Текст книги "Бедная Настя. Книга 5. Любовь моя, печаль моя"
Автор книги: Елена Езерская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
Глава 5
Точки над «i»
Писарев не мог доверить своему счастью – удача опять улыбнулась ему. А она, как известно, дама капризная и помогает лишь тем, кто проявляет завидное упорство и служебное рвение. А уж как он старался! Особенно в делах господ-гуманитариев, к которым начальство прикомандировало его под видом товарища по несчастью и оружию. Сначала там – в Петербурге, а потом уже здесь – в Париже.
Вот когда Писарев в полной мере осознал власть подметного слова. Все эти «кружковцы» – профессора да писатели, зеленые студентишки – оказались настолько наивны в самых простых делах, и, прежде всего, в вопросе доверия. Великие изобретатели правил конспирации, в своем кругу они расслаблялись и становились настолько уязвимы, что, имея прекрасно вышколенную память и зная отношения между ними, Писарев без всякого труда незаметно вносил в среду «политических» тени разлада.
Эту игру он даже любил. Она чем-то напоминала ему карты, где за столом самое важное – внимание. Хочешь выиграть – следи за партнерами, ненавязчиво, но цепко. У каждого из них есть свои приметы и знаки, которые продадут его с головой наблюдательному конкуренту. А потом – потом самое главное сбить игроков со следа и самому остаться «при сомнительных перспективах», внушив партнерам уверенность в том, что каждый из них держит джокера или туза в рукаве. И это самое важное умение – заставить игроков следить друг за другом, а самому между делом просчитать оставшиеся у них на руках карты. И когда каждый из них начнет подозревать каждого, когда игроки выберут весь банк и сбросят свой прикуп в надежде на удачу – нужно выложить свои козыри и позволить удаче приветствовать победителя звоном монет.
Точно так же Писарев вел себя и с господами из Петербургского университета, к которым был приставлен в то время. Он настолько вдохновенно вписался в атмосферу самого известного столичного политического кружка, руководимого слишком либеральным чиновником из Министерства канцлера Нессельроде, что вскоре стал там желанным гостем и другом многих из его членов. И никто из этих высокопарных борцов за гражданские права даже не подозревал, что молодой провинциал, вольнослушатель на историко-философском факультете, станет тем зловещим ядом, который отравит отношения между ними и в конечном итоге приведет к расправе над кружковцами.
Писарев умел тонко, словно между делом, внести сомнения в души своих «друзей». Он хорошо изучил их психологию и знал, что, в сущности, все они – люди глубоко порядочные и не станут перепроверять дошедшие до них слова, его слова, но переданные по такой длинной цепочке наушничанья, что установить источник происхождения сплетни просто невозможно. Разумеется, Писарев выполнял и роль обычного шпиона – слушал и передавал по начальству, что говорят в кружке, о чем думают, какие действия намерены предпринять. Но его главным развлечением было подтачивание обстановки изнутри, ибо он знал, уже понял, увидел результат своими собственными глазами – ничто, никакие репрессии или уговоры не достигнут того, что может сделать одна маленькая клевета.
А если их, этих «клевет», будет значительно больше?! Если на каждого станет приходиться по десятку болезненных душевных заноз, которые не проходят со временем, а, наоборот, прорастают зернами взаимного недоверия? Тогда заколосившееся из них поле окажется способным заслонить бывших товарищей друг от друга и непреодолимой пропастью лечь между ними и их прежними идеалами.
И сильнее всего душу игрока Писарева грели удовлетворенные наблюдения за тем, как споры о крепостном праве, свободе печати и гласном суде отступили на второй план, а обсуждения и встречи превратились в интеллигентские перебранки людей, подозревающих друг друга во всех смертных грехах: в симпатии к чужой жене, с которой произошла случайная встреча за границей на водах, в переманивании студентов, в подтасовке экзаменов и, наконец, в нечестной игре и доносах.
Писарев просто отводил душу, видя, как распался его первый кружок, поскольку все его участники окончательно перессорились между собою. Потом по рекомендации одного из бывших «товарищей» по кружковому братству он был представлен в круг следующий. Но апогеем его деятельности стал тот самый, которым руководил чиновник из Министерства иностранных дел. Он был горячим сторонником деятельных преобразований в обществе, почитателем господ Герцена и Белинского и пропагандистом знаменитого письма последнего. В этом послании Белинский яростно спорил с жившим в Италии писателем Гоголем, автором бессмертного романа «Мертвые души», о невозможности для России отказаться от самодержавной формы правления, нуждающейся в усовершенствовании и поддержке, но никак не в свержении и осуждении.
Выданных Писаревым господ-кружковцев не стали предавать публичной казни, а сослали на каторгу. Для Писарева инсценировали побег во время ареста, когда жандармы накрыли всех сторонников господина Петрашевского, и отправили в командировку за границу, где он одно время сопровождал повсюду месье Бакунина. Бакунин, сын мелкопоместного дворянина из Тверской губернии, уже несколько лет назад был лишен всех российских прав и заочно приговорен к каторге за свои воззрения. Он призывал к свержению любой власти с оружием в руках и всегда искал повод применить на практике свои карательные наклонности.
Писарев был знаком с господином Бакуниным еще по Петербургу, входил и в его кружок, но свою работу в нем посчитал недоразумением и бесполезной тратой времени. Кружок развалился и без его помощи, когда Бакунин, отличавшийся огромным себялюбием и неисправимой гордыней, вызвал на дуэль своего давнего друга и товарища по кружку господина Каткова, после чего вынужден был бежать в Германию, и уже безвозвратно.
Бакунин интересовал начальство Писарева, прежде всего, из-за своих связей с поляками. Однако революционное брожение во Франции на какое-то время переместило центр профессиональных интересов руководства капитана, и Писарев приехал в Париж, где негласно был подчинен ведомству Киселева, что означало для него повышение. Хотя на первых порах Писарев вынужден был делать в столице Франции то же, что и в столице России. Европа в целом потрясла его воображение настолько, что Писарев впервые стал серьезно задумываться о невозвращении.
Теперь-то он понимал, почему этот город и эта жизнь манили к себе русских, как магнит, и привораживали буквально всех – от родовитых дворян до высоколобых разночинцев. Писарев застал Париж и светское общество в самый разгар их цветения при Луи-Филиппе. Отверженный в силу своей профессии на родине, где он никогда не был завсегдатаем богатых салонов, и вынужденный вращаться в кругу «библиотечных крыс» из университета и чиновничьих кабинетов, во Франции Писарев получил приказ надзирать за русскими, принятыми в высшем парижском свете или что-то около того.
В его обязанности входило наблюдение за дворянами, попавшими во Франции под влияние католической церкви. Таких, как удалось выяснить Писареву, было немало и среди влиятельных и богатых дам, и даже среди сотрудников Министерства иностранных дел. Тут была, к примеру, жившая в Сен-Жерменском предместье госпожа Софья Петровна Свечина, чей салон считался центром обновленного католицизма и куда частенько во время своих командировок в Париж заглядывал весьма известный дипломат граф Павел Петрович Убри, тоже замеченный в симпатиях к иной вере.
Писарев обожал салоны и светскую жизнь и не хотел расставаться со службой, приносившей ему не только карьерный рост, но и огромное чисто человеческое удовольствие. И когда грянула революция, и прежний рай рассыпался в одночасье, как карточный домик, Писарев пришел в ужас, вполне отчетливо осознавая, что теперь ему придется вернуться туда, с чего он начинал, – в кружки, которые в Париже именовались более высокопарным словом «клубы», и куда зачастило большинство проживавших за границей русских либералов.
И поэтому, когда граф Киселев предложил ему выполнить важное государственное поручение, успешное выполнение которого может существенно продвинуть его по служебной лестнице, Писарев немедленно согласился. Поручение проходило по ведомству Министерства иностранных дел, а не III Отделения, а значит, в случае благополучного его исхода Писарев мог рассчитывать на перевод в этот круг блестящих особ и большой политики.
Но позже выяснилось, что его работа состоит в том, чтобы сопровождать министерского сотрудника, помощника Киселева, и нести за ним саквояж с неизвестным Писареву содержимым. За саквояж, как ему было наистрожайше сказано, Писарев отвечал головой. Конечно, дело оказалось совсем не такое, на какое он рассчитывал, и миссия отправлялась не в другое европейское государство, а в соседний квартал. Но, взяв себя в руки, Писарев все же рассудил, что это, наверное, лишь начало, и был готов даже такое незначительное поручение выполнить с максимальной ответственностью. А там, глядишь, его приставили бы и к более серьезному заданию.
Однако хорошее настроение улетучилось сразу, едва Писарев увидел чиновника, которого должен был сопровождать. Им оказался памятный ему барон Корф, заносчивый дуэлянт, который не только потрепал ему нервы во время своей отсидки в крепости, но и нанес оскорбление, публично ударив при их случайной встрече на одной из улиц Петербурга. Конечно, тогда Писарев и мечтать не мог, чтобы отомстить выскочке-барону, но теперь мысль о мести немедленно зародилась в нем.
Нет, у него не было никакого конкретного плана, когда они с Корфом отправились на ту встречу в трактире. Писарев видел, что барон узнал его, но виду не подал. Писарев помнил, что прежде Корф считался неплохим игроком, а значит, не стоило рассчитывать на то, что он тотчас выдаст свое отношение к сопровождающему. И в действительности это было Писареву на руку – давало фору во времени, чтобы затеять интригу, от которой Корф пошатнется, а быть может, навсегда распростится с карьерой и семьей.
Писарев прежде не встречался с Корфом в Париже, но догадывался, что тот живет здесь не один. Несколько раз в салонах мелькало знакомое лицо дамочки Анны Платоновой, артистки, которую на концертах звали мадемуазель Анни Жерар, а однажды краем уха Писарев услышал, как к ней обратились иначе – баронесса Корф.
Да, Писарев мечтал о реванше, но он не думал, что эта возможность предоставится ему так скоро. Вот уж воистину – пути Господни неисповедимы! Кто же мог предполагать, что не успеют они и двух шагов сделать по направлению к месту встречи с таинственным знакомым Корфа, как из переулка хлынет толпа вооруженных людей, и тихая улочка превратится в поле боя!
Честно говоря, не о такой смерти для барона думал Писарев, не такую картину рисовало его богатое воображение. Он представлял Корфа в кандалах, исхудавшего и кашлявшего кровью после допросов в подвалах III Отделения и жесточайшего этапа. Писарев желал своему обидчику медленной гибели – не столько физической, сколько общественной и моральной. Он хотел видеть его униженным, вычеркнутым из жизни общества, лишенным всех прав и надежд на будущее.
Но судьба распорядилась иначе. Последнее, что заметил Писарев до того, как толпа поглотила и увлекла за собою барона: его удивленное лицо и глаза, в которых читался призыв о помощи. Писарев видел, как Корф сопротивлялся давившим на него людям. Они наступали со всех сторон, и барон попеременно оказывался то среди вооруженных ремесленников, то среди обозленных сопротивлением солдат национальной гвардии. Однако вся эта вакханалия длилась недолго, и вскоре поток сражавшихся людей, дым от выстрелов и крики ненависти и боли поглотили Корфа. Писарев, успевший отступить в едва приметную нишу в стене, смотрел, закрывшись плащом, как солдаты идут по трупам и раненым, усеявшим своими телами злополучную улицу.
А потом он побежал – быстро-быстро, виляя, как заяц, и прижимая к себе данный ему на хранение саквояж. И лишь оказавшись далеко от места бойни, остановился у какого-то разграбленного и разбитого дома, где решил спрятаться и переждать, чтобы обдумать свои дальнейшие действия. Смерть барона – а в том, что Корф мертв, Писарев не сомневался – была для него полнейшей неожиданностью. Но вместе с тем его тревожила мысль о невыполненном поручении, от которого зависела его карьера. Хорошо еще, что ему удалось сберечь саквояж. «Да, кстати, – подумал Писарев, – а что же такое он охранял ценою своей жизни?» Писарев взломал печать на ручке, открыл саквояж и ахнул.
Вот это настоящая удача! Сумма денег, лежавших в саквояже, потрясла Писарева, и тогда, остыв через какое-то время от первого потрясения, он почувствовал невероятный прилив сил, мысли лихорадочно заработали. Писарев чувствовал себя графом Монте-Кристо, который волею обстоятельств оказался владельцем огромных сокровищ и теперь мог сам решать свою судьбу.
Поначалу Писарев собрался бежать – под шумок его не скоро хватятся, – но потом испугался. Нет, это слишком мелко и глупо. У него в руках оставались сейчас миллионы, так не лучше ли припрятать их пока, а исчезновение денег свалить на пропавшего, вернее, погибшего Корфа? Во-первых, он отомстит, а во-вторых, сам останется незапятнанным. А то, что ему удастся оправдаться, он не сомневался – опыт у него по этой части был огромный. И тогда он хорошенько закопал саквояж в развалинах дома, потом упал на землю и катался среди золы и грязи, пока одежда его и руки не покрылись коркой пыли и не пропитались запахом гари, и, лишь удовлетворившись результатом, с разбегу несколько раз стукнулся головой о стену здания. Несильно, конечно, но достаточно для того, чтобы голова, закружилась, затошнило, а на лбу выступила кровь.
Таким он и предстал перед графом Киселевым, красочно расписав минувшие события. Писарев был уверен: его авантюра удалась. Он хотел терпеливо дождаться завершения проверки, но тут появилась госпожа баронесса. И Писарев загорелся – реванш напрашивался сам собой. Вообще-то, если он и думал сначала о продолжении связи с вдовой Корфа, то только как о мимолетности. Хотелось просто покуражиться: пусть барон с Небес посмотрит, как Писарев развлекается с его красавицей женушкой в его же доме на супружеской постели. Но потом Анна высказала идею, запавшую Писареву в душу, и он серьезно задумался о ее словах.
Уехать в Америку с деньгами и с красоткой актрисой, к тому же еще официально – баронессой, и начать там новую жизнь! Писарев понимал, что, оправдавшись перед Киселевым и сделав Корфа ответственным за пропажу денег, он не снимет с себя всей ответственности, скорее – просто отдалит миг более серьезного разбирательства. Но свидетелей его проступку нет, деньги «пропали», поэтому вряд ли он будет наказан, однако вполне возможен вариант его возвращения в Россию. А этого Писарев уже не хотел.
Ему удалось обелить свое имя в глазах Киселева, пора было подумать и о себе. И предложение Анны пришлось как нельзя более кстати. Писарев решился – ночь, проведенная в объятиях баронессы, показалась ему чем-то фантастическим. Он не ручался в точности за все детали, но его воспоминания были полны необыкновенных ощущений и казались невероятно порочными.
«А почему бы и нет?» – сказал себе Писарев. Совсем неплохо иметь рядом с собой столь пылкую любовницу, которая может скрасить его быт и станет помощницей во всех делах. Писарев был уверен, что отчаявшаяся женщина способна на все ради спасения своей жизни. Тем более что она по рождению наполовину из простых, а в них чувство самосохранения всегда преобладало. К тому же актриса, которой не привыкать к переменам покровителя.
И поэтому, оставив дом Корфов, Писарев летел как на крыльях. В его жизни появилась цель, которая поможет ему подняться из вечной зависимости от настроения начальства или виражей внутренней и внешней политики. Отныне он станет самостоятельным и свободным – с деньгами и прекрасной спутницей. Он начнет новую жизнь в Америке – стране необыкновенных возможностей, куда съезжалось все отребье Европы, с легкостью распрощавшееся со своей прежней жизнью на континенте и ставшее процветающим.
Над саквояжем его взяли. Два дюжих молодца, служившие у графа в кучерах, внезапно заломили Писареву руки, и тот взвыл вдруг тонко и отчаянно от бессилия и злобы. Продала, стерва, продала! Гренадеры быстренько всунули Писареву в рот кляп и поволокли за собой в стоявшую поодаль карету без опознавательных знаков и больше напоминавшую полицейский «сундук», в котором возили арестованных. «Отличный камуфляж!» – успел подумать Писарев. В лучшем случае случайные прохожие решат, что здесь проводится очередная проверка с участием полиции, а значит, рассчитывать на сочувствие горожан ему не приходилось. Квартал этот считался небедным, и здесь жили те, кто пострадал от бунтовщиков во время февральских событий.
Между тем гренадеры тащили его под руки, делая вид, что подобрали пьяного, а Писарев все норовил упереться ногами в землю, зацепиться за выступы разрушенного дома и деревянные балки перекрытий. Но силачи не давали ему ни малейшей возможности удержать равновесие и упрямо влекли к черной пасти кареты, раскрытой в зверском оскале и жаждущей сожрать и его самого, и его мечты о светлом будущем.
И тут ему опять повезло. Выворачиваясь под рукой одного из своих охранников, Писарев успел заметить мальчишку-гамена, которых было много в те дни на улицах Парижа. Беспризорники и дети нищих кварталов продавали газеты по одному су, просили милостыню и подбирали остатки после разгромов, учиненных старшими. Писарев понял: силачи проследили за его взглядом и на мгновение отвлеклись от своего подопечного. И тогда он собрался, поднатужился и одним ловким движением ужом выскользнул из державших его рук.
На минуту силачи растерялись, первым делом обеспокоившись за судьбу заветного саквояжа, и упустили время. А его Писареву вполне хватило, чтобы добежать прыжками до угла, из-за которого выглядывал мальчишка-гамен. И когда тот вырвал у беглеца кляп изо рта, Писарев прошептал ему:
– Помогите, меня преследует полиция!
– Ты сражался на баррикадах, брат? – спросил мальчик, помогая ему встать.
Добежав до спасительного угла, Писарев споткнулся о край стены и упал, больно ударив левое колено. Писарев кивнул, не вдаваясь в подробности.
Гамен крепко пожал ему руку и затем свистнул в два пальца, пронзительно и резко. На призыв через мгновение отозвались какие-то тени, которые стали появляться буквально ниоткуда. И когда посланцы Киселева опомнились и бросились вслед за Писаревым, они вдруг оказались в опасном окружении. И потому, обменявшись взглядами, силачи решили отступить. В конце концов, они получили главное – деньги, а этот подлец пусть пропадает. И, семимильными шагами добежав до кареты, силачи прыгнули в нее и умчались восвояси.
Об этом конфузе своих подчиненных Киселев Анне не рассказал. Зачем волновать и без того настрадавшуюся баронессу? Ведь они добились того, чего хотели, – пропажа нашлась, и появилось объяснение исчезновению барона. Киселев уже немало разузнал о прошлом, связывающем Корфов и Писарева, и становилось очевидным, что вся эта история была капитаном подстроена. Поэтому Киселев явился в дом Анны с чувством выполненного долга перед нею.
– То, что вы сделали, баронесса, – с поклоном сказал он, входя в гостиную и целуя хозяйке руку, – воистину не поддается измерению в любых единицах вознаграждения.
– А я и не ждала благодарности в привычном понимании этого слова, – уставшим голосом откликнулась Анна. – Моя главная боль и забота – честь моей семьи и репутация моего супруга.
– Смею вас заверить – теперь ей ничто не угрожает, – кивнул Киселев. – Ваш муж оправдан по всем статьям. Благодаря вашему содействию нам удалось проследить капитана Писарева до тайника, где он прятал похищенный им саквояж с деньгами. И теперь преступник будет препровожден в Россию для того, чтобы предстать перед судом.
– Надеюсь, он не избежит наказания? – в голосе Анны послышалась озабоченность. – До сих пор этому человеку чудовищно везло и удавалось скрывать свою подлинную сущность и оставаться безнаказанным.
– Поверьте, у нас есть достаточно верные пути возвращения на родину, отступить от которых ему будет невероятно трудно, – заверил ее Киселев.
– Хотелось бы услышать от вас – «невозможно», – грустно улыбнулась Анна.
– Думаю, вы прекрасно меня понимаете, а говорить всегда лучше приблизительно и в общем, – усмехнулся граф.
Анна вздохнула. Все последнее время она с усердием уничтожала следы пребывания Писарева в своем доме. Сначала Варвара по просьбе Анны сожгла в печке на кухне постельное белье и рубашку, которой касался Писарев, а потом накипятила побольше воды для ванны – Анна хотела немедленно принять ее.
Позже пришли супруги Боннэ, а следом Санников привез от Жозефины детей, и Анна бросилась к ним с такой радостью, как будто не видела сто лет. Она обнимала и целовала детей, и слезы градом текли из ее глаз. Анна почему-то была уверена, что это – слезы радости. Она ни минуты не сомневалась, что больше Писарев не вернется в ее дом. Согласно плану, который они обсудили вчера с Киселевым, капитан, едва выйдя из ее дома, становился добычей, а охотники на живца, по словам графа, были у него отменные.
И вот Писарев разоблачен, в доме воцарилась привычная атмосфера. Не было только Владимира – где же он, где?! Анна отказывалась верить в его гибель, и была полна решимости продолжать поиски мужа.
– Однако мы еще не завершили то, ради чего затевали эту интригу, – напомнил Анне Киселев. – Вы должны связаться с месье Шервалем, передать ему деньги и получить от него обещанные документы.
Анна вновь вздохнула – она чувствовала себя такой разбитой, такой беспомощной. И только присутствие детей придавало ей силы и уверенности в себе. Но граф был прав: осталось еще одно дело, возможно, самое важное. И Анна понимала, что его нельзя отложить.
Согласно договоренности с Шервалем, настоятельно просившим ее стать посредником между ним и заинтересованными персонами на русской стороне, как это делал барон Корф, она под видом цветочницы снова навестила трактир на улице Каменщиков и оставила букет фиалок на окне, выходящем на улицу, что означало: готовьтесь к встрече, наши условия выполнены. Потом Анна отправила месье Боннэ с запиской на русском языке к Киселеву и вечером, преобразившись в служанку, направилась по уже известному ей маршруту через рынок, где ее подобрал скромно одетый господин в простой карете, больше похожей на полицейский «сундук» и не вызывавшей ни малейшего любопытства у парижан.
Подавая Анне руку и помогая подняться в карету, граф с обычной любезностью перекинулся с ней парой малозначительных фраз, но потом всю дорогу до места встречи они молчали. Напряжение в карете напоминало прохладный ветерок, предвещающий грозу: электрические разряды уже пронизали его, но до грома и молний было еще очень далеко. Анна сидела рядом с Киселевым, а сопровождавший их усач устроился напротив. Он оказался такой огромный, что вынужденно расположился на сиденье боком, иначе его ноги придавили бы колени и ступни его более хрупких визави. Чуть ранее назначенного часа карета остановилась за квартал до улицы Каменщиков в тихом и безлюдном переулке. Анна в знакомом камуфляже вышла из кареты с корзиной в руках – ни дать ни взять старуха-служанка – и заковыляла к трактиру. Шерваль уже ждал ее в комнате, нетерпеливо бродя из угла в угол. Он буквально бросился ей навстречу, и его глаза при виде корзины загорелись. Но Анна жестом остановила его порыв и предложила ему сначала показать обещанные документы.
– Но у меня их с собою нет, – развел руками Шерваль.
– Что это значит, месье? – гневно воскликнула Анна. – Вы затеяли какой-то обман?
– Ни в коем случае! – поспешил успокоить ее Шерваль. – Документы я оставил у одной знакомой, которая за определенную плату хранит их в своем сейфе.
– И вы полагаете, что теперь мы все вместе поедем к ней, чтобы забрать бумаги? – сухо спросила Анна.
– Нет, – покачал головой Шерваль. – Я хотел дать вам к ней записку, и вы сами сможете получить все.
– В таком случае, – холодно сказала Анна, – мы поступим следующим образом. Вы немедленно дадите мне эту записку, и один из моих спутников проследует по указанному вами адресу и привезет документы сюда. И лишь когда мы убедимся, что там все, что вы обещали нам, вы получите свои деньги, и мы расстанемся.
– Однако я полагал… – начал Шерваль, но Анна прервала его:
– Вы полагали, что я настолько наивна и позволю одурачить себя? Не выйдет, месье Шерваль! Вы останетесь здесь со мной до тех пор, пока я не получу подтверждения, что обещанные вами документы получены, и они те самые, которые мы ожидаем. А чтобы вы не придумали ничего другого или не решили напасть на меня, мы сделаем следующее…
Сказав это, Анна постучала по двери, и в комнату тотчас вошел громадный усач. Шермаль побледнел, от одного вида гренадера как-то сморщился и растерял весь свой светский лоск и самоуверенность. Потом он нехотя достал из-за обшлага сюртука сложенный вчетверо листок бумаги и подал его Анне, которая, едва заметив это движение француза, откинула полу плаща и подняла руку, сжимавшую пистолет.
– Имейте в виду: пистолет заряжен, а стрелять меня учил муж, один из лучших дуэлянтов в моей стране, – предупредила его Анна.
– Но вы совсем не поняли меня, мадам, – пролепетал Шерваль. – У меня и в мыслях не было обманывать вас и тех, кто стоит за вами. Просто я хотел, чтобы все побыстрее закончилось…
– Хотели побыстрее схватить деньги и убежать? – усмехнулась Анна. Конечно, она понимала: Шервалем движет жадность, но не могла позволить ему завладеть деньгами прежде, чем придет подтверждение от Киселева, что документы получены. – Не выйдет, вы слишком много наобещали! А мы, русские, хотя и доверчивы, но очень не любим, когда пользуются нашей добротой слишком беззастенчиво.
– Нет-нет, – заторопился Шерваль. – Пусть ваши люди проверят, бумаги на месте. Передайте это письмо мадам Коринне, что держит заведение на Пляс-Пигаль. Она мой давний друг и дама честная.
Усач гренадер не выдержал и хмыкнул, а Анна осуждающе взглянула на него. Не все падшие женщины продажны, по крайней мере, душою. Силач проглотил усмешку и, взяв из дрожащей руки Шерваля листок, скрылся за дверью.
– Напрасно вы не доверяете мне, – прошептал Шерваль после затянувшегося молчания. – Я действительно хотел взять деньги и немедленно уехать, но вы скоро убедитесь, что свое слово я держу. А чтобы вы окончательно успокоились, готов передать вам сейчас же заявление, в котором свидетельствую обо всех событиях того дня, когда пропал ваш муж.
Шерваль сунул руку за вырез жилета, и Анна предупредительно подняла пистолет на уровень его груди. Но Шерваль и в самом деле достал из внутреннего кармана конверт, развернул его и, подойдя ближе к лампе, стоявшей на подоконнике, прочитал текст. И, слушая его чтение, Анна едва не разрыдалась.
Она чересчур ярко и явственно представила себе этот день, который должен был стать торжеством исполненного Корфом поручения, а превратился в кошмар, отнявший у нее любимого мужа, разрушивший ее семейное счастье и едва не растоптавший честь их фамилии. Слезы застилали ей глаза, и рука, державшая пистолет, задрожала.
В этот момент Шерваль бросился на нее, выбил пистолет и стал вырывать корзинку с деньгами. Счастье, что в комнату как раз в эту минуту ворвался посланник Киселева и с силой ударил Шерваля ручищей по голове. Француз сразу обмяк и медленно мешком свалился на пол.
– Что? Что?! – Анна с замирающим сердцем воззрилась на усача.
– Все в порядке, госпожа баронесса, – откозырял тот от картуза, лихо изогнутого на его голове. – Его сиятельство велел передать, что все бумаги получены и соответствуют обещанию этого господина. Так что мы можем возвращаться.
– А как же он?
– А чего он? – пожал плечами силач. – Полежит немного, придет в себя и тоже отправится восвояси. Он уже сделал все, что от него ожидали. Пусть забирает свои деньги и катится куда подальше! Идемте, я провожу вас.
Анна кивнула и, подняв с пола упавший документ – свидетельское признание Шерваля, вышла вслед за усачом из комнаты.
* * *
А Киселев тем временем во весь опор мчался в предместье Сент-Оноре, где на улице Сен-Флорантен жила княгиня Ливен.
Дарья Христофоровна была женщиной во всех отношениях замечательной. Сестра шефа жандармов (по рождению Доротея Христофоровна Бенкендорф), она пятнадцати лет от роду вышла замуж за двадцатитрехлетнего военного министра графа Ливена, получившего в 1826-м княжеский титул, и стала фрейлиной великой княгини, а затем императрицы Марии Федоровны. Впоследствии вместе с мужем, переведенным в ранг посла, она жила то в Берлине, то в Лондоне, фактически выполняя за него дипломатическую миссию, которую на Ливена возлагали его государи – сначала Павел I, потом Александр I и, наконец, Николай Павлович, с коим состояла в (личной – по статусу, и служебной – по назначению) переписке.
Княгиня Ливен не отличалась красотой, но была невероятно умна и излучала столь энергетическое обаяние, что под его властью легко оказывались очень многие сильные личности мира сего. Ее обществом наслаждались великий Талейран и князь Меттерних, в числе ее поклонников был министр иностранных дел Англии Каннинг, а ее последним приобретением оказался премьер-министр Франции при правительстве Луи-Филиппа Франсуа Гизо.
Но Дарья Христофоровна не только соблазняла знаменитых и влиятельных политиков. Она самым активным образом участвовала в решении многих вопросов внешнего курса России. Княгиня превратилась в одну из ключевых фигур создания «Священного союза» монархических государств Европы, задуманного Александром I. Ее оценкам ситуации в мире и характеристикам, даваемым ею тем или иным политическим деятелям, доверяли не только Нессельроде и ее брат, шеф III Отделения, но, прежде всего, сами государи и их приближенные из числа придворных.
Сивилла дипломатии, как за глаза именовали княгиню, потеряв двух младших сыновей и мужа, последние десять лет жила в Париже, снимая у барона Джеймса Ротшильда особняк Талейрана, который банкиру после смерти министра продала его племянница и метресса герцогиня де Дино, урожденная принцесса Курляндская. Особняк этот стал на многие годы великолепным светским салоном, который приобрел всемирную славу и где за честь считали бывать короли и министры, выдающиеся государственные деятели и политики.
Увы, с бегством Гизо и крушением монархии Луи-Филиппа салон фактически перестал существовать, его слава закатилась. Княгине, которой к тому времени уже перевалило за шестьдесят, было тяжело перенести этот афронт, и она пребывала в депрессии, весьма сходной с той, что испытала после гибели мужа и сыновей и краткого возвращения в Петербург, далекий от той бурной жизни, что вела дипломатическая Европа. Женщина деятельная и волевая, она скучала без интриг и грустила в роскошном особняке, многие помещения которого имели славу «комнат переговоров», где решались судьбы стран и народов, и творилась История.
