя нет того, кого можно потерять.

Он долго сидел молча, взъерошив перья и глядя перед собой кинжальным взглядом. Сизиф, царь Эфиры, забыл радоваться дорогому гостю и не знал, куда деть руки: отпустил гулять по столу. Руки хватались за край золотого блюда, вцеплялись в баранью ногу, потом хватали оливки – не доносили до рта…

Меропа молча подливала в кубок посланнику Мойр. Только отворачивала лицо – но не от страха, а будто из нежелания уловить что-то лишнее.

Что нельзя услышать, если рядом чудовище.

«Ты бездарно дерешься… бездарно дерешься, невидимка. Почему ты не сражаешься теперь?! Ты – воин! Я учил тебя быть воином! Настоящий воин не опускает оружия, не сдается на милость владычеству… миру… власти… Ты бездарно сражаешься, ученик… может быть, мне следовало учить тебя лучше. Друг мой… брат мой… если ты проиграл эту битву, значит – мне опять нечего терять…»

– Да, – сказал Танат так внезапно, что Сизиф подавился фигой в меду, фиги царь Эфиры ел от тоски и тревоги – чтобы заглушить дурные предчувствия. – Я дам вам время проститься.

Ставя на стол свой золотой кубок, Танат Жестокосердный выглядел усталым и измотанным многодневными полетами – но зато и принявшим решение.

– Один раз. Проститься… Ничего, что те зовут. Пусть рвутся нити. Пусть время получат и они. Проститься перед разлукой.

Сизиф выдавил на губах дрожащую улыбку. Его жена, простирая руки, прошептала, что о такой милости она и мечтать не могла.

– Всю жизнь я буду приносить жертвы тебе и другим подземным богам… – ее ладони опускались, по мере того, как голова Таната, сына Эреба и Нюкты, медленно клонилась на скрещенные руки.

Склонилась.

Улыбка с лица Сизифа сползла не сразу – уж очень приклеилась. Приподнялся со своего места. Подошел. С опаской протянул руку – тронул спящего за крыло. Выдохнул:

– Подействовало.

Царица выскользнула через боковую дверь и вернулась, ведя за собой пятерых высоких, с изрубленными лицами лапифов. Эта братия, видно, навидалась в жизни всякого, и вид уснувшего за пиршественным столом бога смерти не показался им чем-то удивительным.

Двое шедших впереди несли толстые, тускло блестящие цепи.

– В оковы, как договаривались, – приглушенно шепнул Сизиф и отошел от стола подальше. – И в подвал.

Подвал. Уж конечно, не спальня – там Убийце делать и вовсе нечего. Мом-насмешник, видно, зарвался – и сказал толику правды.

Я разжал пальцы, и лапиф с иссеченным лицом – один из той пятерки – замигал слезящимися глазами. Потом открыл рот, чтобы глотнуть воздуха и закричать.

Убить я его не мог, он бы не умер. Зато мог превратить.

Черный взъерошенный пес с отметинами на морде гавкнул раз, два, ощерил клыки – и с ошалелым воем унесся по коридору от мощного пинка. Надо бы и остальную четверку достать, чтобы впредь не думали богов связывать, все равно ведь без дела здесь шатаюсь…

Дворец Сизифа, сына Эола и царя благословенной Эфиры был выстроен будто в насмешку над богами. В его коридорах без труда заплутал бы Гермес-Психопомп. Комнаты отрастали друг от друга бешеной порослью, коридоры оплетали их диким виноградом… да что ж такое, опять я к оружейным прибрел? Тьфу, сколько можно.

Все-таки подвал. Слово настойчиво елозило в мыслях, пока я кружил по дворцу в ожидании Ареса. Гермес столковался с Эниалием почти сразу, сказал, тот даже вопросов задавать не стал: как услышал, что надо где-то выступить божественным гневом – просиял ярче своего же шлема.

– У-у, хвала Ананке, а то праздник этот, Аполлон на кифаре бренчит… Где кого уже убить?!

С племянником всегда легко было договариваться.

Гермес – с этим труднее, вестник все щурился на меня, подвох искал. Потом не утерпел.

– Владыка… Арес-то тебе зачем? Ты же мог бы и сам…

– Лети на Олимп и не умничай.

Мое настроение он научился читать за годы лучше подданных: так взмыл, что только крылья таларий белизной сверкнули.

Дворец у Сизифа – лабиринт, а обставлен с уютом. Пестрые ковры, шкуры волков, медведей и барсов, дорогие ткани, ложа, кресла, подушечки, светильники, курительницы. Всё – чтобы жить и радоваться.

И повсюду сцены из жизни богов – на тканях, на щитах стражи, на амфорах, на мозаике стен… на колоннах – и то выложены. Благопристойные, героические сцены – Зевс побеждает Тифона, Аполлон разит дракона Пифона, Посейдон правит своей колесницей среди шумных волн, Артемида карает Актеона за то, что посмел увидеть ее обнаженной… Ах, вот еще и лепнина, и изваяния – Афина, Гера, снова Зевс…

Не дворец – олицетворение почтения к богам. А под этим олицетворением – подвал…

Подвал.

Когда ноги успели притащить меня к полуоткрытой двери здешнего подземелья? Да еще по местным ветвистым коридорам?!

– …беда для всех!

– Что ты там делала?!

Сизиф и его жена, Плеяда Меропа перерекались в коридоре. Орали во весь голос, не стесняясь – не в гостях, небось. Охрана – четверо лапифов, которым вскоре предстоит стать дворнягами – отошла по коридору подальше и притворилась дубами. У древолюдей этот трюк проходит хорошо, с Титаномахии помню…

– Освободить его хотела? Ну?! Освободить?!

– Молила о милости!

Меропа, дочь Атланта, сверкнув глазами, сбросила с плеч руки мужа. И встала на миг во всем величии – дочь титанов перед смертным. Коридор стал теснее, лапифы скрючились и притворились уже горными дубами, я, невидимка, – и то сделал шаг назад…

– Я могла бы разбить его оковы, – шепнула Меропа, становясь снова только женой. – Это было бы разумно. Но с тех пор как я узнала тебя, – у меня нет ни разума, ни воли. Я забыла отца, сестер, забыла себя… Я не смогла бы предать тебя, потому что знаю, чью тень он возьмет первой. Поэтому я просто молила его не гневаться на то, что ты сделал. И отнесла немного воды.

– Выпил он?

Она горестно качнула головой. Тогда басилевс Эфиры, потянув за локоть жену, ласково сказал:

– Идем, – и шагнул в наполовину открытую дверь подвала, куда с недоверием поглядывали лапифы.

Ноги провели меня вслед за Сизифом и женой – не спрашивая хотения.

Сначала бросился в глаза клинок. Он стоял, прислоненный к стене, и это было неправильно, проще увидеть осветившийся Тартар или благодушную Геру. Этот меч не должен стоять – должен свистеть, отсекать пряди, лежать в ладони своего господина, на худой конец – болтаться на его поясе…

Вместо меча болтался его хозяин. Убийца висел посреди подвала, опутанный цепями, светлый металл которых глушил черное железо крыльев. Цепи крепились к дюжине прочных крюков на стенах и потолке.

Голова у Таната была склонена на грудь, как у спящего, глаза прикрыты.

– Смотри, – позвал Сизиф. – Смотри, Меропа! Ну, что ты горюешь? Чьего гнева боишься? Ведь это же – праздник! Даже на Олимпе нынче празднуют Жизнь – избавление от него!

– Не жизнь, – прошептала царица, – мы принесли не жизнь, а нарушение самими богами установленного порядка. Сначала этому радовались все, потом только глупцы, а умные молчали… Недалек день, когда заплачут уже и глупцы.

– Это говоришь не ты. Это… ах да, Макария. Бедненькая сумасшедшая. Не давай больной девчонке морочить тебе голову. Что? Она все о том же – люди без судьбы? Так посмотри на меня, посмотри! Моя нить перерезана Мойрами год назад, больше! Ты видишь потухшие глаза? Ходячего мертвеца? Ты думаешь – с нитью Мойры для меня закончилась жизнь?! Моя перерезанная нить вьется дальше – наперекор ножницам глупой Атропос! Надо мной не властна судьба – я обманул ее!

Ананка засмеялась за моей спиной нехорошим смехом. Дочь Атланта, Меропа тоже рассмеялась – горько, страшно.

Так, что с лица муженька ликование схлынуло.

– Ананки не минуешь, мой царь… ты просто не знаешь, что она готовит тебе. А я боюсь, что это что-то страшное. Боюсь…

– Чего?! Или ты думаешь – о нем восплачут? Его – его бросятся освобождать?! За него будут мстить?! Ну, и кто же? Боги Олимпа, которые ненавидят его и страшатся? Мать-Нюкта, которая все так же набрасывает свое покрывало на небеса? Белокрылый брат, может статься?! Чудовищам место в Тартаре или в цепях!

Разошелся Сизиф, побагровел. Праведным гневом накалился докрасна. Правда, на последних словах тон все-таки понизил. И покосился на скованного узника: как там, цепи не напряглись, крюки из стен не повыдергивались?

Нет, и лицо не дрогнуло.

Перед тем, как говорить дальше, басилевс вытащил жену в коридор.

– Я уже говорил тебе: какая здесь опасность? На Олимпе праздник. Пируют. Жертвы принимают как раньше. Они же понимают. Может, мне для этого и цепи достались. А он – чудовище. И у него нет никого, кто бы…

– Был.

Меропа была бледна. Смотрела на освещенную догорающим факелом стену. Будто, кроме тени беспокойного мужа и своей, могла увидеть третью.

Невидимки.

– Во время великой войны, Титаномахии… я слышала от своего отца о боге, который был дружен с Танатом Жестокосердным. И если ты навлечешь на себя его гнев – пощады будет меньше, чем от Судьбы…

Сизиф надул щеки, собрался было разразиться каким-то мудрствованием. И махнул рукой, усмехнулся – баба, что сделаешь! Удалился неспешно, с достоинством, подкручивая бородку и бормоча, что последний год покоя нет от жены, кажется, убьет своими нравоучениями… Хотя какое убьет, когда нет смерти – ха!

Меропа удалилась по подземному переходу в сторону гинекея. Лапифы перестали притворяться дубами (чуть-чуть – и корни бы пустили!), потопали не спеша закрывать массивную дверь на засовы…

Убийца в цепях так и не пошевелился.

Дурак, – подумалось вдруг. Одно движение, нет, два: удар по двери, потом разорвать цепи. Лучше бы – во время пылкой речи басилевса о том, что Убийцу некому освобождать…

«Давай! – подбодрил Мом-насмешник из зеленого леса, где разлегся рыжим пузом кверху. – Удар по двери. Разорвать цепи. И отдать приказ подданному, который навеки будет обязан тебе за освобождение. Интересно, как это – когда друзья становятся слугами?!»

Я повернулся к двери спиной. Затерялся в извилистых подземных переходах: оказывается, тут и снизу лабиринт, хотя, конечно, не чета моим подземельям.

Я не знаю, как это: когда друзья становятся слугами.

Не желаю знать.

Меропа молилась. Взывала в своей комнате к Афине – чтобы послала мудрости. К Афродите – чтобы уберегла ту, которая обезумела от любви к мужу.

Потом, после молчания, в виски толкнулось мое имя, воззвание ко мне – не от алтаря, без принесения жертвы, перед Меропой даже не было изваяния. Ей и не нужно было.

Дочь Атланта обращалась к сыну Крона.

– Аид, я знаю, что ты уже здесь. И знаю, что тебе все известно: не зря же мой дед – вещий Япет… Великий Владыка, я молю тебя об одном: будь справедлив в своем гневе, пощади этот город, не карай за оковы на твоем вестнике невинных людей! Пощади Эфиру и людей в этом дворце! О, Запирающий Двери…

Просьба, раскаленная страстью, отравленная отчаянием, иглой впилась в висок. Я остановился в коридоре (котором опять?), потряс головой.

Ты могла бы не захлебываться в рыданиях, дочь Атланта. Мне теперь незачем испепелять города и дворцы: война в прошлом, а поверхность – не моя вотчина. Я даже пощажу тебя – за то, что ты помнишь… вспомнила.

Вспомнила имя единственного, кто был дружен с Танатом Жестокосердным.

Может, в твоей памяти даже жив тот день, когда вы с подругами на празднике у Офриса обматывали ленточками дракона?

Мимо пробежала какая-то женщина – судя по богатому хитону, не из прислуги.

И судя по слепым от слез глазам – совершенно не соображающая, что покинула женскую половину.

– Аид Всемогущий! – шепот прерывался и захлебывался, и я повернул голову ей вслед: странно было слышать свое имя в таком тоне. – Персефона-владычица… избавьте же ее… пошлите ей…

Исчезла из поля моего зрения – на подгибающихся ногах, едва ли понимающая, куда идет. А может, понимающая. Жертвы приносить, куда еще можно идти с такими именами.

«Сын мой, – вспомнилось из далекого прошлого. – О, сын мой, Климен…»

И те же незрячие от горя глаза.

Порыв был бессмысленным, но я последовал ему и завернул туда, откуда выбежала женщина. Там слышались тихие перешептывания служанок и еще плач – детский и старушечий.

– Где мамка? – ныла девочка, которую тормошила бледная рабыня. – Мамку хочу! А чего ты плачешь, Макария ж не умерла еще. Ты же когда она помрет, не сможешь уже плакать!

Седая старуха – нянька или кормилица – приглушенно взвыла в подол собственного пеплоса.

И все боязливо оглядывались на приоткрытую дверь в соседний покой – второй Танат у них там, что ли, висит закованный?

Не Танат, но смерть.

Распухшее тельце вытянулось на одеяльце, и благовония не могли скрыть тяжкого запаха разложения, которое обычно сопутствует заражению ран. Девочка умирала мучительно – в гниющем коконе собственной плоти, и губы уже были синими, как у покойника…

Улыбающиеся губы.

Глаза – живые, хоть и затуманенные болью.

И сиплая песенка сорванным и уже совсем недетским голосом:

За тихим морем

Воздвигся остров.

Там – край без плача,

Приют для смелых.

Иди же, воин

И будь бесстрашен.

Покой да будет

Тебе наградой…

Может, слышала от кого-нибудь – в прежние времена.

Теперь я понял, почему ее оставили одну. Если уж Аиду Безжалостному стало зябко при виде этой картины…

«Макария, – вспомнилось, – бедненькая сумасшедшая».

– А мама в тебя не верит, – вдруг сказала девочка. Ее улыбающиеся глаза были обращены прямо на меня. – Я маме говорю: ко мне невидимка пришел, ты его позови! А она мне не верит и плачет. Только я ей это уже давно говорила, когда у меня не болело ничего… Это я запуталась. Или ты задержался?

Она говорила связно, иногда прерываясь, только чтобы глотнуть воздуха – это странное создание. Чаша, наполненная даром, который приняли за безумие.

Макария. Блаженная.

– Я задержался, – сказал я из пустоты.

– А мамка взывала к Аполлону, – почему-то похвасталась девочка. – Чтобы он пришел и меня вылечил. Она смешная, да?

Распухшие сине-багровые пальцы правой руки сложили ножницы: чик-чик. Отрезали невидимую нить.

– А нянька еще смешнее. Она в самом начале меня пугала, что если я не стану есть, то за мной придет страшный воин с железными крыльями и мечом. А он же не придет, он в подвале сидит, и меча у него нет… И вообще, смерть – не такая.

– Какая?

– Краси… красивая. Как, – подбирает сравнение, – Афродита. Или Афина. Или как ее мама. У нее волосы рыжие с красным и блестят, а глаза у нее черные, и она ходит в красивом хитоне. И она улыбается… всегда улыбается… даже этот, как его, который в подвале, он ей любуется… а ты ему скажи, чтобы не заглядывался, а то он со своим мечом… не-се-рьез-ная пар-тия.

Дрогнули губы, выполняя давно забытое поднятие вверх – чуть заметное. Престол Олимпа – когда я в последний раз улыбался?!

Танат не умеет любоваться, но тебе этого не знать, маленькая блаженная, ты погружена в свою сказку…

– Скажу.

– И у нее еще руки теплые. Она приходит, к кому больно… или к детям, или к старым людям… она садится, как мама, рядом… руку положит на лоб – рука теплая, хорошо… И улыбается, и рассказывает сказки, и ты тоже улыбаешься потом и… и никакого меча… И ей поэтому молятся и жертвы приносят, и зовут ее, чтобы она пришла…

– Как ее зовут?

– Как меня. Она потому что блаженная. Говорят: «Макария, подари облегчение!» Еще подземным владыкам молятся, чтобы ее послали, а не этого, из подвала… Она ко мне придет. А почему ты грустный, невидимка?

Потому что такой богини нет. Смерть приходит ко всем одинаково – с острым свистом клинка, только из воинов жизнь на поле боя разрешено выдирать еще и Керам – когда Танат не успевает ко всем. И нет той, которая согласилась бы на это, – потому что для такой участи нужно родиться в подземном мире, а он не порождает ничего милосердного. Про прекрасное уж не говорю.

– Жребий такой.

Девочка уважительно протянула: «А-а-а-а», – и замолчала. Грудь у нее поднималась совсем слабо, и непонятно было, как она так долго могла говорить.

– Если ты ее встретишь – ты ко мне ее пошлешь?

– Разве ты хочешь стать тенью?

– Хочу.

– Почему?

– Потому что тогда я выпью из Леты – и не буду помнить, как было больно… А может, я в свиту попрошусь… меня же зовут как ее…

И напела еще пару строк из песенки, но тихо – я не расслышал.

«Больно» – это она не о том, что сейчас, а о том, что видела. Что видела?

И почему мне не хочется об этом спрашивать?!

«Гипнос…» – пошевелил я губами. Нить маленькой блаженной перерезана, и исцелить ее не взялся бы сам Аполлон. Но я, как-никак, Владыка.

Вышел из комнаты – бесшумно, бог сна знает свое дело и никогда не отлынивает, если его зову я.

– А мама… плачет, – донеслось из-за спины сонное бормотание девочки. – Мамы такие… смешные…

Она уснула как раз вовремя.

Так же вовремя, как я вышел из комнаты.

Так же вовремя, как подумал: где носит Ареса?

Первенец Геры и Зевса выступил на сцену.

Блистательно: раздался полный ужаса вопль, чей-то смертный хрип (все равно ведь не умрет!), загрохотали тяжкие шаги, а потом – копьем наотмашь – ударил насмешливый голос, раскатившийся по всем коридорам дворца:

– Вы, видно, решили поучиться уважению к богам? Они прислали меня быть вашим учителем!

И визг: Эниалия наверняка распознали.

Его было просто распознать, потому что он явился в своем истинном обличии. Сначала. Этого хватило, чтобы стража, выбежавшая ему навстречу, просто сгорела, заодно с десятком рабов. Обожженные тела шатались по двору, вопя от невообразимой муки и взывая к Аиду Милосердному (меня озадачил новый эпитет), а Арес, ослепляя блеском шлема и пурпуром плаща, шел по коридорам, мановением руки сворачивая шеи тем, кто осмелился попасться на его дороге.

Я обосновался за его спиной и полпути проделал, перешагивая через тела неумерших, пронзенных копьем или глядящих на мир затылком.

Сизифу оказалось достаточно одного взгляда: он безмолвно сдал ключи от подвала. Робким шепотом пригласил было Шлемоблещущего Ареса разделить трапезу – тот расплылся в кровожадной улыбке.

– Поминальную готовишь, сын Эола? Это правильно. Тебе ведь там уже и место подготовили – царское…

И двинул в подвал – посланцем божественного гнева.

Хмыкнул, отшвырнув ключи в сторону, и с видимым наслаждением выдрал дверь из дверного проема.

– Радуйся, Убийца! Отдых твой кончился, пора приниматься за работу.

Танат открыл глаза, сверкнувшие голодным огнем.

– Радуюсь, Эниалий, – просвистел он.

Цепи удары Неистового выдержали с достоинством. Только когда он, хакнув от натуги, выдернул из потолка и стен крюки – цепи соскользнули, прозвенели звеньями, разлеглись корявыми змеями по всему подвалу. Танат спрыгнул на пол, даже не думая потереть запястья или размять конечности.

Лицо у Убийцы было серее окружающих стен, но каким-то чудом он не рвался за мечом, хотя мучения жажды давно уже должны были стать нестерпимыми.