Текст книги "Бедная Настя. Книга 5. Любовь моя, печаль моя"
Автор книги: Елена Езерская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)
Глава 7
Тени прошлого
– Меня зовут Энрике Вега, – сказал ее русоволосый спаситель, мягко подхватывая Анну за талию и осторожно, как будто она и впрямь была драгоценной ношей, снимая с седла.
– Анни Жерар, – смутившись его галантной предупредительностью, Анна не сразу решилась, каким именем представиться, но позже, порозовевшая и взволнованная, назвала свой псевдоним. – Я даже не успела поблагодарить вас за спасение…
– Долг любого настоящего мужчины – защищать женщину, тем более если ее жизнь подвергается смертельной опасности, – кивнул Энрике и подал Анне руку, помогая пробираться между острыми валунами, за которыми повстанцы остановились лагерем для передышки.
Они почти весь световой день уходили в горы от погони. После того, как отряд Энрике напал на кордегардию, за ними устремились австрийские кавалеристы, прискакавшие от форпоста на звуки перестрелки. Анну ее спаситель, как пушинку, одною рукою оторвал от земли и усадил за собою в седло, и всю дорогу она вынуждена была ехать, обхватив молодого человека за пояс и пряча лицо в складках его удивительной белой накидки, флагом развевавшейся за его спиной. Ее чемодан один из повстанцев взгромоздил на коня, к седлу которого уже были привязаны два ящика с патронами для винтовок. А оружие, захваченное из склада кордегардии, бойцы этого маленького мобильного отряда разобрали между собою по два-три ствола, и теперь дула ружей частоколом выглядывали из-за спин молчаливых и мрачных спутников экзотического красавца-командира.
Анна сразу поняла, что ее спаситель прибыл в Италию издалека. И когда у них появилась возможность спокойно поговорить, Энрике, свободно владевший французским и итальянским, принялся рассказывать Анне свою историю. Теперь, по крайней мере, до утра, им ничего не могло помешать. Австрийцы отстали от отряда ближе к вечеру, когда Энрике увел своих людей по узким горным тропам под самые облака. Туда, где можно было проехать, только прижимаясь к отвесной скальной стене, и двигаясь друг за другом след в след. Туда, где пролетающие орлы словно заглядывают тебе в глаза, а случайный оклик или вскрик отзывается долгим и глубоким эхом.
Наконец герильеро-проводник, с детства знающий эти места, привел отряд в расщелину, где немедленно соорудили несколько навесов от дождя. Он в горах даже летом – не редкость. Проводник велел одному из повстанцев собрать у всех питьевые фляги, и вдвоем они пошли вверх по каменной дороге, из-под которой слышалось тихое журчание.
– Это каменная река, – пояснил Анне ее спаситель. – Антонио знает, где на ее пути возникают просветы и можно пополнить запасы воды.
Пищу повстанцы успели перехватить в одной из деревень. Насмерть перепуганный их стремительным появлением трактирщик никак не мог успокоиться и лишь махал руками: берите, что хотите, но уходите быстрее.
Анну такое отношение крестьянина немного удивило, ведь повстанцы борются за освобождение его родины.
– Когда я приехал в Италию, – понимающе кивнул Энрике, с нежностью набрасывая Анне на плечи теплое шерстяное одеяло, одно из тех, на каких вокруг костра расположились на ночь повстанцы, – я полагал, что весь итальянский народ, как один, бросится нам навстречу и вступит в отряды Гарибальди.
– Так разве вы не… – растерялась Анна.
– Мне очень лестна ваша ошибка, – улыбнулся Энрике. – Но нет, мне слишком далеко до моего великого учителя и нашего прославленного дуче. Я лишь один из тех, кто верен ему и следует под его знаменами…
Отец Энрике был известным в Уругвае судовладельцем, давно перебравшимся в Новый Свет из родной Португалии. Мать была наполовину итальянкой, дочерью от такого же смешанного брака, и настоящей латиноамериканкой. То есть принадлежала к совершенно особому типу женщин – к тем, кто горды и независимы, несмотря на груз католических традиций и замужество. К тем, которые могут сами постоять за себя и умеют не только ходить – жить с высоко поднятой головой. К тем, кого мужчины должны добиваться, проявляя при этом образцы самоотверженности и величия. И лишь такому мужчине эта новая женщина будет верна и станет его воплощением представлений об истинных семейных ценностях и счастье.
И поэтому Энрике вырос в особой атмосфере. Ее создавали, с одной стороны, энергичные поселенцы, прибывшие на американский континент с мечтой о новой жизни, которая окажется во сто крат лучше той, что была у них в старой и уставшей от самой себя Европе. С другой – вокруг мальчика бурлила волна постоянных разговоров о революции, которая должна принести свободу и возвестить возрождение Италии. И поэтому, повзрослев, он не удивился, когда среди капитанов в компании его отца появился тот, кто вскоре станет и для уругвайцев символом борьбы за свою независимость.
Энрике говорил о Гарибальди так восторженно и с такой определенностью, что Анна поверила в его существование. Ибо до сих пор все рассказы о «великом полководце», услышанные ею от Санникова, представлялись Анне очередным литературным мифом – вариацией на тему о былинном богатыре, который, вынужденно оторвавшись от сохи, встал исполином посреди ратного поля, всем своим видом утверждая справедливость поговорки «и один в поле воин». Если он – Гарибальди. Но Анна знала, что существует и другое мнение, согласно которому Гарибальди относили к разряду современных пиратов и, не стесняясь, именовали корсаром и наемником.
Спаситель же Анны рассказывал ей о совершенно другом человеке – прирожденном моряке и отважном путешественнике. Гарибальди, уверял Энрике Анну, жил в его родном Монтевидео, в маленьком бедном доме из двух узеньких комнат, примостившемся на уступе скалы, с которой, как на ладони, виден порт. Великий человек, изгнанный за свои взгляды из Италии и приговоренный на родине к смертной казни, преподавал в колледже, где учился Энрике, математику и историю – после того, как досыта «наелся» сладкой жизни коммивояжера, продавая ткани, сыр, пшеницу и миндальный мармелад…
Живописуя в ярких и волнующих воображение красках бытие Гарибальди, Энрике, между тем, не забывал время от времени подать жест своим спутникам. И кто-то из них тотчас появлялся подле Анны с металлической кружкой с красным вином, или травяным чаем и здоровенным куском пряной солонины, или ломтем еще ароматного хлеба, реквизированных у трактирщика в местечке Агно, откуда началось их восхождение в горы.
Анна с благодарностью улыбалась повстанцам за заботу, отмечая про себя, что, пожалуй, только напряжение, в котором она находилась, стоя под дулами австрийских солдат, не позволило ей прежде разглядеть «армию» Энрике. Но если бы она столкнулась с ними при других обстоятельствах, то, скорее всего, посчитала бы за разбойников – чумазые, в изорванной одежде, с озлобленными гонениями и боями лицами. И лишь Энрике был образцом элегантности, правда, весьма своеобразной. И этот костюм, как поняла из его рассказа Анна, он позаимствовал у своего учителя.
Гарибальди ввел моду на красные шерстяные рубашки и привезенное им с собою из Америки пончо – одежду индейцев и гаучо: квадрат тканой материи с вырезом для головы, который лежал на плечах свободно, подобно древнегреческой тунике, и был в основном двух цветов – серого или белого. Артистичный и эмоциональный Энрике носил белое пончо, придававшее его и без того необыкновенной внешности еще большую неотразимость.
Высокий и статный, словно бог Аполлон, он сидел в седле с непринужденностью и той свободой, которая выдает в человеке долгий опыт общения с лошадьми. Энрике напоминал мифологического кентавра – он будто составлял со своим конем единое целое, и лассо, прикрепленное к луке седла, казалось Анне свернувшимся в его руках змеем-искусителем. Природа действительно щедро одарила ее спасителя. Энрике был красив, прекрасно воспитан, хорошо образован и так эмоционален, что она невольно подпала под его обаяние и оказалась во власти той удивительной энергии, на которую способны только молодость и горячая латиноамериканская кровь.
Энрике был вдвое младше Гарибальди, но уже сражался вместе с ним в войне между Уругваем и Аргентиной. Это оказались тяжелые дни для его родины. Монтевидео, один из красивейших городов Нового Света, который называли американским Парижем, несколько лет находился в осаде, за что был именован Александром Дюма «Новой Троей». Вместе с другими жителями города Энрике рыл оборонительные рвы и работал в плавильных мастерских, где из оград отливали новые пули и пушки. Для создания заградительных сооружений горожане использовали даже старинные портики, оставшиеся со времен испанского завоевания американского континента.
Удивительное дело – Анна, еще недавно падавшая от усталости и переживаний, чувствовала себя легко и с восхищением слушала сказания Энрике о его боевом прошлом, которое изобиловало невероятными приключениями и опасностями, то и дело подстерегавшими солдат Гарибальди. Энрике не давал угаснуть огню, подбрасывая в него собранный сто спутниками сухостой и кустарник, и в какой-то момент Анна поняла, что тишина вокруг них совсем иного свойства, чем здоровый сон крепких и мускулистых мужчин. Оказалось, что почти никто не спит. Все повстанцы, подперев рукой головы, как завороженные, слушали рассказы командира о славных подвигах в долине Параны.
Флот Гарибальди – Энрике служил на одном из его трех кораблей, «Конститусьон», – смело прорывал блокаду аргентинского флота, организуя мелкие десанты и отвлекая корабли противника на себя, давая возможность тем временем торговым судам синьора Веги привезти в Монтевидео продовольствие, которого городу так не хватало. «Гарибальди выходит!» – кричали на молу и улицах, когда флотилия покидала порт. Восторженные крики приветствовали и возвращение судов, каждый раз казавшееся горожанам настоящим чудом.
Энрике был с Гарибальди и в том знаменитом сражении в долине реки Сан-Антонио, где, попав в засаду превосходящих сил противника, сто восемьдесят пехотинцев не просто выстояли против полутора тысяч человек кавалерии и пехоты, но почти все выжили и с триумфом вернулись домой, обратив аргентинские войска в унизительное бегство. И поэтому, когда весть о восстании в Италии дошла до Монтевидео, Гарибальди (он был родом из Ниццы) засобирался домой. А с ним и большинство тех, кто жил и сражался с генералом рука об руку в Уругвае.
Отец Энрике объявил о подписке, чтобы зафрахтовать большое судно, и первым внес в созданный для этих целей фонд первую тысячу песо. И вскоре шестьдесят три человека (все – молодые, но уже закаленные в огне сражений) поднялись на борт бригантины с таким многообещающим названием – «Ла Сперанца» («Надежда») и переплыли океан, чтобы присоединиться к восставшему народу Италии.
– Увы, – тихо посетовал Энрике, когда рассказы о заокеанских подвигах Гарибальди закончились, и его спутники снова потянулись к своим спальным местам, – Италия преподнесла нам сюрприз, на который мы совершенно не рассчитывали. Знаете, там, вдали от родины моих предков, я рисовал в своем воображении образ угнетенного народа, который, едва мы соединимся с ним, выйдет к: нам навстречу с флагами и праздничными кувшинами вина. Но когда мы преодолели океан и высадились в Ницце, то вдруг превратились в наемников, от которых крестьяне шарахаются, а священники считают посланниками дьявола.
– Человека всегда пугает неизведанное, – мягко сказала Анна. – Вы приехали из такого далека, что многим, вполне возможно, кажетесь чем-то нереальным.
– К сожалению, дело не только в этом, и даже вообще не в этом, – покачал головой Энрике. – Это нам из-за океана Италия представлялась единой в своем порыве и настроениях, но… Здесь у каждого своя правда и своя малая родина. Ломбардия не любит Пьемонт, венецианцы с подозрениям относятся к тем, кто живет на материке. В Монтевидео мы веселились, устраивая соревнования между Итальянским и Французским легионами в нашей национальной гвардии, кто больше врагов уничтожит и причинит наибольший урон противнику. Но в Италии быть итальянцем – значит, быть жителем отдельно взятого клочка земли. А быть революционером – значит, быть горожанином, крестьяне же вообще сторонятся любых перемен.
– Невозможно быть одинаково равным со всеми и накормить всех из одного сосуда, – вздохнула Анна.
– Но Господу же это удалось! – воскликнул Энрике и осекся, опасаясь, что разбудит своих товарищей.
– Мы можем стремиться к тому, что завещал нам Господь, – кивнула Анна, – но не стоит претендовать на силу и волю Его. Мы – люди, мы – воплощение Его надежд, но нам еще дано ошибаться. И этого не избежать. Однако вам следует утешиться тем, что сегодня вы не позволили свершиться одной из ужасных ошибок, едва не лишившей меня жизни.
– Вы о расстреле?
– Да, я благодарна вам за помощь. Она подоспела нежданно, но вовремя. И вы не просто спасли мою жизнь, вы не дали осуществиться несправедливости. Меня приняли на границе за совершенно другую женщину. Какую-то пани Ванду.
– Синьора Ванда и вы? – улыбнулся Энрике. – Какая нелепость! Вас даже сравнивать невозможно, не то чтобы перепутать. Синьора Ванда, конечно, тоже мужественная женщина, но она совсем другая. Она носит мужской костюм, ведет себя порой заносчиво и даже грубо. И потом, я всегда сомневаюсь в том, говорит ли она правду, и если говорит, то всю ли. С ней всегда надо держаться настороже и быть готовым к удару в спину. А вдруг этого потребуют от нее интересы революции?
– Какой ужасный портрет вы нарисовали! – прошептала Анна. – Неужели я могу производить схожее впечатление?
– Что вы! – с жаром произнес Энрике. – Вы – создание благородное. Когда я увидел вас там, у стены, то у меня сердце сжалось от негодования – эти убийцы посмели поднять руку на ангела! Вы просто светились вся, и ваша решительность, ваша отвага были так женственны и так воодушевили меня, что я пренебрег всеми правилами и приказал атаковать кордегардию.
– Так это нападение не входило в ваши планы?
– Да. Перед нами стояла цель разведать положение. Вступив в схватку, мы выдали не только себя, но, вероятно, и тот отряд, который должен был незаметно проследовать мимо. И вот теперь нам пришлось заметать следы и уводить австрийцев от наших товарищей по оружию, чтобы они могли безопасно продолжить свой путь.
– Боже! – Анна была и растрогана, и обеспокоена одновременно. – Но это значит, что вам грозит наказание. Ведь вы нарушили приказ и подвергли свою жизнь и жизни ваших друзей опасности!
– Какое это может иметь значение по сравнению с тем счастьем, что я испытал, вырвав вас из лап австрийского зверя! К тому же вы живы и можете засвидетельствовать перед ними мой рассказ.
– Так мы возвращаемся? – Анна сделала паузу, давая Энрике возможность объясниться.
– Разумеется, но кружным путем. И дорога эта будет не из легких. И хотя вы – женщина смелая, вам больше, чем кому-либо из нас, необходим отдых. Поэтому ложитесь, ночь почти на исходе.
Анна с благодарностью кивнула ему и устроилась у костра, завернувшись, подобно другим повстанцам, в шерстяное одеяло. Спать на земле было неудобно, но пламя от костра немного прогрело землю вокруг. Анна какое-то время еще пыталась поудобнее примоститься, но Энрике прекратил ее мучения. Он снял пончо и, свернув его валиком, подложил Анне под голову вместо подушки. Потом нежно погладил по голове и, прошептав еле слышно: «Спите спокойно, мой ангел!», поцеловал ее в лоб. Сделав это, он вернулся на свое место у костра и сел, прижав колени к груди, словно языческий Пан.
Поцелуй смутил Анну. Лежать стало удобно, тело само по себе расслабилось, но Анна, погружаясь в дремоту, даже сквозь опущенные веки видела устремленный на нее взгляд Энрике – пылкий и страстный, как и вся его юная натура и горячая кровь. Анна чувствовала себя неловко – этот молодой человек взволновал ее. Осознание этого пришло к ней вдруг, и она становилась все неувереннее, все больше разбираясь в природе неожиданной и неоднозначной симпатии к своему спасителю.
Русоволосый Энрике с иконописными чертами, сильный и благородный, тронул ее сердце. Он был полон романтического порыва и вместе с тем поразил ее мудростью и рассудительностью. Его спутники подчинялись Энрике беспрекословно, но его власть над ними была сродни заботам старшего брата – более опытного и искушенного, а потому готового всегда защитить и предупредить. Энрике казался ей совершенным созданием, и было непонятно, почему он не стал, к примеру, учителем или капитаном корабля. Такой человек мог повести за собою многих, но он сам предпочел быть ведомым и поклонялся своему «дуче», как «Королю-Солнце», не обожествляя его, но превознося до небес.
Анна не заметила, как заснула, но первая же мысль после пробуждения немедленно вернула ее к ночным сомнениям – прекрасный Энрике не сводил с нее горящего взгляда, но держался на расстоянии. И Анна спросила себя: а что случится, если Энрике решит нарушить границу, и его обожание издалека превратится в подлинную страсть, с которой будет невозможно справиться, ибо самая драматичная и долгая любовь – с первого взгляда?
Однако юноша всю дорогу обратно вел себя исключительно ровно и был предупредительно вежлив – не более. Он будто уловил смущение Анны и не стал вмешиваться в ее выбор, предоставив ей право свободного голоса. Весь путь Энрике развлекал ее и своих товарищей байками из боевых будней гарибальдийцев в Уругвае, и его оптимизм внушал его спутникам уверенность в счастливом завершении опасного перехода. И хотя проводник опять подверг отряд испытанию на прочность, все держались мужественно и беспрекословно шли по избранному им пути.
Когда, наконец, проводник вывел отряд в долину, и снова стало тепло, и на душе посветлело от сочной зелени и цветения лугов, Анна перестала волноваться. Судьба свела ее с удивительными людьми, и она решила отнестись к этому приключению, как к еще одному испытанию – скорее приятному, чем опасному. Анна уже не боялась слишком заметного влечения к себе со стороны Энрике, она сидела в его седле свободно и раскованно. Она просто чувствовала себя защищенной от куда более значимых бед, чем симпатия, порывистого молодого герильеро, то есть партизана.
И в тот момент, когда обычно немногословный проводник радостно воскликнул: «Победа! Мы вернулись!» и Анна подняла глаза, чтобы пригласить Энрике присоединиться ко всеобщей радости, она увидела все тот же ночной взгляд, словно поглощающий ее. В эту минуту юноша, оставив поводья, жарко обнял Анну и поцеловал прямо в губы, словно пытаясь впитать ее всю.
Хуже всего было то, что Анна не нашла в себе сил сопротивляться этому порыву – по крайней мере немедленно. Потом она все же высвободилась из его объятий, которые были скорее нежными, чем грубыми. И когда Энрике, повинуясь ее желанию, отпустил Анну, она отвернулась и тихо сказала:
– Я хочу, чтобы вы знали правду. Я не свободна. И не только по долгу брака – не свободно мое сердце. Оно уже давно отдано моему мужу – человеку, с которым мы вместе выросли, с которым прошли через многие испытания. У нас двое маленьких детей, и мы были счастливы.
– Были? – едва слышно прошептал Энрике, и в его голосе ей послышалась надежда.
– Вы меня неправильно поняли, – вздохнула Анна. – Нас разлучили обстоятельства. И одно из них, имя которому пани Ванда, и привело меня в Италию. Простите меня и поймите: я не могу внушать вам напрасные надежды. Вы тронули мое воображение, но моя душа и сердце принадлежат другому. Ради него я здесь.
– Так я спасал вас для того, чтобы вы были счастливы с кем-то еще? – в тоне Энрике зазвучали напряжение и насмешка, от которой внезапно неприятно повеяло холодком.
– Этот кто-то – мой муж! – гневно промолвила Анна. – И если вы будете спасать женщин для утешения своей прихоти, а не ради спасения их жизни, то я не удивлюсь, что в следующий раз вас и ваших товарищей назовут наемниками.
Она отвела руки юноши от себя и спрыгнула на землю. Он мгновенно последовал за нею и преградил ей путь.
– Вы тоже ошибаетесь! – воскликнул Энрике с глазами, полными слез. – Простите, что я дал волю не лучшим своим чувствам, но это так тяжело – найти случайно свою судьбу и вверить ее в руки другого мужчины!
– Я уже говорила вам, – осуждающе покачала головой Анна, – не пытайтесь быть Богом, а мою судьбу в руки моего мужа вверил именно Он. И никто не имеет права оспаривать Его решения.
– О да! – горько сказал Энрике. – Я думал, что мне повезло так же, как и Гарибальди. Знаете, он встретил свою жену где-то на улице, мимоходом. И Анита осталась с ним, хотя и была замужем.
– Друг мой! Спаситель мой! – Анна повернулась к Энрике и с жаром взяла его ладони в свои. – Остановитесь! Оглянитесь и будьте самим собой! Довольно во всем подражать своему кумиру, живите собственной жизнью и любите то, что действительно предначертано вам.
– А вы знаете, что мне предначертано? – грустно усмехнулся Энрике.
– Этого нельзя знать. Это надо испытать.
– Что же, я попытаюсь положиться на волю богов, как моряки полагаются на волю ветра. Идемте, мы приехали, и я буду рад, если вы отплатите мне добром за добро и выступите моим свидетелем перед моими товарищами по оружию.
– То, что от меня зависит, я сделаю, – подтвердила Анна.
Энрике привел ее в штаб, находившийся в доме кузнеца. В деревушке Маньяратта практически в каждом доме жили повстанцы – отсюда были родом многие из членов местного ополчения отряда Гарибальди. Но на этот раз с ними вместе одним походом шли и волонтеры Мадзини – французы, поляки, несколько венгров. Их командиры составили на время передислокации отрядов временный полевой штаб, и Энрике пришлось держать ответ за события на австрийском посту именно перед ними.
Юноша втайне мечтал о наказании. Оно могло бы позволить ему мечтать об ответном чувстве со стороны Анны – быть может, жалея, она незаметно полюбит его. Но ее открытость и прямота, с которой Анна выступала в поддержку проступка Энрике, смягчили сердитое настроение его товарищей, и тот был прощен, вопреки его ожиданиям.
Разочарованный Энрике, старавшийся себя не выдать, отвел Анну в один из домов, куда ее определили на постой, пока она не решится уехать, и многозначительно сказал:
– Ждите!
Он вскоре вернулся и кивнул в сторону открытой им двери.
– Вы, кажется, хотели встретиться с пани Вандой, я привел ее к вам.
Анна с благодарностью улыбнулась ему, но улыбка моментально застыла на ее лице, превратившись в свое плохое подобие. На пороге комнаты показалась женщина, лицо которой Анне было слишком хорошо знакомо. Перед нею во всей своей красе и нахальстве стояла бывшая фрейлина императрицы и покинутая возлюбленная наследника российского престола Ольга Калиновская. Собственной персоной.
* * *
Судя по всему, эта встреча смутила даже ее саму. Калиновская искренне мечтала забыть всех этих маленьких людишек, которые когда-то вмешались в ее планы и разрушили их. Какая-то почти безродная певичка, какой-то разжалованный вояка – бретер и бабник…
Наивные! Они полагали, что справились с нею, и, отстраненная от своей прежней роли, она скорбно отправится в добровольное изгнание. Никогда! Никогда Ольга Калиновская не сдавалась так просто и без тяжелой и продолжительной борьбы. И поэтому, едва утихли страсти вокруг ее инсценированной гибели, и до нее дошли слухи, что невеста наследника на время оставила Петербург, раздосадованная неудавшейся интрижкой Александра с ее собственной фрейлиной и подругой княжной Репниной, Ольга вновь ринулась в бой. Она бежала из своего убежища в старом поместье Долгоруких в Двугорском и смело появилась в Петербурге – в надежде, что о ней уже и думать забыли и что все эти глупости Саша совершал только потому, что никак не мог вычеркнуть ее из своей жизни и своего сердца.
Ольга замыслила новый план встречи с наследником и под видом скорбящей вдовы в вечном трауре, так выгодно оттенявшем ее великолепные плечи, и в вуали, придававшей неясность ее чертам, принялась захаживать в оперу, где однажды была замечена и приглашена в ложу к графу Кайзерлингу – большому знатоку и ценителю женской красоты. И после двух-трех совместных визитов на спектакли заезжей итальянской труппы Ольга покинула маленькую квартирку, которую сняла по случаю, и воцарилась в роскошном особняке близ Невского – поочередной обители всех графских пассий.
Однако когда вуаль перестала быть постоянным атрибутом костюма нового приобретения графа, он заволновался. Лицо мадам Виолетт, как назвалась прекрасная вдова, показалось ему знакомым. И пока граф не вспомнил ее, Ольга решила не углубляться в их отношения и заторопилась. Она выкрала у графа приглашение на очередной костюмированный бал у Потоцкого, устроенный по случаю тезоименин императрицы, и давно отработанными приемами привлекла к себе внимание одного из гостей вечера, который и стал ее танцевальным партнером.
Все шло, как нельзя лучше. Александр был здесь, он кружился совсем близко от нее в обществе возвращенной ко двору Катьки Нарышкиной. Оставалось лишь дождаться тура с переменой пар, но случилось неожиданное. На одном из проходов по залу, когда Ольга со своим случайным спутником проплывала мимо танцевавшего неподалеку наследника, у нее закружилась голова. Кавалер, недавно овдовевший статский чин, успел подхватить свою даму под локоток и отвел ее в одну из боковых зал, где Ольга потеряла сознание.
Прибывший по срочному вызову врач, практикующий семью Потоцкого, осмотрел внезапно заболевшую гостью и с улыбкой объявил кавалеру Ольги, что его дама, скорее всего, беременна. После этого кавалер исчез, а жена хозяина бала, из вежливости явившаяся проведать пострадавшую, немедленно признала в ней Ольгу Калиновскую, о чем с округлившимися от ужаса глазами сообщила мужу, а тот – куда следует. И вскоре Ольгу уже везли туда, где ее ждала неминуемая расправа.
Николай, которому тотчас донесли о появлении Калиновской, велел беглянку заковать в кандалы и сослать с глаз подальше. Но Бенкендорф, выслушав приказ, осмелился все же дополнить информацию – Калиновская больна.
– Что с того?! – вскричал раздраженный Николай. – Больна – не мертва, хотя этот вариант меня устраивал бы значительно больше.
– Но это не простая болезнь, – шепотом, пряча глаза, сказал граф. – Калиновская утверждает, что беременна и что каждый, кто к ней прикоснется, покусится на царскую кровь.
– Это еще что такое? – побледнел Николай. – Бред, бред! Не может быть!
– Не смею спорить с Вашим Величеством, – покачнулся от его взгляда Бенкендорф, – но тюремный врач утверждает, что насчет болезни арестантка не врет. А так как нам известна предыстория этого недомогания, я подумал, что заявление Калиновской не лишено оснований…
– Этого еще только не хватало! – процедил Николай сквозь зубы и изо всех сил стукнул кулаком по столу, так, что подпрыгнуло даже кованое пресс-папье.
Императрица, вызванная на совет, тоже пришла в ужас, но держалась более мужественно и свое негодование проявляла в сдержанной форме. Она всегда оставалась противницей кардинальных мер: кто бы ни был матерью, если отец – наследник, то дитя за дурной характер первой и мальчишество второго не отвечает. Александра Федоровна не хотела войти в историю России с памятью о кровожадном поступке, который, к тому же, непростителен для человека православного и истинно верующего. И под ее давлением решили Калиновскую в строжайшей тайне вернуть в Польшу и по приезде, не мешкая, обвенчать с Огинским. Тот по осторожности (и, прежде всего, из нежелания быть осмеянным в своем кругу) не расторгал уже состоявшуюся помолвку с сестрой своей умершей жены и рассказывал друзьям и знакомым, что его невеста больна и уехала до свадьбы подлечиться на водах.
Александр обо всех этих перипетиях, разумеется, не знал и продолжал веселиться на балу, утешая таким забавным образом грусть от разлуки с принцессой Марией и охлаждение в отношениях с фрейлиной Репниной. Он был уверен, что у Ольги хватило ума и сноровки спастись бегством. Наследник иногда думал о том, что однажды, когда страсти улягутся, он даст поручение Репнину разыскать Ольгу и, быть может, встретится с ней где-нибудь в прекрасной и теплой Италии, где небо – бездонное, море – бескрайнее, и нет обязательств и тягот дворцовой суеты.
И поэтому его безмерно удивило и обидело сообщение о состоявшемся бракосочетании богатейшего польского магната Иринея Огинского и Ольги Калиновской и скором рождении у четы сына, окрещенного по католическому обряду и названного Венцеславом Казимежем. Погоревав о безвозвратно ушедшей любви, Александр простил Ольге предательство их общей мечты, ее замужество и ее сына, рождение которого отозвалось в нем с особенной болью. Но Ольга, напротив, преисполнилась столь сильным чувством мести, что уже никто и ничто не могли убедить ее оставить стремление к реваншу.
Она навсегда запомнила напутственные слова шефа жандармов, когда ее под покровом ночи вывозили из крепости под усиленным конвоем и в сопровождении врача. На его заботливо-материнское напоминание кучеру о том, чтобы в дороге поспешали осторожно, учитывая состояние дамы, Бенкендорф, криво усмехнувшись, бросил: «Можно и не спешить, главное – не сторониться кочек, хорошая встряска пойдет только на пользу Империи». Но Ольга благополучно добралась до Польши. У нее оказался крепкий организм, и, выдержав испытание свадебной церемонией, она тотчас уехала в загородное имение Иринея, где вскоре стала матерью.
Ольга поклялась, что, когда сын подрастет, она откроет Венцеславу (имя она выбрала созвучное русскому слову «венценосный») тайну его отцовства, и однажды мальчик станет ее козырем в большой игре с ее обидчиками. Ее надежды, кроме того, подогревались и разговорами с соседом мужа по земельным владениям. Граф Осецкий был известный франкмасон. Он увлек Ольгу своими идеями, и она тайно от супруга вступила в общество «вольных каменщиков», планируя когда-нибудь в будущем использовать их связи в своих целях.
Пани Огинская для большинства своих новых братьев казалась образцом «строительницы нового общества» – самоотверженная, пылкая, решительная. Однако на самом деле Ольгу совершенно не интересовали грандиозные замыслы переустройства мира – у нее была своя цель: Ольга всерьез подумывала о встрече с Александром, на которой мечтала выторговать Венцеславу княжеский титул и корону Польского короля.
И поэтому с такой ненавистью она изорвала и истоптала газету, в которой было перепечатано официальное сообщение из Петербурга. Оно гласило, что в первую декаду сентября 1840 года принцесса Мария Гессен-Дармштадтская вернулась в Петербург, въехав в столицу в золоченой карете в обществе императрицы Александры Федоровны и сопровождавшего их экипаж верхом императора Николая Павловича, в то время как наследник престола командовал почетным эскортом. А вскоре было сообщено, что принцесса Мария приняла православие и стала великой княгиней Марией Александровной.
