Текст книги "Белые Мыши на Белом Снегу (СИ)"

Автор книги: Екатерина Постникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Я вошел, чувствуя, что не надо кричать, возмущаться, проклинать, нужно просто впитать в себя молчание этой комнатки с серыми стенами, стать его частью, стать воздухом, который лечит. Хиля не шевельнулась и не заметила меня, она вдруг стала очень далекой, не такой, как еще день назад, и словно истаявшей, тоненькой и прозрачной. В неподвижных зрачках отражались три лампочки и мое белое лицо, прядь волос свесилась, перечеркивая глаз и щеку, и я неожиданно и совсем некстати вспомнил экскурсию в морг Управления, где лежали жертвы убийств, в основном, молодые цветущие люди. У них – у трупов – тоже были вот такие спокойные, пустые, остановившиеся глаза, зеркально отражающие свет ярких ламп и ничего больше.

Кушетка скрипнула, когда я осторожно сел рядом с Хилей и сказал шепотом:

– Извини, я не мог раньше приехать – мне только что позвонили.

Зрачки не шевельнулись, но Хиля все-таки заметила меня, у нее чуть переменилось дыхание и ожили щеки. Я подождал немного, потом погладил ее застывшее плечо:

– Никто сюда не войдет, за дверью люди, много людей, и там мой отец – он вооружен. Никто не сможет сюда войти. Никто.

Она кивнула.

– Сделай мне одолжение, выпей кофе, – я поднял со стула чашку. – Смотри, теплый. Тебе надо попить. Вообще-то, даже лучше позавтракать, съесть что-то большое, вкусное... Хочешь, я пойду сейчас на кухню и разогрею тебе куриную грудку?

Хиля вздрогнула:

– Не уходи.

Неузнаваемый голос, какой-то глубинный, срывающийся хрип.

– Тогда возьми вот это, – я дотянулся до тарелки с ромовыми бабами. – Хотя бы одну. Я не отстану, пока не съешь. Ты же знаешь, какая я зануда.

Она послушно начала жевать, вряд ли чувствуя вкус пищи. Несколько крошек упало на платье, я машинально протянул руку, чтобы их смахнуть, но Хиля вдруг отшатнулась от меня и взвизгнула:

– Не трожь!..

Секунду мы глядели друг на друга.

– Я – это не он, меня зовут Эрик, – я улыбнулся. – Меня бояться нечего.

Хиля вдруг расслабилась, сдвинула аккуратно выщипанные брови домиком и сказала жалобно и тонко:

– Я тебе ничего не буду рассказывать. Твоему отцу я все сказала, а тебе – не буду, не хочу... Зачем тебе это знать? – голос ее задрожал. – Я и родителям не скажу. За что... маме...

"Только мать сошла с крылечка, Лена села перед печкой..."

– Он думал, я... – Хиля сжала кулачок с ромовой бабой, посыпались крошки, – ... думал... А я этого не хотела! Ты понимаешь? Я его просто так пригласила, в гости, поболтать, пластинки послушать!.. Эрик! Ты понимаешь – просто так!.. – из глаз ее выкатились несколько слезинок. – Я хочу, чтобы, когда его поймают, его привязали к кровати и оторвали ему... оторвали э т о! Чтобы он больше никогда!..

Я молчал, не зная, надо ли говорить.

– Ненавижу! – Хиля завсхлипывала. – Ненавижу... мужиков, с а м ц о в! Вот за это самое, за то, что они – животные!.. Сволочи!.. – она почти кричала. – Если они все, все завтра передохнут, я плакать не стану, мир только будет чище!.. Скоты мерзкие, грязные...со своими грязными...

В коридоре за дверью прошелестели чьи-то встревоженные шаги.

– Уйдите! – оглушительно заорала Хиля и швырнула остатки ромовой бабы в дверь. – Хватит слушать тут! Со мной все в порядке, только оставьте меня в покое!..

Шаги затихли, словно выключились.

– Оставьте меня в покое... – Хиля смахнула волосы с лица, вытерла слезы, отвернулась. – Не смотри... я некрасивая...

– Красивая, – я погладил ее по голове и осторожно притянул к себе, стараясь вести себя, как старший брат или отец, но только не как мужчина. – Самая красивая на свете. А ему будет больно, очень-очень больно, не сомневайся. Его отправят в камеру к бандитам и расскажут им, что он сделал. Знаешь, как бандиты поступают с такими?.. О-о, там такое начнется!

– И пусть, – тихо сказала Хиля, уткнувшись лицом мне в грудь.

– А потом он получит десять лет лагерей. А может, и пятнадцать. Ты его больше никогда не увидишь. Да, наверное, он и не выйдет оттуда. По такой статье отправляют только на север, – я вспомнил рассказы "отца", – на урановые разработки...

– Эрик, – девушка вдруг отстранилась и внимательно посмотрела на меня, – а почему ты приехал? Неужели тебе не противно со мной?

– Не противно.

Мне действительно было не противно. Если честно, было вообще – никак, то есть, физически, конечно. А душа моя изо всех сил стремилась обогреть, обнять со всех сторон, окутать коконом это бледное, искалеченное, истерзанное существо, раствориться в нем, наполнить его теплом и спокойствием.

– И я не обижаюсь, что ты меня вчера выгнала, – я улыбнулся. – Характер у тебя такой. С детства твои выходки терплю, и ничего, привык уже... Знаешь, что? Надо бы нам пойти погулять. Только не по улицам, а куда-нибудь далеко, в лес, в поле, на электричке покататься... Как думаешь?

Идея, признаться, была не ахти какая, но я чувствовал, что любой ценой должен оторвать ее от этой кушетки, вытащить из мрачной комнаты, увлечь куда-то, нагромоздить поверх ужаса как можно больше хороших впечатлений, чтобы ужас захлебнулся в них и затих, как под толщей воды. Нужен был праздник – прогулка, развлечение, радость какая-нибудь, что угодно.

– Не хочу, – помотала головой Хиля. – Они все смотрят на меня.

– Да, смотрят. Они восхищаются твоим мужеством – ты ведь не плачешь, совсем не плачешь! – я легонько потянул ее за руку. – Ну, встань. Чем меньше ты будешь сидеть и думать об этом, тем лучше. И вообще, Хиля, зачем тебе об этом думать? Пусть он теперь думает. А ты представь, каково ему придется в Управлении Дознания – в руках у моего отца.

– Все равно не хочу, – она сжалась и опустила голову.

– Но, Хиля, – меня вдруг осенило, – там же начнется обеденный перерыв! Мы не успеем!

– Где начнется? – Хиля удивленно посмотрела на меня.

– Как – где? В Семейном отделе. Мы ведь собирались – сегодня.

– Сегодня? – она наморщила лоб, соображая. – Разве мы собирались?.. – до нее вдруг дошло, и лицо сразу плаксиво сморщилось. – Нет, Эрик, мне не надо этого из жалости!..

– Какой жалости? Мы собирались. Ты мне обещала, – я поднялся с кушетки, чувствуя, как затекло все тело. – Ну, как же так?

Она медленно спустила на пол ноги, выгнула спину, запрокинула голову, потянулась. Неуверенно встала, прислушиваясь, не оживет ли внутри боль. Посмотрела на меня совсем по-детски:

– Но мне нужно... в ванную... и переодеться...

– Отлично. Пойдем к тебе – вместе. Я посижу на кухне, выпью чашку чая, а ты спокойно соберешься.

"Приоткрыла дверцу Лена, соскочил огонь с полена, перед печкой выжег пол, влез по скатерти на стол..."

– Эрик, я плохо выгляжу?

– Нет, если умоешься холодной водой. Как ты? Хочешь... а хочешь, я тебя понесу?

Хиля засмеялась и вдруг сникла:

– Знаешь, где-то хорошо, что ты... не такой, как другие. Я не смогла бы даже разговаривать... ну, просто с парнем сейчас. Давай, я подумаю? Если что – завтра пойдем. А сейчас просто погуляем. Помнишь, где мы один раз поругались, возле складов? Тогда был очень... хороший день.

Мне вдруг стало жалко ее – до слез. Захотелось просто обнять, подержать за руки, прижать ее голову к своей груди, покачать, как ребенка.

– Хиля, я люблю тебя.

Наверное, я все-таки говорил правду.

* * *

...Тонкие, тонкие гибкие пальцы, похожие на обтянутые резиной щупальца маленького спрута. Белая масочка, холодные серые глаза над ее ровным верхним краем. Светлая челка, хрустящая белая косынка. На шее возле уха бархатная черная родинка, как притаившийся жучок. Маска шевельнулась:

– А почему твоя жена не продлила брак?

Я пожал плечами, морщась от прикосновения мокрой марли к рассеченной скуле:

– Она своеобразный человек. Все кругом простые: и я, и мои родители, и вот эта Полина, у которой – позвоночник. Каждого можно прочитать, понять. А Хилю я, наверное, не понял.

– Как? Хи-ля? – медсестра, шурша халатом, обошла меня, сидящего, и занялась следующей ссадиной.

– Ну, Эльза. Это ее так в детстве звали – Хиля. А мне нравилось...

– Думаешь о ней, да? – глаза над маской засветились странным голубоватым светом. – Скучаешь? – жесткий марлевый лоскут чуть сильнее, чем нужно, прошелся по ране. – А она, небось, уже за другого выскочила?

– Нет, она одна, – я прислушался к боли. – Скажи, почему тебе нравится мучить пациентов?

Блондинка наклонилась к самому моему лицу, обдав меня тонким ароматом ландыша:

– Разве я тебя мучаю? Да ты просто не знаешь, что такое настоящее мучение. Подумаешь, глаз твой!.. Тут без рук привозят, без ног или обгоревших так, что на человеке нигде живого места нет. Вот это – мучения. Это я понимаю, – она ласково провела рукой по моим волосам. – Тебе сколько лет?

– Тридцать два. Будет через три недели.

Рука медленно собрала волосы, потянула:

– А дети есть?

– Нет. Мы хотели девочку, но не повезло... Зачем ты спрашиваешь?

– Из любопытства, – блондинка засмеялась. – А вот тебе любопытства недостает, ты даже имя мое не спросил.

– Дай, угадаю, – я закрыл глаза и представил образ ее имени, сияющий, как снежный айсберг, огромный, белый, яркий. Очень сильный и очень холодный, медленно дрейфующий в темно-зеленых водах далекого северного моря, в необитаемом краю.

– Помочь? Тебя-то как зовут?

– Эрик.

– А я Белла.

Что ж. Имя Белла подразумевает внешность и характер, в то время как Маша имеет право быть серой мышкой. Но не наоборот.

– Белла – потому что белая?

– Я крашеная, – она отпустила мои волосы, швырнула измазанную сукровицей марлю в ведро, изящно присела на край стола, стянула с лица маску. – А Белла потому, что папаша так захотел. Курить будешь?

Я покорно взял у нее сигарету и закашлялся от горького дыма. Нет привычки курить, даже Хиля меня не научила.

– А доктор ничего, не запрещает? Все-таки здесь больница, приемный покой.

Белла фыркнула:

– Да пошел он.

– У меня такое впечатление, что он тебя немного боится, – я хотел улыбнуться снисходительно, а вышло, кажется, заискивающе.

– Правильное у тебя впечатление. Мой папаша – директор этой богадельни, чуть что не так – выговор. Со мной лучше не связываться, – она весело захохотала. – Я кусаюсь.

В кабинете за стенкой врач осматривал Полину, доносился ее тонкий стон и позвякивание инструментов.

– Белла, а где Трубин? Ну, тот мужик, который приехал со мной?

– А что он тебе, брат родной? – беленькая удивленно вскинула брови. – Или нужный человек?

– Еще как нужный. Он мне обещал завтра карточку зеленую сделать.

– Уже сегодня, – Белла кинула взгляд на строгие квадратные часы, стоящие на шкафчике с лекарствами. – Пять минут второго.

– Бешеная ночь какая-то, – поделился я. – То одно, то другое...

– А кто тебе все-таки глаз повредил? Сторож, пьянь паршивая, все про какую-то проволоку талдычит, да только я сходила, посмотрела – нет там проволоки. И не было, судя по всему.

Я уже открыл рот, чтобы ответить: "Так сторож ее и выдрал!", но спохватился. Пусть думает, как думает. Оно и к лучшему. А если я еще и про куртку ничего не сказал, так вообще – сказка. Может быть, кончится все-таки эта ночь, настанет цветное солнечное утро, и я все забуду...

– А что у тебя тут? – Белла, словно угадав мои мысли, легонько пнула лежащий на полу сверток. – Золото, бриллианты? Носишься с ним, как курица с яйцом.

– Там... – я представил себе лицо погибшей чиновницы, – ...там документы. Они чужие, утром надо отдать.

– Секретные? – прищурилась Белла.

– Да что ты, какие секретные. Карточки жилищного учета, поквартирные списки... да тебе неинтересно это.

– М-да, – она затушила окурок и подошла ко мне легкой походкой кошки. – А знаешь, что мне интересно?.. – ее рука поползла вверх по моей руке, к плечу. – Я вот хочу знать, больно было, когда угли на тебя высыпались? Расскажи. Что ты делал с этой печкой?

За стеной Полина вскрикнула: "Ой, осторожно!", и врач отозвался усталым голосом: "Больнее не будет, терпи, больнее не будет!".

– Белла, а та женщина, которую вечером привезли, родила?

– Не уходи от темы.

– Ну, родила или нет?

– Не знаю! – Белла неожиданно размахнулась и изо всех сил вмазала мне по подбородку, да так, что я чуть не потерял равновесие. Удар отозвался в левом глазу, и тот сразу запульсировал под повязкой, наливаясь болью, как жаром. – Ты мне зубы не заговаривай, милый, иначе в следующий раз ты получишь прямо сюда, – тонкие пальцы тронули марлю на моем лице.

Я отступил на шаг, инстинктивно загораживаясь ладонью.

– Страшно? – Белла улыбнулась. – А мне казалось, ты любишь боль. Ну, признайся, ты хоть раз получал удовольствие от того, что тебя били? Получал ведь, я уверена... Что ты на меня так укоризненно смотришь?

Она была где-то права. Речь шла не об удовольствии, конечно, но о чем-то похожем, тоже нужном мне, чтобы чувствовать себя – собой. Однако признаться в этом было все равно, что дать еще раз себя ударить, и я буркнул:

– Глупости какие.

– Может, и глупости, – согласилась она, – но мне кажется...

В дверь просунулся Трубин с заклеенной пластырем щекой:

– Ой, Эрик, я вас ищу...

– Выйдите, мужчина! – звонким ледяным голосом приказала Белла.

– Извините, это мой друг... – Трубин улыбнулся и сделал движение ко мне. – Мы с ним вместе...

– Я сказала – выйдите! Что непонятно?! – голос превратился в хлыст. – Быстро, быстро отсюда! На место!..

Лицо моего обворованного приятеля вдруг неуловимо изменилось, словно кто-то прорвал пленку, удерживающую интеллигентность на месте, и она мгновенно вытекла, как вода.

– Я – тебе – не собачка, чтобы приказывать мне идти на место, – металлически сказал он, входя в кабинет и закрывая за собой дверь. – Ты слишком мало значишь, чтобы вообще мне что-то приказывать, тварь ты накрахмаленная.

Белла уставилась на него, задрав брови:

– Ты понял, что сейчас сказал?..

– Я – понял, что сказал. И хорошо, если ты тоже это поймешь, – резким движением он вынул что-то из кармана и сунул ей под нос. – Читай. Только внимательно, чтобы дошло с первого раза.

Белла машинально заскользила взглядом по маленькой прямоугольной карточке, бормоча:

– Ну, и... так, уполномоченный первого ранга Отдела особых поручений специального... – щеки ее резко побледнели, но глаза оставались острыми и колючими, – ... специального приюта номер два Департамента общественной безопасности... Понятно. Извините. Слегка ошиблась – бывает.

– Да не слегка, – Трубин убрал карточку в карман. – Ты, моя милая, сейчас здорово ошиблась. Но мы с тобой об этом в другой раз поговорим.

– А вы меня не пугайте, – Белла выпрямилась, не переставая сверлить его взглядом. – Я извинилась. Что еще?

– Еще? Ну, для начала я поинтересуюсь, были ли на тебя жалобы со стороны больных. По поводу жестокого обращения, хамства, например. Потом затребую твою характеристику с работы и по месту жительства. А дальше – видно будет.

– Угу, – девушка уже взяла себя в руки и смотрела слегка вызывающе. – Договорились, товарищ уполномоченный. Будет характеристика, все будет...

– Ох, нарываешься ты... – пробормотал Трубин и посмотрел на меня. – Хорошо, Эрик, как закончите – выходите. Полину они решили оставить, но я думаю – имеет смысл утром перевезти ее ко мне в городок. У нас неплохие врачи, а я ведь за девочку отвечаю... в какой-то степени.

Белла неприятно усмехнулась:

– А вам, выходит, можно? Ну, с девочками?

Трубин обернулся на нее, широко распахнув глаза:

– Ч-то?.. Так, милая, пригласи-ка сюда своего начальника. Хватит, поигрались. Сейчас другой разговор будет.

Белла чуть дрогнула, но ответила, широко улыбаясь:

– А мой начальник как раз в а ш у девочку и смотрит. Вон там, за стеночкой. Нехорошо как-то его отвлекать от такого...

– Белла! – я не выдержал и дернул ее за руку. – Да прекрати, наконец, что из тебя лезет?!

Она немедленно освободилась от моей хватки:

– Эрик, правда – на моей стороне. Знаю я этих добродетелей, как за другими шпионить, так они первые, а сами...

– Начальника, я сказал! – оглушительно рявкнул Трубин.

Я почувствовал: еще секунда, и что-то взорвется, так же, как взорвалось час назад кафе, полетят осколки, ошметки, и ничего уже нельзя будет поправить.

– Он занят! – ненавидяще процедила Белла и отвернулась.

– Хорошо, – Трубин развернулся и вышел за дверь.

– Иосиф!.. – я кинулся следом за ним, остановился на пороге, посмотрел на застывшую у стола фигуру блондинки. – Белла, да что ты делаешь?..

– Что я делаю? – она пусто посмотрела на меня. – Заносит. Нервы ни к черту... Чувствую, что хватит, а остановиться не могу. Влипла, да? Он – шишка большая, упечет в бараки лет на десять вшей у пациентов выводить...

– Я сейчас. Ты остынь, настройся, что унижаться придется, – я взялся за ручку двери. – Пожалуйста, успокойся. Мы уйдем, и все закончится. Только не лезь в бутылку больше.

– Тебе легко говорить... – она присела на краешек стула. – Иди, что стоишь?..

Трубина я нашел в соседнем кабинете, просторном, холодном, с десятком пустых каталок у стены, фикусом в кадке, сверкающим гинекологическим креслом и огромным ореховым столом на львиных лапах. Полина в одних трусиках, лицом вниз, лежала на широком, застеленном простыней столе под мощной круглой лампой, а доктор возился с каким-то огромным, мерно гудящим устройством, напоминающим электрический полотер. Трубин стоял к ним спиной и молча ждал.

– Иосиф, – позвал я, старательно отрезая взгляд от тела девушки. – Можно вас на минуту? Все равно доктор сейчас занят...

– Собираетесь защищать эту молодую стерву? – Трубин усмехнулся и потер подбородок. – И напрасно. Мне она хамит – это полбеды. Но ведь она хамит и больным.

– Товарищи, – вполголоса, не отрываясь от прибора, сказал врач, – пожалуйста, не мешайте. Машина реагирует на посторонние звуки.

– Угу, – Трубин взял меня под локоть и вывел в узкий коридор. – Видите ли, Эрик, это не просто частный случай. Она социально опасна, эта ваша стервочка. Ей сколько лет? Двадцать? Двадцать два? А разговаривает уже с полным сознанием своей власти. Я ей в отцы гожусь, а она рявкает, как на шкодливого ребенка. И ладно бы, но она ведь, к тому же, позволяет себе неприкрыто оскорблять человека, даже зная, что он – должностное лицо! Что же тут творится с обычными гражданами?..

– Признайтесь честно, Иосиф, вы просто обиделись, – я старался говорить как можно мягче, чтобы не заводить его.

– Обиделся?! – Трубин всплеснул руками. – Да на кого? На эту молодую идиотку, у которой папа наверняка или главврач, или директор? Судя по тому, как она тут разговорилась, думаю, директор. Но она просто не понимает, что завтра этот самый папа своими руками удавит ее за сегодняшнее. А вы мне – "обиделся"... Какая-то мелкая зарвавшаяся хамка... Ну хорошо, хорошо. Мне действительно неприятно. И вдвойне неприятно, что придется оставить тут девочку. А может, сразу ее перевезти, а?.. Вызову машину, и дело с концом! – он слегка повеселел и успокоился. – Есть же дежурная машина. Что я, в самом деле...

Я улыбнулся ему. Гроза вроде бы стихала.

– Кстати, – Трубин вдруг с любопытством посмотрел на меня, – а может, и вы уж с нами? Вы меня простите за навязчивость, дружок, но как-то так нескладно все вышло... Тем более, утро скоро, а к девяти нам надо в Управление Дознания, не забыли? Потом я вас поведу на комиссию, так что какой смысл вам домой? Выспитесь, отдохните у нас... а?

– Ну, конечно! – ради зеленой карточки я был готов на все. И, если уж совсем честно, домой мне ни капли не хотелось. Человек, который ждал меня там, чтобы с порога спросить: "Ну?..", мог подождать и еще.

– Вот и хорошо! Я вас в таком состоянии просто не могу никуда отпустить! Сейчас я позвоню в городок, прибудет машина, и поедем все вместе.

В кабинете, где бледная осунувшаяся Белла старательно возилась со шприцами, не поднимая глаз от расставленных по столу никелированных бачков, Трубин набрал номер и строго сказал в трубку:

– Что, спите? Это я. Значит так, поднимайте водителя дежурной машины, надо перевезти людей... их двое, пострадали от взрыва. А-а, уже слышали? Небось, весь город на ушах, войска, да?.. Ну, и правильно. И правильно. Хорошо, пиши. Улица Свободная, первая горбольница. Мы будем в приемном отделении. Только я прошу – не копайтесь! И пусть приготовят два бокса, один – хирургический, второй... ну, второй можете обычный. Да, врача обязательно... Все. Не позже, чем через сорок минут – жду.

– Пожалуйста, извините меня, – дождавшись конца разговора, тихонько попросила Белла. – Честное слово, сама не знаю, что нашло. Нервничаю сильно...

– А люди-то чем виноваты? – уже беззлобно сказал Трубин и покачал головой. – Срываетесь на всех подряд, кричите. Вы же медицинская сестра, белый халат носите, к вам за помощью приходят, а вы...

– Извините, – Белла подняла полные слез глаза.

– Плакать-то мне надо, – Трубин вздохнул. – Люди испортились. Не понимаю, что такое?.. Живем хорошо, спокойно, ни войны, ничего... А люди – как собаки, гавкают друг на друга, дерутся, пьют, преступность только за прошлый год на пять процентов выросла! В честь чего, я спрашиваю? Откуда эти пять процентов, кто они такие?..

Белла молчала, всхлипывая.

– Не знаете? А ведь корни-то всего этого – вот, хамство наше, безнаказанность... Только зачем я вас воспитываю? Сами все знаете и понимаете. Дома-то, небось, тихо себя ведете, как мышка. Там не поорешь, живо на место поставят... Вам бы полечиться, но – ладно. Пока работайте.

– Спасибо! – медсестра вспыхнула от радости.

– И держите себя в руках, – Трубин покосился на меня. – А то в следующий раз, кто бы за вас ни заступался, отправлю в блок психообработки на три месяца, а потом еще на год – на фабрику, шнурки плести. Вот, кстати, заступник ваш, – он снова глянул в мою сторону, улыбнулся, – сам не понимает, что вам же – вредит, приучает легкие пути искать... Хороший человек, чистый. За мое имущество глаза лишился, и ничего, еще за вас хлопочет.

– Ах, вот... – Белла удовлетворенно кивнула. – А то проволока, проволока...

– Да, – подтвердил Трубин. – Постеснялся правду сказать. Это у нас в характере – скромность. Но не надо доводить ее до абсурда – это я вам, Эрик, говорю. Не надо! Сделали дело – имейте честность в этом признаться. Тем более, дело-то хорошее.

У меня вдруг заболела голова, и все вокруг отодвинулось за толстое стекло этой боли, отделилось от меня: Трубин, Белла, столик с блестящими никелированными банками, стулья, вытертые доски пола, плафон на потолке, синее окно, подсвеченное желтоватым фонарем, массивный письменный стол, шкафчики, черный телефонный аппарат. Резануло: "Вор!!!", но я тут же испуганно затолкал эту мысль на нижнюю полку сознания. Нет, я не вор, не может быть. Какой из меня вор? Сроду ведь ничего не воровал, если не считать мелочи из родительского буфета, но я ведь тогда вернул все на место – а значит, как бы ничего и не брал.

Тот человек у меня дома как-то сказал: "Счастье – это свобода. Свобода выпустить себя из себя".

Я ему не верю, и не только в том, о чем он треплется каждый вечер. Я не вор, не убийца, у меня есть имя, адрес, социальная карточка, статус служащего, желтые талоны... У меня была жена и мог быть ребенок. Квартира моя хоть и небольшая, но уютная, теплая, с замечательной газовой печкой и собственной ванной...

Но я ведь у к р а л куртку. Значит – я вор.

Поэтому не надо думать, надо делать. Тьфу, это ведь тоже е г о фраза. Он будто всегда со мной, даже когда я один.

– Что такое, Эрик? – Трубин участливо наклонился ко мне. – Опять?.. В кафе у вас что-то такое было, похожее... Все-таки правильно я решил забрать вас в городок. Пусть рентген сделают... Посидите, посидите... Сестра, дайте-ка нашатырь.

– Не надо, – я нарисовал на своем лице улыбку. – Прошло... Проходит уже. Мне кажется, это из-за глаза... В любом случае стало легче.

– Бедный вы, бедный, – он потрепал меня по плечу, усаживая. – Ничего, Эрик, я вас отблагодарю.

– А что за взрыв? – вдруг спросила Белла. Она уже совсем успокоилась, глаза просохли от слез и снова сделались острыми и цепкими.

– Взрыв-то? – Трубин придвинул себе стул и сел. – В центре города взорвали ночное кафе. Нам чудом повезло – успели выйти. Кстати, это Эрику что-то подсказало. Помню, он заторопился, потащил нас... А так лежали бы мы там сейчас по всему проспекту, кусочками... Вот этого я, кстати, не понимаю. Может, вы понимаете? Скажите мне. Зачем, ради чего взрывать мирное заведение, убивать людей, устраивать этот кошмар посреди ночи?.. Люди же погибли, посетители, официанты... Чья это диверсия, я думаю, скоро выяснится. Но причина? Причина в чем?

Белла пожала плечами:

– Может, психу какому-то не живется...

– Психу?.. Вряд ли. Это было слишком уж обдуманно, да и откуда у психа взрывчатка? Кстати, бомба-то была мощная, очень мощная, не только от кафе ничего не осталось, но и в стене дома, который за ним стоит, вот такая образовалась дыра. Может, и там убило кого-нибудь... Я предполагаю: это мог быть так называемый "конус" – мина с ядерным зарядом.

Мы с Беллой одновременно вздрогнули.

– Что, не слышали? – Трубин положил ногу на ногу. – Неудивительно. Нормальным гражданам и не положено такое знать. Но наука не стоит на месте. Уже и до такого дошли. Правда, предназначены "конусы" вовсе не для убийства, а для геологических разработок, очень удобная вещь: весит мало, в транспортировке проста, радиус действия большой и сила взрыва – сами понимаете. Никаким динамитом такого эффекта не достичь. Есть, правда, минус: радиоактивное заражение местности. С этим ничего не сделаешь... Поэтому, если там, на проспекте, был все-таки "конус" – лечиться нам придется очень серьезно.

– А большая могла быть доза? – Белла посмотрела на меня с сочувствием.

– Как сказать... Приличная. У нас в городке, конечно, есть лекарства, есть запас крови, так что умереть мы, наверно, не умрем. Но неприятно.

Заглянул врач:

– Готово.

– Ну, как там дела? – Трубин повернулся к нему. – Все-таки перелом?

– К счастью, обошлось. Я думал – компрессионный, но имеет место лишь ушиб. Чувствительность ног у нее уже восстановилась. Полежать ей надо, меньше движений, больше отдыха. Кстати, у девочки малокровие – вы бы ее подкормили.

– Подумаем... вы вот что, уважаемый, подготовьте-ка ее к перевозке, я уже вызвал машину. Хорошо? У нас ей лучше будет.

– Нежелательно вообще-то... – начал врач, но замолчал и махнул рукой с усталым, невыспавшимся видом. – Как хотите.

– Кстати, у вас счетчик Гейгера есть?

– Нет, к сожалению. А..? – доктор удивленно вскинулся.

– Ну, на нет и суда нет, – Трубин бодро хлопнул себя по коленям. – Спасибо за оказанную помощь.

Врач, пятясь, закрыл дверь.

– Ну, все, теперь велит кабинет отмывать, – хмыкнула Белла. – Перестраховщик. У нас как-то ртуть разлилась из термометра, так даже потолок заставил мыть – на всякий пожарный случай.

Я посмотрел на свои ободранные ладони, на сверток, стоящий теперь почему-то на кушетке в углу, на Трубина, на Беллу. Голова была уже ясной, и в ней вдруг завертелась одна-единственная мысль: "Чтобы там ни взорвалось, я должен ее еще раз увидеть. Еще один раз. Один".

Мой несчастный сверток снова выглядел как-то иначе, но я, смертельно уставший от его перевоплощений, мысленно махнул рукой: "Да и черт с тобой...".

* * *

В то лето воздух слишком рано, еще в начале августа, сделался осенним, несмотря на щедрость солнца и удушливую жару. Осень выползла едва заметным холодком из полумрака подъездов и лежала по утрам под деревьями и скамейками, как тень, она встречала нас по дороге на службу, провожала вечером домой, а ночью, засыпая, мы вдыхали ее сладковатый коричный аромат, напоминающий духи.

В день нашей свадьбы с Хилей было неожиданно прохладно, резко-солнечно, неспокойно – осень чувствовалась острее обычного. Дул неровный порывистый ветер, он гнал по яркой синеве неба клубы облаков и играл флагом на далекой крыше городского Совета – словно одинокий алый факел полыхал там, не сгорая.

После того страшного дня, когда Хиля сидела комочком в углу маленькой комнаты и смотрела на меня взглядом мертвой, прошло две недели. Боль ее перестала бросаться в глаза, но я точно знал, что она не утихла, и даже свадьба тут вряд ли поможет. Но, тем не менее, я оформил на службе отпуск, купил новый галстук, вычистил ботинки и в десять часов утра зашел за Хилей, сжимая в руке три розы – белые, полураспустившиеся, аккуратно упакованные в блестящую золотистую бумагу.

Машина уже подрулила к дому и стояла напротив подъезда, вымытая, нарядная, с алой лентой на капоте – на эту ленту оглядывались проходящие девушки. Водитель вылез и принялся протирать фланелью стекла и зеркала, строя девушкам рожицы.

Хилю я застал почти готовой: в белом шелковом платье, в веночке из бумажных цветов, в лаковых туфлях, она стояла перед зеркалом и красила губы. Мать, приятно заплаканная (ей ведь ничего, совсем ничего не сказали об изнасиловании), обняла меня, поцеловала в щеку, подержала в объятиях: "Эрик, Эрик...". Отец, совсем поседевший, важный, пожал руку: "Ну вот, теперь и родственники". "Не говори "гоп", – пробормотала Хиля, отстраняясь от гладкой зеркальной поверхности и придирчиво разглядывая свое лицо. Что она пережила за все эти ночи, за эти безжалостные утра и эти дни, полные бодрых улыбок, предназначенных родителям – неизвестно, но внешне все выглядело прекрасно: глаза, губы, румянец, длинные ресницы, духи.

– Ты красавица, – сказал я, подходя сзади и обнимая ее за талию. – Моя самая красивая девочка...

Следствие уже закончилось, преступника отправили в изолятор – сокамерникам на радость. Хиля старалась обо всем этом не задумываться. Но одна морщинка между бровей у нее все-таки появилась.

Мои родители шуршали в комнате, перепрятывая подарки, шептались. Я зашел, поцеловал маму: "Ну, мы поехали". "Папа" внимательно посмотрел на меня:

– Это – точно? Ты ведь не благотворительностью сейчас занимаешься?.. Ты любишь ее?

– Люблю, – я двинулся к выходу, прислушиваясь, не вышла ли на лестничную площадку моя невеста. – А сейчас – даже больше. Все, папа, я полетел. Через час вернемся.

Хилю я увидел на лестнице, у того самого окна, где мы когда-то познакомились. Нарядная, свежая, с розами в руках, нереально красивая, она стояла, понурившись, и безучастно смотрела на облака, словно за те несколько минут, что ее никто не видел, она успела растерять все свои воспоминания и чувства.

– У кого будем жить, у меня или у тебя? – я остановился рядом с ней.

– Эрик! – Хиля оживилась и ласково ткнулась лбом в мое плечо. – А я что-то... не знаю. Вспомнила тот вечер...

– Да, ты стояла такая маленькая, в шубе...

– Маму встречала.

– Да, точно. Я помню... Не грусти, мой хороший, у нас ведь столько всего будет. Пойдем? Я записал нас на половину двенадцатого. Но надо подъехать пораньше, мало ли, на всякий случай.