Текст книги "Аид, любимец Судьбы. Книга 2: Судьба на плечах (СИ)"

Автор книги: Елена Кисель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 34 страниц)

Мрак мира сгустился вокруг меня и обнял за плечи. Безмолвный приказ, копьем идущий впереди: или ты сейчас называешь мне место, или… я – Кронид, Геката. Ты видела меня в гневе.

Она дрогнула, торопливо накрываясь вуалями.

– Вижу, – шепот – звук ломающихся сухих веток под ногами, не прикидывайся старой, Трехтелая. Не притворяйся, что тебе тяжко произносить это. – Вижу ее в низовьях Ахерона, в пещерах близ второго порога…

– Колесницу!

Покои, лестницы, двери, коридоры мельтешили вокруг, сливаясь в один путь: краткий. Ржали кони, которых словно какая-то сила бросила к ближайшему выходу – будто не конюшие, а сам мир услышал мой клич… Удар бичом ожёг спины скакунов – когда летишь на крыльях злости – не до нежностей. Замелькали под копытами и колесами асфодели – сминаясь и хрустя, кое-где четверка втаптывала в землю зазевавшиеся тени; с истошным мычанием шарахнулась какая-то корова из Герионовых стад – долго эти дуры еще будут здесь ошиваться?!

В отдалении тонул крик Гекаты: «Это пополнит твой мир!»

Конечно. Будет славная жатва, если я не успею вовремя…

Танат – единственный, кто успел вскочить на колесницу во время моего рывка – стоял рядом скалою, разрезая лицом плотный, туманный у низовьев Ахерона воздух. Гипнос появился на полдороги: учуял, хитрюга, что ему уже не грозит удар двузубцем.

– Сон-то как? – осведомился он, трепеща крылышками на уровне второго вороного. – Крепок ли? Сладок ли? Кажется, все сделал, чтобы угодить, а этот… у, бесчувственный, такое творение испортил!

Танат молча повернул лицо, смерил непохожего близнеца пронзительным взглядом. Я стегнул жеребцов еще раз, не откликаясь и не оборачиваясь. Проклятая туника сползла окончательно, тряпкой мешалась в босых ногах.

– Ну, куда мы сейчас-то летим? – томно поинтересовался Гипнос. Он лениво взмахивал крыльями и позевывал, а на ходу еще и в чаше маковый настой мешал, однако же двигался вровень со скоростью колесницы. – Ну, полезла дурища под Тифона… с ее рожей – ей мужика нигде и не найти, только что в Тартаре… или во сне, – хихикнул, приподнимая чашу. – Да Морфей, бедняк, до такого и не додумается. Опять же, свадьба тут… брачная ночь, – он причмокнул, зная, что я занят колесницей и прямо сейчас пытать его не буду. – Завидно стало! А может, ей уже давно и мечталось – чтобы поздоровее, значит. Она уж и на братца посматривала, а он на нее даже и не косится…

Танат вопросительно покрутил своим мечом. У него-то руки были свободны.

– Двузубец мой возьми, – буркнул я, не отрываясь от дороги: вот-вот должен был показаться первый порог Ахерона. – Шарахни как следует, может, ум появится.

– Да что с этой Ехидной не так-то? – искренне удивился Гипнос. – Не все равно, с кем она: с Тифоном, с Хароном или с… ой.

Он что-то вспомнил и прикусил язык.

– А ты хоть знаешь, – это не кнут, это ударил мерный голос Таната, а лошади понеслись из последних сил, – что после такого бывают дети?

Гипнос замер в воздухе с открытым ртом. Чаша перевернулась в его руках, заставляя несколько сотен теней отправиться в противоестественный сон в мире мертвых.

Будь Тифон и Ехидна богами – я не гнал бы так, а Танат не стал бы сдергивать меня с брачного ложа. Богам тоже нужно время, чтобы выносить и родить. С чудовищами же и порождениями Геи никогда нельзя сказать наверняка: не зря первые родственны чуду, а вторые по матери плодовиты…

Я опасался опоздать – и я опоздал.

Пол, стены и даже потолок пещеры, куда мы влетели, едва спрыгнув с колесницы, были покрыты разнообразными тварями, точнее, тваренышами: ползающими, рычащими, визжащими, готовыми убивать через несколько дней… Наше появление спугнуло нескольких: в ответвление юркнула змееподобная дрянь с десятком голов; крупная крылатая пакость рванула вверх под свод – что-то вроде орла, – еще двое или трое бухнулись в болотистую жижу, кто-то зарылся в каменистую почву… эти были помельче – доходяги. Те, что покрупнее и поопаснее с виду бежать не стали. Кое-кто даже был готов зубами, когтями, ядом и огненной глоткой оборонять тело матери.

Она почти скрылась под своими же детищами, а лицо ее было перекошено мукой и блаженством материнства. Змеиный хвост ударял по земле то ли в экстазе, то ли в агонии. Глаза заволокла мутная пелена, она гладила чудовищ, ползающих вокруг нее, она даже сперва не заметила нас, а когда заметила – не подумала о цели, которая привела нас сюда…

«Увидела», – подумал я, когда она подняла голову со странной гордостью. Молча, застыв лицом почти как Танат, озирал весь этот зверинец – жутче Стигийскиих болот и свиты Гекаты. Драконьи крылья, шипастые хвосты, разверстые пасти со всех сторон, из угла рычит что-то с тремя головами, второй угол озарен вспышками пламени – там настойчиво дышат огнем. А вот кто-то отрыгивает кислоту. Взвизги, горящие глаза, шебуршание, раздвоенные языки, скорпионьи жала…

Подарочек… из Тартара. С днем свадьбы, милый сын.

Это пополнит твой мир. Дать этому выйти наверх – и умирающих станет гораздо больше, чем рождающихся. Мир потопнет в воплях, громче, чем коцитские, земля будет рождать цветы и плоды на крови и пепелищах…

С днем свадьбы, Владыка Аид.

Я собрал мой мир в кулак еще раз – и перехватил до побеления костяшек двузубец. Так, чтобы было удобнее – бить.

Первый удар был нанесен в священной тишине – как молотом по наковальне, не хуже, чем мечом Таната. Трава, подумал я, представляя глаза жены и ее танец. Так трава ложится под серп, так сжинают недозрелые колосья в час голода: трудно, но нужно…

Одновременно со вторым ударом раздался крик, вернее, вопль, поколебавший стены пещеры:

– Кронид!!! Проклятие тебе и твоему роду! Бесплодия навек жестокому! Эринии! Тартар! Предвечный Хаос! Оставьте его бездетным навеки за то, что он сотворил!

Я шагнул вперед – она пыталась отползти, защищая руками только что рожденное отродье. Остальные уже лежали пластом вокруг. Пинком отшвырнул тварь в сторону. Наступил Ехидне на грудь, наклонился и подождал, пока ярость в глазах у нее смешается с ужасом.

– А у меня и без того никогда не будет детей, – поведал тихо. – Зря проклинаешь. Мир мертвых – не море и не небеса, он бесплоден, и бесплоден его Владыка. Это жребий. У меня никогда не будет детей – из-за…

Из-за той сволочи, которая произвела меня на свет, и еще полусотни таких же, в том числе отца ублюдков, которых я только что истребил. Из-за того, что мне вечно нужно держать их замки на себе, быть адамантовым стержнем этого проклятого мира – я…

Она уже не смотрела с яростью. Никак не смотрела. Прикрыла глаза и тихо подвывала, по-бабьи, болезненно…

– Наверх, – прохрипел я свой вердикт. – Возвращаться – не сметь. Иначе – в пепел.

– Влады-ы-ы-ка, – этот вой ввинчивался в уши хуже недавних воплей. – Оставь хоть тех, кто выжил… хоть этих оставь?

Я отвернулся.

– Убийца, тех, кто удрал… прибери. Гелло позови. Пусть, если остались живые… позаботится.

Танат кивнул и взвился к своду – надо полагать, преследовать ту тварь, что улепетнула по воздуху.

– Гипнос! Где там твой настой? Не меня, идиот, – ее…

Она только рот разевала – будто обитала в воде. Она догадалась, в каком смысле – «позаботиться». Руки еще шарили вокруг – найти кого-то, защитить, хвост свивался-развивался жалкими кольцами… уснула.

– Керам скажи – пусть в средний мир ее выкинут. Сдохнет на солнце и воздухе – туда и дорога.

Я шел к колеснице, чувствуя себя так, будто Титаномахия в разгаре, и это не мою свадьбу мы играли вчера – свадьбу Геры и Зевса. Ту самую, на которой я не был.

– Персефоне хоть слово, – выдохнул я, оборачиваясь от колесницы, – и я тебе в глотку Стикс запихну.

– Реку? – робко хихикнул позади легкокрылый.

– Титаниду, – буркнул я, трогая с места. Гипнос, зная вредный характер титаниды, за моей спиной вовсю божился, что нем, как воды Леты. Навстречу уже несся верный Гелло – с готовностью «позаботиться» на морде и оскаленными клыками…

* * *

Персефона ничего не узнала об участи Ехидны и ее детей – а меня она не спрашивала.

Вообще ни о чем.

Словно сама родилась в этом мире.

Она не каменела, как после похищения, она сама выбрала для себя алый хитон и шитый золотом гиматий – и равнодушно принимала поклоны подданных, проходя по коридорам дворца.

Сгусток пламени, соперничающий с отблесками Флегетона.

Она больше не танцевала – шествовала.

Ни живости, ни слабости в ней не осталось, взамен появилось откуда-то величие – свита, ожидавшая увидеть испуганную девочку, встретила такие перемены с величайшим одобрением. Жена под стать мужу, что еще нужно их Владыке?

Владыке бы еще знать, что ему нужно…

С женой я встречался в основном в спальне – после того как заканчивал разгребать накопившиеся дела. Наталкивался на немую покорность, злящую больше, чем сопротивление. Понимал – и не хотел произнести даже мысленно: мы все еще воюем… мы еще противники.

Потом опять принимал тени, укреплял стены Тартара и выслушивал Гермеса, а Персефона уходила скитаться по моему миру в компании Гекаты и иногда – Стикс…

– Владыка, а ты не опасаешься ее оставлять… в таком-то обществе? – не стерпел Гермес где-то через месяц. Он явился с особенно косыми глазами – явно шлем выпрашивать. Только пока мялся и пытался заговорить мне зубы.

– А то женщины они – знаешь, влияют одна на одну! Вот Фетида, например – всем была нормальной. А поприсматривала за Герой всего-то триста лет – и на богов кидается! Я ей передаю приглашение на пир, а она в меня – каким-то молотом… откуда у нее вообще молот?! Или вот сама Гера – ее в последнее время в оборот Гестия взяла. Так представляешь – она теперь с новой папиной подружкой, Семелой, чуть ли не лобызается! То есть, Гера, конечно, а не Гестия…

– Семела? – переспросил я тяжело.

– Ага, дочка царя Фив Кадма. Красотка… – прищелкнул языком. – Хотя дурища… впрочем, может, по малолетству. А отец от нее без ума – Стиксом клялся, что любую ее просьбу выполнит. И что только в ней нашел…

– Посмотрим, – сказал я.

Гермес подобрался на кресле.

– Думаешь, Гера ее – того? Лобызает, чтобы к тебе отправить? А хотя я тоже так думаю. Ну так что, Владыка – не опасаешься ты жену в такую компанию отпускать?

Опасаюсь. Персефона нынче холоднее Стикс и коварнее Гекаты, и как ее общество может повлиять на этих двоих…

На Гекату оно повлияло странно: Трехтелая заявилась ко мне поговорить.

Не как с Владыкой, потому разговор приходил при отсутствии свиты.

– Твоя жена, Владыка, – начала она после того как истощила запас лицемерных заверений в том, как она передо мной преклоняется.

Я не шевельнулся – подавил желание схватиться за голову. Знал же, чем кончится…

– Говори.

– Опасаюсь, что она лишается рассудка.

– Нет, – сказал я. Предательское слово вылетело раньше, чем я смог услышать его внутри себя, да я и не слышал: передо мной в этот момент стояло перекошенное лицо матери: «Прочь! Про-очь! О-о, сын мой Климен!»

Геката поджала губы.

– Тебе лучше знать, Владыка. Мое мнение – лишь мнение недостойной слуги… И если мне кажется, что для Персефоны чужд этот мир, что она не может свыкнуться с ним, что в нем нет для нее места – то кто я, чтобы это было правдой? Всего только богиня колдовства… Если мне кажется, что моя подруга тоскует по солнцу, которого она лишена… а ты говоришь: нет – значит, мне это только кажется.

И недоговоренные слова мельтешили в шести глазах – вгрызались в меня смыслами.

«Ты заставил ее сойти сюда, принудил стать твоей женой, ты отнял у нее все, что было ей дорого – а чем ты это заменил? Собой?! Кронид, это ведь даже не смешно…» И еще – но это уже из двух глаз, подавленными отзвуками: «Кронид, я пойду к Деметре! Если я дальше буду видеть, как бедная девочка сходит с ума от ужаса твоего мира – я пойду к Деметре, и мне все равно, что ты сделаешь потом!»

– Ступай в свой дворец, – сказал я. – Ты хорошо выполняешь свои обязанности. Награду себе определишь позже.

Напоследок она выдержала традицию – смерила меня исполненным ненависти взглядом.

Я отыскал Персефону в тот же день в гинекее – за вышиванием. Блуждания по асфоделевым полям в сопровождении Стикс ей, видно, наскучили.

Мельком глянул на узор, который она выводила по синей ткани – золотые солнца. Жена потупилась, будто я смотрел на потаенное. Закусила губу, хоть отдаленно начиная напоминать самое себя.

– В моем мире, – нехотя сказал я, – есть место не только мраку. Хочешь увидеть Элизиум?

Она нерешительно приняла протянутую руку.

Колесницу я приказал подготовить загодя.

Переход случился как всегда, незаметно – без разбавления мрака до сумерек. Была тьма с багрянцем – и тут же в глаза брызнул свет (я скривился, а Персефона охнула). Были скалы – и тут все проросло зеленым. Я остановил колесницу на границе владений Стикс, покосился на солнце, замершее в небе, сжал руку жены в своей и шагнул – в напоенный ароматами воздух, из которого сочилось блаженство.

Солнечные зайчики безмятежно прыгают в траве. Лепестки цветов распахивают объятия: приди и обними. Птицы, кажется, сейчас лопнут от сладкозвучного пения.

Ручеек журчит – с кифарой Аполлона соревнуется.

И смертные в светлых одеждах водят хоровод – вон, неподалеку, на лужайке, юноши и девушки. А, там еще кто-то поет.

Сводит скулы привычная судорога.

Одно хорошо – Персефона окончательно ожила. Вся подалась вперед, распахнулась навстречу солнцу, зелени, людям… Ловила губами ароматный воздух – будто поцелуи возлюбленного. Румянец выступил на щеках.

– Как хорошо! – повернулась, взглянула на меня, осеклась…

Да разомкни уже губы, невидимка, у тебя ж такая гримаса ни лице, что птицы сейчас на сто шагов в округе передохнут.

Хотя здесь – это вряд ли.

– Можешь приходить сюда… когда захочешь. И оставаться, сколько тебе вздумается.

Она смотрела с недоверчивой полуулыбкой. Не верила, что угрюмый муж, Аид Безжалостный способен сделать такой подарок – просто так, без подвоха.

Правильно не верила.

– А ты… ты совсем сюда не заходишь? – я покачал головой. – Почему?

– Не хочу.

Пусть думает, что тут для меня слишком много солнца – это вполне отвечает ее представлениям обо мне.

Напоследок я сказал, что возвращаюсь к делам – чтобы получилась одна сплошная ложь. Не знаю, слышала ли она, она в мыслях уже летела туда, где раздавался смех, гуляли чаши с вином, плелись венки…

Уходя, я видел, как она закружилась в танце, но не стал останавливаться и наблюдать. Эта картина – она со счастливой улыбкой на фоне мертвых декораций, созданных отцом, застывшего времени – была страшнее моей свадьбы.

Возвращаться к делам не стал. Уселся на камень во владениях Стикс – во тьме Эреба, на берегу священной реки, совсем узкой у истоков. Черные воды дышали льдом. Издалека – отсюда Флегетон не был виден – поднималось багряное зарево.

За спиной исходил на счастье Элизиум, и где-то там была жена… некстати представилось, как мы выглядим сейчас – олицетворения жизни и смерти. Она – юная, счастливая тем, что просто видит солнце, танцующая в зеленой траве – и я…

Она в краю лживого блаженства, я – в мире правдивого ужаса.

И молчание за спиной – все еще не отошла от обиды, Ананка? Признаю – ты была права, и мне не стоило тогда отправляться в Нисею. Таким как я лучше коротать вечность в одиночестве.

Тартар нетерпеливо поворочался на плечах, сообразил, что послабления ему не будет, и затаился до времени.

Я не сразу почувствовал, как в дополнение к жребию на плечо легла рука. С опозданием оглянулся – увидел белые пальцы, вцепившиеся в мой гиматий.

Успел вскочить – подхватить ее, когда она бессильно упала в мои руки. Закрыть собой, защитить черным плащом от мира фальшивого солнца, от которого она отворачивалась, словно он ее преследовал.

Почему я думал, что она не рассмотрит этой фальши?

– Увези, – она цеплялась за меня, прятала лицо на груди, шепот вырывался прерывистый, со всхлипами, – увези меня… увези меня отсюда.

Я забыл о колеснице, пройдя от света Элизиума до мрака Эреба в секунду – с ней на руках.

Потом долго сидел молча и неподвижно, пока она рыдала – почему-то не желая отпускать мой гиматий, уткнувшись лицом в его черноту.

Кажется, она вознамерилась выплакать все, что держала в себе от самого похищения: и само похищение, и пребывание в моем мире, и поцелуй с гранатовыми зернами… свадьбу, мрак своих новых владений, нелюбимого мужа, проклятый свет Элизиума, рядом с которым живешь, но до которого никогда не дотянуться, потому что это мираж, призрак счастья и света…

Успокоилась она внезапно. Отстранилась, будто вспомнила наконец, в чей плащ плачет. Отвернулась.

– Это место самое страшное в твоей вотчине, – сказала тихо и твердо.

– Есть еще Тартар.

– Я выбрала бы Тартар.

Я молчал. Раз побывав в Тартаре – едва ли захочешь туда вернуться.

Она подняла свою вышивку – солнца на синем фоне. Пропустила ткань сквозь пальцы.

– Они мертвые, – голос был слегка приглушенным. – Цветы молчат. Благоухают, но молчат. Деревья не растут. Трава не сминается, и сок у нее безвкусный. Кто сделал так?

О чем я думал, приводя в Элизиум дочь Деметры?!

– Крон.

– И время там идет, но… стоит. А зерно, которое я попыталась посадить, – не проросло…

– Никогда не прорастет.

– В твоем мире, – она невольно отделила «мой мир» от Элизиума, хотя я правил и там, и там, – асфодели здесь и правда растут. Ивы. Гранаты. Царь мой, ты позволишь мне развести свой сад?

Отвоевать клочок жизни у мира будет сложно. Дай ему волю – Эреб задушит своей тьмой и своим пламенем вообще все живое. Гранаты он снисходительно терпит как мой символ, ивы – как символ скорби, асфодели – утешения, кипарисы – забвения… Удивляюсь только, почему прижились белые тополя, хотя они растут только по берегам озера памяти…

А чтобы создать живой сад, состоящий не из одних символов – придется дать моей вотчине бой, и не один. Но кто здесь Владыка, я вас спрашиваю?!

– Конечно.

Она отбросила ткань и поднялась со своего места, не глядя больше на вышитые солнца.

Сказание 9. О новых отсчётах и новых сражениях

Я сегодня полновластен,

Я из племени богов.

Завтра, темный, я несчастен,

Близ Стигийских берегов.

К.Бальмонт

– Я его ненавижу.

У памяти странные шутки. То выгрызет, бесстыдно уворует кусок твоего, а то – чужое подсунет. Кажется: не видел, не слышал, не знал…

Откуда тогда?

– Боги, как я ненавижу его… Ни лучика солнца! Ни лучика!! Тьма и огонь, вечный холод и вечный жар, эти проклятые черные воды повсюду… Тени стонут так, будто их обрекли на вечное умирание. А Поля Мук! Огненное колесо. Грифы, выклевывающие печень. Иногда мне кажется – я не успеваю смыть с себя этот запах за восемь месяцев наверху. Коцит с его ивами и вечной тоской, пустоши Ахерона… Тартар! Тартар, соседство с которым не каждое чудовище выдержит, мне иногда кажется, что они… те, кто внутри… шепчут, зовут… какие же мерзости они говорят… Иссыхающие растения, увядающие деревья… я ненавижу его. А Эллизиум… со своим светом… мертвее, чем мертвое, фальшивая радость, приманка, дурман, хуже твоих зелий! Я ненавижу его!

– Все мы его ненавидим. Что? Что ты смотришь? Думаешь, мы здесь по доброй воле? Думаешь, мы выбирали? Выбирали – они. Те, кто наверху. У нас же выбора не было с рождения… Могла бы жить наверху Эмпуса? Ехидна? Эврином, питающийся мясом с костей? Может, ты скажешь – там, наверху рады были бы Танату Жестокосердному? Эриниям? Керам? Немезиде?! «Ночные боги», – говорили там. «Чудовища подземного мира». Рожденные в наказание… где еще нам быть – так, чтобы не чувствовать себя опасными чужаками? Но оттого, что наш дом здесь, – не думай, что мы любим его… Мы преданы ему как цепям, которых с течением времени не замечаешь. Верны как тюрьме, со стенами которой не имеешь сил расстаться… Но мы его ненавидим – все до единого.

Ветерок налетает легкий – морщит поверхность Амсанкта, колеблет лицо, отражающееся в водах, уносит слова… Ш-ш, – я поднимаю палец. Подожди, не уноси. Хочу дослушать, что мне подсовывает память.

– Но не так. Посмотри на меня, Геката! Обо мне никогда не говорили – «чудовище подземного мира». Мой жребий был иным – солнце, песни, цветение, благоухание. До тех пор, пока… Никто из вас никогда не будет ненавидеть его так, потому что вы никогда не знали иного. А я знала – и знаю теперь. Моя ненависть – из того, что могло бы быть, если бы…

– Если бы твоя мать выдала тебя замуж за Аполлона или Ареса? Если бы ты осталась на Олимпе навсегда? Если бы присоединилась к девственным Афине и Артемиде? Если бы Зевс не принял того решения…

– Тьма кажется гуще всего на границе со светом. Никто из вас не сможет его ненавидеть так, как я…

– Думаю, есть тот, кто ненавидит этот мир даже больше тебя – и тоже за «могло бы быть».

– Кто?

Ладонь с размаху ударяет по черным водам, заставляя мое отражение слиться с волнами.

Восемь.

Четыре.

Восемь.

Четыре.

В кладовых Аида Щедрого много сокровищ. Усыпанных драгоценными камнями кубков. Золотых блюд. Браслетов, венцов, просто камней – россыпью. Мастера притаскивают все время, а куда деть – непонятно: Владыка-то в быту скромен по лавагетской памяти. Вот и лежит в сундуках, пылится, пока не придет пора вытащить и отослать обратно мастерам – чтобы состряпали дар для кого-нибудь на Олимпе. В честь рождения, или свадьбы, или победы.

Но под землей жемчуга не водится, значит – это ожерелье чей-то дар. Может быть, даже к свадьбе.

Кто низал его так? По чьему приказу? Не Гера ли преподнесла новобрачной – такое вполне в духе сестры.

Четыре черных крупных жемчужины. Восемь – молочно-белых. Потом опять четыре черных…

Персефона, которая где-то этот дар и отыскала, долго перебирала бусинки, считала: четыре-восемь-четыре-восемь. Когда круг замкнулся – хмыкнула и заметила:

– Вся жизнь в одной цацке.

И выкинула украшение в угол спальни, прежде чем идти на ложе.

Сердце сменило ритм в ту же секунду, как я подобрал его – в первый день начала весны, когда жена отправилась на поверхность. До этого молчало, и прежняя мелодия «Будет. Будет» начала забываться, а тут вдруг…

«Четыре. Восемь. Четыре».

Бездумное щелканье под пальцами отдается в висках и груди.

Восемь месяцев – плывут тени к Тэнарскому входу, Афинскому, Беотийскому… Равнодушно взмахивает веслами Харон – свыкся с работой. Суды – как когда, бывает, что и от ночи до ночи, если вдруг – очередная война.

Четверка обиженно ржет и старается цапнуть при случае, особенно Аластор. Привыкли за годы Титаномахии к долгим переездам. Теперь разве что по асфоделевым лугам колесницу таскают – если Владыке понадобится проведать владения.

Застоялись, и лучший корм, лучшие поилки, лучших конюхов – готовы променять на свежий ветер, окрик возницы, вожжи в напряженной руке.

Восемь. Геката усмехается, Оркус прогибается в пояснице, Эвклея разнесло так, что он вкатывается через двери, да и двери уже скоро расширять придется. Танат появляется все реже – жаль, раньше хоть можно было обновить навыки боя на мечах.

Хотя зачем меч теперь? Двузубец – символ власти – вечно в руке, шлем готов появиться каждую секунду.

Жизнь перестала нестись колесницей и переплавилась в вязко текущие воды Стикса – ползет помаленьку… восемь месяцев.

До четырех.

Первые несколько ночей самые яркие – после ожидания. В Тартар – суды, в Тартар – все царство, Тартар – и то… было б, куда посылать – и его бы послал.

Четыре. Она все-таки развела свой сад, привлекла младших Ахерона, дриад, обитавших в стволах коцитских ив, еще кого-то из свиты Гекаты. Сперва жаловалась, что растения умирают – а потом явилась блеклая зелень (все равно ярче, чем обычно в подземелье), поднялись какие-то саженцы…

Потом зацвели нарциссы. Поднял голову лавр – все же символы мир принимает лучше. Зашелестел тростник памятью о Сиринге. Еще какие-то цветы.

Четыре. Участвовать в судах она начала неожиданно, на второй год брака – во вторую зиму для мира. Сказала: «Я должна». На следующий день села на трон по правую мою руку. Кажется, для того, чтобы дарить надежду тем, для кого она умерла после визита Таната. Впрочем, у того, кого называют Неумолимым, должна быть хоть какая-то милость. Даже если она сидит по правую руку, имеет женское обличье и подает голос уже тогда, когда решение почти вынесено:

– Но ведь он украл для того, чтобы прокормить семью, о Владыка! Разве не заслуживает он смягчения приговора?

– Владыка Аид мудр. Разве могло ускользнуть от него, что на преступление её толкнуло отчаяние от коварной измены?

– Могу ли я просить тебя, Владыка…

Теперь к ней возносят молитвы. Строят храмы.

Как к той единственной, которая может попросить за кого-то у меня.

Умереть в зиму считается хорошей приметой, и провожающие своих покойников вздыхают облегченно: «Персефона уже спустилась. Может, хоть она…»

И идут приносить жертвы.

Восемь. Четыре. Восемь.

Граница между ожиданием и… ожиданием ничтожна. Ожидание затопляет восемь месяцев, нарастая с каждым днем, и Гипнос со своими сыновьями не решается являться ко мне в последние дни перед зимой.

Ожидание непрошенным является после первого месяца зимы, когда всё повторяется в точности: ее сад, я надеваю шлем, чтобы видеть ее настоящей хотя бы где-то, она по правую руку во дворце судов с лицом Владычицы…

Сердце, в котором так и сидит стрела, никогда не слетавшая с тетивы сына Афродиты, выкидывает невесть что. Ничего, – выстукивает. Это четыре месяца. Потом она уйдет на восемь – и…

Что? Смирение в глазах жены.

Пленницы. Побежденной.

Победительницы.

Я бездарно дрался. Я проиграл не битву – войну.

Владыка, я не научился владеть и получать от этого удовольствия. Может, как-нибудь обращусь за наукой… не к Зевсу – к Посейдону. Ему не в первый раз.

Четыре. Восемь. Четыре. Восемь. Годы уходят, падают, словно жемчужины, не оставляя чувства перемен, только – ожидание. Годы – неизменяемая река. Всплывет изнутри карасик – останется в памяти…

Четыре. Восемь. Четыре.

Тантал.

Стоило заняться великим преступником раньше, но ведь и Владыкам свойственно забывать. Вот и сидел царь Сипила, сын Зевса и любимец богов в Областях Мук до поры до времени.

Нужно сказать, неплохо сидел. Большей частью – на песчаном русле пересохшей речки в компании Гермеса, Гипноса или его сыновей (Морфей и Онир являлись чаще всего) и амфорой чего-нибудь утешительного.

Уныло бредущих с кувшинами к бездонному колодцу Данаид то и дело вспугивали приступы хохота.

– А я, значит, в глаза смотрю… и говорю: да не видал я вашей золотой собаки! На что мне вообще сдалась эта псина?! Если ее с Крита Пандарей свистнул – ну, и ищите у него! А отец мне: поклянись! А я: да на чем хотите, и нечего брови супить, потому как…

Охотнее всего лидийский царек вспоминал тот самый пир, после которого и оказался в подземельях.

– Подумаешь… трапеза из сына, – бурчал, основательно захмелев. – Что только сейчас с сыновьями отцы не творят… а я ж для пользы. Всеведение про… проверить. Ик. Нет, а какие у них были лица! Вот, Долий… покажи… да, вот такие у них лица и были. Когда поняли, что за блюдо. А… а Деметра сидит и наворачивает, голодная такая, дай ей волю… и собирать нечего было бы…

– Ну, я-то знаю кое-кого, кого Деметра слопала бы с большей охотой, – безмятежно замечал Гипнос. – И целиком.

– А мне ведь Пелопса потом своей магией оживлять пришлось, – вздыхал Гермес. – А Гефесту – новое плечо ему выстругивать, взамен того что Деметра переварила.

– Выйду – посмотрю что да как. Что? Что ты, брат, так смотришь? Думаешь, отец меня отсюда не вытащит? Да я… любимый сын… да меня даже не покарали ничем – посадили сюда, к вам…

После десятой посиделки Гипнос перестал загадочно ухмыляться в ответ на эти слова.

– Тебя, дружочек, не покарали ничем, потому что у Владыки – свадьба и семейная жизнь, вот руки до тебя и не доходят.

– Ага, да он и не торопится, – подтвердил Гермес. – Громовержец просил – такую казнь, чтоб аж мурашки по коже у аэдов! Пока выдумает… пока организует… ну, я полетел.

Веселье Тантала сошло на нет окончательно, когда я все же о нем вспомнил.

Поля Мук были замечательно покладисты и неповторимо щедры. Все что угодно – лишь бы мучить. Наполнить водоем прозрачной водой? Откуда только взялась – кристальнейшая, чистейшая, как раз по подбородок сыну Зевса. Вырастить по берегам фиги, виноград, яблоки? Можно и садовников не звать – налились спелым соком на глазах, тонкие ветки аж гнутся к лицу осужденного. Еще и груши, и оливки… и куда ж без гранатов.

Ничего, что не сезон.

Вода исчезала, стоило только Танталу нагнуться, наклонить голову, попытаться упасть – он в первые же сутки перепробовал множество способов. Плоды на соблазнительно согнутых ветках взлетали на высоту человеческого роста – только протяни руки или попытайся хватануть ртом.

Скалу над головой сына Зевса я пристроил позже – сделав кару еще более разнообразной.

Гермес остался доволен.

– А хорошо тут, – одобрил, глядя не на стонущего от голода и жажды и трясущегося от страха Тантала, а на прелестную полянку, которая поневоле образовалась в Полях Мук. – Будет, где посидеть, закусить…

Вращается жемчужное ожерелье в пальцах – непрерывная нить, разделенная на черное и белое. Две трети – светлого, одна – темного.

Восемь. Четыре. Восемь.

Дионис.

О Дионисе Гермес рассказывал как раз неподалеку от Танталовой кары. Бесстыдно лопал финики под стоны сводного брата. Еще и жареного фазана с собой приволок, стрельнул в меня вечно косым взглядом:

– Ничего…?

– Ешь. Усугублять муки я не запрещаю.

– Просто как замотаюсь – не успеваю. Нектара глотнул, амброзии за щеку – и опять лететь. До того дошел, Владыка, – не поверишь: к любовнице вчера заявился… она уже на ложе, кожа блестит, благовония… А я как заору: красотища, мол, какая – и прыг виноград жрать со столика. Был бы не бог – она б меня ночью заколола. Уфф. Я вообще-то думал – ты в мегароне или в судейском…

– Суды на сегодня закончены.

Новый способ проводить досуг. Раньше я торчал над уступом, ведя борьбу со своим миром и с Тартаром, теперь и мир, и Тартар покорны – смирились ложно, как Персефона. И я прогуливаюсь по кручам Ахерона, если нет – то сижу здесь. Наблюдаю за медленной, усталой поступью Данаид, слушаю крики Иксиона на огненном колесе, впитываю вопли Тантала…

Плаваю в чужой боли.

– Ты Семелу-то видал, Владыка? Дочку Кадма. Помнишь – я еще говорил, с ней Гера лобызается…

– Проходила сегодня.

– На асфоделевые поля?

Кивок.

Дурная тень попалась. Все хлопала ресницами, бормотала: «А он же меня любит» да «Ну, это же она мне подсказала». Удивительно, что Персефона и просить за нее не стала – махнула рукой, чуть поморщившись…

Будто знала, что скажу я: за глупость должна полагаться кара.

– Но ведь в подробностях-то ты еще не знаешь, что там случилось? – косинка в глазах – лукавая, вопросительная. Только дай поделиться самому большому сплетнику среди всего пантеона.