Текст книги "Четыре Ступени (СИ)"
Автор книги: Елена Квашнина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)
Как-то перед свадьбой мы покупали Оле туфли. Тогда подавшим заявление в ЗАГС выдавали книжечки молодожёнов с отрывными талонами. Для приобретения к свадьбе одежды, обуви, колец, продуктовых деликатесов. То есть дефицит с неплохой скидкой. Совсем не использовать эту книжечку было неумно. Так что по магазинам и салонам для новобрачных мы побегали. Купили самую малость. Выбор оставлял желать лучшего. Но с туфлями нам повезло. Дорогие, правда, оказались. Шестьдесят два рубля, как сейчас помню. Зато импортные. Австрийские, от Краузе. На Олиной ноге смотрелись шикарно. Мы отстояли за ними двухчасовую очередь. Пока стояли, успели поболтать обо всём на свете. Я в воспоминания ударился. Завёл разговор о выпускном, на котором и определился со своим чувством. Оля слушала, слушала мои соловьиные трели, потом вставила ненароком:
– Тебе не кажется, Павлик, что мы давно не видели Вишнёвую Косточку? А ведь были “святой троицей”. Интересно, как он теперь?
Я и ответить не успел, так быстро и красиво она перевела разговор на другую тему. Так мой сюрприз заключался в том, что свидетелем я позвал Вишневецкого. Здорово будет опять собраться втроём.
Я несколько раз заходил к Косте домой. Никак не мог застать. Наконец налетел на него в подъезде. Он убегал по делам, невероятно спешил. На ходу выслушал меня. Не поинтересовался, на ком женюсь, что за невеста, равнодушно бросил:
– Красивая хоть?
Его равнодушие меня задело. Подумаешь, занятый какой!
– Сам увидишь, – фыркнул я, тут же решив, что если ему не интересно, то нечего и рассказывать. Сделаю ему такой же сюрприз, как и Оле. Всё-таки раньше мы были не разлей вода. Короче, промолчал. Договорился лишь о дне и времени встречи у ЗАГСа. Костя побежал по своим неотложным делам, а я смотрел ему вслед и продолжал чувствовать себя уязвлённым. Разве так поступают со старыми друзьями? Он мог для приличия вид сделать, что рад за меня. Мог. Но не стал.
Подошёл день свадьбы. Я вёл себя словно тихопомешанный. Мне казалось, что я непременно забуду кольца. Боялся, Костя не придёт. Он мог. Подобные штучки за ним водились. Подозревал, что Оля опоздает, как она это обычно делала, встречаясь со мной, и нас откажутся регистрировать. Мерещились всякие ужасы. Какое-то недоброе предчувствие щемило грудь. Моя Оля сбежала из-под венца? Нет, что вы. Не сбежала. Она человек честный, порядочный и крайне щепетильный. Уж если дала слово, то держит его твёрдо. В отличие от других. Она, представьте, даже не опоздала. Явилась на четверть часа раньше. Я только ждал увидеть свидетельницей Ритку, а Оля позвала Ленку. Ритка была очень серьёзной особой, и мне она нравилась значительно больше недалёкой, вздорной Ленки, известной вертихвостки. Маргарита, это выяснилось позже, наотрез отказалась быть свидетельницей. Мне бы тогда задуматься. Предупреждающий звонок. И очень существенный. Марго, как понимаю, не хотела в фарсе участвовать. Да только в день свадьбы думать я вообще не мог. Сплошное нервное возбуждение и голова погремушкой.
В соответствии с ожиданиями не было ни фаты, ни белого платья. Оделась Оля очень красиво, но на невесту походила мало. Хоть бы цветочки к волосам приколола, что ли. Так, нет же. А что Вишневецкий? Да ничего. Явился раньше Оли и побежал в ЗАГС договариваться с фотографом, разные другие моменты организовать. Он её и не видел.
Я тогда Оле белые розы подарил. Огромный букет. Самые лучшие белые розы, какие можно было отыскать в Москве. Всю ночь держал их в ванне с холодной водой. А? Боялся, завянут. Оля букет не взяла. Они с Ленкой сразу повернулись ко мне спиной и что-то там стали поправлять в одежде, поддёргивать, подкручивать. Вот в этот момент и выскочил из дверей Костя. Закричал мне весело:
– Ну, всё, пора. Где невеста-то?
Посмотрел на Ленку.
– Эта? Знакомь.
Эта? Ага! Щаз-з-з! Таких отродясь не держали. Я развернул Олю, взял за руку и подвёл к нему, тайно предвкушая результат.
– Знакомься. Моя будущая жена, Оля.
Костька растерялся. Видели бы вы его физиономию. Стоял, хлопал глазами. Смотрел то на неё, то на меня и ничего не мог понять. Секунд пятнадцать, не меньше. Потом глаза у него подозрительно заблестели. Он встряхнулся, картинно поцеловал ручку сперва Оле, затем Ленке. И эдак галантерейно промурлыкал:
– Вишневецкий. Константин. Ежели изволите припомнить, ранее уже был вам представлен.
Я смотрел на Олю и не мог понять, какое конкретно чувство плещется в её глазах. Растерянность, беспомощность, огорчение? Шут гороховый этот Костька. Вечно лезет со своими шуточками к месту и не к месту. Я уже обдумывал, что бы такое резкое ему сказать. Но Оля и без моей помощи справилась. Улыбнулась вызывающе.
– Помню, помню. Имела когда-то особую честь пользоваться вашим расположением.
Щёлкнула по носу. Туше. Костя был повержен. Шаркнул ножкой и потупил очи. Оля полюбовалась его смущением, повернулась ко мне и коротко, второй раз решая мою участь, скомандовала:
– Пошли, Павлик.
Ну, мы и пошли расписываться. Знаете, судьба в этот день постоянно посылала мне различные знаки. Даже в самом ЗАГСе. Разбилась бутылка шампанского, которую мы принесли с собой. Оле с Ленкой пришлось убирать следы бутылкокрушения, мне – выслушивать отповедь работников сего богоугодного заведения, а Косте – бежать за новой бутылкой. Из-за досадного происшествия нашу очередь передвинули на три пары. Пришлось долго сидеть в ожидании. Затем, когда мы расписались, обручальное кольцо никак не хотело налезать на мой палец. Оля вся покраснела от натуги, пытаясь протолкнуть его через сустав. Удивительно. Ведь при покупке оно и надевалось и снималось легко, свободно. Покупали с запасом. То ли у меня на нервной почве пальцы отекли, то ли ещё что… Костя, Ленка и та корпусная тётка с красной лентой через плечо, которая нас регистрировала, дружным хором шептали:
– Покрути, покрути.
Или Оля не слышала, или смысл их слов не доходил до её сознания. Она продолжала самозабвенно пыхтеть над моим пальцем. Тогда и я тихо, сквозь зубы прошипел:
– Покрути.
Она вскинула на меня непонимающие глаза.
– Кольцо покрути, – пояснил я так же тихо, начиная раздражаться. Она сообразила наконец, что требуется. Еле заметно кивнула. Сделала, как надо. Кольцо заняло положенное ему место. И все вздохнули с облегчением. Только теперь я думаю, это были мне знаки. Какие? Знаки судьбы. Судьба подсказывала, что не надо жениться, что это ошибка. Но кто же сразу понимает туманные подсказки? Тем более, дальше всё пошло как по маслу. Думаете, одни женщины придают значение мистическим вещам? Вовсе нет. Разумеется, мужчины отмахиваются. Реноме надо соблюдать. На самом деле, многие мужчины не менее впечатлительны, чем женщины. И не менее суеверны. Что дальше? Дальше – больше.
Вечер в кафе был чудесным. Раньше недалеко от метро “Маяковская” находилось вполне стильное, недорогое кафе со своими музыкантами. Оно так и называлось “Молодёжное”. Очень приличное заведение. Особенно для студентов с их грошами. Там мы и сидели. Чудесно и чуть-чуть странно. Я много пил, пытаясь снять напряжение. Грезил наяву. Никак не верилось, что прекрасная женщина, привлекающая столько мужских взглядов, моя жена. Вишневецкий? Тоже много пил. Острил, изящно ухаживал за Ленкой, которая в своей простоте его изящество оценить, конечно, не могла. Время от времени танцевал с Олей. Он в тот вечерь вообще не отводил от неё глаз. И они у него блестели. То масляно так, то вовсе непонятно, странно, будто он заплакать собрался. Да вы что? Чтобы Костька плакал? Я это один раз в жизни видел. И то через десять лет. Нет, у него глаза блестели совсем по другой причине. Удивительно, как всё это помнится. Словно вчера происходило. Помню ещё, он нас провожал. Ленка уехала раньше, сильно огорчённая. Она на Костьку глаз положила. Планы, видимо, строила. А он ей поймал такси, заплатил шофёру и вернулся к нам. Он явно был лишним и не хотел этого понимать. Любой намёк демонстративно пропускал мимо ушей. Отправился нас провожать. Мы вместе добрались до дома, в котором мне повезло снять комнату в коммуналке. Ему пора было уходить. Но он всё тянул. Вдруг обнял меня за плечи, отвёл немного в сторону и сказал:
– Ну, ты и хитрец. Какую женщину отхватил! Смотри теперь в оба. А то уведёт её какой-нибудь хмырь… вроде меня.
И громко рассмеялся. Поцеловал Оле руку. Нежно и бережно. Опять громко рассмеялся, прощаясь. Я сделала десяток шагов из приличия, провожая его, хотя мне не терпелось вернуться к Оле. И тут он выдал негромко:
– Первая ночь… Чёрт! Почему первая? И почему ты? Не знаешь, а?
Сказал с нехорошей, пошлой интонацией. Смотрел с недоброй усмешкой. Точно ушат холодной воды мне на голову вылил.
– Ты пьян. Пойди, проспись, – посоветовал я, стараясь говорить мирно. Он снова засмеялся. Не слишком натурально, надо сказать. Ушёл в конце концов, горланя незнакомую мне песню про романтиков. Я стоял, смотрел ему вслед и пытался понять, зачем он унизил меня. На душе было мерзопакостно. Дружба наша с Костей закончилась. Мы не ругались, не ссорились. А будто подрались. Разрыв ощущался мной слишком отчётливо. Утешало одно соображение. Я был не причём. Не по моей вине, не по моей инициативе. Знаете, есть люди, которые не умеют прощать? Я из их числа. Оля тоже смотрела вслед Вишневецкому. Стояла, прислоняясь спиной к двери парадного, смотрела на уходящего Костю и горько усмехалась. Может, она и слышала наш разговор. Скорее всего, слышала.
Мы не видели потом Вишневецкого три года. Кое-какие слухи о нём иногда доходили до нас через общих знакомых, бывших одноклассников. Но слухам верить? Вот это, простите, действительно только женщины могут.
Ольга оказалась хорошей женой: умной, понятливой, вообще интересным человеком. Быстро научилась хорошо готовить. Всегда старалась придумать что-нибудь повкуснее из самых дешёвых продуктов. Мы первые годы были очень бедны. Сначала две стипендии. Потом две мизерных зарплаты. Она научилась шить и пыталась мелким ремонтом, шитьём прирабатывать. Свободного времени и у меня, и у неё почти не было. Но она умудрялась много читать, бегать по выставкам, театрам, в филармонию. И меня пыталась гонять. Всё у неё получалось складно и ловко. Не сразу, конечно. Случались и пригоревшие кастрюли, и прокисшие щи, и окрасившееся при стирке бельё. Но она очень быстро училась. Может, на работе в книгах полезных советов рылась. Я, честно говоря, не знаю, как она преодолевала трудности. Никогда не интересовался. Главное, дома чисто, ужин вкусный, в шкафу ни одной грязной рубашки. Всё прекрасно, всё замечательно. Одно меня огорчало. Любой наш конфликт она переносила невозмутимо и равнодушно, хотя по натуре резкая, вспыльчивая. Она была слишком ровна, вот что. При этом прекрасно умела дать понять, что я веду себя по-свински.
Я сейчас часто вспоминаю первую ночь нашей совместной жизни. Ну, ту, после вечера в кафе. Да не кряхтите вы так, ничего… хм… интимного. Я был пьян до неприличия. Постоянно к ней лез. Ей даже пришлось ударить меня по рукам. В самом деле, с пьяным общаться какое удовольствие? Целоваться, допустим. И прочее тоже. Она заставила меня умыться, раздеться и лечь на старенький диванчик. Укрыла пледом. Сказала:
– Ты так напился, что мне смотреть на тебя не хочется. Спи, завтра всё будет по-другому.
Может, не совсем это сказала. Но смысл приблизительно таков. Помню, пытался трепыхнуться раза два. Она только отстранялась устало. Мне было стыдно, неловко. Подумает ещё, что я озабочен сверх всякой меры. Постарался закрыть глаза и быстрей уснуть. Получилось не сразу. Меня штормило. Что, знакомое выражение? А состояние? Ну, не хотите, не отвечайте. Главное, понимаете. Последнее, что запомнилось в ту ночь: Оля сняла свои австрийские туфли, поставила стул возле окна, села на него. На стул, то есть. Да, она сначала открыла окно настежь, а уж потом села. Свежий воздух – это здорово. Ночной ветерок добрался до меня. У меня лоб горит, а тут вдруг прохлада. В общем, я заснул. Проснулся довольно поздно. Долго лежал, не открывая глаз. Привыкал к новому для себя положению мужа. Одновременно испытывал и счастье, и ущемлённость. Вы, наверное, понимаете, почему. Когда открыл глаза, вижу, Оля сидит на том же самом месте, в той же самой позе. Всю ночь так, что ли, просидела? Нет, на подоконнике две бутылки пива стоят. Где-то ведь умудрилась достать. С бутылочным пивом тогда дела обстояли непросто. Это она мне похмелье собиралась лечить. Не знаю, что вы подумали сейчас, уж больно подозрительно хихикаете. Любой нормальный мужчина на моём месте порадовался бы, что у него сообразительная жена. Да прекратите вы уже хихикать. Вы подумайте! Вот не представлял, что с кем-то абсолютно аналогичный случай был. А он, этот ваш друг, он что, любитель выпить? Странная закономерность, однако. Чего в жизни только не встретишь. Во всяком случае, убеждать вас мне не придётся. И вашему другу, и мне умные жёны достались, понимающие. В последнее время я стал задавать себе вопрос, почему она не спала в ту ночь? О чём думала, сидя у окна, подперев щёку рукой? Теперь-то точно ответ не найти. Потом мы с Олей не раз вспоминали эпизод с пивом и всегда смеялись. Я, кажется, упоминал, что Оля по отношению ко мне вела себя слишком спокойно и ровно. Ничего, если я повторяюсь? Угу. А между тем, постоянно бурлила из-за событий, происходящих на стороне. Со мной не допускала никаких нежностей. Я, прямо скажу, не большой любитель всяких нежностей, но от Оли я их ждал. Жаждал всеми фибрами души. Со временем понял, что она на них неспособна. Ни на нежности, ни на ласку. И успокоился. Мне даже стали нравиться наши сдержанные отношения. Своеобразный англизированный вариант. Кончилось обычным итогом. Мы притёрлись друг к другу, привыкли к такой нашей жизни. Я по своему складу человек кабинетный, и редко Оле удавалось расшевелить меня. Чуть позже она и пытаться перестала. Единственно, раз в месяц мы обязательно выбирались куда-нибудь вместе. Чаще всего в гости к моим родителям. Оля шутила, дескать, таким способом она “вывозит в свет мужа”. Детей у нас не было. По моей вине. Я очень уставал на работе. Часов мне дали много. Классное руководство, кабинет, факультатив, кружок. Надо было как-то зарабатывать. Знаете, насмотришься на детей в школе, наслушаешься грохота, писка, визга, и начинает тянуть к тишине, к покою. К уединению, в общем. Если же своих детей заводить, то и дома не отдохнёшь. И дома будут писк, визг, вопли. Пелёнки, подгузники. Ночью не выспаться. Нет уж, благодарю покорно. Короче, не хотел я детей. И одного ребёнка не хотел. Категорически. Оле говорил, что ей с её больным сердцем беременеть опасно. Мол, боюсь за её здоровье. Много чего говорил. На все мои доводы Оля не отвечала, лишь хмурилась. С каждым разом больше и больше. В остальном жизнь наша шла гладко. Мы считались образцовой супружеской парой. Мои родители всегда боялись, что Оля с её решительным характером затолкнёт меня под каблук. Ничего подобного. В доме всё делалось по моему желанию и хотению. Это примирило моих предков со снохой. Да и я в конце концов так уверился в своей жене, что стал частенько на неё покрикивать. Да, да, и покрикивал, и капризничал. Она терпела молча. Чем больше она мне прощала, тем дальше меня заносило. Теперь-то понятно, вымещал на ней три года своего бесплодного ухаживания. Самоутверждался за её счёт. Но тогда… Совесть моя голоса не подавала, молчала себе в тряпочку. И я полностью убедил себя, что так и должно быть. Так и было бы. Но на нашем горизонте вдруг появился Вишневецкий.
Мы к тому времени обзавелись крохотной квартиркой на Чистых прудах. За выездом, разумеется. Олины родители постарались, пробили. С перспективой впоследствии получить квартиру в новостройках. Вам не понять, сколько радости доставили комната с кухней, коридорчиком и совмещённым санузлом. Своя! Ни родителей, ни соседей. Ни к кому не надо подстраиваться. Ремонт делали сами. Мечтали, планировали. Прямо под окнами, вернее, почти под окнами, Чистопрудный бульвар. Я полюбил, возвращаясь с работы, полчаса проводить на бульваре. Гулял. Стоял возле пруда и наблюдал за лебедями. Тогда там оставалось ещё целых два лебедя. Представляете? В хорошую погоду пенсионеры прямо на скамейках играли в шахматы. Тихо, спокойно. Однажды, идя с работы и совершая привычный моцион, я случайно наткнулся на Вишнёвую Косточку. Сказать, что он был сильно подшофе, не сказать ничего. Он сидел на скамейке. Нет, не сидел, а полулежал. Весь какой-то расхристанный. Смотрел прямо перед собой мутными, ничего не видящими глазами. Никого вокруг себя не замечал. Таким Костю мне видеть не доводилось никогда. Естественно, я подошёл. Пришлось приложить кое-какие усилия, прежде чем он смог сосредоточиться, сфокусировать взгляд на моём лице и начал узнавать.
– А-а-а… Это ты… – промычал он.
Меня пошатнуло. От него шло столь мощное амбре, бог мой. Что вы думаете? Я потащил его к нам домой. До сих пор не понимаю, зачем мне это понадобилось. Благородство? Господь с вами. Никакого благородства. Наверное, заноза, оставленная им в моей душе при последней встрече, дала себя знать. Захотелось похвастаться перед Костькой своей жизнью. Я был настолько поглощён глупым своим желанием, что ни о чём не спросил его. Ни – почему он так пьян, ни – как он оказался на Чистых прудах. Зато Оля спросила первым делом. Она открыла дверь на мой звонок. Увидев нас, охнула и засуетилась. Чай тут же приготовила наикрепчайший, картошку поставила на плиту. За чаем выяснилось, почему полевой сезон пока не закончился, а Костька уже пьянствовал в Москве. У него умер молодой ещё отец. Скоропостижно. Инсульт. Мать Костя потерял значительно раньше. Ему было лет десять, когда она попала в автомобильную аварию. Помнил он её плохо. А вот отца любил. Старшая сестра телеграммой вызвала на похороны. Похоронили. Затем сестра объявила Косте, чтобы он на квартиру не рассчитывал. Ей с мужем там в самый притык. Теперь и о детях можно подумать. Пусть братец себе в другом месте жилплощадь присматривает. Умные люди находят невесту с квартирой. Выписать его из квартиры она, само собой, не могла. Но сделала всё, чтобы не пускать его туда. Оля слушала и качала головой. Квартира, конечно, обыкновенная, в “хрущёбе”. Так ведь двухкомнатная. Можно было брату маленькую комнату уступить. Тем более, что его профессия ему по полгода “в поле” гарантировала.
Мы с Олей повели себя решительно. Точнее, Оля повела себя решительно. Я её охотно поддержал. И всё время, что начальство предоставило Вишневецкому при сложившихся скорбных обстоятельствах, он провёл у нас.
Мы старались, как могли. Он страшно переживал. И смерть отца, и предательство сестры. Но дня через два я устал соболезновать и отбирать у Костьки коньяк. Отчего-то он пил только коньяк. Я вернулся к своим обычным занятиям, рассудив, что Косте, конечно, виднее, пить или не пить. В отличие от меня, Оля не сдалась. Вдруг показала свой командирский характер во всей его прелести. Я уж, по правде говоря, и забыл, что характерец у неё ещё тот. Результаты действий моей жены сказались очень быстро. Уже через день они, то есть Оля с Костей, коротали вечер на кухне за чашкой чая и тихой беседой о бренности жизни человеческой. А хороший марочный коньяк под наше кряхтение Оля торжественно вылила в унитаз.
Я немного удивлялся её поведению, но особого значения не придавал. Тем более, что Костя прожил у нас больше недели и бешено утомил меня своим присутствием. Что тут непонятного? Стеснял он меня, стеснял. Понимаете? Ни прикрикнуть на жену днём, ни под бочок к ней подвалиться ночью. Олю, надо заметить, он нисколько не стеснял. Спал он на кухне, на полу. Всё же, согласитесь, в однокомнатной квартирке иметь постояльца не слишком удобно. Я был рад, когда он наконец уехал. Попрощались мы теплее некуда. Однако, я вздохнул с облегчением.
К моему удивлению, после его отъезда стало тихо, серо и скучно. Оля как-то притихла совсем. Я бы сказал: затаилась. Однажды я спросил у неё, что с ней происходит. Она грустно ответила:
– Тюлень ты у меня, Павлик. Не умеешь женщину любить так, чтобы она обо всём на свете забыла.
Я добродушно усмехнулся тогда:
– Что, посмотрела на Вишневецкого, и африканских страстей захотелось? Ты на африканские страсти заведомо не способна.
Она не обиделась. Отозвалась спокойно, чуточку равнодушно:
– Ты так ничего и не понял.
– Чего не понял? – начал я заводиться.
Но, как и всегда, она не дала разгореться ссоре. Демонстративно занялась приготовлением ужина, бормоча что-то себе под нос. Я не стал допытываться, что она имела в виду, сел готовиться к урокам.
Потом? Потом, Светлана Аркадьевна, стали приходить письма. От Кости. Я поначалу прочитывал их, иногда отвечал. Но это, как и многое другое, быстро мне наскучило. Оля читала его письма, отвечала на них вместо меня. Видимо, со временем Костька писать стал для неё, хотя письма по-прежнему шли на моё имя. Надо признать, переписка велась ими довольно интенсивно. Я не возражал. Лишь бы меня не трогали, оставили в покое. Ревновал ли я тогда? Упаси бог. Я даже не удивился, когда Оля неожиданно затеяла весьма странный разговор.
– От Кости письмо пришло.
– Да? И что пишет?
– Много интересного.
– А всё же?
– У него отпуск скоро.
– Уже год прошёл?
– Да, пожалуй, около двух.
– Ну и дальше? – я развернул газету.
– Он на отпуск в Москву приезжает.
– Очень хорошо, – мне почти удалось сосредоточиться на передовице. – Мы давно не виделись. А в последний раз – при слишком скорбных обстоятельствах.
Оля подождала, внимательно меня рассматривая. Затем повела атаку.
– Тебе не кажется, что жить весь отпуск в гостинице и накладно, и тоскливо? Маринка-то домой его не пустит. Присмотреть некому.
– Ты хочешь, чтобы время отпуска он прожил у нас? – газету пришлось отложить. Теперь я внимательно смотрел на Олю.
– Это ведь не сложно. Или тебе в тягость?
– Когда он приезжает?
– Через неделю-две.
– Ты действительно этого хочешь?
– А ты нет?
Сознаваться в не самых лучших движениях души я никогда не любил. Цените мою откровенность, Светлана Аркадьевна. Я вынужден был уступить.
– Телеграфируй.
Разговор на этом закончился. Но с того времени гостевание вошло в традицию. Причём очень скоро уже дважды в год, а не раз – по осени, – Вишневецкий, приезжая в Москву, останавливался у нас. Старый друг. Что мне было делать? Терпел. Не мог же я уронить себя в глазах Оли, в глазах знакомых, отказав Косте от дома? Маринка действительно не пускала его в квартиру. А он туда не особенно рвался. Не хотел ущемлять племянников, которых Маринка сочинила, двух сразу. Но, поскольку он был прописан в нормальной московской квартире, другого жилья ему не полагалось. Сестра его не хотела, чтоб он выписывался. Надеялась, ей с мужем и детьми дадут трёхкомнатную, а эту она тогда великодушно брату оставит. Где и как по окончании полевых сезонов жил Костя, меня нисколько не интересовало. Я у него не спрашивал. Знал, что где-то за Урал-камнем, и всё. Некоторые письма Оля отправляла в Иркутск, кажется. Не уверен. Между тем, зла на Маринку Костя не таил. Если привозил подарки, а он их привозил всегда, то и ей в равной степени перепадало. Куницу на воротник Оле, куницу – Маринке. Банку икры Оле, банку – Маринке. Кедровые орешки, рыба дефицитная, торбаза. Много чего, простому человеку по тем временам недоступного, подкидывал и ей, и нам. Зато он и вёл себя у нас, как в родном доме. Приезжал всегда бодрый, загорелый, жизнерадостный. И болтливый. Отчётливо несло тайгой или тундрой, ветрами, дорогами – всеми признаками романтики. Во всяком случае, так казалось мне. Оля всегда считала, что прежде всего от Кости разит потом, тяжёлым трудом и настоящей увлечённостью своим делом. Она и встречала его, как великого труженика. Впрочем, ей всегда мерещилось то, чего другие не замечали. Тяжести моей работы она видеть не хотела. И важности моей работы для общества. Обидно было.
С приездом Кости в нашем доме появлялось огромное количество разных интересных людей: артистов, с которыми он знакомился во время их гастролей за Урал-камнем, учёных-полярников, лётчиков, врачей, моряков, золотодобытчиков, нефтяников и, бог ещё знает, кого. Однажды он притащил двух оленеводов. Из тех, кто каждую фразу оканчивает словом “однако”. Сначала мне было ужасно интересно. Первые годы я просто не в меру объедался, если так можно выразиться, общением со всеми интересными людьми, которых он тянул к нам в дом. Потом привык, начал уставать от ежевечерних сборищ. Мечтал о скорейшем отъезде Вишни. Ольга уверяла меня, что всё это замечательно. И люди всё – прекрасные. Такие же увлечённые, как наш Костя. При слове “наш” у меня начинало подозрительно ломить в правом виске. Но изменить что-либо было не в моих силах. На кухне по вечерам проводились коллективные обсуждения непонятных мне проблем, распивались чаи с лимонником, редкостная гадость на мой вкус, пели хором под несколько гитар сразу незнакомые мне песни. Потихоньку я начинал ненавидеть так любимое мной раньше хоровое пение. Люди знакомились у нас. Некоторые влюблялись и женились. Петровы, например. Ах, да, вы их не знаете. Многие становились хорошими знакомыми или друзьями Оли. С каждым новым приездом Кости собиралось всё больше людей. Кроме традиционных дискуссий и авторской песни начались вечера фантастических рассказов, различные игры. Особой популярностью пользовались детские настольные. Только что костра на кухне не разжигали и палаток не ставили. Взрослые люди, а вели себя, как подростки, ей-богу. Теперь мне удивительно, как в нашу маленькую кухоньку помещалось столько людей. И всем при этом было хорошо и удобно. Не знаю…
С Олей в эти дни случалась разительная перемена. Она переставала суетиться и, вместе с тем, как-то оживала. Казалась умней, красивей, женственней. В мою жену каждый второй влюблялся наповал. Иногда периоды влюблённости случались и у меня. Тогда я бросал дела, отправлялся на кухню, где валял дурака вместе со всеми. С отъездом Кости за две-три недели старые и новые знакомые постепенно исчезали из нашего дома до следующего его набега. Правда, все они периодически писали и звонили нам, движимые непонятной симпатией к Оле и уж вовсе необъяснимой любовью к Косте. Это меня сильно озадачивало. Понятно, что Костька нравится женщинам. Всегда нравился. Обаятелен, весел, красив – не отнимешь. Но почему взрослые, суровые мужики относились к нему с трепетной нежностью? Подумаешь, достал кому-то редкое лекарство. У нас здесь через неделю о таком “подвиге” забудут. Не все же оставшиеся дни помнить? Ну, ещё кому-то помог. И что? Это и сейчас выше моего понимания. Ведь чепуха получалась. Я помнил Костю трепачом, бездельником, человеком не всегда обязательным, осторожным до трусоватости. Он таким ещё в школе был. И ведь это в нём реально было, было. Чему тут поклоняться? Не прав? Вы думаете, изменился? Я пытался рассуждать, как вы сейчас. И сам себя одёргивал. Нет, невозможно, чтобы всего за несколько лет человек кардинально поменялся. Это не в фильме, не в дешёвом романе. Но постепенно мои чувства стали меняться, как, вероятно, действительно менялся сам Костя. Незаметно, неуловимо для глаза. Или оно всегда было в нём, а только теперь проявлялось? Оля угадала Костю, а я не смог? Среди знакомых возникали и циркулировали легенды. Ну, вот о лекарстве. Ещё о неделе в тайге без пищи, о путешествии по осенней реке верхом на бревне и другие. Прямо барон Мюнхгаузен какой-то, не Вишня. Меня чужие россказни раздражали. Подумаешь, тащил на плечах пять километров метеоролога с раздробленной ногой. Подумаешь, в пургу. Подумаешь, с какой-то пожилой тёткой сутки держал оборону на заимке, отстреливаясь от бежавших из зоны зеков. Любой на его месте поступил бы аналогично. Никакого особого героизма, вынужденные действия. Да и где он столько приключений насобирал? Специально разыскивал, не иначе. На свою задницу. Извините, Светлана Аркадьевна, случайно вырвалось. И вообще, ему просто везло, раз благополучно выпутывался. Ему всегда патологически везло. Но, скорее всего, это был обычный фирменный трёп УВишневецкого, который всегда меня бесил. Бесило и то, что он сам, на вопросы о его приключениях, отделывался новыми фантастическими байками. Шут, паяц. Сильнее всего приводило в бешенство другое. Оля знала все байки о его похождениях. Или почти все. Верила им. Относилась к Вишне с пиететом. Я стал всматриваться в приятеля внимательней. Что увидел? То, чего, признаться, не ожидал. Не ждал, так как не хотел раньше видеть. Да, он, наверное, и впрямь спасался от медведя в реке, цепляясь за бревно. Он, наверное, и впрямь кружил по тайге, выбираясь к людям и неделю питаясь подножным кормом. И был, наверное, лесной пожар, раздробленная нога метеоролога, гиблое болото. За хвастливой мальчишеской улыбкой стояла очень нелёгкая жизнь. У Кости были глаза много повидавшего, ломанного и битого жизнью человека. Теперь его идиотские шуточки воспринимались мной, как попытка защититься от чужого праздного взгляда, от назойливого любопытства и оскорбительного поверхностного участия. Я всё пристальней всматривался в него. И у меня появлялось чувство, что он – настоящий мужик, а я только карикатура на мужской пол. Хотя до сих пор не знаю, не могу сформулировать, в чём это выражалось. Пока Костя гостил у нас, я мучился подобными размышлениями постоянно. Из-за него дважды в год перечитывал Джека Лондона. Для чего, для чего? Силился понять, чего же не хватает мне? Того, чего у Кости в достатке. Оля посмеивалась надо мной втихомолку. Не удивительно. Как только Вишня съезжал от нас, я напрочь забывал о своих терзаниях. Томики Джека Лондона отправлялись на самую дальнюю полку. В 91-м Костя приезжал к нам последний раз. Лучше бы не приезжал. Из-за него жизнь моя, такая устроенная, размеренная, гладкая, дала трещину. А может, трещина уже присутствовала, только я её не замечал, не видел.
Мы не хуже других выживали в конце 80-х, когда в Москве стало голодно. Обычно трудности закаляют, сплачивают. Во всяком случае, мне так казалось. Надо было просто стиснуть зубы и выжить. Ведь как-то выживали другие. Как, например, выживал Вишневецкий в своей геологоразведке? Всё кругом разваливалось. Многие рванули в эмиграцию. На периферии, говорят, зарплату иногда вообще по нескольку месяцев не платили, и есть нечего было совсем. В Москве-то ещё по-божески. Очереди, талоны, книжки москвичей. Совсем уж зубы на полку не клали. Ольга тогда сидела у телевизора и запоем читала прессу. Пыталась обсуждать со мной происходящее. Наши взгляды настолько не совпадали, что ничем хорошим обсуждения заканчиваться не могли. Ссорились? Нет, конечно. Оля всегда вовремя прекращала разговор. Но впечатление от наших дискуссий оставалось, как от настоящих больших ссор. Я считал, что Оля глупа. Женщина, за редчайшим исключением, не способна разбираться в политике. Её удел – кухня и посильная работа в каком-нибудь госучреждении. Чего это вы шипите, как разъярённая кошка? Я думал подобным образом десять лет назад Нет, больше. Мне бы тогда заметить, что жена становится чересчур самостоятельной. Нет же. Предпочитал думать: прикрикну, как всегда, и послушается. Хочется ей, дурочке, помитинговать, ну, пусть помитингует. Дома, на кухне. Вообще, вся эта заваруха – не наше дело. В верхах за власть дерутся, а у народа чубы трещат. Но в августе 91-го Оля побежала к Белому дому. Впервые за всю нашу совместную жизнь мы поругались, и она повысила на меня голос.
