Текст книги "Четыре Ступени (СИ)"

Отпуск. Блаженное для учителя слово. Сорок пять рабочих дней, пятьдесят шесть календарных. И состояние блаженное. Жаль, осознание блаженства наступает в последние дни перед выходом на работу. И становится до слёз обидно, что вот едва начал отдыхать, едва почувствовал свободу. А она уже и заканчивается через неделю. И опять уроки, планёрки, заседания методобъединений, педсоветы, журналы, отчёты, тематические недели, Иванов избил Сидорова, Петров украл журнал, Степанова шарила по карманам, Николаев и прочие из двоек не вылезают, прогульщики записные. Вроде, оглянуться не успел, в себя прийти, глянь, уже лето к концу потянуло. Ночи вызвездились. Небо днём высокое, холодной ясной голубизны. Облака перистые. Солнышко ещё обжигает плечи, а зайди в тенёк и хочется кофточку набросить. Ветер порывами, холодный, рвущий полы ситцевого сарафанчика, треплющий волосы, срывающий с веток первые пожелтевшие листья. И рябина у калитки горит закатным пламенем, обещает морозную зиму.

В новый, третий по счёту, учительский свой год Светлана шагнула бестрепетно. Сцепила зубы и шагнула. Решение лежало на дне души, бессознательно принятое, тем не менее, твёрдое, окончательное. Не ждать, когда наконец начнётся настоящая жизнь. Такая, какой хотелось. Она может не начаться никогда. Надо принимать как данность то, что имеешь. Появится шанс поменять место работы – не упустить. А пока трудиться в школе. Появится любовь – не пробежать мимо. А пока обходиться без неё, окаянной. Появятся желающие стать друзьями – шагнуть навстречу. А пока постараться самой не отталкивать от себя людей. И учеников тоже. Проживать каждый день полноценно, не откладывая на потом горе и слёзы, смех и радость. Другой жизни не будет, потерянные дни назад не вернутся. О завтрашнем дне думать? Надо, разумеется. Да не зацикливаться на нём, не жертвовать ради него всем.

И третий год, на удивление, дался значительно легче. История с Орловым благополучно всеми забылась. Даже Панкратова перестала кидать в сторону Светланы косые взгляды. Галина Ивановна по-прежнему относилась благосклонно. Лев Яковлевич весело ухмылялся при встрече. Однажды довольно сообщил, что та, чьё место временно занимала Светлана, после декрета решила уволиться. И Светлане, мол, нечего теперь портить нервы, подыскивая другую работу. Завуч начальной школы Розалия Борисовна и социальный педагог Оля иногда обращались за помощью или просто так задерживались рядом, поболтать минутку. Светлана начинала чувствовать себя своей для них, для некоторых других коллег. Не окончательно своей, но в значительной степени. Буфетчица Валентина, низкорослая, шкафоподобного сложения женщина, теперь периодически подмигивала Светлане с видом заговорщика, когда та дежурила по буфету. Это означало, что после четырёх часов нужно заглянуть в подсобку к Валентине за оставшимися после продлёнки двухсотграммовыми пакетиками молока. Детишки из групп продлённого дня молоко не слишком жаловали. Чай, какао и уж конечно соки обычно выпивали, молоко же их почему-то не устраивало. Валентина не взрезала все пакетики, не хотела переводить продукт. Дожидалась очередную группу, стоя возле стола с подносами, на которых поблёскивали пустые стаканы. В руках держала большие острые ножницы. Требовала у малышей:

– Поднимите руку, кто молоко будет!

Глазами пробегала по кучке детишек, в одно мгновение пересчитывая желающих. И только тогда начинала вскрывать пакетики, разливать молоко по стаканам. Оставшееся невостребованным она уносила в подсобку и к концу рабочего дня делила между собой, посудомойкой Шурой и некоторыми симпатичными ей учителями. Если оставалось невостребованными несколько обедов либо завтраков, Валентина посылала кого-нибудь из учеников пригласить в буфет избранных ею учителей. Пусть пообедают, бедолаги. А то вон какие заморенные, вечно без лишней копейки денег в кармане. Симпатии Валентины выглядели неустойчивыми. Неожиданно появлялись, столь же неожиданно через некоторое время исчезали. Совершенно непонятно было, на чём, собственно, они базируются, что явилось в каждом конкретном случае толчком к их возникновению или уничтожению. Светлана вскоре бросила попытки разобраться. Валентина, вероятнее всего, и сама не знала, почему на прошлой неделе ей нравилась Танечка Шергунова, а математичка Тамара Николаевна вызывала отвращение. Вне перепадов настроения буфетчицы оставались трое. “Трио”, как про себя окрестила этих людей Светлана. Лев Яковлевич с Галиной Ивановной. Ну, с ними ясно, главные персоны в школе, если забыть про завхоза. Третьей к ним примыкала Панкратова. Она единственная из простых смертных вызывала у Валентины чувства положительные и постоянные. Может, манера поведения Людмилы Семёновны была близка буфетчице? Светлана не знала тогда ещё, что Панкратова являлась матерью-одиночкой, что у неё периодически крали зарплату, что от вечного безденежья противная Люська зачастую ела один раз в день, вечером, по возвращении с работы. Много чего тогда не знала Светлана. Надо заметить, её финансовые дела тоже складывались не лучшим образом. Мама была вынуждена уйти на пенсию. Не сама ушла, настоятельно попросили. Отцу до пенсии оставалось около двух лет. Никаких сомнений не возникало, что его тоже настоятельно попросят. Да и заработок у отца небольшой, с постоянными задержками. Его мелкая халтура по подъездам в воскресные дни приносила гроши. Получалась печальная картина. Учительская зарплата Светланы стала основным стабильным источником существования. Репетиторство не спасало. Не в тех, наверное, семьях Светлана репетиторствовала. Не те деньги за частные уроки запрашивала. У неё не хватало смелости называть настоящую цену. Опасалась показаться бессовестной. И гарантию высокого качества обучения она дать не могла. Не всё ведь от преподавателя зависит. Короче, Светлана пыталась строить отношения с нанимателями на честной основе.

В личной жизни установился полный штиль. От Мальковой по-прежнему приходили к праздникам открытки с несколькими фразами. Часто названивать сёстрам Корнеевым теперь представлялось невозможным и не совсем удобным. Сначала Лариса выскочила замуж и уехала жить к супругу, в другой район города. Затем Лена быстро подыскала себе партию. Близняшки жили очень активно. Тут не до Светланы. Светлана не обижалась. У самой времени мало на что хватало. Она и Дрону звонила всё реже, несмотря на упрощение процедуры. У Дрона умерла одна из бабушек и оставила ему в наследство однокомнатную квартиру у метро “Каширская”. Дрон моментально переехал туда. Для начала позвал на новую квартиру друзей – отметить подарок судьбы. Приехали только Лёха Скворцов и Светлана. Между прочим, жена Юрки, Татьяна, так и не соизволила засветиться на новоселье. Светлане показалось, что Дрону без жены было легче и свободней принимать гостей. Весь вечер на крохотной кухоньке они пили пиво, грызли воблу. Парни рассуждали о своей фирме. Расставаясь, Дрон мечтательно заметил:

– Заживём мы теперь с Танькой… Как боги. Сами себе хозяева.

Поэтому Светлана через несколько месяцев была сражена наповал известием, что Дрон разошёлся с женой, правда, разводиться спешным порядком не собирался, тянул резину. Они опять втроём встретились в Юркиной квартире. Опять пили на кухне пиво, закусывая воблой. Обмывали очередные перемены в дроновской жизни. Долго потом не виделись, общаясь при помощи телефона и при неожиданном участии Скворцова.

Как и следовало ожидать, образ жизни Дрона отрезвлялся буквально на глазах. Дело, которое они со Скворцовым затеяли, не загнулось. Но и доходов особых не приносило. Так, на скромную жизнь. Особые доходы планировались в туманном будущем. А пока каждая копеечка вкладывалась опять-таки в дело. Насколько Светлана смогла понять, Юрка с Лёхой уже сколотили целую бригаду энтузиастов-любителей, опутали проводами микрорайон и теперь тянули свою сетку, а заодно жадные щупальца в микрорайоны соседние. Говорить с обоими можно было исключительно о “всемирной паутине” и сопутствующих этой “паутине” заморочках. Терминология Светлану оглушала.

– Деревня ты, Кравцова, – брезгливо пыхтел Лёха, старательно цедя пиво из большой стеклянной кружки. Пиво Скворцов очень уважал, можно сказать, любил. Трепетно и нежно.

Они сидели в пивбаре недалеко от дома культуры МАИ. Дрон вытащил Лёху со Светланой на спектакль одного из двух маёвских театров. Светлана радовалась, как не радовалась уже давно. Ей нравилась пьеса, нравилось, как искренно, с каким азартом и старанием играли студенты. Настоящий праздник среди серых трудовых будней. Естественно, Скворцов праздник испортил. Всё первое действие ныл на ухо Дрону. На них со всех сторон шикали и ругались, поскольку Лёха ныл довольно громко. В антракте Дрон жалобно посмотрел на Светлану.

– Прости, солнце моё, но придётся уйти. Лёха скорее удавится, чем даст приобщиться к культуре.

И повёл их в пивбар. Вот там Скворцов почувствовал себя свободно. Пока Дрон ждал у стойки заказанные кружки с пивом, Лёха выбрал самый дальний угол за одним из длинных деревянных столов. Плюхнулся сам, показал Светлане, где лучше сесть ей. И вот теперь, вцепившись в вожделенную кружку обеими руками, рассуждал на излюбленные темы.

– Чего головой крутишь? – пренебрежительно поучал Скворцов. – Я тебе дело говорю. Через несколько лет каждый второй будет сидеть в Интернете. А ты просто компьютер освоить не смогла.

– Почему? – обиделась Светлана. – Что-то и я умею.

– Да, ладно, Лёха, – примирительно улыбнулся Дрон. – Станет Светка юзером. Куда ей деться? А больше многим и ни к чему.

– Не-е-ет, – вредным голосом отозвался Скворцов и пустился в нудные разглагольствования о необходимости полной компьютеризации, а затем интернетизации населения. Его размышлизмы угрожали перерасти в двухчасовую лекцию.

– Ну, завёл шарманку, – пробормотал себе под нос Дрон и со скучающим видом начал рассматривать интерьер пивбара, словно видел его впервые. Изредка подавал реплики. Светлана была вынуждена и вовсе слушать молча.

От той встречи осталось двойственное впечатление. Удовольствие видеть друзей, ненадолго прикоснуться к другой, более яркой и наполненной жизни. Настоящий отдых, слишком редкий за последнее время. Это с одной стороны. А с другой…

– Плохо выглядишь, солнце моё, – напоследок констатировал Дрон. – Что, трудно приходится?

Светлана кивнула. Плакаться в жилетку Дрону ей не хотелось, но и отпираться она смысла не видела. Смотрела на Юрку и удивлялась, как он переменился. Даже речь стала немного иной. Люди вокруг Светланы по большей части употребляли сленг – невообразимую смесь нормального языка с блатным, подростковым и тусовочным, сдобренными матом. Юрка же от этого сленга уходил дальше и дальше. Одно обращение “солнце моё”, адресуемое им не только Светлане, чего стоило. Оно в его устах звучало весьма старомодно. Проскакивали в Юркиной речи давно не слышанные ни от кого словечки и обороты “ежели”, “душевно”, “благодарю покорно”, “честь имею…”. Нет, они не пересыпали его речь, а именно проскакивали иногда, создавая определённый колорит.

Юрка не дождался от Светланы подробностей. Попросил:

– Потерпи, Светкин. Найдём тебе нормальную работу. С “языком”, за хорошие деньги.

– Хрен что сейчас найдёшь для Кравцовой приличное, – прокомментировал Лёха. К удивлению Светланы, хоть и сварливо прокомментировал, однако с проглядывающей доброжелательностью.

– Да я ничего, – она пожала плечами. – Я терплю. Не жалуюсь вроде.

На том они и расстались. И опять долго потом не виделись. И чем больше времени проходило, тем светлей и приятней были воспоминания у Светланы. Она бережно прятала их на самом донышке сердца. А когда становилось уж вовсе невмоготу или случалась очередная неприятность, точно фотографии из альбома, добывала эти воспоминания из их хранилища, бережно перебирала, пытаясь восстановить мельчайшие нюансы. Причём, не столько самих воспоминаний, сколько чувств, испытанных в прошедших встречах. Иногда удавалось хорошо, иногда – не очень. Отчего так получалось? Светлана не пыталась разобраться. Не до того было. Практически полностью её мысли занимала работа. Постоянно возникала то одна нестандартная ситуация, то другая. Рома Павлов, посмеиваясь, называл их нештатными. Светлана иногда обращалась к нему за советом. Чаще же решение по ситуации необходимо было принимать немедленно. Времени на обдумывание, как кавеэновской разминке, полминуты и ни секундой дольше. Кто может сходу принять правильное решение? Вот именно, кроме господа бога, единицы, одарённые от рождения мудростью и талантом. Ни мудрости, ни таланта у Светланы не имелось. Она пыталась анализировать свои и чужие слова, поступки, позицию. Читала литературу по возрастной психологии и педагогике, жалея, что вместе с другими однокурсниками когда-то не считала эти предметы важными. Приставала с вопросами к коллегам. Поразительно, лишь одна Панкратова всегда была готова ответить на любой вопрос. Остальные зачастую не имели понятия о том или ином интересующем Светлану предмете. Галина Ивановна Хмура, правду сказать, понятие о многом имела. Рассуждала теоретически правильно, логично и доказательно. На практике её воззрения, однако, давали сомнительные результаты. Или у Светланы не получалось как надо? Люська же, Людмила Семёновна, несмотря на якобы парадоксальность мыслей, практические советы давала толковые. Её рекомендации почти всегда приводили Светлану к желаемому итогу. Всё чаще теперь Светлана воспринимала Людмилу Семёновну как Люську. И не слишком удивилась, когда Панкратова однажды предложила:

– Слышь, Аркадьевна? Давай уже на “ты” перейдём. Сколько можно “выкать”? Одно ведь дело делаем.

Это произошло в самый разгар четвёртого года работы Светланы в школе. Она тогда заглянула по какой-то надобности в кабинет к Панкратовой и застала ту за мытьём пола. Удивления своего сдержать не смогла.

– Людмила Семёновна! У вас что, дежурных нет?

– Есть, – выдохнула Панкратова, тряся головой в надежде откинуть со лба мокрую прядь. Руки её в тот момент были заняты грязной тряпкой.

– Зачем же вы сами моете?

– Объясню, – пообещала Панкратова, но вместо объяснения спросила, – Кофе будешь? Банка и кипятильник в нижнем ящике стола. Кофе и сахар в тумбочке под телевизором. Стаканы там же. Ты пока кофе делай, а я пол домою.

Светлана кипятила воду, заваривала растворимый кофе. Людмила Семёновна, пыхтя, елозила шваброй с намотанной на неё тряпкой по затёртому, кое-где порванному линолеуму. Попутно растолковывала свою позицию.

– Дежурные есть. Класс каждый день убирают. И пол каждый день моют. Но как! Три часа подряд у них над душой стоишь, всё равно чёрт знает как убираются. Навыков нет нормальных. Не приучают их сейчас родители. Что поделаешь? Делают тяп-ляп. А мне мой кабинет жалко. Я его десять лет по кусочку, по ниточке, по гвоздику собирала. Вот и перемываю за дежурными ежедневно. Зато, посмотри, какая у меня красота!

Она выпрямилась и повела в воздухе рукой, приглашая оглядеть класс. Слов нет, кабинет смотрелся картинкой. Чистенький, ухоженный, переполненный различными пособиями, аккуратно надписанными, расставленными, развешанными. Множество цветов в одинаковых пластиковых кашпо тянули листья с подоконников, шкафов, со стен, придавая помещению нарядный и весёлый вид. Не то чтобы Светлана позавидовала. Но и ей захотелось так же законно гордиться своим кабинетом. Она приняла слова Панкратовой к сведению, посчитала их для себя рекомендацией. Именно в тот раз, когда они впервые пили вместе кофе, и предложила Людмила Семёновна перейти на “ты”. Сначала мучаясь от неловкости, потом, быстро входя во вкус, Светлана уже через два часа сравнительно легко обращалась к Панкратовой предложенным образом. Они обсудили кое-что. Люська обещала повозить Светлану по урокам к своим знакомым в разные гимназии и колледжи города. Надо, дорогая моя, учиться своему делу, повышать мастерство. Посоветовала периодически ездить в институт усовершенствования учителей на консультации. Не столько по своему предмету, сколько в кабинет психологии. А через день сама подошла к Галине Ивановне, ведя за собой Светлану, как телка на верёвочке, и попросила:

– Галь! Тут человеку денег надо подработать. Светлана Аркадьевна у нас, случайно выяснилось, один работник в семье. Родителей фактически кормит. У тебя есть знакомые при деньгах, которым репетитор по “языку” нужен? Есть, я знаю. Помоги девчонке. У неё, кстати, второй “язык” – французский.

Галина Ивановна смерила Люську холодноватым задумчивым взглядом, суховато промолвила:

– Помочь могу. Но ты для начала за себя попросила бы. Всё о людях, о людях. Когда о себе думать начнёшь? О себе не хочешь, о дочери подумай.

Светлана готова была провалиться сквозь землю. Вернее, сквозь пол. Завуч вела себя так, будто Светлана рядом не отсвечивала. Зачем-то приоткрывала постороннему человеку Люськину жизнь, Люськины проблемы. Нехорошо, некрасиво. Её после слов завуча охватил стыд. Получается, у Панкратовой тоже финансовая сторона страдает. Как-то неудобно принимать помощь от человека, который нуждается не меньше тебя. Если не больше. Родители, что ж, люди взрослые, тренированные нелёгкой жизнью. А Люське дочку поднимать надо. Девочке постоянно новая одежда требуется, обувь. Растёт ведь ребёнок. Фрукты нужны, соки, питание хорошее. Плюс школьные расходы. Светлана, пользуясь моментом, когда ни Хмура, ни Панкратова не смотрели на неё, вглядывались в глаза друг другу, принялась очень незаметно, мелкими шажками отползать в сторону. Лучше на безопасном расстоянии оказаться, не слушать, не наблюдать бестактное, ставящее в глупое положение Люську, поведение Галины Ивановны. Как у всех действительно хороших учителей, у Панкратовой было замечательно развито периферийное зрение. Вроде, продолжала всматриваться в глаза завучу, но и маневр Светланы заметила, не оставила без внимания.

– Куда?! – чуть не зарычала. Схватила протеже за руку. – Стой здесь. Стесняется она, видите ли. Не тебе сейчас краснеть нужно.

Галина Ивановна сжала губы в узкую ленточку. Подбородок её медленно пополз вверх. Сумела сдержаться. Ровно, вежливо пообещала:

– Я посмотрю, что можно сделать. Думаю, выход найдётся. И не сверли ты меня глазами, Люська. Дырку просверлишь.

Как не сочетались эти “Люська”, “дырку просверлишь” с интонациями, с манерой поведения, с обычно употребляемой завучем лексикой. Светлану посетила мысль, что внутренне Галина Ивановна совсем не такая, какой хочет казаться. Нет, не совершенство. И не стремление к оному. Старательная маскировка под него. Она вздохнула с облегчением, дождавшись окончания разговора. Завуч, исполненная чувства собственного достоинства, первая отправилась по делам.

– Ну, вот, – хитро поглядывая вслед Галине Ивановне, потёрла руки Панкратова. – Дело сделано. Сегодня после уроков зайдёшь к ней в кабинет, обговоришь условия. Только не забудь, иначе потом от неё фиг чего добьёшься. Галка – зануда по призванию, педант по диагнозу. Необязательных людей терпеть не может. Да, и не бери у неё телефоны клиентов, свои координаты оставь. Не ты должна звонить людям с предложением, а они тебе. Ещё и упрашивать. Поняла?

Светлана потрясла головой. После уроков она опрометью бросилась в кабинет завуча. И через неделю уже обзавелась частными уроками, более высокооплачиваемыми, чем у неё случались раньше.

Мама посоветовала выказать благодарность завучу. Совет выглядел вполне разумным. Коробку конфет “Раффаэлло”, купленную с первых же денег за новое репетиторство, Галина Ивановна встретила благосклонно. Она безмолвно качнула головой, прикрыв на секунду глаза и подбородком показывая место, куда следовало поместить конфеты. О, этот уникальный подбородок Галины Ивановны! Зачастую по нему прочитывалось многое в её настроении, мыслях, как, например, сейчас. Жестом оборвала лепет “спасибо… так признательна… если что нужно…” и жестом показала, мол, иди, иди. Светлана послушно ретировалась. Не забывала после к каждому празднику нести Галине Ивановне небольшие подарки в знак благодарности.

Она действительно была благодарна завучу. В материальном плане дела Светланы немного поправились. К некоторому облегчению, мама устроилась на работу. Уборщицей в небольшой офис пошла. В другие места по возрасту не брали. Полная обеспеченность, конечно, не наступила. Зато не приходилось тратить время перед прилавками магазинов и витринами рыночных ларьков, обдумывая: брать вот те сосиски, вот эту рыбу, фарш или без них нужно обойтись, чтобы денег до следующей зарплаты хватило. Могла теперь Светлана позволить себе одежду подороже, обувь покачественней. Преподаватель английского языка принадлежит к педагогической школьной элите. Одеваться должен соответственно. Пусть с барахолки, но так, чтобы никто не догадывался.

Время утекало, словно вода сквозь пальцы, за кучей забот летело незаметно. То нужно сделать и то, и вот это. Некогда остановиться, подумать о себе самой, о личной неустроенной жизни. Оно и к лучшему. В свободное время требовалось отдохнуть насколько возможно, а не тосковать о бездарно пролетающих днях, в которых нет любви, своего дома, друзья подолгу пропадают, не вспоминая о тебе месяцами, и кроме родителей ты, по большому счёту, никому не нужна.

Тосковать Светлана не желала, гнала от себя печальные мысли. В душе холила и лелеяла гордость. В самом деле, почему бы не гордиться собой? Всегда подтянутая, аккуратная, вежливая, работу выполняет хорошо, качественно, ничего никогда не забывая, зарабатывает на содержание семьи свои трудом. Особенно гордилась Светлана тем, что всё успевает. Многие ли способны? Аркадий Сергеевич подшучивал иногда, дескать, в “синий чулок” дочь скоро превратится. Светлана не обижалась, поскольку ничего страшного в “синих чулках” не наблюдала. Если родители начинали озвучивать переживания о нескладной судьбе дочки, отмахивалась. Судьба как судьба, как десятки тысяч других таких же судеб.

Только в юности человеку кажется, что именно он совершенно уникален, что именно ему предстоит совершить нечто необыкновенное – мировое открытие, например, спасение человечества, высокий подвиг, – или же разбогатеть несусветно, или каким-то другим способом непременно прославиться, по крайней мере, жить интересно, значительно. Взрослея, ныряя с головой в реальную жизнь, теряешь иллюзии по поводу собственной исключительности. В результате кто-то ломается душевно, озлобляясь на мир и людей, кто-то пускается во все тяжкие, кто-то кичится обыкновенностью. Есть и такие, которые не задумываются. Светлана задумывалась. Однако переход от юношеского эгоцентризма к трезвым взглядам взрослого человека совершился в ней плавно и незаметно. Просто однажды она поймала себя на мысли, что не ждёт впереди чудес, грандиозных праздников, неординарных событий, что научилась искренно радоваться малому, и в радости малому есть истинная глубокая прелесть. Выходя утром из дома, она останавливалась и оглядывалась вокруг. Соседние дома, спешащие по делам люди, деревья, смотря по сезону, голые или одетые листвой, кошки и бродячие собаки у подъездов, голуби на карнизах, неяркое утреннее солнце или серая пелена неба – всё казалось чистым, вымытым до прозрачности. Линии чёткие, цвета пастельные. И, как будто впервые видя этот мир, Светлана радовалась ему. Улыбалась и домам, и людям, и солнцу, если конечно, день обещал быть солнечным. Радовалась, подходя к школе, когда приходилось всё чаще отвечать на приветствия. Радовалась хорошо прошедшему уроку, радовалась, когда негодник Иванов или пакостник Сидоров делали то, что от них требовалось. О, какое удовольствие можно было получить от вымечтанной книги, нечасто покупаемого пирожного, любимого старого фильма, вдруг показанного по телевидению. Увы, праздники почему-то перестали приносить былой восторг. Светлана радовалась им. Радовалась, как дополнительным выходным. Можно поспать подольше, поваляться в ванне с горячей водой и подаренной учениками на 8-е марта ароматной пеной, посмотреть телевизор. Забыв о конспектах к урокам и репетиторстве, о суете будней, о долге и обязанностях. Маленький кусочек свободы.

*