Текст книги "Четыре Ступени (СИ)"
Автор книги: Елена Квашнина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)
– Неуели ты так никого и не нашёл?
– Ты имеешь в виду женщину? Отчего же. Женщины у меня были. Не без греха я, это верно. Чего ты хочешь? Не больной, не малохольный. Нормальный молодой мужик. И, собственно, не из последних. Только… чем дальше дело заходило, тем меньше было женщин. Настал день, когда я не смог ей больше изменять.
– Ты говоришь так, будто она твоя жена, не моя.
– Прости, Паш, иначе я её себе не представлял. Жена и всё тут. Мне иногда по ночам мерещилось… ну… что Лёка со мной. В такой жар, доложу тебе, бросало, пот ручьями лил. Я и жил-то от встречи до встречи. Хоть куце, но счастлив. Большего у судьбы просить не смел. Разве, почаще бывать в Москве. Но с каждым новым своим приездом видел: она несчастлива с тобой. По моей, Паша, вине. И по твоей.
– Хорошо, ответь, в чём ты меня винишь? Что во мне не так? Чем я плохой муж?
– Ты к ней давно равнодушен. Эгоист махровый – вот кто ты.
– Я?
– Конечно. Её же на руках носить надо. А ты? Подай, убери, пошла вон. Привык к ней. Привык как к полезной, красивой, может быть, очень необходимой, но вещи. Вещи, понимаешь? Она ведь цепляется за тебя. Неужели не видишь? Она так хотела иметь ребёнка. Надо же бабе кого-то любить. Отказать ей в естественном, положенном от природы – садизм. Ты садист, Паша! Видел бы ты, какими глазами она на улице провожает мамаш с колясками. У нас с ней непременно родились бы дети. Двое. Нет, лучше трое. Это, Паша, вершина любви. Без них ты не совсем человек.
– Ты в сторону не увиливай, мечтатель.
– Я увиливаю? Я когда приезжал к вам – это было настоящее счастье. Лёка встречала такой откровенной радостью, таким сияющим взглядом. У меня с первой минуты начинала кружиться голова. Но, между нами говоря, так бы и дальше шло.
– Если бы?
– Её последние письма. Внешне они обычные, благопристойные. А подтекст… Как будто она кричать начала: “Увези! Увези меня!” Я не выдержал. Или сейчас, или никогда. Сорвался, приехал за ней.
– Ты на крыльях любви примчался, а она тебя гонит, – саркастически заметил я, успевший устать от его исповеди. Сентиментальные страсти-мордасти никогда не понимал. Любому надоест слушать про чужую любовь. Чужая драма, она всегда чужая.
– Что ж, старик, это её право – гнать. Я перед ней виноват. Пренебрёг в своё время, теперь расплачиваюсь. Спасибо, что ей от меня чего-то ещё хочется.
– По-моему, лишнего ты, друг любезный, накрутил. Развёл розовые сопли в сахарных кружавчиках. И у меня случилось помутнение в голове, и я был влюблён. Но тогда мне было едва за двадцать, а не за тридцать. Мальчишка. Сейчас-то мы повзрослели. Должны вести себя соответственно.
– Что ж, старик, кому как в этой жизни фарт подошёл. Видно, я до конца буду влюблён в неё, как мальчишка.
– Заладил, как попугай “ну, что же, ну, что же”. Тебе не семнадцать. И ты ничего не получил, ничего не выиграл.
– Ошибаешься, Паша. Выиграл, много чего. Любовь её выиграл. С этим можно жить. Ой, как можно жить.
– Она не любит тебя! Не любит!
– Если тебе удобней думать, будто она меня не любит, думай на здоровье. Спорить не буду. Но отказывать себе в единственном, что осталось, глупо. Я теперь знаю правду и намерен наслаждаться ей.
– Чёрт с тобой, – обозлился я. – Наслаждайся, чем хочешь: правдой, кривдой. Я прошу тебя об одном – никогда больше не приезжать, не писать, не звонить, не искать встреч с Олей, вообще, никоим образом не напоминать ей о себе.
– Вот этого ты мог не говорить. Зря беспокоишься. Не дурее некоторых.
Наш разговор завершился. Костя по-новой закурил. Я отправился спать. Постелил себе на полу у окна. Долго не мог заснуть. До самого рассвета ворочался с боку на бок. С одной стороны, неудобно, жёстко. Как Вишня раньше мог по две недели кряду спать у нас на полу в кухне? С другой стороны, мысли покоя не давали. Курить, тем не менее, не ходил. К чему беспокоить Вишню? Впрочем, он, кажется, тоже не спал. Периодически с кухни доносились скрип раскладушки, купленной специально для Костьки, разные шорохи, вздохи. Да-с, в тугой узел завязала нас судьба. Можно ли развязать? Или методом Кости действовать? Рубить с плеча по примеру царя Македонского. Мысли вертелись, вертелись в голове. Сон свалился на меня, когда за окном начало светлеть небо.
Проснулся перед обедом. Столь же внезапно, как и заснул. Оля лежала на диване, всё ещё под одеялом. Не спала. В одной руке сжимала половинку листа в клеточку. Другой рукой перебирала лепестки цветов. На табуретке возле дивана, там, где вчера стояла чашка с водой, сегодня лежал букет белых садовых ромашек. Любимые цветы моей жены. Разумеется, от Кости букетик. Больше некому. Где он их достал поздней осенью, да ещё в 91-м году, когда и хлеба иной раз не купишь? Главное, когда успел? Так и осталось для меня загадкой. Тринадцатый подвиг Геракла. Чистый фокусник. Торгаш. Цветочками любовь покупает. Что до бумажонки в руке у Оли, то мне сначала неинтересно было. Дураку ясно, записка. Оля до ночи не выпускала её из рук. Сжимала в кулаке. Потому меня любопытство разобрало. Дождался, когда супруга уснёт, подошёл на цыпочках и взял записку. Она и во сне её крепко держала. Пришлось ей тихонько пальцы разгибать. Ничего особого не обнаружилось. “Я тебя люблю”. Всё. Без подписи даже. Первый мой порыв – выбросить. Посмотрел на спящую жену. Она за прошедшие сутки осунулась. Под глазами синячищи во какие. Ей накануне здорово досталось. Вспомнил, что проспал до обеда и не вызвал Оле врача. Огорчать её дальше не захотел. Вложил записку обратно ей в руку. Пальцы Олины моментально сжались, приклеились к ненавистной мне бумажонке. Она вздохнула во сне. Облегчённо так. За это я возненавидел Костьку в два раза сильнее, если только можно было ненавидеть сильнее. Уехал навсегда и любовь её с собой увёз.
Чуть позже мне показалось напрасным моё волнение. Кошмар закончился. С завтрашнего дня начнётся нормальная семейная жизнь, какой у нас давно не наблюдалось. Мне обязательно станет хорошо, спокойно и радостно.
То, что началось со следующего дня, вряд ли можно назвать не только нормальной семейной жизнью, но и семейной жизнью вообще. Оля проболела две недели. Когда выздоровела, её никто не мог узнать. Я первый. Энергия, раньше бившая из неё ключом, исчезла непонятно куда. Любительница поболтать, жена вдруг замолчала. Стала тихой до тошноты, пришибленной. Абсолютно послушной. Есть один детский фильм-сказка – “Марья-искусница”. Не смотрели? Оно и понятно. Вы из другого поколения. Периода “Электроника”. В той сказке про Марью-искусницу главная героиня зачарована и повторяет одну и ту же фразу “Что воля, что неволя – всё равно”. Эта фраза плакатными буквами высвечивалась на лбу моей жены. После работы она еле плелась домой. Перестала ходить в гости, в театры, на выставки. Времена, правда, на дворе стояли тяжёлые, не до выставок. Требовалась перестройка взглядов, приспособление к новым условиям. Приходилось учиться зарабатывать деньги. А цены росли очень быстро. Рубль обесценивался в несколько раз быстрее. Оля, тем не менее, бросила прирабатывать шитьём. Она приходила с работы, кормила осточертевшим дежурным ужином под названием “макароны с сосисками”, мыла посуду, кое-что делала из домашней работы. После забиралась с ногами на диван, сворачивалась калачиком и смотрела либо в стену, либо в окно. Могла так лежать часами, не реагируя на телефонные звонки, на визиты знакомых, на меня.
Поначалу я не придавал серьёзного значения её поведению. Человеку нужно время прийти в себя после значительной встряски, после болезни. Но однажды вечером, готовясь к урокам, я внезапно ощутил у себя за спиной пустоту. “Наверное, вышла куда-нибудь тихонько”, – подумалось мне. На всякий случай обернулся. Оля по обыкновению последних дней лежала на диване и смотрела в окно. Картина вполне мирная. А мне сделалось страшно. Я присмотрелся к жене и понял, почему. Её взгляд. Он казался страшным. Он не был направлен на конкретный предмет. Взгляд в никуда. Тяжёлый и одновременно пустой. Я в полголоса позвал: “Оля”. Она не услышала. Позвал громче, ещё громче. Безрезультатно. Её не было рядом. С тех пор не раз я сталкивался с её “отсутствием”.
Я пытался заставить Олю лечиться. Без всякого толка. Когда болит душа – врачи бессильны. Мне было понятно, что именно душа болит у неё. Но от чего? Не понял. Да если честно, то и не хотел понимать. Если она любила Костьку, зачем осталась со мной? Он же звал. Не пошла. Чего теперь-то страдать? Сама решала, сама себе постель стелила.
Скоро поведение жены стало раздражать меня. Не женщина – графские развалины. Я начал себя накручивать. Ведь она виновата передо мной. Она допустила ту глупую историю в нашу жизнь. Она писала Костьке письма, в которых любила его. Она радостно встречала моего врага в моём собственном доме. Она… всё – она. Почему же я чувствовал себя виноватым? Почему она повела себя так, словно виноват я? Накручивал себя со вкусом, методично, доходя до состояния, когда не мог остановиться, срывался, кричал на жену. Представьте, испытывал облегчение. Она по-прежнему терпела, позволяла себя оскорблять. Но если раньше семейные сцены выносила со спокойствием уверенного в себе человека, с чувством собственного достоинства, то теперь её молчание походило на поведение загнанного, смертельно перепуганного зверька. Она научилась вздрагивать, неожиданно увидев меня или услышав мой голос.
Не известно, к чему бы мы пришли в итоге. Я начинал подумывать, а не развестись ли мне? Оля создала невыносимые условия для совместной жизни. Но тут судьба выкинула очередной фортель, и Оля ушла от меня.
Как-то я задержался на работе дольше обычного. У нас сначала был педсовет, потом профсоюзное собрание. Домой пришлось возвращаться поздно. К моему удивлению, Оля не лежала в привычной позе на диване. Она металась по квартире, хватая какие-то вещи и бросая их на пол. Лицо её опухло от слёз, руки дрожали. Она не то скулила, не то подвывала. В квартире наблюдался форменный бедлам, совершенно очевидно сотворённый ею. На полу лежали оба наших чемодана с открытыми крышками. Возле чемоданов неопрятной кучей валялись бельё, обувь, сумки, тряпки. Зато книги были увязаны тремя аккуратными стопками. Ничего себе фокусы! Приходишь домой уставший, голодный. И на тебе. Естественно, я разозлился. Спрашиваю:
– Что происходит? У тебя тут Мамай войной прошёл. Ашхабадское землетрясение.
Она и внимания на мои слова не обратила. Продолжала метаться. Вдруг споткнулась, с размаху села на пол и тогда зарыдала. Угу, истерики мне не хватало для полного счастья. Я поднял жену с пола за ворот халата, встряхнул и прикрикнул:
– Ну, что случилось? Ядерная война началась? Архангелы страшный суд возвестили? Что с тобой?
Она вырвалась из моих рук, отошла к окну. Стоя ко мне спиной, всхлипывая, икая, враждебно заявила:
– Я ухожу от тебя, Паша.
Паша! Паша, а не Павлик! Раньше она никогда не называла меня так. Я обеспокоился, сами понимаете. Но пока ничего не понимал.
– Что?
– Я ухожу от тебя.
– Куда? – мне казалось, это происходит не со мной, с кем-то очень похожим на меня, а сам я наблюдаю катастрофу в моей жизни со стороны.
– Сегодня утром пришла телеграмма от Серёжи Дмитриева. Ты уже на работу ушёл. Ты помнишь Серёжу Дмитриева? Ты должен его помнить. Рыжий такой. В веснушках весь. И руки в веснушках.
Она повернулась ко мне, смотрела с непонятной надеждой. Я совсем запутался. Причём здесь Дмитриев? Почему я должен помнить какого-то Дмитриева? Мне вообще этот рыжий приятель Костьки никогда не нравился. Оля не стала дожидаться, пока я соизволю вспомнить. Слёзы текли у неё по лицу градом. Она вытирала их обеими руками, слизывала с губ. Продолжила так, словно я знал, о чём речь:
– Большая очень телеграмма. Костя при смерти.
Машинально взяла с подоконника грязное полотенце, которым я утром протирал свой “дипломат” и забыл положить в корзинку с грязным бельём. Промокала этим полотенцем слёзы. Бр-р-р! Меня всего передёрнуло.
– Ты не понял?! Костя умирает!!! – закричала мне.
Никогда прежде не замечал в Оле склонности к мелодрамам. Потому сейчас её поведение показалось мне плохой игрой дешёвой актрисы. Может, она в рассудке повредилась?
– Мне самой не всё понятно, – запинаясь, пояснила Оля. Она видела по моему лицу, что я ей не слишком верю. – Серёжа телеграмму составил бестолково. Какое-то дерево, какой-то ураган. Дерево свалилось, придавило Костю, и Костя умирает. Ну, вот, я еду к нему.
Она опять заплакала.
– Зачем? – тупо спросил я. Ещё как следует не разобрался в творящемся у меня внутри, но уже начинал постигать – происходит не глупый розыгрыш, не пошлая шутка. Подобными вещами не шутят.
– Боже мой! – вскинулась Оля. – Как ты не понимаешь?!
Я пожал плечами.
– Действительно не понимаю. Например, чем ты можешь ему помочь? Косте, естественно, не этому вашему конопатому… Дмитриеву. Тебе, с твоим больным сердцем, ехать к чёрту на куличики не стоит. Можешь не выдержать, сердчишко подведёт. Кроме всего, если Костя и впрямь, как ты говоришь, при смерти, то ты можешь не успеть. Вдруг он умрёт раньше, чем ты до него доберёшься? Да и зачем? Попрощаться? А хоронить его – вовсе ни к чему тебе такие потрясения.
– О, боже! Что ты за человек?! – простонала она, сцепив зубы, и, видимо, едва сдерживаясь. – Как ты до сих пор ничего не понял?!
– Чего не понял? – сыграл я под дурака. Хотя всё уже давно понял и ничему не удивлялся.
– Я люблю его. Понимаешь ли ты? Люблю. Его, а не тебя. И всю жизнь любила.
– Тогда проваливай к нему! – заорал я, теряя терпение. – Проваливай! Только назад не возвращайся. Не приму. Хороша, нечего сказать. Да ты овдовеешь раньше, чем успеешь стать его женой.
– Не кричи, – неожиданно тихо попросила она, разом успокаиваясь. – Что бы ни случилось, я не вернусь.
И я почувствовал – это правда, она не вернётся. Лишь тогда осознал, насколько серьёзно происходящее. Испугался по-настоящему. Начал уговаривать:
– Оль, ты что? Ну, что ты? Всё устроится. Всё будет хорошо, вот увидишь. Костя непременно выживет. Ему всегда чертовски везёт. Повезёт и сейчас. Только не уезжай. Я тебя прошу, я тебя умоляю, не уезжай! Хочешь, на колени встану?
Подошёл к жене, обнял. Попытался погладить её по голове, по плечам. Бесполезно. Она вывернулась из моих рук, отскочила в сторону. Краснея, закусив губу, отводя глаза, выпалила:
– Слишком поздно, Паша. Всё равно уеду.
– Лёка! – снова закричал я.
– Не называй меня так. Права не имеешь.
– Хорошо, – вздохнул я. – Не буду. Не заводись. Ты поезжай к нему, выхаживай, сколько нужно. Но прошу тебя, не торопись с решением, возвращайся назад. Мы забудем прошлое. Начнём с начала, а?
– Мы уже пытались начать заново. Не получилось.
– Это всё ты, ты не хотела.
– Можешь, сколько твоей душе угодно, обвинять меня. Да, да, все обвинения твои принимаю. Виновата. И не оправдываюсь.
– Ты… не вернёшься?
– Нет.
Она больше не плакала. Она стала похожа на себя прежнюю, ту, до замужества. Решительная, уверенная. Непонятная метаморфоза. Точно карнавальный наряд сбросила. Вы, женщины, так умеете перестроиться. Буквально, в один миг. Меня озарила спасительная идея:
– Но тебе ещё нужно купить билет. Где ты возьмёшь столько денег? Поезда раз в неделю ходят.
– Допустим, чаще. Не суть важно. Ничего не нужно, Паша. Я по методу Кости. Уже звонила Петровым. Они договорились с лётчиками. Самолёт сегодня вечером. К утру я должна быть на месте.
– А договориться на работе?
– Договорилась.
Швыряние вещей закончилось. Оля умылась, причесалась, напилась чаю и деловито собралась в короткое время. Перезвонила Петровым, уточняя ряд деталей. Встала на пороге. Чемоданы, связанные за ручки – через плечо. В руках книги, сумка. Помочь себе не позволила. Сказала, на улице её ждут. Стояла спокойная, сосредоточенная. Куда подевалась растерянная, зарёванная женщина, хотелось бы знать? Преображение, для которого я, по всей видимости, послужил катализатором, свершилось. На пороге стояла новая, незнакомая Оля. От недавней истерики лишь припухшие, покрасневшие веки. Окинула взглядом комнату. Прощалась. Полагаю, с прежней жизнью прощалась, с прежней собой. Грустно усмехнулась мне. Ни звука при этом не проронила, губами не шевельнула. Слегка кивнула, подняла гордо голову, повернулась и вышла. Из моей жизни вышла. Вошла в мою жизнь решительно и ушла так же.
Я не помню, сколько простоял перед закрытой дверью. Жизнь рухнула. Ничто больше не имело значения. Первые сутки самые тяжёлые, поверьте мне, Светлана Аркадьевна. Самые тяжёлые. Оцепенение сменилось бешенством. Я бил посуду, ломал вещи, рвал шторы. Бешенство сменилось злостью, злость – бесчувственностью, равнодушием. Я принял твёрдое решение вычеркнуть Олю из души, из памяти. На третьи сутки так решил. На четвёртые, пятые, шестые – пил. Пил до полной отключки сознания. На работу не ходил. Сказался больным. Утром начинал и заканчивал, когда сознание меркло. Потом увидел себя в зеркале. Побрёл, извините за подробности, в туалет и случайно глянул в зеркало. Рожа отёкшая, глаза мутные, недельная щетина. Точь в точь, как Вишневецкий тогда на бульваре. Одно воспоминание потянуло за собой другое. Вспомнилось, что у Вишни в те времена дела обстояли много хуже. Вспомнился рассказ, как Оля от пьянства его лечила. Я презирал Костю за слабость. Весь из себя благополучный, разве я мог его понять? А сейчас понял. Решил: не буду опускаться. Не свинья. Аз есмь человек! А раз человек, то и вести себя должен по-человечески. Привёл свою драгоценную персону в порядок, протрезвел. Позвонил Петровым узнать, как добралась Оля, как там с Костей? Вовка Петров то ли ничего не знал, то ли не захотел рассказывать. Говорил со мной сухо, осторожно. После него Танечка на минуту взяла трубку, успела шепнуть, мол, Оля добралась нормально, замёрзла только в дороге, что очень тяжело, правда, все надеются на лучшее. Я хотел узнать, какое содержание имеется в виду в слове “тяжело”. Не получилось. Танечка повесила трубку.
Я остался один. Обнаружилось, что кроме Вишни, друзей у меня не было. Жены не было. Вокруг – пустыня. Начинать жизнь заново? Для чего? Довольно скоро я перестал чувствовать боль. Внутри всё одеревенело. Ремонт в квартире, конечно, сделал. Обои переклеил, мебель передвинул. Оля вещи свои сразу забрала. Вся уехала. Даже записочки с дурацкими стишками увезла. Что за стишки такие? А это она первые года три нашей совместной жизни по всякому поводу сочиняла короткие стишочки. Неуклюжие. Зато смешные и очаровательные. Писала их на листочках из блокнота, прикалывала в разных местах квартиры. Вот, к примеру, одно помню. Это мне наказ:
Люстру вымой, пыль сотри,
Приберись и не сори.
Везде эти записочки вешала: на кухне, в комнате на шторах, на дверях. Выбрасывать потом записочки ей было жалко. Она их складывала в большую железную коробку из-под печенья. Когда уезжала и коробку забрала. Я где-то слышал о соответствующей примете. Мол, нельзя ничего забывать, иначе вернёшься. Это про больницу? Ну, не знаю. Вас, женщин, не поймёшь. Помню? Конечно. Я ничего не забыл. Но и чувствовать перестал. Костя был прав, сказав, будто расстояние и время лечат, насколько это возможно. Он во многом оказался прав. Через два года я с оказией послал Оле письмо, просил развода. Она ответила согласием. Дескать, сделай всё сам. Поскольку приезжать она не собиралась, пришлось разводиться через суд. И всё, больше я ничего толком не слышал ни о ней, ни о Косте. Через десятые руки дошло, что он выжил. Инвалид, вроде, полный, лежачий. Но это не точно. Общие наши знакомые меня избегали, разговаривать не хотели, информацией не делились. С тех пор прошло больше десяти лет. Недавно моя мама видела Олю с Костей. Возле здешней поликлиники. То есть недалеко от нашей школы. Как недавно? Года три назад. Я, видите ли, их ищу теперь. Посмотреть. Увидеть их хочется. Я ведь с тех пор многое понял. Надеюсь, сильно изменился. Между прочим, женщин стал бояться, как огня. Видите, я перед Вами раскрылся. Прямо скажем, на изнанку вывернулся. Это, чтоб вы на меня не обижались и о себе плохо не думали. Причина не в вас. Думаю, вам не очень приятно было выслушивать мою исповедь. Полагаю так же, вряд ли у нас с вами после моей исповеди что-то может получиться.
Павел Николаевич замолчал. Выдохся. Молчала и Светлана. А что тут скажешь? Чистосердечное признание Дубова сначала переварить надо.
На востоке быстро светлело. Ложиться спать не имело смысла. Скоро повыбираются из палаток ученики. Нехорошо получится, если их увидят у реки, сидящих рядышком, плечо к плечу. Но встать и уйти Светлана не могла. Сидела, как приклеенная.
*
Уже просыпались птицы. Прочищали свои горлышки, делали первые утренние распевки. Светлана впервые могла оценить чистоту птичьих голосов, разнообразие. Пощелкивание, почивкивание, теньканье. За деревьями, в кронах которых слышались шорохи и чистые утренние звуки, постепенно начинал алеть край неба. Прозрачные, золотисто-малиновые краски растекались в стороны. Кромки уходящих вслед за ночью облаков вызолотились. Над рекой неширокой полосой стелился туман. Вода парила. Зато трава была сухой. Роса почему-то не выпала. Светлана помнила бабушкину примету – сухая по утру трава к дождю. Если будет дождь, то лагерь надо свернуть пораньше. Тем не менее, она продолжала сидеть. И продолжал сидеть Павел Николаевич.
Рассветная свежесть заползала за воротник, пробегала гусиной кожей по рукам и спине. Ноги затекли. Закусив губу, Светлана упорно не двигалась с места. Она не знала, что надо было сказать и как лучше поступить. Любые, самые нейтральные слова или жест могли сейчас обидеть её рыцаря. Да полно, какой из него рыцарь? Если, конечно, рассказывал о себе правду. За прошедшую, такую длинную и странную, ночь серебряные доспехи Павла Николаевича исчезли, растворились, словно их аккуратно, до сочленений, до мельчайших впадинок и выпуклостей полили неконцентрированной серной кислотой. Под доспехами обнаружился обычный человек, каких тысячи и тысячи. Самолюбивый, эгоистичный, жестковатый. Может, рыцарей вообще в природе не существует? Тогда… готова ли она любить настолько обычного человека? Ольга Александровна однажды сказала, что если любишь, принимаешь в любимом и недостатки. Или принимаешь, или не замечаешь самым старательным образом. Светлана стыдилась признаться себе, что Павел Николаевич чем-то пока притягивал её. Вот так. И неприятен, и притягателен. Одновременно, да. Необходимо время – определиться. Не глядя на Дубова, самым безразличным голосом Светлана проронила в сторону:
– Будет дождь.
– Что? – переспросил Дубов, словно его не вовремя разбудили. – Что будет? Ах, дождь… Дождь – это плохо. А вы уверены, точно будет?
– Трава сухая. Роса не выпала, – молвила Светлана, избегая смотреть на Павла Николаевича.
– Надо лагерь сворачивать, ребят поднимать. Завтрак, уборка территории. Потом собираемся и трогаемся.
Павел Николаевич вскочил. Сосредоточенный, подтянутый. Готов к труду и обороне. Светлана на миг поразилась тому, как моментально он смог собраться, настроиться на нужный лад. Умеют же некоторые. Она тогда не понимала одной простой вещи – она сама дала Павлу Николаевичу повод сбежать, ничего более не говоря, повод увильнуть от дальнейшего выяснения отношений. Ни точки, ни запятой, беспомощное многоточие. Сообразила двумя часами позже, когда Дубов бодро и весело покрикивал на учеников, не желавших шевелиться.
Ребятки лениво, подобно сонным мухам, перемещались в пространстве между палатками. Позёвывали, почёсывались, потягивались, грубо подшучивая над всеми подряд. Умываться, таскать дрова для костра никому не хотелось. Светлана задним числом порадовалась классному руководству в седьмом классе, а не в девятом, например, и не в десятом. Эти по крайней мере ночью спали, не ночевали в палатках у девочек. Если кто-то из них и приложился к спиртному, то втихаря, не буянил, на скандал не нарывался. Она сама разобралась с дровами, пусть и не сразу. Зевавшая не хуже детишек Люська принесла от реки два ведра воды. Одно ведро для картошки с тушёнкой, другое для чая. Павел Николаевич поработал костровым, помог почистить картошку, заставил детей идти к реке умываться. При том старательно избегал встречаться со Светланой глазами и следил, чтобы траектория его движения реже пересекалась с ёё маршрутами. Говорил исключительно по делу. Как с малознакомым человеком. То есть всячески избегал.
Люська его маневры заметила и оценила сразу. Даром, что сонная. Она пыталась любыми способами выяснить, какая кошка пробежала между Светланой и её “лыцарем”. Светлана ловко уклонялась от обсуждений. Вернее, ей казалось – ловко. Люська же подозрительно щурилась и понимающе хмыкала. Хорошо знала: если дать приятельнице время, сама прибежит и сама всё расскажет в никому, кроме неё, не нужных деталях и подробностях. Понимать понимала, только удерживать природное любопытство была не в силах. Светлане скоро пришлось огрызнуться. Достаточно того, что кроме транспортировки двух вёдер с водой от реки к кострам, более ни в чём Люська не помогала. Сидела неподалёку от готовящегося завтрака, кушала вместе с учениками, а потом, привалившись спиной к сосне, отдыхала с устатку. Лениво разглядывала своими выпуклыми глазами Павла Николаевича, Светлану, ребят, мывших посуду, собиравших рюкзаки и палатки, убиравших поляну. Не смотря на бессовестность Люськи, злиться в её адрес Светлана не могла. Люськина избирательная лень, грубоватость и случавшееся периодически хамство, любовь проехаться за чужой счёт по возможности с избытком компенсировались добротой, отзывчивостью и деятельным переживанием за ближних. Не надо было становиться особенно чутким и наблюдательным, чтобы разглядеть это. У Люськи всё всегда лежало на поверхности.
Светлана искоса поглядывала на приятельницу и думала о том, какими странными бывают человеческие натуры. И человеческие отношения тоже. Ведь пошли в поход приятельницами, а возвращались, она чувствовала, подругами. Хотя не было ничего специально сделано или сказано для возникновения дружбы. Или было? Люська теперь слишком много знала. И молчала. Умудрялась при том всем своим видом выказывать, на чьей она стороне.
Пока перед глазами маячило лицо Панкратовой, Светлана думала о ней. Мысли о Люське спасали от других размышлений. Павел Николаевич за утро отдалился на такое расстояние, какого не существовало и в начале их знакомства. Возвёл непробиваемую стену. Обида жгла Светлану слезами. Сначала страстный, затем искренний, виноватый, а вот сейчас – чужой, холодный. Снежная королева. Нет, королев. Правильно сказать – король. Но он именно королев. А Светлана чем виновата? Она-то причём? Обычно после серьёзных откровений люди становятся ближе. Выходит, не всегда? Не надо думать о Павле Николаевиче. Начнутся слёзы – не удержишь, польются водопадом. И Светлана вновь обращалась к спасительным мыслям о Люське.
*
“Хвост” уже сполз с горы вниз, к реке, а Светлана продолжала стоять на краю поляны, оглядывая остывающее после лагеря место. Старалась получше запомнить. Здесь разбились её мечты. Здесь будет памятник её несостоявшейся любви.
Долго задерживаться не стоило. Она вскинула на плечи рюкзак. Сделала шаг, другой. И присела со слезами на глазах. Уже от боли. Совсем забыла о натёртых до кровавых мозолей ногах. Легко было бегать по стоянке босиком, с пластырями на пятках. Вроде, за ночь боль улеглась. Но сейчас, когда на ногах опять кроссовки, точно раскалённым железом жжёт…
Светлана привстала и посмотрела вниз. Павел Николаевич вёл колонну берегом реки. Шёл лёгким, быстрым шагом. Колонна растянулась. “Хвост” её оторвался от “тела” шагов на двадцать. Всё равно, даже “хвост” догнать непросто. На таких-то ногах. Светлана заковыляла вниз, скрипя зубами и глотая слёзы. Не мог же он забыть, про её стёртые ноги. Или мог?
Она догнала своих только у подвесного моста. Вся группа в живописных позах расположилась на травке. Под спинами рюкзаки. Грелись на солнышке, глупо шутили и посмеивались. Над ней, разумеется. Ждали её одну. Ни Павел Николаевич, ни Люська не удосужились сделать по этому поводу детям хоть одно замечание. Совершенно неправильно. Дети вслух смеются над учителем, а другие преподаватели делают вид, что не замечают. Добро бы, Светлана глупости совершала. Так ведь нет. Где же элементарная педагогическая этика? Светлана рассердилась на обоих. Для учеников избрала иную тактику. Вместе с ними посмеялась над собою. Получила в ответ доброжелательные взгляды. И только собралась расположиться на травке среди своих детишек, как Павел Николаевич, пружинисто вскочив, скомандовал:
– Отставить отдых! Мы и так задержались благодаря вам.
– Но… – развела руками Светлана. – Я ноги стёрла, не могла идти быстро. Вы должны помнить. Вы сами меня вчера лечили.
– У вас пластыри на мозолях, – ответствовал Дубов. – Терпите.
Подойдя совсем близко, сказал ей тихо, почти на ухо, так, чтобы не слышали остальные:
– Только абсолютная дура может надеть в поход новую, совершенно неношеную обувь.
Светлана отшатнулась. Сказал, как ударил. За что? Ведь она не скрывала своей неопытности. Не смертельную ошибку совершила, промахнулась. На будущее постарается иметь в виду. А он с плеча? С какой стати он теперь её не переносит? Из-за собственной слабости, которую прошедшей ночью сам же и демонстрировал? Слёзы опять начали набегать на глаза. Отвернулась. Не надо ему видеть её боль, уязвимость. Вдруг захочет добавить?
Пока Светлана приходила в себя, группа начала переправляться по мосту. Первой предполагалось идти Люське, за ней девчонкам, очередь Светланы наступала сразу после девочек. Павлу Николаевичу следовало, пропустив мальчиков, замыкать группу.
Люська устроила из переправы целое представление. Она шла первая и совсем одна. Наверное, ей и впрямь было страшно. Мост раскачивался. Она то вскрикивала, то взвизгивала, то охала, то орала благим матом. Иногда высоко поднимала ногу – сделать широкий шаг, но тут же опускала её на прежнее место и делала маленький шажок с другой ноги. Хваталась за верёвки, натянутые в качестве перил. Тогда мост начинал раскачиваться сильней. Видно было, как вместе с мостом раскачивается и Люськино, вполне ещё молодое, но уже погрузневшее, с валиками жира на бёдрах и талии, тело. Амплитуда, подобная затухающим колебаниям маятника. Наверное, Люське было действительно страшно. Но! Хохотали все. И Дубов, и Рушанна с подругами, и строгая умница Катя Прохорова. А уж мальчишки просто захлёбывались смехом. Пока все веселились от души, Люська потихоньку, полегоньку одолела мост. Стоя на песчаном пригорке, задорно махала с другого берега. У-у-у… Раз она смогла, то и все смогут. Продолжая посмеиваться, перебрасываться шутками, группа подошла к подвесному монстру вплотную.
