Текст книги "Четыре Ступени (СИ)"
Автор книги: Елена Квашнина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)
К ужасу обеих, Люля отловила у метро не только разбитную Рушанку, после летних каникул пошедшую в разнос.. но и вполне нормальную, из благополучной семьи Ирочку Кахаеву, и тихую, скромную, серенькой мышкой существующую Надюшу Игнатову, и ещё кое-кого. Девчонки ревели белугами, просили не говорить родителям, обещали исправиться и врали, врали, врали. Голова распухала от их неумелого вранья. Люля, которая приволокла их прямо к Светлане домой, долго выдержать не смогла, выгнала их взашей, наобещав три мешка ужасов. Но велела остаться Надюше Игнатовой, единственной из девочек, не уронившей ни слезинки, рта не раскрывшей.
Люля и Светлана, обе хорошо знали, что Надюша врать не умеет, да и не любит. Патологически честна. Потому не обещали ей невыполнимого. Но как она попала в ту компанию? Троечница, конечно. Тихая, скромная, приветливая и доброжелательная. Всегда чистенькая, аккуратная. Ухоженная, присмотренная девочка и Рушанкина дурацкая компания. Что у них общего?
– Что общего, спрашиваешь? – взъерепенилась Люля и начала повествовать. По мере изложения ею фактов у Светланы волосы на голове вставали дыбом и штопором закручивались.
Рядом с метро уже лет семь располагался средних размеров вещевой рынок. За ним – рыночные подсобные помещения: кафешки для своих, склады, ремонтные мастерские. Все, как дощатые курятники, тёмные, грязные. В одном из этих сарайчиков на голой, ничем не покрытой старой железной кровати Надюша обслуживала клиентов. До восьми человек за три часа.
– Знаешь такие кровати?! – бушевала Люля. – Из молодости моей бабушки. Такие, с железной панцирной сеткой вместо матраца. Так вот, прямо на голой железной сетке, ржавой к тому же.
– Надюша, ты проститутка? – ужаснулась Светлана.
– Не-ет, – застенчиво улыбнулась Надюша.
Тут Светлана впервые заметила, как с прошлого года вытянулась, похорошела девочка. Большие, красивого рисунка светлые глаза, опушённые роскошными чёрными ресницами. Никакой туши не надо. Чёрные же брови узкой изогнутой ленточкой. Чистая, гладкая, молочного цвета кожа с лёгким румянцем на скулах. Волосы тонкие, льняные, разлетающиеся в стороны даже от дыхания стоящих рядом людей. Настоящая платиновая блондинка. При этом высокая, тоненькая, длинноногая. Руки с красивыми музыкальными пальцами. Жесты неосознанно изящные. Некоторая неуклюжесть общих движений очаровательна. До чего хороша! Красавица будет. Могут украсть на рынке и с концами.
– Не-е-ет, – повторила Надюша. – Проститутки деньги берут, а я так… даром.
Люля поперхнулась и закашляла. Светлана остолбенела, не сразу нашла, что сказать.
– А даром-то зачем? – пролепетала она, немного придя в себя.
– А мне их жалко, – пояснила Надюша.
– Кого их? – тотчас заорала Люля.
– Ну, мальчиков, мужчин. Им же хочется, а мне не жалко. Это ведь совсем не трудно. А им, знаете, какое облегчение?
С подобной постановкой вопроса не только Светлана с её неопытностью, но и прожженная Люля пока не сталкивалась. Обе молча разглядывали Игнатову как некое диковинное явление.
– Ты у нас просто добрая баба, оказывается? И никакого бешенства матки? – ожила Люля. – А себя не жалко? На ржавой кровати, в антисанитарных условиях, без душа. Фу! Да мало ли какими болезнями они могут тебя наградить!
– Я дома душ целый час потом принимаю. И лимонной кислотой потом спринцуюсь.
– Сифилис “лимонкой” не вылечишь. Гонорею, триппер – тоже.
– В КВД эти болезни быстро лечат.
– Где?
– В кожно-венерологическом диспансере.
– Ты что, там уже побывала? – в один голос потрясённо ахнули подруги.
– Нет. Мне мальчишки рассказывали. Да не наши, не наши, не переживайте, с рынка.
– Ну, хорошо, – мрачно сказала Люля, – венерические заболевания тебе КВД вылечит. А как на счёт СПИДа? Про СД ты подумала?
– Про СПИД? Не-е-ет.
По Надюше было видно, насколько она о нём не подумала. Вот сейчас только подумала, с чужой подсказки. Но испугалась ли?
Разговор в соответствующем духе продолжался битый час. С точки зрения Светланы, абсолютно безрезультатно. Она не вмешивалась, слушала диалог Люли с Игнатовой и диву давалась. Если бы на распутстве попалась Рушанна или Оля Гвоздева, или Таня Снопкова… Ничего удивительного. Длиннющие наманикюренные ногти, с полпуда штукатурки на лице, юбчонки по самое “не балуйся”, никаких интересов, кроме активного поиска свежих кавалеров и приключений на свои непутёвые, необременённые мыслительной деятельностью головы. Но Игнатова? Действительно, тот самый омут, в котором те самые черти… Что заставило девочку так себя вести? Неужто кроме грязного секса с грязными мужиками в грязном месте для наших девочек ничего интересного в реальной жизни не находится? Неправда это. Сколько девочек занимается спортом, музыкой, рисованием, пишут стихи, ходят в кружки шитья, бисероплетения и макраме, наконец. Почему Игнатовой и ей подобным это всё не нужно, не интересно? А интересны банки с алкогольными коктейлями и пивом, мужские бесстыдные руки, сальные анекдоты, бессодержательные разговоры, в которых две трети нормальных слов заменены матерными. Многие Игнатовы, не достигнув порога шестнадцатилетия, думают матом. К восемнадцати годам успевают пройти огни и воды изнаночной стороны человеческого бытия.
– Всё, – простонала Светлана, когда Люля, утомившись обалдевать, отправила Игнатову домой, к душу и спринцовке, к литературе о контрацепции. – Всё, больше не могу. Надо уходить из школы.
– Да ты что?! С ума сошла?! – возмутилась подруга. – А кто с детьми работать будет? Валька Иванова? Галина Ивановна? Как раз такие, как они, загоняют наших детей в подвалы, на рынки, к метро.
– Люля! Это же не работа, а каторга какая-то. Наркоманы, проститутки малолетние, бандюки подрастающие.
– Нет, именно работа. Наша с тобой работа. “Язык” преподавать каждая вторая дура сможет. А воспитать – это единицам дано. И эти единицы не имеют права дезертировать.
– Воспитаешь их, как же. И не дезертирую я вовсе. Просто я – каждая вторая дура, то есть ноль полный, а не единица педагогическая. Над тобой все смеются. Ты хочешь, чтоб и надо мной смеялись? Я не хочу.
– Кто смеётся? Кто смеётся-то, посмотри! Козлы смеются и сволочи.
– Да все, все смеются. И не сплошь они козлы.
Люля, не дослушав, махнула рукой, пошла к двери. Ну, вот, с Люлей поссорилась. Прямо полоса невезения. Широ-о-окая полоса.
Мама выглянула из дверей кухни узнать, что случилось. Светлана предпочла не слышать её вопросов. Для мамы с папой она всегда была хороша и права, какие бы решения ни принимала. Может, поэтому и дожила до тридцати лет, не имея своей позиции, которую необходимо защищать, не умея самостоятельно думать. Ни мозгами, ни душой не трудилась. А теперь так тяжело учиться. Нервная система не выдерживает. Лучше сбежать. Легче и проще. Спрятаться от проблем. Жить, как большинство, ни о ком, кроме себя, замечательной, не думая. Мир не переделаешь. И один в поле не воин.
Успокоив свою совесть таким образом, Светлана отправилась готовиться к урокам, не подозревая о простой истине. Если мозги начали со скрежетом поворачиваться, а душа, преодолевая инерцию, работать, то эти процессы остановить трудно, порой и вовсе невозможно.
Через день жизнь преподнесла очередной сюрприз. Светлана повела Люлю к Ольге Александровне. Встретили их на удивление радостно.
– Светлана Аркадьевна, – восклицала Ольга Александровна. – Я вам так благодарна за Витю. Павлик прямо ожил. Совсем другим стал. Весь светится.
– Но ведь Рябцев… – замялась Светлана.
– Что? Грубоват? Плохо воспитан? – засмеялась Ольга Александровна. – Это ничего. Это мы исправим. Со временем, постепенно. Не сразу. Главное, у него душа добрая. И знаете? Он очень умный мальчик.
– Заметили? – засмеялась в ответ и Светлана. – Хорошо, что наши мнения совпадают. Я вот ещё одного хорошего человека к вам привела. Для Павлика.
Люля вышла вперёд и протянула коробку с пирожными.
Сначала с Павликом занималась Светлана, потом к делу приступила Люля. Светлане очень хотелось посмотреть, как Люля будет проводить занятие, но Ольга Александровна увела её на кухню и там долго мурыжила. Ей, видите ли, неловко, она не может оплачивать дополнительные уроки и занятий со Светланой вполне достаточно. Два преподавателя – это роскошь, которую не могут себе позволить и более обеспеченные люди. И Светлане пришлось так же долго объяснять, что так захотела сама Людмила Семёновна, заодно рассказывать о Людмиле Семёновне необходимое.
После занятий уйти сразу не удалось. Ольга Александровна усадила их на кухне пить чай. Поставила на стол принесённые ими пирожные и очень необычное варенье. Кисло-сладкое и редкостно приятное, кизиловое. Светлана и Люля поначалу сопротивлялись. Домой пора, уже поздно, завтра рабочий день. У Ольги Александровны, само собой, дел невпроворот. Однако, хозяйка проявила железную волю, не дала уйти. Они, уже никуда не торопясь, с удовольствием пили попеременно то чай, то кофе.
Кухонька маленькая, неудобная. Как у Дрона. Но так чисто, так светло, так уютно было на этой кухоньке. И темы для разговоров находились преинтереснейшие. Ольга Александровна проявила себя знатоком литературы, музыки, искусства. Сетовала, что сильно отстала от жизни в этих областях. Люля оживилась. И в конец распоясалась. Сперва делилась последними тенденциями в культуре, потом начала расспрашивать о сыне, муже, о жизненных обстоятельствах. Светлану всегда поражала способность Панкратовой бестактно интересоваться личной жизнью других людей, при этом никогда не встречать отпора и сопротивления. Эльза Ивановна, химичка, с неприязнью говорила: “Без мыла в задницу влезет”. Грубо, конечно, чересчур. По-другому Эльза не умела. Она мыслила подобными категориями, грубо отзывалась о многих, о Люле особенно. Грубо, но верно. Даже Галина Ивановна соглашалась. Светлана не могла для себя решить: плохо это или хорошо, вот так располагать к себе людей, бестактно выспрашивать подноготную. Она бы не решилась никогда. Не посмела бы. Но ведь люди сами позволяли Панкратовой, сами раскрывались навстречу. Может, не праздное любопытство чувствовали, а живой, искренний интерес?
Не сказать, чтобы Ольга Александровна так уж раскрылась Люле, но чуть-чуть о себе всё-таки рассказала. Понемногу: где училась, кем были родители, про болезнь сына, про последнюю удачную операцию у мужа. Муж этот до ухода гостей объявиться не соизволил. Находился где-то на трёхнедельном курсе реабилитации в стационаре. Люлино любопытство до последнего предела удовлетворено не было. Светлана втайне радовалась сему стечению обстоятельств. Она всегда испытывала неловкость в обществе незнакомых людей, особенно мужчин. Вот с Ольгой Александровной хорошо, легко и свободно. Уходить из гостеприимной кухоньки не хотелось. А надо, надо.
На улице изрядно посвежело. Дул злой, холодный и одновременно сырой ветер. Холодно и промозгло. Тем не менее, Светлана пошла провожать Люлю до автобусной остановки. В душе всё ещё сохранялось тепло, полученное на кухне у Ольги Александровны. Вспоминался Павлик. Десять минут назад он стоял в крохотной узкой прихожей, худенький десятилетний мальчик, тихий из-за болезни, совершенно не похожий на мать. Сиял синими глазами, негромко просил приходить каждый день. Мальчик был смышлёный. С подачи Витьки Рябцева стал мечтать о компьютере. И сейчас в голове у Светланы разворачивались планы, один фантастичней другого, по добыче для Павлика какого-нибудь старенького компьютера. Надо Дрона потрясти. Непременно. Дрон не откажет. Самому ему пока немного сложновато суетиться со старым железом. Но, может, Лёху Скворцова загрузить, под неусыпным контролем Дрона?
Люля разработке наполеоновских планов не мешала. Шла, кутаясь в воротник старенького, хотя ещё относительно приличного суконного пальтишка. Хмурилась, молчала. Напряжённо о чём-то думала. Светлане пришла в голову идея непременно подарить Люле на день рождения хороший, тёплый, красивый шарф к её пальто. Шерстяной, длинный и широкий. Интересно, когда у Люли день рождения? И удивилась сама себе. Когда это раньше её мысли занимало столько посторонних людей? Нет, не посторонних. Разве посторонняя Люля? Или Павлик? Или Дрон? Или Витька Рябцев с Рушанной? А Ольга Александровна? А Скворцов со своей Юлей? Но когда и как они успели стать своими? И сколько этих своих теперь у Светланы? Она начала подсчитывать “своих”, запуталась в родителях Дрона, соскользнула к Надюше Игнатовой, но тут Люля открыла рот:
– Ты помнишь свою “Повесть о Павле”?
Светлана удивилась неожиданному ходу мысли подруги. Молча кивнула, подняла брови. Дескать, что дальше? Ей не терпелось вернуться к размышлениям о “своих”. Павел Николаевич в славную когорту “своих” пока никоим образом не вписывался. Хотелось бы знать, к чему Люля клонит?
– Ольга Александровна и есть та самая Лёка нашего Дубова.
– С чего ты взяла? – опешила Светлана, разом забывая о приятных подсчётах.
– Светка, ты меня удивляешь. Третий год ходишь к этим людям и не можешь сложить два и два.
Светлана не нашла, что сказать. Продолжала вопросительно смотреть на Люлю. Та даже остановилась в порыве праведного возмущения. Покрутила пальцем у виска. Не хватало и от неё обвинений в первобытной тупости.
– Сама подумай. Жену Дубова, бывшую жену, – поправилась Люля, – зовут Ольгой.
– Ну.
– А друга – Костей.
– Ну.
– Что ну? Баранки гну. Как зовут мужа Ольги Александровны?
– Константин Алексеевич.
– Ага. И сына Павликом назвали. И Константин Алексеевич инвалидом стал в результате несчастного случая, – Люля была довольна произведённым эффектом.
Светлана долго безмолвствовала, обдумывая услышанное. В голове укладывалось плохо. Ведь не может же так быть. Ольга Александровна – одно, Дубов – другое. Они оба совсем разные стороны, непересекающиеся, самостоятельные части Светланиной жизни. Дубовская Лёка – миф, чужое воспоминание. Она никак не может быть такой знакомой, милой и необыкновенно привлекательной для Светланы Ольгой Александровной. В рассказе Павла Николаевича совсем другая Ольга. Это совпадение. Просто удивительное, невероятное совпадение. Ничего более.
Они уже стояли на остановке, а Светлана продолжала отмалчиваться, не желая верить ни Люле, ни очевидной реальности. На остановке, кроме них, никого не было. Люля мёрзла в своём пальтишке. Ёжилась, подпрыгивала на месте, постукивала ногой об ногу. Светлану не теребила. Ждала, когда та сама до чего-нибудь толкового додумается. Мимо проносились автомобили, громыхали грузовики. Улица напоминала Москву-реку в том месте, где Павел Николаевич летом в походе разбил лагерь. Так же быстро и шумно тёк поток машин, как вода в реке по камням. Звуки, правда, были грубее, утомительней, неприятней во много раз. Фонари освещали железный поток бледным оранжевым светом. Светлана не любила такой свет. Не то чтобы он бил по глазам, нет. Но всё им облитое начинало казаться немного неестественным, нереальным, что ли. Обычный желтовато-белый, как раньше, нравился ей намного больше. А эти вот оранжевые “глаза”, цепочкой убегающие в тёмное небо, напоминали редкие бусы из дешёвой пластмассы. Электрическая бижутерия города.
– Это просто совпадение, – заговорила она, вдруг решившись. – Потрясающее. Невероятное. Но совпадение и только.
Люля встрепенулась, моментально оценивая позицию подруги. Скорее всего, ждала от Светланы большего, каких-то значительных слов. При этом не торопила с выводами, не подталкивала. Давала время для самостоятельного осмысления. Тактичности за Люлей Светлана раньше не замечала, особого терпения тоже. Поэтому была благодарна ей за длительное молчание.
– А как фамилия твоей Ольги Александровны? – пошла в наступление Люля.
– Фамилия? – растерялась Светлана. – Не знаю, не спрашивала.
– А кто знает? – напористо спросила Люля. Светлана пожала плечами:
– Галина Ивановна, наверное. Она мне эту семью сосватала.
– Ты спроси у Галины Ивановны, – ехидно посоветовала Панкратова. Она ещё много чего ехидного могла сказать. Например, что некоторые третий год бесплатно дают уроки, сами не зная кому. Как можно связываться с абсолютно незнакомыми людьми, да фамилией не поинтересоваться, да в наше непростое время? И как можно доверять Галине Ивановне, которая сама никогда никому не доверяет, себе в том числе? И… Многое, многое могла сказать Люля. Она уже приготовилась. Уже рот раскрыла. Светлана вздохнула про себя. Спорить с Люлей бесполезно. Та всегда найдёт веские аргументы. Поэтому лучше без комментариев выслушать её мнение. Не сопротивляться. Не делать попыток высказаться. Щурясь, смотреть в сторону и делать вид, что внимательно слушаешь. Постараться не морщиться. Щурить глаза Светлана не умела, а вот морщиться… Если чьи-то слова или чьё-то поведение казались ей бредовыми, то лицо у неё кривилось автоматически. Ничего поделать с дурной привычкой она не могла, сколько ни боролась.
На сей раз бороться со своей мимикой не пришлось. Зря готовилась. Подошёл наконец долгожданный автобус. Люля вместо очередной нотации вынуждена была произнести слова прощания. Как там ученики-то выражаются? Разборка? Разборка откладывалась. На неопределённое время. Но Светлана знала, Люля при первом же удобном случае вернётся к интересующему её разговору. Хватка у Панкратовой была бульдожья. Уж если во что вцепится, разжать её челюсти невозможно.
На самом деле Светлане не хотелось обсуждать ни Ольгу Александровну, ни Павла Николаевича. Её чувства сильно отличались от общепринятого представления о любви, даже о влюблённости. У ней не возникало желания затевать душевные разговоры, в которых подруга обычно задаёт идиотские вопросы “а ты?”, “а он?”, “и что?”, не возникало желания обдумывать каждый жест, каждый взгляд и трактовать их так или иначе. Слишком сильное впечатление произвела на неё “Повесть о Павле”, трагедия Дубова, так спокойно рассказанная им самим. За спокойствием и сдержанностью Павла Николаевича чувствовались глубина и мрак, проглядывала бездна. Светлане нужно было перелопатить всё, что успела узнать. Пока понимала немногое. Но и то, что успела понять, представлялось ей значительным. Вот играли два мальчика и одна девочка в любовь. Забавлялись своей игрой, ожидая взрослую жизнь, которая всё расставит по нужным местам. И не замечали, что детство давно закончилось, что не игра уже идёт, а та самая взрослая жизнь. И ничего не расставляется по местам, потому как любовь не признаёт игр, не терпит фальши, притворства, мелких и крупных обманов. Ломается, калечится твоя судьба, калечатся судьбы твоих близких и дорогих. Это, словно обвал в горах, когда один камень, падая, тянет за собой два других, а два других увлекают за собой десять. Цепная реакция, уродующая непомерное количество судеб. И нельзя крикнуть “Стоп!”, нельзя переиграть, заново начать кон. Значит, от каждого твоего поступка, от каждого слова зависит не только твоя судьба, но и судьба других людей, иногда вовсе тебе незнакомых. Какая при этом ответственность ложится на твои плечи! Позвоночник может треснуть от тяжести. Ладно, за себя отвечать. Но нести вину перед десятком людей за их изуродованное, несложившееся… Упаси, господи!
*
Многое передумалось Светлане за последующие недели. Принцип “не навреди”, обычно приписываемый только врачам, начал вырабатываться в её душе, как самостоятельная находка. Он, этот принцип, постепенно начинал определять каждое её слово, каждый поступок. И в отношениях с родителями, и на работе, и в дружеской компании Дрона с Лёхой. Никогда ещё Светлана столько не думала и никогда ещё не была так молчалива. Душа трудилась, как каторжная, набивая кровавые мозоли. И всё больше, больше вопросов вырастало, требуя немедленных ответов. Ушла лёгкость восприятия жизни, людей. Ушла лёгкость из отношений с окружающим миром. Не было больше простоты и ясности. Иногда хотелось рыдать и биться головой о стену. Или повеситься. Ровное, доброжелательное поведение сменилось дёрганностью, неадекватной реакцией на различные события. Люля Светлану не трогала. Не особенно понимала, что происходит, тем не менее, видела: происходит нечто важное. И разговор об Ольге Александровне не заводила вовсе.
Как Светлана завидовала Люле в тот период! Представить невозможно. Люле не надо было ломать и перестраивать себя. Либо её душа проклёвывалась из скорлупы в далёкой юности, либо боги наградили Панкратову инстинктивным пониманием добра и зла, правды и неправды, правильного и неправильного, человеческого и бесчеловечного. Светлана завидовала не только Люле. Завидовала директору Льву Яковлевичу и завучу Галине Ивановне, ибо они не ведали сомнений, и у них имелись сложившиеся, ничем непоколебимые представления о жизни и людях, о правде и неправде. Завидовала Вале Ивановой и Вере Терентьевой, ибо им было наплевать на то, что можно творить в этом мире и что нельзя. И никаких при этом душевных терзаний. Завидовала физкультурнику Николаю Николаевичу и Павлу Николаевичу, ибо они всегда поступали правильно, тоже особенно не терзаясь. Их правду видели и признавали все. Завидовала Дрону, опиравшемуся исключительно на порывы сердца. Почему же у неё, Светланы, не так, как у всех?
По непонятной причине Светлана сосредоточилась на школьной жизни. Раньше было как? Пришла, провела уроки, аккуратно заполнила журналы, проверила дежурных и ушла домой со спокойной совестью. Классный час раз в неделю проводила для “галочки”. Раз в год – предметную неделю. Тоже для “галочки”. Обычно к четырём часам дня её в школе уже не было, за нечастыми исключениями. Хватало времени на кое-какую подготовку к урокам, на репетиторство. На собственный куцый отдых. Правда, проработав в школе столько лет, она для всех оставалась чужой. Её никто не любил. Ни врагов, ни друзей. Со всеми ровные, вежливые отношения. По сути, обесцвеченное существование. Не звали другие училки чайку попить после уроков, не прибегали похвастаться обновкой, не занимали денег, и слава богу. Зато никто не шипел в спину, не обливал грязью и не сводил счёты на педсоветах, не подпускал хитро замаскированные шпильки в учительской во время перемен. И с учениками так же. Никто не вешался на шею, вереща от восторга, не подходил с глупыми вопросами и задушевными разговорами. Зато ей уроки не срывали, не прогуливали их, в открытую не хамили. А то, что за глаза прозвали Мэри Поппинс, так это в некоторой степени льстило. Как же – само совершенство.
Теперь это всё исчезло. После летнего похода, после истории с Серёжей Николаевым, разборок с девочками. Появились друзья и враги, ссоры и примирения. И времени теперь не хватало ни на что. Сам по себе придумался вечер английской поэзии и музыки. Прошёл “на ура”. Вдруг оказалось нужным хоть раз в неделю навещать три месяца болевшую математичку Сорокину, всеми заброшенную и забытую. И так интересно после уроков распивать чаи с собственным классом. А ещё и полезно, потому что и мальчики, и девочки просто засыпали её нужной информацией. Заодно оказалось важным пройтись по семьям учеников, познакомиться поближе с родителями и лично узнать, как её дети живут за пределами школы. Её дети? Светлана и не заметила, когда стала их так называть. Она разругалась со своим классом вдрызг за две недели до окончания второй четверти. Из-за их поведения. Нужно было готовить команду к новогоднему КВНу. Кое-как запихнув обиду в карман, сцепив зубы, Светлана готовила своих ребят, допоздна задерживаясь в школе, пропустив пару посещений Ольги Александровны. Ребята тоже глотали обиду молча. Недобро сверкая глазами, делали всё, что она предлагала. Не придумывали сами, не фантазировали, всем своим видом демонстрировали: мы просто выполняем ценные указания классного руководителя и на большее всяким там шкрабам рассчитывать нечего. Но во время игры не сдержались, общий азарт захватил их. К потрясению всей школы, восьмой “Б” выиграл КВН. Впервые их класс оказался лучшим, а не худшим. Примирение было радостным, полным и окончательным. Столь радостным, что Светлана потихоньку плакала в учительском туалете от счастья. На каникулы уже никто не отказался идти в театр и на пешеходную экскурсию В один из дней мальчики явились в кабинет с молотками, клещами, гвоздодёрами, отвёртками. По собственной инициативе, изумив Светлану, починили парты. С третьей четверти чаепития возобновились. Посыпались предложения:
– А давайте спектакль забацаем?
– А поехали все вместе в Питер?
– А как на счёт классного “огонька”?
Лев Яковлевич при встрече буркнул:
– Давно вам надо было классное руководство дать.
А Галина Ивановна как-то на перемене отвела в тихое место и, задрав подбородок, как только она умела делать, процедила:
– Вы играете в опасные игры, Светлана Аркадьевна. Смотрите, не заиграйтесь. Это попахивает панибратством с учениками.
– Ни в какие игры я не играю, – вспылила Светлана. Она теперь часто вспыхивала подобно спичке.
– Играете, играете, – качнула головой Хмура. – Вот что я вам скажу. Раньше вы работали правильно. А теперь спелись с Люськой, и попали под её влияние. По дурное влияние, заметьте. Люську ученики за глаза называют тётей Люсей. Хотите, чтобы вас звали тётя Света?
– А если они будут называть меня мамой Светой? Тоже плохо? – спросила Светлана, пытаясь одновременно передразнить и манеру Галины Ивановны говорить и её коронное вздёргивание подбородка. Не получилось, конечно, а жаль.
– Мама или тётя, всё равно, – подбородок завуча задрался выше, щёки втянулись, интонации зазвучали надменнее. Хотя… куда уж больше? – Ваша задача не сопли ученикам вытирать, ваша задача обучать их. Квалифицированно. Дисциплину поддерживать. Семейные отношения между учащимися и преподавателем не способствуют процессу обучения.
– А как же тогда Панкратова? Она квалифицированно обучает? Или нет?
Светлана надеялась поставить Галину Ивановну в затруднительное положение. Люле должны были дать хотя бы “отличника народного просвещения”. Не давали. Не хотел директор, более всего не хотела Галина Ивановна. Всё из-за Люлиного характера, из-за её вечного донкихотствования. По мнению Светланы, Панкратова была достойна и звания “заслуженный учитель”. Но… Во-первых, столь высокое звание истинно достойный его получает крайне редко. Об этом знали все. А во-вторых, Люля и так была заслуженным учителем их района по тому признанию, которое реально существовало у учеников, их родителей, работников районного наробраза. Звания, значки, грамоты получали другие. Трудный класс, трудное дело, чрезмерную нагрузку, встречу иностранной делегации и прочее – получала Люля. Сейчас и Светлана встала на крутую, узкую, полную опасностей тропу настоящей работы. Галина Ивановна не зря отвела её в сторону. Отвела предупредить. Светлана хотела сдавать на тринадцатый разряд. После предупреждения завуча не видать ей его до скончания века. Ну, и пусть, пусть.
– Видите ли, Светлана Аркадьевна, – тонко усмехнулась завуч. – Люська работает отлично, спору нет. Но она – уникальное явление.
– Галина Ивановна, а почему вы всегда называете её Люськой?! – недоброжелательно спросила Светлана. – Вы же культурный, образованный человек, а по отношению к Людмиле Семёновне ведёте себя, словно работница ткацкой фабрики. А ещё бывшая подруга!
Светлана ушла, оставив Галину Ивановну с растерянно приоткрытым ртом и внезапно опустившимся подбородком. Шла и думала о себе, что дура, что не видать повышения разряда, как собственных ушей, что теперь надо ждать одних неприятностей. Столько лет держалась в стороне от учительских свар и интриг, вдруг полезла в них. Зачем ей это понадобилось? Но не исправить. Умом понимала, наделала дел, наломала дров. Душу грело сознание справедливости собственных слов, собственной позиции. Пожалуй, впервые у Светланы ум с сердцем был не в ладу. Тягостное ощущение, муторное. Тем более, некоторые утверждения Галины Ивановны выглядели справедливыми. Уроки в последнее время Светлана воспринимала, как скачки с препятствиями. Ученики, ювелирно настроенные на любые перемены, враз почуяли неладное. Действительно пытались панибратствовать, встать с ней на одну ногу. Светлана не знала способов борьбы с нахальством учеников, не знала, как удержать их на тонкой грани между доверительным отношением и панибратством, как самой при этом не перейти черту. Иногда срывалась, кричала на какой-нибудь класс. Её стали доводить. Нужно было иметь терпение, демонстрировать невозмутимое спокойствие, каменную непробиваемость. Ну не было их в Светлане, не было. Люля советовала не психовать, а постепенно вырабатывать необходимые качества. Опыт наживается не вдруг. Надо пройти через многое, прежде чем появится пресловутая каменная непробиваемость. Она рассказывала о себе, о случаях из своей практики. Рассказывала таким манером, что Светлана долго хохотала, не делая никаких выводов, лишь получая несказанное удовольствие от Люлиных комических побасенок. Наконец наступил день, когда педагогическая почва, в точности по утверждению Макаренко, с треском рухнула у неё под ногами. Нет, она не приложила царственную ручку к нахальной физиономии ни одного из своих учеников. Воспоминание о той, давней пощёчине, до сих пор окрашивало лицо неприятным свекольным цветом. Она всего-навсего не справилась с ситуацией. Разрыдалась на глазах учеников и пулей вылетела из класса, поскольку находиться там ни секунды не могла. И вот тогда… случилось чудо. Подошёл ОН.
Павел Николаевич шёл мимо. Скорее всего, у него случилось “окно”. Светлана не спросила. Не до расспросов. Стояла у окна, привалившись животом к подоконнику, а лбом к стеклу. Скулила, как маленький щенок, с привизгиванием. Ничего, кроме своего позора, не сознавая, не видя, не слыша. Горе было глубоко, не позволило понять сразу, кто к ней подошёл.
– Что случилось, Светлана Аркадьевна?
Ни слова членораздельно ей пробормотать не удалось. Одни всхлипывания и квакающие звуки вырывались из груди. Мало позора в классе, так для полного счастья Павел Николаевич увидел её позор. А она до сей поры гордилась его единственным одобрением. Ей хотелось выглядеть перед ним умной, удачливой, лучшей… Лучше, чем его Лёка. Она хотела доказать ему… Что? Да всё. И она мечтала. Мечтала целое лето, целую осень и почти всю зиму. О чём? Что он поймёт, какая она замечательная, как плохо потерять её, как невозможно жить без неё. Гнездилась в глубине души дурацкая, буквально девчоночья мечта: он увидит её на улице, в новом пальто, с кавалером под руку, красивую, притягательную, и дождётся в подъезде, когда она будет возвращаться домой одна, и скажет…
– Да что с вами, Светлана Аркадьевна?
Она опять всхлипнула. Почему мечты оказываются всего лишь мечтами? Почему в жизни всё намного проще, грубей, приземлённей?
