Текст книги "Четыре Ступени (СИ)"
Автор книги: Елена Квашнина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)
Павел Николаевич увёл её в учительскую. Расспросил, успокоил. Нотацию прочёл. О том, естественно, как правильно держать себя с учениками. Она слушала его с ужасом. Ведь он говорил почти то же самое, что и завуч на днях. Как он мог? Такую стену возводить между собой и ребятами? И он сейчас усиленно возводил стену между собой и Светланой. Возможно, летом она и согласилась бы с Павлом Николаевичем, но не теперь. За прошедшие полгода уйма сил была потрачена на поиски правильного пути, душа Светланы измучилась. В результате, назад дороги не существовало. Некоторые из его слов она непременно примет к сведению. Но не все, далеко не все. Все нельзя принимать. Они чужие, холодные, равнодушные. И Павел Николаевич чужой, равнодушный. Тонкой иголочкой царапнуло сердце. Опять она ошиблась с выбором. Опять не то. Не своё. Если любишь, значит, не заметишь, не обратишь внимания, не примешь к сведению. Или заметишь, да отмахнёшься. Мол, не главное. Светлана отмахнуться не могла. Уже не могла. Слишком далеко ушла в поисках истины. Сердцу требовался близкий человек, настоящий. Физической привлекательности Дубова ей было мало и в начале знакомства, сейчас подавно. Однако, совсем выбросить его из сердца вряд ли получится. О-хо-хо, не любовь это. Что тогда? Рак на безрыбье? С раком Павла Николаевича сравнить нельзя. Женщины вокруг него всегда вились. Поначалу мимо не пропускали. Он сам всех отваживал. И Светлану оттолкнул. Педант? Зануда? И да, и нет. Треска мороженная – вот он кто.
С того дня Светлана начала сторониться Дубова. Ей вдруг стало неуютно в его обществе. Только его отменные манеры, отменная вежливость нравились с каждым днём больше и больше. Они позволяли отвечать той же монетой, держать Павла Николаевича на расстоянии. Точнее, себя держать. Расстояние позволяло рассматривать его слова и поступки под другим углом зрения, позволяло видеть то, чего раньше в своём увлечении Светлана не замечала. Или неправильно трактовала. Внутренне она стала удаляться от Павла Николаевича семимильными шагами. Возникало чувство, что она сидит одна в тёмном зрительном зале и смотрит игру одного актёра на ярко освещённой сцене. Плохую игру, признаться. И вот удивительно: чем дальше от себя она видела Павла Николаевича, тем ближе он старался подойти. Его желание оказаться рядом причиняло страдание. Невозможность духовной близости с ним понималась всё острее, пронзительней. У Светланы иногда случались минуты забытья. Какое-то радостное или горестное событие распирало грудь и очень хотелось поделиться им именно с Павлом Николаевичем. Забыв о действительности, она искала Дубова во время перемен, после уроков, но, натыкаясь на предмет своих поисков даже в очень удобном для разговора месте, словно вдруг спотыкалась. Глядя в его оживлённое лицо и радостно, ласково сияющие глаза, внезапно понимала: он не поймёт, он ничего не поймёт, не сможет, ему не дано. Осознание этого причиняло настоящую боль. На дно души оседала горечь, не позволяющая ей оценить по достоинству тот факт, что Павел Николаевич искренно радовался, видя Светлану.
Не верила она его радости. Помнила “Повесть о Павле”. Задавалась вопросом: любил ли он свою Лёку по-настоящему? Ведь настоящая любовь не проходит никогда. Не должна проходить. В этом Светлана была убеждена непоколебимо. Не столько убеждена, сколько откуда-то знала наверняка. Может, ему казалось, что любил? Наблюдая за Дубовым изо дня в день, она теперь вовсе не была уверена в способности Павла Николаевича любить. Люля хохотала, когда Светлана, сидя за чашкой переваренного кофе на кухне у подруги, упрямо твердила:
– Ты не понимаешь. Это не человек, а бревно с усами. Правда, красиво обтёсанное и притворяющееся человеком.
– Ну, пусть бревно, – веселилась Люля. – А только он влюблён, влюблён и влюблён. К бабке ходить не надо, ясен пень.
– А-а-а, – отбрыкивалась Светлана и цитировала Грибоедова. – “Любила Чацкого когда-то, меня разлюбит, как его…”
Вообще-то, Светлане не очень нравилась манера Люли выражаться. Дикая смесь из блатного, подросткового сленгов и вполне грамотной, вполне литературной речи. Собственный Люлин “арго”. Весьма прилипчивый, между прочим. В короткий срок люди, общавшиеся с Панкратовой, перенимали её “арго”. Дубов, и тот немного втянулся.
Светлана боялась подцепить сленговую заразу. Когда вокруг тебя все демонстративно презирают родной язык, несложно и самому опуститься до уровня окружающих. Павел Николаевич подвёл под этот процесс теоретическую базу. На одной из перемен в учительской зашёл разговор о сленге. Так вот, он заявил, что только недалёкие люди стремятся защитить язык от него самого и от народа, ежедневно формирующего свой язык. Как же Светлана была благодарна Галине Ивановне, когда та нашла пусть не самый удачный, но аргумент:
– Вы, Павел Николаевич, – проронила Хмура, – скоро докатитесь до оправдания матерящихся. Почти все, оправдывающие сленг, доходят до оправдания в разговорной речи мата. Но подумайте как следует, что такое мат и сленг? Сленг – упрощённая замена слов и понятий. Упрощённая! Деградация! Упрощается речь, упрощаются понятия, упрощается мыслительный процесс и эмоции обедняются. То есть они деградируют. Мат же – табуированная лексика. Табуированная, запретная. Не будем опускаться в глубины веков, к истокам. Сейчас мат – ругань, по своей сути нецензурная брань. Она уместна в критических ситуациях. А в нормальном разговоре? Заменяя нормальную речь, сильно сокращает её возможности, сокращает лексикон и количество понятий у своих носителей. Та же логическая цепочка, что и при использовании сленга, только быстрей и короче.
Павел Николаевич растерялся. Контрдоводов сразу найти не сумел. Галина Ивановна воспользовалась моментом. Вздёрнув наконец подбородок, величаво выплыла из учительской. Оставила за собой последнее слово. Присутствовавшие при столь кратком, но жёстком обмене мнениями, зашумели. Дубов с позиций словесника пустился доказывать, что сленг и матерщина не одно и то же, принялся раскрывать механизмы исторической лингвистики. Светлана сидела в уголке, молча слушала. Не смотрела на Дубова, так как он постоянно поглядывал на неё и говорил, скорее всего, для неё. Она смотрела в окно. Иногда мысленно соглашалась с его доводами. Всё так, всё правильно. Теоретически. Умом Светлана с ним соглашалась. Умом. Не сердцем, не душой. Душа восставала против мата, сленга, арго, фени и что там ещё выделяют филологи. Душе не хотелось бедности, грубости. Ведь слова, которыми мы изъясняемся, являются лишь отражением наших чувств, нашей сущности. Начнём прятаться за грубым словом и не заметим, как постепенно вслед за ним огрубеют и чувства, обеднеет сущность. Чем упорней Павел Николаевич старался доказать свою правоту, тем всё большее отчуждение нарастало в Светлане. Почему-то вспомнилось: сам Павел Николаевич сленгом пользовался мало, предпочитал литературный язык. С учениками, некоторыми учителями – с использованием сленга, да. С остальными… И для чего? Быть в любом обществе своим? Не казаться смешным собеседнику? По каким-то другим причинам? Не так уж и важно. Любая из этих причин, с точки зрения Светланы, говорила не в его пользу. И отдаляла от него Светлану, отдаляла. Может, потому неприятно было слышать от Люли “…влюблён, влюблён и влюблён…”.
Какова же была её растерянность, когда в один прекрасный день Дубов заглянул к ней в кабинет после уроков. Удостоверился, что Люли в окрестностях не наблюдается, и, немного смущаясь, заявил:
– Мне надо поговорить с вами, Светлана Аркадьевна.
– Со мной? – удивилась Светлана. Она сидела за столом над раскрытым журналом. Пыталась сосредоточиться – не получалось. Мысли бродили где-то, ну, очень далеко. Повернулась к Дубову. Смотрела в его зеркальные глаза, видя в них отражение своего лица, медленно соображала. О чём он хочет с ней говорить? О работе, скорее всего. Больше, вроде, не о чем. Нет у них точек пересечения. И точек соприкосновения в последнее время не находится.
– Именно с вами, – развеял её сомнения Дубов.
– Раз надо, значит, надо, – в настроении Светланы не только энтузиазма, но и просто охоты разговаривать не прослеживалось. – Ну, что же вы? Говорите.
– Не здесь, Светлана Аркадьевна, – Павел Николаевич взял с её стола карандаш, катал его между пальцами. – В более удобном месте.
– В более удобном? – Светлана недоумённо подняла брови. Более удобное место? Для чего, спрашивается? Видно, серьёзный разговор, не на пять минут. Тогда действительно её кабинет не подходит. В любой момент могут заявиться ученики: дежурить по классу, чайку попить, поболтать, угостить новостями приятными и не очень. Люля, опять же.
– Я приглашаю вас в ресторан, – решился вдруг Дубов.
– Куда? – обомлела Светлана.
– Вы неправильно ставите вопрос, – поправил Дубов, постепенно набираясь уверенности. – Нужно спросить не куда, а когда.
– И когда? – Светлана была столь огорошена, что не могла осмыслить происходящее.
– В субботу, если не возражаете. Надеюсь, суббота у вас свободна?
– Свободна.
– Вот и хорошо. Значит, в субботу. Я не смогу зайти за вами. У меня с утра… важное дело, точно не знаю, когда освобожусь. Поэтому вы приезжайте прямо туда. Я буду вас ждать. К семи часам. Столик заранее закажу, не беспокойтесь.
– А куда всё-таки? – Светлана стряхнула оцепенение. – В смысле, в какой ресторан?
– “Ностальжи” знаете? Неужели не слышали? Ну, рекламу помните? – удивился Дубов. – Это на Чистых прудах. Очень приличное и популярное заведение.
Светлана отвернулась к окну. Молчала, кусала губу. Так и подмывало отказаться от приглашения. В ресторан на серьёзный разговор Павел Николаевич мог пригласить только для одного – обсудить сложившиеся между ними непростые отношения. Разговор муторный, по всей видимости. А Светлана устала от неясности, зыбкости, возникающей при контакте с Дубовым. Устала подлаживаться к его настроениям, коих не понимала. Не понимала причин, заставляющих его то самому подходить совсем близко к ней, то без видимых оснований отталкивать её от себя словом или делом. Но ресторан… Настоящий ресторан. Популярное, как сказал Павел Николаевич, и приличное заведение. В ресторан Светлане хотелось. Её никогда не приглашали в такие места. Почему бы не сходить? Убудет от неё разве? Да и не помешает наконец разобраться меж собой, расставить точки над “и”. Она опять прямо посмотрела ему в лицо.
– Хорошо, Павел Николаевич, я приду.
– Вот и отлично, – обрадовался Дубов. – Вот и молодец. Значит, договорились?
– Договорились, – кивнула Светлана. Ждала, когда же он повернётся и уйдёт. Ей нетерпелось остаться одной. Обдумать его приглашение, рассмотреть со всех сторон.
Дубов не уходил. Зачем-то выровнял стопку книг, лежащую на краю стола. Карандаш, который вертел в пальцах, поставил в держатель для ручек. Провёл ладонью по оргстеклу, прикрывавшему столешницу. Не то погладил, не то пыль смахнул, аккуратист эдакий. Пыли не было. Зря беспокоился. Ему, кажется, хотелось что-то добавить, но он не решался. Уйти просто так, без дополнительных фраз тоже не решался. Светлана пожалела его.
– Идите уж, Павел Николаевич. Честное слово, приду. Обещаю. А сейчас мне работать надо. Журнал вот, диктантов три стопки. Ребята мои в любой момент заявиться могут. Идите.
– Да… Да, хорошо… До свидания, Светлана Аркадьевна, – круто развернулся и не пошёл, почти побежал из кабинета.
Светлана пошла за ним и закрыла дверь на ключ. Вдруг вернётся? Разговаривать с Павлом Николаевичем о чём бы то ни было сил не осталось. С учениками общаться желание пропало начисто. Встречаться с Люлей не улыбалось и подавно. Произошло странное событие, которое сперва надо было хорошенько обдумать.
*
Обдумывала странное событие Светлана добросовестно. Аж до момента выхода из дома в субботу. Ни о чём другом размышлять не могла. В голове, как рефрен незатейливой прилипчивой песенки, вертелся вопрос: для чего позвал, для чего ему это свидание, зачем?
Люля заметила рассеянность подруги, тормошила, допытывалась. Галина Ивановна сделала несколько замечаний, по смыслу сводящихся к небрежности Светланы в работе. Родители задавали вопросы. Светлана вяло отбрыкивалась. Мол, не сейчас, потом как-нибудь, после Так отмахиваются от двух-трёх несчастных, не желающих самостоятельно дохнуть мух, летающих по квартире до середины зимы. В самом деле, ну чего пристали? Видят же, не до них человеку. Человеку вообще ни до чего дела нет.
Суббота, по мнению замученного размышлениями человека, наступила слишком быстро. А Светлана ни к каким определённым выводам так и не пришла. Маялась неизвестностью. На душе кошки скребли. Чем ближе подступал час свидания, тем меньше оставалось желания на эту встречу идти. Она неохотно собиралась. Неохотно красилась, неохотно, с тяжёлым сердцем шла к автобусной остановке. Вышла не на той станции метро. Добиралась до ресторана пешком и долго. Времени, в принципе, хватало. Можно позволить себе прогуляться. Всласть подышать перед решающим моментом в жизни. Дурное предчувствие томило, не отпускало. Будто перед смертельной неизбежностью. Перед смертью не надышишься? Разумеется. Но можно морально подготовиться, укрепить дух и волю.
Москва смотрела на Светлану разноцветными окнами, слепила блеском витрин, рябила в глазах рекламными щитами, толкала прохожими, била по ушам автомобильными сигналами, разговорами спешащих вокруг людей, резким хохотом и выкриками молодёжных компаний. Здесь, в центре, кипели неведомые Светлане страсти: покупали, продавали, работали, боролись за выживание и за место парковки, встречали и расставались, шли в рестораны и кино, топили конкурентов, искали удобную пристань, туссовались, мчались по делам, на ходу распивая пиво и заглатывая шаурму. Тысячи Д,Артаньянов с тремя экю в кармане, притворяясь истыми парижанами, кусались, лягались, карабкались вверх за осуществлением своих надежд от крохотных до грандиозных. Или оплакивали их крушенье, бессильно сжимая кулаки, стискивая зубы. Светлана ощущала себя чужой в этом бурлящем “котле”, неуместной. И город казался ей чужим, равнодушно перемалывающим пёстрые толпы жителей и гостей столицы, формирующим из смолотого нечто невообразимое по духу, менталитету, замашкам, поведению и внешнему виду. Вместо того, чтобы укрепиться, она стремительно скатывалась к унынию. Уговаривала себя: просто день такой – вечер субботы, просто отвыкла гулять по центру, просто город наращивает скорости, быстро меняется и обывателю за его изменениями не поспеть. Уговоры помогали слабо. В результате, к ресторану она подошла в весьма мрачном настроении, не ожидая от предстоящего свидания ничего хорошего.
Он ждал её за столиком. В костюме и при галстуке. Вспомнилось, как в первый день знакомства мысли занимал вопрос, есть ли у него костюм? Есть, оказывается. Действительно, это его форма одежды. Элегантней выглядеть невозможно.
Элегантный мужчина со знакомыми зеркальными глазами и незнакомой смущённой улыбкой поднялся из-за дальнего, в углу столика, сделал несколько шагов навстречу. Метрдотель, провожавший Светлану в зал, тут же ретировался. Правильно сделал. Облегчил её положение. Пока этот дядька в парадной униформе находился рядом, путь к отступлению мерещился Светлане отрезанным. Ещё ей казалось, будто провожатый посматривает на неё с вежливым, но жалостливым снисхождением. Она сразу начала краснеть, стыдясь своей небогатой одежды, отсутствия приличной косметики и бижутерии, своей, данной природой-матушкой, неброской внешности. Лишившись критически настроенного эскорта, она сей же час перестала стыдиться. Всё внимание сосредоточилось на Дубове.
Павел Николаевич, хоть и смущался отчего-то, тем не менее, держался уверенно. Отодвинул стул, предложил карту вин, меню, жестом подозвал официанта. Сделал заказ. Действия свои сопровождал необременительным, ни к чему не обязывающим разговором. Умело создавал атмосферу искажённой реальности. Когда подали закуски, наполнили бокалы вином, Светлана чувствовала себя погружённой в зыбкий туман. Реальностью происходящее уж точно не было. За ней ещё никогда так грамотно не ухаживали. Туман начал быстро рассеиваться от его слов:
– Светлана Аркадьевна, разрешите мне начистоту?
Она с удивлением кивнула и опустила глаза к изрядному ломтю лосося, утонувшему в соусе на её тарелке. Приготовилась выслушивать нелицеприятное для себя. На несколько мгновений повисла неловкая пауза. Сердце Светланы ёкнуло, пропустило целый такт, потом быстро-быстро застучало.
– Выходите за меня замуж, Светлана Аркадьевна.
Вилка с ножом чуть не выпали из её рук. Нечто подобное она предполагала до самого порога ресторана. Но уже возле дверей, когда она не увидела его встречающим, самонадеянное предположение оставило её, закрались разные подозрения, которые всё усиливались. А вот, пожалуйста. Последние два дня готовилась. И всё же… Светлана была не готова к прямому и действенному решению проблемы их запутанных отношений.
– Вы молчите, – Дубов не спрашивал, утверждал. – Вам нечего мне сказать, вы не определились окончательно.
Его слова походили на небольшие круглые камушки, с тихим плеском падающие в воду. По воде расходились геометрически правильные круги. Светлана предпочла отмалчиваться, боялась взглянуть в красивое, спокойное лицо Дубова и заметить в его глазах… Что заметить? Страсть? Вряд ли. Любовь? Тоже маловероятно. Скорее всего, непонятный ей расчёт.
– Экое вы молчаливое существо. Ну, давайте рассуждать здраво, – продолжил терпеливо и почти ласково Павел Николаевич. – Мне – за сорок, вам – за тридцать. В нашем с вами возрасте ждать очумелой любви по меньшей мере неразумно. Можно надеяться на возникновение настоящей привязанности, уважения к партнёру, дружбы, допускаю, и нежности тоже.
На слове “партнёр” в Светлане начало умирать то, что со временем, по утверждению Дубова, вполне могло превратиться в настоящие привязанность и нежность. Она воспринимала его доводы. Она понимала смысл его доводов. Но это говорилось не о ней, о какой-то другой женщине. Логично, упорядоченно, доказательно и, с одной стороны, наверное, справедливо. Действительно, им обоим пора обустроить и благоустроить личную жизнь. Почему не вместе? Практика показывает, что браки по расчёту зачастую много крепче, чем по “очумелой”, опять же употребляя язык Дубова, любви. От добра добра не ищут. Лучшее – враг хорошего. Можно всю жизнь проискать пресловутую настоящую любовь, да так и не найти, остаться одиноким, без стакана воды в старости, без физической и моральной поддержки. У них во многом совпадают интересы, вкусы, пристрастия. Они близки по воспитанию, образованию. Их объединяет дело. В будущем они несомненно притрутся, найдут общий язык. Не будет ярких чувств, эмоциональных всплесков, полётов души? Зато возникнет спокойное, ровное тепло. Оно гораздо важнее в преклонных годах. Светлана и сама долгое время сочиняла похожие сентенции, обдумывала их. Ум с сердцем при этом вступали в конфликт. У сердца всегда находились контраргументы. Но не сегодня. Сегодня оно молчало, ум соглашался. Всё так, всё правильно. Почему бы и нет? Что она теряет? И потом, если станет невмоготу, она всегда сможет развестись.
– …и я, и, наверное, вы уже пережили свою большую любовь. Сомнительно, что судьба окажется к нам благосклонной по второму разу. Мы с вами, как два обломка в море. Поодиночке потонем. А сцепимся вместе и легче будет держаться на поверхности, легче переносить житейские шторы. К тому же, пока не поздно завести ребёнка.
Павел Николаевич закончил развивать мысль. Схватился за бокал с вином., сделал изрядный глоток. Видно, во рту пересохло. Ещё бы. Такая длинная речь. Волновался, похоже, человек. Светлана не торопилась. Тоже глотнула вина, затянула паузу, внимательно созерцая своё предполагаемое будущее, сидевшее напротив. Ответила тихо, как в холодную воду бросившись:
– Хорошо, Павел Николаевич. Вы во многом правы и… и… я согласна.
Дубов шумно перевёл дух. Обрадовался? Или в своём предложении тоже исходил из практических соображений?
– Давайте, выпьем? И перейдём наконец на “ты”.
– Давайте.
Они выпили. Светлана принялась за свою давно остывшую рыбу, стараясь запоминать рассуждения Дубова о совместной жизни. Пригодится на будущее. Легче потом подстроиться под мужа, не имея в отношении него никаких иллюзий. Им уже подали десерт, когда Павел Николаевич, до того бойко рисовавший перспективы, замялся, покашлял и негромко оповестил:
– Света, мне не хотелось бы неясности между нами. Есть одно обстоятельство, о котором я должен предупредить заранее.
Она вскинула на него глаза. Ни о чём не спросила. Ждала.
– Если вдруг она… Я имею в виду Олю, свою первую жену… Ты ведь знаешь о моих поисках. Рано или поздно найду, я упёртый. Так вот, если вдруг она позовёт меня, не обижайся, я тебя брошу и уйду к ней.
Хлоп. С тихим, ею одной слышимым звуком, лопнули расчеты Светланы на пусть неяркое, зато надёжное будущее, на возможность появления со временем настоящих отношений между ней и Дубовым. Терпение тоже лопнуло. До каких пределов неуважения к ней способен дойти этот человек? Мало она вытерпела за сегодняшний вечер? Не вышел встретить, не на улицу, нет, но пусть бы к дверям. Не додумался цветы подарить. Предложение руки и сердца превратил в торговую сделку, попутно объяснив, что в этой жизни рассчитывать на лучшее Светлане не стоит, нет у ней данных для лучшего. Мелочи, скапливаясь, превратились в унизительный фарс. Она терпела, смиряла гордыню, настраиваясь и в дальнейшем не замечать душевную глухоту Павла Николаевича. Что делать, если природа его таким создала? Но последние фразы… Они перечеркнули благие намерения Светланы. Обойдётся она без упомянутого стакана воды в старости, одной приятней, чем с жестоким… партнёром, походя топчущим и не замечающим этого.
– Зачем же искать, тратить время, силы?
Павел Николаевич онемел. Несомненно, он принял её реплику за издевательство. Ну, всё равно. Ей было плевать на его реакцию. Как говаривал Дрон, с вышки жёваной морковкой.
– Отчество у вашей бывшей жены – Александровна? – уточнила Светлана, страхуясь на “всякий пожарный”.
– Откуда ты знаешь? – распахнул глаза Дубов. – Я не помню, чтобы говорил…
Он не обратил внимания на то, как легко она вернулась к обращению на “вы”, тогда как “ты” давалось ей с немалым трудом. Он на многое не обращал внимания. Не хотел. Или не умел.
Светлана насколько возможно быстро писала на бумажной салфетке адрес. Перо цеплялось, морщило, рвало тонкую гофрированную бумагу. Ах, как права была Люля. В каждой детали права.
Павел Николаевич настороженно следил за ней, не в силах осознать, понять смысла происходящего.
– Вот, – она протянула ему салфетку.
– Что это? – осторожно спросил он, не решаясь взять салфетку в руки.
– Адрес Ольги Александровны, – холодно проинформировала Светлана. – Вы можете прямо сегодня увидеться с ней. Лучше, конечно, завтра. К вечеру она смертельно устаёт. Ещё лучше сделать предварительный звонок. Я записала телефон. Давайте, вы сначала решите свои проблемы, а уж потом поговорим о нашем с вами будущем.
Она не дождалась, когда Дубов возьмёт салфетку. Положила её на стол, возле бокала с недопитым вином. Не стала дожидаться, пока Дубов придёт в себя. Легко поднялась, прихватила сумочку. Подошла к официанту, обслуживавшему их столик, рассчиталась за свой заказ. Слава богу, деньги в кошельке были, расплатиться хватило. И хватило выдержки спокойно подойти к гардеробу, взять пальто и шарф, одеться, выйти. Он не сделал попытки её задержать, окликнуть. Сидел ошеломлённый, приходил в себя.
Она вышла на улицу с чувством освобождения из клетки. Клетки, давившей на психику. С наслаждением вдохнула полной грудью сырой воздух позднего марта. Хотелось плакать, выть на луну, кричать, биться головой о стену. Слёз, однако, не было. Губы спеклись, склеились – не закричать, только стонать сквозь сцепленные намертво губы.
Мимо промчалась машина, окатила веером брызг из попавшей под колёса лужи и неожиданно затормозила где-то совсем близко, за спиной, с громким скрежетом, нестерпимо взвизгнув шинами. Светлана инстинктивно шарахнулась в сторону. Чёртова машина, чёртов город. И чёртова жизнь, раз она поступает бессовестно с обычным человеком, не сделавшим никому ничего плохого. А, собственно, на обычных людях эта жизнь и держится. Сколько моральных сил надо иметь, принимая и принимая бесконечные удары судьбы – мелкие и не очень. В себе Светлана нужного запаса не находила. Шла сейчас, как в старой русской сказке: туда, не знаю, куда, и за тем, не знаю, за чем. Город вокруг неё слился в разноцветные полосы – широкие, средние, тонкие. Светлана перестала ощущать на себе стальные челюсти мегаполисного монстра. Она и себя-то перестала ощущать. Поток машин, поток лиц, тяжёлые двери входа в метро, эскалатор, вагон – оставались за рамками сознания. Автопилот вёл её к дому. Она и этого не замечала. Её, после слов Павла Николаевича, последних его слов, просто не было. Как легко можно уничтожить человека, растереть в пыль. Достаточно одной-двух фраз. И всё. Гордость? Наверное, она есть, глубоко, где-то на самом донышке сердца. Наверное, она проснётся. Через несколько часов. Или завтра. Пока есть только пространство без координат. Ни тебе времени, ни расстояний, ни обстоятельств.
СТУПЕНЬ 4. Ищите и обрящете… и дастся вам…
Автопилот действительно вёл к дому. Выходя из автобуса на своей остановке, Светлана убедилась в этом. И слегка испугалась. Домой сейчас никак нельзя. Увидев её смятое стыдом и перенесённым унижением лицо, любящие родители переполошатся, засыплют вопросами, истерзают участием. Ей не хотелось раскрывать перед ними душу. Так бывает иногда. Ты искренне любишь родителей, они любят тебя изо всех сил, но нет между вами истинного понимания. Есть лишь желание понять, неловкие попытки к душевному сближению. В обычный день оно вполне терпимо. Только не сегодня, не сейчас. Походить часок по улицам, подышать воздухом, привести в порядок чувства и мысли? Она сделала несколько шагов в противоположную от дома сторону, когда знакомый голос окликнул её:
– Светка, солнце моё, это ты?
Дрон. Боже, до чего не вовремя. Она повернулась. Дрон, косолапя и прихрамывая, неторопливо шёл к ней.
– А я тебя ждал, ждал.
– Где ты меня ждал? – слабо улыбнулась Светлана. Юрка иногда выглядел совершенно очаровательно в своей недавно приобретённой неуклюжести. После травмы. Раньше он был ловким, гибким, стремительным. Что-то коснулось её сердца. Коснулось легко, едва ощутимо. На мгновение вспыхнул внутренний свет, озарил Дрона, показал его иначе. И уже иначе она восприняла его появление из вечерней темноты.
– Дома у тебя ждал, – Юрка дошкандыбал до неё, протянул руку – поздороваться. Она вцепилась в дроновскую лапищу, как в спасательный круг.
– У меня дома? – поразилась новости. Странно, родители предполагали, что дочь может не вернуться домой на ночь.
Дрон хмыкнул. Он терпеть не мог отвечать на риторические вопросы.
– Долго ждал?
– Часа два. После того, как Лёха уехал.
– Ещё и Лёха приезжал? Зачем?
– Ну, ты компьютер какой-нибудь старенький и паршивенький просила?
– Просила, – Светлана вспомнила сцену выклянчивания у Дрона с Лёхой компьютера. Именно старенького, паршивенького, какого не жалко.
– Для кого цыганила-то? Сдаётся мне, не для себя. Так?
Она помотала головой. Нет, разумеется. Её к компьютеру без группы поддержки подпускать рано. Нажмёт случайно не на ту кнопочку и – прощай, современная техника.
– Не помню, я тебе говорила про Ольгу Александровну? Нет? Чудно. Мне казалось, говорила. Это та женщина, которая нам Валерия Петровича сосватала. Забыл? Специалиста по травмам позвоночника.
– А он Петрович разве? Мы с ним в три минуты скорешились, сразу на “ты” перешли.
– Ты со всеми на “ты”. Всеобщий друг, – нахмурилась Светлана, не одобрявшая стремление Дрона к панибратству. – И не перебивай, пожалуйста. О чём это я? Ах, да, про Ольгу Александровну… нет, всё же что-то говорила. Точно! Вспомнила. Когда пиво у тебя в последний раз пили все вместе. Обещала привести к ней и показать, где настоящая беда прописалась.
– Это когда у тебя безобразная истерика случилась? Помню. Про Ольгу Александровну не помню, забыл напрочь, – Дрон специально дразнил её, строил придурковатые рожицы.
Светлана прыснула, взяла Дрона под руку, повлекла прочь от остановки, опять же, в противоположную дому сторону.
– Ты будешь слушать, нет? У этой Ольги Александровны и муж инвалид, и сын. Представляешь? Кошмар какой-то. Я её сыну уроки английского даю. Бесплатно. Вообще, семья чудная. И мальчик очень хороший. Но… практически прикован к дому. На улице бывает по полчасика. Сидит на скамеечке у подъезда. И то не каждый день. Вот Рябцев мне и посоветовал достать Павлику компьютер. Мол, пригодится в жизни. Мало, мне посоветовал, так и Павлика идеей заразил.
– Это какой Рябцев? – перебил Дрон, притормаживая. – Знаменитый Витька безбашенный?
– Ага.
– А он здесь с какого боку?
– А я его к Ольге Александровне привела. Очень надо было. У меня ведь в классе, бог знает, что творилось. Наркотики разные… Потом как-нибудь расскажу, после. Вот, а Витька… В общем, Рябцев теперь над Павликом нечто вроде шефства взял. Так представляешь, Люля обиделась на меня. Рябцева туда отвели, а её нет. Сто лет на меня дулась. Пришлось и её туда вести.
– Люля – это Панкратова? – на всякий случай уточнил Дрон, раздумчиво проговорил: – Хм… мне что ли обидеться?
– Здрасьте! – возмутилась Светла. – Чем же я перед тобой-то провинилась?
Дрон лукаво усмехнулся.
– Ну, как же? Обещала меня к этой, как её… Ольге Александровне отвести, жизни поучить, уму-разуму. И не отвела. Рябцева отвела. Даже Панкратову свою ненормальную. А бедненький Дрон, выходит, не заслужил пока. Рылом не вышел. Компьютер просила? Просила. Для каких целей – не уточняла. Мы с Лёхой его тебе уже подключили и отладили. Я чего тебя целый вечер дожидался? Самому всё показать, объяснить. А его, получается, надо к какому-то Павлику перетаскивать и там устанавливать. И Лёхе сказать нельзя. На весь свет разорётся.
Юрка шутил. Но была, была в его словах неприятная для Светланы правда. Компьютер они наверняка на машине привезли. Вот и надо бы сразу не к ней, а к Павлику. Теперь же ломай мозги, как электронное хозяйство к Ольге Александровне переволакивать. Дрона с Лёхой опять просить? Лёха на дыбы встанет. Он только для своих такой добрый. Дрону сказать? Язык не повернётся. Нельзя ему пока никакие тяжести поднимать. Значит, Рябцева с компанией подключать. Тоже не получится. Витя взбесится. Не хочет, чтоб о Павлике дружки пронюхали. По разным причинам не хочет. Значит, втроём. Люля, Рябцев и она. Да какая-нибудь сумка-тележка. Её у соседки можно одолжить. А Дрона потом позвать, чтобы заново подключил, отладил. Нет, что у этих парней в голове делается? Почему предварительно в известность не поставили?
