Текст книги "Бедная Настя. Книга 5. Любовь моя, печаль моя"

Автор книги: Елена Езерская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Княгиня чувствовала себя счастливой лишь в самом центре жизни – светской и политической. Она питала отвращение к жизни за городом и даже в страшные дни революции не покидала Парижа. Провинция и пейзанское затворничество причиняли ей нестерпимые муки, ибо больше всего на свете она боялась одиночества, которое с каждым днем приближалось все неумолимее и заставляло княгиню непрерывно жаловаться на судьбу.

От тоски ее иногда отвлекали визиты редких знакомых – из тех, кто еще не убежал из революционного Парижа в загородные имения. И среди ее постоянных посетителей был тридцатисемилетний граф де Морни, время от времени навещавший свою официальную «матушку» – мадам де Флао, жившую в Сент-Оноре по соседству с княгиней Ливен. Она тоже держала свой салон, но злые языки поговаривали, что приезды графа к названной маман объяснялись не столько родственными чувствами, сколько близостью «отчего дома» к особняку Талейрана, где жила княгиня Ливен, все еще не желавшая смириться с потерей своей роли в европейской политике.

И поэтому Киселев ехал к ней. Только княгиня могла придумать повод и создать обстоятельства для его встречи с де Морни в условиях строжайшей секретности, чтобы довершить миссию, порученную ему Нессельроде. Документы, предоставленные графу Шервалем, не имели цены, но были неотразимы для де Морни. И Киселев намеревался сделать последнему предложение, от которого тому трудно будет отмахнуться, а тем более – отказаться. Судьба и спокойствие государства Российского сейчас зависели от этой встречи, и Киселев был уверен: княгиня не откажется ему помочь.

Дарья Христофоровна встретила его любезно, но казалась не в настроении, будто Киселев отвлек ее от важного занятия. Однако она, вежливо кивая головой, выслушала его и на минуту задумалась. На какой-то миг граф растерялся, не понимая, чего ему ждать. Княгиня отлично умела себя держать: сохраняя впечатление внимания к просьбе собеседника, она ничем не выдавала своей заинтересованности в услышанном или хотя бы какой-то реакции на него. Ее улыбка располагала к себе, но кто знает, последует ли за ней ожидаемое продолжение?

Наконец княгиня опустила уголки губ, и сразу стал заметен ее властный взгляд. Черты лица обострились – тонкий нос задышал напряжением, щеки разрумянились. И граф поймал себя на мысли, что и в своем возрасте княгиня все еще весьма эффектна и может притягивать к себе, наверное, не только взоры. Он знал: княгиня регулярно посещала моды и купания, старалась как можно чаще выезжать на прогулки и вела весьма здоровый образ жизни, позволявший ей даже сейчас не просто прекрасно выглядеть, но и сохранять привлекательность, хотя и увядающую.

– Ваше сообщение, граф, – сказала княгиня, – должно подтолкнуть к активным действиям любого, кто предан интересам России. И я тем более не могу оставаться равнодушной к вашей просьбе, хотя ее исполнение, вероятно, потребует от меня некоторой откровенности.

– Надеюсь, эта жертва не окажется для вас чрезмерной, – вежливо ответил ей Киселев, не совсем понимая, о чем идет речь.

Княгиня между тем поднялась и, не обращая внимания на немедленно вставшего с кресла вслед за ней Киселева, проследовала куда-то во внутренние покои особняка. Через некоторое время она вернулась в гостиную и попросила графа пройти за ней. Киселев, бережно держа в руках пакет с документами, переданными ему Шервалем, прошел за княгиней в ее будуар и остановился на пороге – изумленный неожиданной картиною.

На диванчике у камина, расположившись там очень удобно, сидел граф де Морни. Он, конечно, старался казаться уверенным и держаться вызывающе, но Киселев мгновенно уловил смущение, которое де Морни пытался скрыть под маской светского ловеласа. Граф был немного взволнован, как будто его застали случайно, и некоторая взбудораженность прически и легкомысленность в наспех застегнутых пуговицах сюртука позволили Киселеву определить, что подозрения его не беспочвенны. И он еще раз подивился необыкновенной энергии этой удивительной женщины, по-прежнему державшей свою руку на пульсе истории. И, как он теперь это выяснил, не только на пульсе.

– Надеюсь, что представлять вас друг другу – излишняя трата времени, – улыбнулась княгиня. – А потому оставлю на некоторое время наедине в надежде, что вамудастся не просто удивить, но и обрадовать друг друга.

Она вышла, и первым воскликнул де Морни:

– Итак, что это за дело, из-за которого княгиня решилась жертвовать своей репутацией? Полагаю, не какая-нибудь безделица, которую мы могли утрясти с вами в другой обстановке в более приличный час и при менее сомнительных обстоятельствах?

– Для меня – уверен, да, и смею надеяться, что и для вас тоже. – Киселев с достоинством поклонился де Морни.

– Слушаю вас, – кивнул тот, меняя позу на диванчике и перекидывая ногу на ногу.

Киселев улыбнулся. Волнение де Морни делало его уязвимым, а любая брешь в его обороне была графу сейчас лишь на пользу. Киселев оглядел будуар и сел в кресло, стоявшее с другой стороны камина.

– Здесь, однако, прелестно, – промолвил он, как будто и не собирался ничего говорить де Морни.

– Послушайте, граф, – разозлился тот, – мы оба не юноши на стезе, называющейся политикой. Давайте не будем уподобляться манерам прошлых лет! Революция сделала язык переговоров более демократичным и конкретным. А потому не теряйте времени, рассказывайте, что за неотложное дело возникло у вас ко мне.

– Это не революция, – пожал плечами Киселев, – это торговля и рынок лишили политику очарования искусства и сделали ее предметом обычных биржевых торгов.

– И каковы ваши ставки? – цинично бросил ему де Морни.

– Ставка – ваша жизнь и жизнь вашего брата, – тихо сказал Киселев, и по его тону де Морни понял, что русский дипломат не шутит.

– Объяснитесь, сударь!

– Недавно в мои руки попал один документ. Он подробно описывает некий проект, авторы которого хотели бы добиться продолжения нынешней катастрофы Франции, довести ее до полного финансового краха и заставить народ призвать в Париж того, кто немедленно возьмет власть в свои руки и, прикрываясь революционными лозунгами, восстановит монархию.

– Интересное предположение! – сощурился де Морни.

– Предположение? – улыбнулся Киселев. – Нет-нет, у меня на руках все имена и цифры. В документе указано, кому и за что уплачено, хотя я подозреваю, что без воровства и здесь не обошлось – для предвыборной кампании такие случаи не редкость.

– А почему я должен вам верить? – напрягся де Морни. – И откуда я знаю, что это все – правда? И почему вы пришли с этими цифрами именно ко мне?

– Как я уже сказал вам, – словно маленькому, объяснил ему Киселев, – у меня на руках не только цифры, но и имена. И если они станут известны всем, то количество претендентов на депутатские мандаты значительно сократится. А вот у парижской полиции прибавится работы.

– Не знаю, о чем вы говорите, – де Морни блеснул недобрым глазом в его сторону, – по даже если бы такой документ существовал в действительности, то он уже давно находился бы вне Франции, вне пределов досягаемости – вашей или чьей-либо еще.

– А вот в этом как раз нетрудно убедиться, – усмехнулся Киселев, многозначительно постукивая пальцами по принесенному с собою пакету.

– Но почему я должен вам верить? – Постукивание костяшек пальцев по хрусткому конверту, казалось, приковало к себе внимание де Морни.

– Потому что я ваш друг, а не враг, – просто сказал Киселев, – и надеюсь, что ваша приязнь к России основывается не только на внимании к ее прекрасной половине. Насколько я помню, вы проявляете большой интерес к сахарному делу в нашей стране.

– А вот от этого места – поподробнее! – воскликнул де Морни. – Я люблю все сладкое.

– Это заметно, – съязвил Киселев, но, увидев, как капризно и сердито вздернулись брови де Морни, осекся и сказал уже более миролюбиво: – Полагаю, вы считаете мое предложение приемлемым для обсуждения?

– Пока я слышал от вас лишь сказки, достойные газетных писак. Но если вы намерены вести деловой разговор, вам уже пора перейти к конкретным предложениям и сообщить мне некоторые цифры.

– Тогда начнем, – согласился Киселев.

Он понимал, что попал в точку, – де Морни, конечно, догадался, о каких документах идет речь. И хотя мог только предполагать, каким образом о них стало известно русскому дипломату, прекрасно осознавал значение этих бумаг, если они будут объявлены. Даже если бы ему удалось доказать, что содержавшаяся в документах информация – сплошной вымысел, огласка сделала бы свое дело. Так случилось недавно с лидером рабочих коммунистом Огюстом Бланки, против которого был сфабрикован фальшивый документ о его якобы имевшем место в прошлом предательстве. Публикация в одном из либеральных журналов, известная как «Документ Ташеро» (по имени главного редактора издания), наделала много шума и послужила началом травли Бланки, которая, в конце концов, привела того к поражению на первых выборах и в дальнейшем разрушила его репутацию.

И теперь двум игрокам, карты которых были хорошо известны друг другу, предстояло обсудить все условия перемирия – хотя бы и временного.

В результате состоявшихся в доме княгини Ливен переговоров граф де Морни пообещал, что его брат не вернется в ближайшее время во Францию и в случае победы на дополнительных выборах, так как имя его уже было заявлено в списках, откажется от мандата (что, к слову сказать, тот и сделал). В свою очередь, русский дипломат выразил готовность содействовать продвижению маленького «сладкого» бизнеса графа на российском рынке, а документ был впоследствии (по выполнении де Морни своих обязательств перед русским правительством) уничтожен в присутствии княгини Ливен – сожжен в камине.

Куда делись деньги, отпечатанные де Морни, было неизвестно, но Франция успешно избежала кризиса, а правительство официально подтвердило свое невмешательство в дела соседних государств и отказало польской делегации в петиции выдвинуть революционные войска против России.

Отказ ратифицировать петицию, привезенную в Париж национальными комитетами Галиции и Познани и требующую немедленного выступления Франции в защиту восставших поляков, спровоцировал демонстрацию. На улицы вышли сто пятьдесят тысяч человек, весьма агрессивно настроенных и вооруженных, что позволило правительству ввести в действие генерала Кавеньяка, приверженца строгого порядка и полицейской дисциплины. Демонстрация позднее породила восстание, подавленное с примерной жестокостью, после чего стало очевидным, что революция захлебнулась.

За расстрелом рабочих последовала небывалая для Парижа жара и холера, от которой город опустел, и политическая жизнь получила временную передышку.

Де Морни и впредь оставался верен России, о которой позже говорил: «У этой страны много возможностей, и время работает на нее».

* * *

Анна же от этих проблем и забот большой политики была бесконечно, как ей казалось, далека. Она не приняла новое предложение графа Киселева вернуться домой. Анна думала только об одном и жила одной надеждой – найти хотя бы какие-то следы своего пропавшего мужа. И, едва оправившись от пережитых за последние дни потрясений, принялась за поиски Владимира.

ЧАСТЬ 2
ПАРИЖ – ИТАЛИЯ – ПАРИЖ

Глава 6
Свет в конце тоннеля

Анна проснулась неожиданно. Но не в тревоге и волнении – ею внезапно овладели такие ясность и бодрость, что она почувствовала готовность действовать немедленно и решительно. Напряжение, в котором обстоятельства держали ее последние дни, исчезло как будто само по себе – прошло, растворилось в привычном ритме жизни, в знакомых заботах о доме, о детях. О будущем, пока казавшемся совершенно невнятным и бесконечно далеким.

Какое-то время Анна еще жила по инерции: ей думалось – целую вечность, но минули лишь два дня с тех пор, как был разоблачен Писарев, и граф Киселев сообщил Анне о том, что барон Корф – вне подозрения, и предложил свою помощь для возвращения в Россию. Но как она решится оставить Владимира одного? Не протянуть ему руку, не ответить на безмолвный призыв? Разве он не колесил много лет назад по заснеженному Петербургу, пытаясь разыскать ее и вызволить из беды? Разве бросил одну? И неужели она позволит сомнению убедить себя в его гибели?

Анна чувствовала – Владимир жив. Он был рядом с нею каждую минуту, но не как воспоминание или наваждение. Просто Анна знала, что он есть – он здесь, на этом свете, и пусть в другом месте, даже в другой стране, но он дышит, он ходит по земле, он существует. И не только в ее воображении. И хотя Анна замечала, что Киселев смотрит на нее с сочувствием, и Варвара украдкой утирает слезы, она ни на минуту не расслабилась и не стала себя жалеть. Ибо нет повода для печали и причин для безутешной тоски.

И сегодняшний сон тоже был в руку – Анна увидела себя и Владимира маленькими. Как будто играют они в саду в имении Корфов в Двугорском – вокруг цветут яблони, белые, как снег, и сиреневые, как облака на закате. Легкий ветерок облетает кроны и сдувает с них цвет, и сыплется он с небес, словно дары благодатные. А они с Владимиром, совсем еще дети, бегают друг за дружкой, утопая в шелку лепестков, – играют в салочки. То он ее настигает, то она за ним вприпрыжку несется по мягкому зеленому травяному ковру. А потом как будто все никак не встретятся, лишь тянут руки навстречу и смотрят, глаза в глаза – зовуще и печально.

Все – больше мешкать нельзя. Тратить время на пустые упования бессмысленно – пора наконец выйти из дома. Надо искать! Да весь Париж перевернуть, но найти Владимира!.. И чуть свет Анна, одевшись так, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания, распрощалась с Варварой и слугами и направилась на улицу Каменщиков.

Однако на все ее расспросы трактирщик отвечал с видимой неохотой и все намекал, что не хочет ни в чем быть замешанным. Ну и что, что муж мадам оказался случайно втянут в ту бойню? И потом, кто сказал, что случайно? Мадам? Так ведь она – мужняя жена, и что угодно скажет, лишь бы защитить своего благоверного. А когда в трактир в разгар уговоров вошли два по виду рабочих и стали уж больно пристально приглядываться к публике в зале из-за столика в углу у камина, где расположились вальяжно и шумно, так хозяин и вовсе принялся прогонять Анну.

Полиция, поняла она. Анна знала от супругов Боннэ, что сыск, чуть подрастерявший свои позиции в первые дни после революции, постепенно опять набирал силу и вместе с национальной гвардией с новым рвением взялся за прежнее дело – выслеживать и вылавливать. Правда, не столько разбойников и мародеров, сколько бунтовщиков или подстрекателей.

Ничего не дали Анне и расспросы обитателей улочки. Те, кто открывал ей двери, сначала думали, что она просит милостыню или ищет какой-то работы, а, вникнув, о чем она расспрашивает, тотчас отмахивались – шла бы ты себе прочь, сердешная, нам и без тебя забот хватает. Что могла Анна сделать, что сказать? Дома здесь и впрямь здорово пострадали. Повсюду на стенах заметны были выбоины от пуль, окна в домах, особенно на первых этажах, остались до сих пор разбитыми – их залатали кое-как: где дощечку прибили, где старой тряпкой занавесили.

Булочник, когда она, устав от хождения и расспросов, прислонилась к витрине, тут же выскочил на улицу со скалкой. Видимо, тоже издалека принял за нищенку, но потом присмотрелся: перчатки с короткими пальцами, конечно, не новые, не одну стирку прошли, но пальцы – ухоженные, белые, ногти – полированные. Да и лицо, хотя и скрыто наполовину под старой рваной кружевной сеткой, придерживающей выцветшую и давно потерявшую форму шляпку, но гладкое, ровное, молодое. Может, и не из аристократов, но в услужении точно в хорошем доме жила и пребывала в достатке. А то, гляди, она и из этих – из продажных женщин, у них работа тоже не пыльная.

– Мадам? – спросил булочник, задавая одним этим словом сразу три вопроса: чего изволите – покупать или стены отирать, не нужна ли вам моя помощь и не будут ли у меня от вас неприятности?

Анна вздохнула. Уж больно булочник не был похож на человека, с готовностью способного откликнуться на ее просьбу. Но все равно решила не сдаваться – вынула из маленького старого ридикюля, позаимствованного у мадам Боннэ, небольшой овальный портретик – подарок Владимиру от Сони, которая стала со временем весьма искусной художницей. Сколько раз Анна сегодня его доставала! Соня нарисовала Корфа в один из приездов в Двугорское, когда все вместе отмечали тридцатилетие барона. С того момента Владимир и не изменился, кажется, совсем – та же капризная челка, взгляд, будто погруженный в себя, красивый абрис губ.

– Любовник, что ли, бросил? – грубовато спросил булочник, едва взглянув на портрет.

На всякий случай Анна не стала ни опровергать, ни подтверждать его предположения – просто кивнула: дескать, как хочешь, так и понимай.

– Мужчина, по всему видно, кровей благородных, – признал булочник и подумал про себя: точно, экономка или служанка. – Зря ты это, такие не возвращаются. Или… Так ты, наверное, беременная? То-то смотрю, что бледная очень.

– Да. – Анна опустила голову, чтобы не выдать блеска глаз, загоревшихся в надежде.

– Только не ври, что жениться обещал, – усмехнулся булочник.

– Что вы, откуда… – покачала головой Анна. – Он сказал, денег дам. Встречу назначил, а в тот день здесь битва была. Я его сначала видела, на другой стороне улицы – он мне знак подавал. А потом… Как люди побежали, так и он пропал.

– Говорю же – бросил, – еще раз самодовольно усмехнулся булочник. – А ты что, его с того дня и ждешь?

– Или я дура какая? – «обиделась» Анна. – Я уже и в дом к нему ходила, слуг расспрашивала – говорят, не вернулся хозяин. Ищут его. Как уехал, это ко мне, значит, на встречу, так больше домой и не возвращался. Вот я и подумала: не пропал ли он в той войне, когда гвардейцы с рабочими дрались?

– Да с чего бы это гвардейцам на приличных людей нападать? – засомневался булочник.

– Так, может, и не гвардейцы вовсе. – Анна перешла на таинственный шепот. – Он же мне денег обещал. Может, знал кто или просто решил ограбить в суматохе…

– Думаешь, твои денежки все еще тебя дожидаются? – не на шутку развеселился булочник. – Тут после того уже столько мусорщиков прошло! Сначала мальчишки по трупам шарили, а потом и сами могильщики, когда всех перебитых вывозили. Полночи, почитай, телеги скрипели – никто в округе не спал.

– А куда увозили-то? – словно между прочим поинтересовалась Анна.

– Говорят, – булочник сильно понизил голос, – всех бунтовщиков, и мертвых и раненых, вместе сгребали и на кладбище свозили, что за городом, где безымянных хоронят или самоубийц. Так, рассказывают, в одну кучу сваливали и в общей яме зарывали.

– Неужели место такое страшное и никому не ведомое? – Анна и впрямь была готова разрыдаться.

– Делать тебе, что ли, нечего? – искренне удивился булочник. – Шла бы домой, если дом есть, а нет – так у меня оставайся, я полгода, как жену схоронил. И детей у нас нет.

– За заботу спасибо, – кивнула Анна. – Только я хотела, если сгинул он, место знать, чтобы можно было прийти и дитю показать – вот здесь лежит твой отец. Он погиб как герой, за революцию.

– И впрямь дура! – зашипел на нее булочник. – Революции той месяца три осталось. Я от людей слышал. Поначалу-то все будто в опьянении ходили – свобода, свобода! А потом что? Рабочие все вокруг разгромили. Сын соседа, вон напротив живет, из Тюильри из интереса тетрадки наследника принес – по чистописанию, и гобелен из спальни – для молодой жены. А дальше что? Есть-пить надо, а на какие гроши? Денег-то нет. Их за труды платят, а никто не работает – все на баррикадах.

– Но нельзя же так, чтобы без памяти, – прошептала Анна, – ушел, и все… Память каждому человеку дана. И потом, не могу же я ребенку рассказывать, что отец его – подлец: бросил меня одну и даже денег не дал. Пусть уж лучше – погиб за революцию. Так куда мне идти-то?

– Упрямая ты, – обиделся булочник. – Ладно, если что – возвращайся. А ниточку я тебе дам. Иди переулком до бульвара, там, на перекрестке, мальчишка один ошивается – газеты продает. Зовут его Жак, скажешь, что от булочника, месье Перрюшо. Он тебе дорогу на ту свалку покажет.

– Спасибо вам! – воскликнула Анна и, убрав портрет Владимира в ридикюль, хотела отблагодарить булочника за помощь монетой, но вовремя спохватилась – что же это она? Разыгрывала из себя покинутую и без гроша в кармане, а тут вздумала деньгами сорить!

– Так я пойду? – смущенно спросила Анна, решив не выходить из образа бедной грешницы.

– Дело твое, – пожал плечами булочник. – Но помни: я тебе ничего не говорил. А передумаешь за мертвяком гоняться – знаешь, где меня найти…

Сторож кладбища, куда Анну за монету привел мальчишка с бульвара, посмотрел на нее с нескрываемым удивлением. Это когда же все случилось? Уже и думать пора забыть. Но потом смилостивился и рассказал, что в ту ночь с улицы Каменщиков и впрямь много трупов привозили, правда, потом оказалось, что многие из них и не трупы вовсе. Кто ранен был, кого просто контузило. На портрете, поданном ему Анной, он Владимира не признал, а когда она засомневалась, как тут можно всех упомнить, сторож улыбнулся. Да они здесь каждого раз по двадцать с ног до головы перевернули, не пропадать же добру!

Анну от его откровенности покоробило, но виду она не подала, а лишь спросила, куда девались раненые.

– Кто-то сам ушел, – равнодушно пожал плечами сторож, – а кого-то в монастырскую больницу увезли, ходят к нам сердобольные монахини из прихода Святой Беатрисы. У них и спросите.

Сестра Урсула рассказ Анны выслушала с сочувствием и сразу повела в маленький госпиталь, больше похожий на барак. Сердце Анны, казалось, выскочит из груди – она немедленно бросилась к койкам, на которых стонали и бредили какие-то люди. Анна обошла каждую кровать и всмотрелась в каждого человека, но Владимира среди них не было. По отчаянию, исказившему черты ее лица, сестра Урсула поняла, что Анна не нашла того, кого искала. Она ласково обняла ее за плечи и прошептала:

– Соболезную, дочь моя.

– Нет-нет, – разрыдалась Анна. – Пожалуйста, не лишайте меня надежды! Посмотрите на этот портрет (она снова извлекла из ридикюля заветную миниатюру), может быть, вы вспомните его? Это мой муж!

Сестра Урсула отрицательно покачала головой, но потом вдруг сказала, что в тот день с нею была еще сестра Мария – стоит показать портрет и ей. И сестра Мария, едва взглянув на миниатюру, кивнула – это пан Янек.

– Пан Янек? – растерялась Анна. – Что это значит?

– Разве мадам не полячка? – искренне удивилась сестра Мария. – Я сразу обратила внимание на этого человека. Его голова была разбита, и он все время бредил на каком-то языке, который показался мне похожим на славянский. Что, впрочем, неудивительно – среди тех демонстрантов было много поляков, студентов, эмигрантов. И потом, пани Ванда опознала его.

– Пани Ванда? – Анна уже перестала что-либо понимать. – И почему опознала? Он что, не помнил себя?

– Да, – пояснила сестра Мария, – этот человек не мог назвать ни своего имени, ни вспомнить, откуда он родом. Но к нам приходила женщина из польского общества. Они разыскивали пострадавших в тот день от национальной гвардии, чтобы спасти их от преследования и оказать помощь раненым. Пани Ванда сразу узнала в том мужчине своего старого друга и сказала, что его зовут пан Янек. Она и забрала его с собой.

– Куда? – враз охрипшим голосом прошептала Анна. – И почему она?

– Пани Ванда – очень набожная женщина, – сестра Мария строго посмотрела на Анну. – Она регулярно делает пожертвования на наш госпиталь и сидит в первых рядах в приходе во время службы. Пани Ванда – очень щедрая и благородная дама.

– Но как мне найти ее? – растерянно спросила Анна.

– Приходите на службу в воскресенье, – сказала сестра Урсула. – Уверена, вы встретитесь с нею, и все объяснится.

Анна сквозь слезы поблагодарила монахинь за поддержку, но вышла из госпиталя, едва держась на ногах. Это казалось невозможным! Еще пять минут назад она была так близка к разгадке тайны исчезновения Владимира – нет, она почти нашла его! То, что сказала сестра Мария, подтвердило ее догадку – Владимир действительно случайно пострадал в той схватке. Он был ранен, и контузия временно лишила его памяти. Но это вполне поправимо! Если бы она добралась до него чуть раньше той таинственной полячки!

Но кто она? И почему решилась выдать Владимира за своего соотечественника? Конечно, у Анны мелькнула мысль, что пани Ванда могла просто обознаться. Кто знает, насколько ранение исказило черты Владимира, и он просто напомнил ей кого-то из знакомых. Но, с другой стороны, как могла полячка спутать русскую речь с родной? Да, Владимир вполне сносно говорил по-польски – в самом начале своей армейской карьеры он служил в Варшавском гарнизоне.

А может?.. Анна почувствовала, как все похолодело у нее внутри, – неужели Владимир сделал это сознательно, опасаясь, что его могут принять за русского шпиона? Настроения в отношении России в тот момент были в Париже не самыми лучезарными, а Владимир, защищаясь, вполне мог выдать свою сноровку военного. Но если это так, то почему он до сих пор не дал о себе знать ни Киселеву, ни ей, жене, самому близкому ему человеку?

Анна была на грани отчаяния. Чем больше она пыталась найти ответы на свои сомнения, тем больше возникало встречных опасений и новых вопросов, размышления над которыми еще больше запутывали ее.

Она едва дождалась воскресенья, уговорив супругов Боннэ проводить ее на службу. Анна боялась своей неопытностью в иной вере привлечь к себе и своим поискам нежелательное внимание. Варвара, провожая, все крестила ее на дорогу, на всякий случай, и тихо плакала – Анна сильно исхудала за эти дни. Она почти не спала, а если и проваливалась в забытье, то металась на постели и звала Владимира.

Однако и последняя надежда Анны не сбылась – они вернулись со службы ни с чем. Пани Ванда в церкви не появилась. Мадам Боннэ, по просьбе Анны, осведомилась у священника, и тот сказал, что его самой исполнительной прихожанки сегодня нет. А где найти ее, ведомо лишь Господу Богу.

Вернувшись домой, Анна весь день провела взаперти в спальне. Она на какой-то миг утратила интерес ко всему и смысл жизни. И даже дети не радовали, а скорее раздражали ее. Только осуждающий взгляд Варвары остановил Анну, когда она собралась прикрикнуть на чересчур расшалившегося близ дверей Ванечку, который затеял с Катенькой игру в лошадки.

Наутро Анну отвлек от тяжелых мыслей Санников. Он был еще мрачнее ее самой и белый, как мел. И когда Анна из вежливости поинтересовалась, что случилось, расплакался, как мальчишка. Оказалось, что его друг и литературный наставник, о котором он так заботился все время в Париже, умирал – чах и таял прямо на глазах. Утешая Санникова, Анна немного забыла и о собственном горе. А когда Павел Васильевич немного пришел в себя, сама не заметила, как поделилась своим. Разумеется, она не сказала учителю всего – просто передала картину в целом.

Санников слушал ее с широко открытыми в изумлении глазами – так Владимир Иванович не уехал по делам службы, а пропал? На него совершено нападение?

– И вы не пытались его искать? – не подумав, спросил Санников и тотчас спохватился. – Что же я, глупец, говорю! Конечно, вы искали его, вы, наверное, обегали все, расспросили всех. Вам просто не удалось его найти!

– Мне удалось многое, – тихо сказала Анна. – Но следы привели меня к некоей даме, которая, по-видимому, желая оказать ему любезность или защитить его, признала Владимира Ивановича своим знакомым и увезла куда-то, раненого, в беспамятстве.

– Париж, безусловно, не деревня, – кивнул Санников, – но я не думаю, что эта дама – совершеннейшая незнакомка, и никто не может подсказать вам, где ее найти.

– А она и не скрывала своего имени, – грустно улыбнулась Анна. – Она просто не сказала, где ее искать. Хотя личность она, судя по всему, известная. Эта дама собирает пожертвования для польских эмигрантов и содействует революционным рабочим, поддерживающим поляков в их борьбе…

Анна смутилась: она хотела сказать «за независимость», но от кого – от России, от родины? Санников понял ее растерянность по-своему.

– Вам следует быть осторожнее, – тихо сказал он. – Ваш муж – чиновник министерства, и если кто-нибудь услышит…

– Но здесь только мы с вами, – растерялась Анна.

– Конечно, и вы можете полностью мне довериться, – кивнул Санников. – Я лишь предупреждаю вас на будущее. Так кто эта ваша таинственная дама?

– Ее зовут пани Ванда. Она из польского общества.

Санников улыбнулся.

– Думаю, что смогу помочь вам.

Назавтра он вновь навестил Анну, и по его лицу она моментально поняла, что опять опоздала.

– Увы, – развел руками Санников. – Пани Ванда действительно оказалась вполне реальным существом, но в настоящее время ее нет в Париже.

– Господи! – воскликнула Анна, и все снова поплыло у нее перед глазами.

– Анастасия Петровна! – Санников испуганно подхватил ее, усадил на диван и выбежал из гостиной, зовя Варвару.

Та буквально прилетела и бросилась отхаживать свою любимицу. Потом она так сурово окинула взором учителя с головы до ног, что тот насмерть перепугался и пролепетал:

– Я приду позднее…

– Нет! – вскричала Анна, отталкивая Варвару. – Павел Васильевич, миленький, останьтесь! Скажите, куда она уехала? Вам что-нибудь известно об этом?

– Известно, – кивнул расстроенный ее впечатлительностью Санников. – Друзья сообщили мне, что пани Ванда выехала из Парижа в Италию. Вместе с отрядом ополченцев, французов и поляков, чтобы влиться в ряды восставшего народа Апеннин.

– В Италию? – у Анны опять закружилась голова, однако Варвара была настороже и успела подставить ей свое массивное плечо. – Но… где же мне ее там искать? И кто может знать об этом?

– Видимо, путь этого отряда окружен тайной, проникнуть в которую я не властен, – вздохнул Санников. – Но думаю, что все сведения об ополченцах есть в штабе господина Мадзини, который координирует действия всех повстанческих организаций в Италии.

– Мадзини? – Анна как будто воскресла. Это имя она слышала, и не раз, от Жозефины. Верди был вхож к Мадзини и даже накоротке с хозяином. – Павел Васильевич! Вы гений! Вы возвращаете мне жизнь!..

Оттолкнув ничего не понимающую Варвару, Анна кинулась на шею учителю и от всей души расцеловала его. Потом она принялась звать мадам Боннэ, а так как та все это время терпеливо дожидалась своей очереди за дверью – она тоже страшно переживала за хозяйку, которая была к ней приветлива и добра, – то появилась немедленно, как по волшебству.

Анна попросила мадам Боннэ отправить мужа на поиски фиакра и бросилась собираться. Растерянный Санников, не зная, как ему на все это реагировать и что означает стремительное перемещение баронессы по дому, остался стоять посреди гостиной, пока Анна, уже одетая как для прогулки, не появилась на пороге и не сказала ему требовательным и волнующе сердитым тоном: