Текст книги "Белые Мыши на Белом Снегу (СИ)"

Автор книги: Екатерина Постникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

– Что вы так смотрите? – не поднимая глаз, спросила дознавательница.

Полина аж подскочила на стуле:

– Извините!..

– Да ничего, я привыкла, – женщина перевернула плотный лист. – Многие так смотрят.

– Но вы же меня не видите! – пробормотала Полина. – Как вы...

– Почему же не вижу? Прекрасно вижу. Грош была бы мне цена как дознавателю, если бы я не владела боковым зрением.

– Ничего себе... Вот бы мне так научиться...

– Вы кем работаете?

– Я учусь. В ремесленном, на радиомонтажницу.

– Хорошая профессия, – кивнула дознавательница, – но там эти навыки ни к чему. Там, наоборот, ценится умение концентрировать взгляд на мелких деталях, а боковое зрение только отвлекает от работы.

– Нет, ну здорово! – Полина восхищенно хлопнула себя по коленкам, сделавшись на секунду самым обыкновенным ребенком. – Вы и о профессиях все знаете!..

Женщина сдержанно засмеялась:

– Это все память и логика, моя милая. Тренируйте память, читайте, и будете знать не меньше.

– А скажите, сложно стать дознавателем? – осторожно спросила Полина.

– Младшим – нет. Сложно б ы т ь дознавателем и не превратиться в обычного чиновника, который только штаны на службе протирает. Таких ведь много, не только у нас, а везде.

Трубин дописал и вопросительно поднял глаза:

– Я – все. Можно просто оставить?

– Не просто, – женщина встала из-за стола, подошла и взяла исписанный лист. – Я зарегистрирую ваше заявление, сниму копию, а оригинал отдам тому, кому он адресован – Голесу. И не волнуйтесь, это же документ, – она чуть встряхнула листком. – Идите спокойно домой, время позднее.

Выходя, я взял сверток с полки, и дознавательница тоже ничего не заметила – она стояла и внимательно читала заявление.

Внизу мы забрали вещи из гардероба, оделись и вышли на улицу. Метель кончилась, небо очистилось, и теперь на нас смотрели острые колючки звезд. Стало заметно холоднее, изо рта у меня вырывался густой пар.

– Подморозило! – Трубин с силой потер ладони одна о другую. – Ну вот, дело сделано, можно и поужинать, – вид у него был бодрый, но я чувствовал, что он сильно нервничает. – Есть хочется – сил нет. Пойдемте.

– Везет ей, – пробормотала Полина, – дознавательнице. Работа интересная, платят, наверно, хорошо... талоны желтые, пайки...

– Вы совершенно точно кушать хотите! – заулыбался ей Трубин. – Раз говорите о пайках.

– Да я не о пайках, я – вообще...

Улицы были пусты, как в сказке, лишь окна горели, отбрасывая на снег ровные квадраты желтого света. В квартирках кипела жизнь, люди ужинали, разговаривали, слушали последние новости по радио, дети носились, играя в войну, женщины развешивали белье и стелили кровати. У кого-то на стене – как недавно у Полины – я увидел часы, они показывали без четверти одиннадцать. Время еле двигалось, и я не мог понять, в чем дело. Столько случилось событий, а время – десять сорок пять. Всего-то четыре часа прошло с тех пор, как я украл эту несчастную куртку, лежащую теперь в глубине туалетного шкафчика в Управлении Дознания...

Улица круто повернула, и мы очутились на широком проспекте, по которому, жужжа, проносились редкие машины. Замерзший постовой в тулупе стоял в своей будке, съежившись и грея в воротнике лицо. Несколько рабочих возились в открытом люке, один держал фонарь и изредка давал советы (снизу отвечали: "Закрой рот!"). Дворничиха шла, неся охапкой, как цветы, три или четыре фанерных снеговых лопаты. У булочной разгружали большой бледно-синий фургон с наклонными буквами: х л е б, вытаскивали по направляющим лотки с ровными рядами буханок и осторожно ставили на низкую тележку, чтобы завезти внутрь магазина – оттуда шел плотный, теплый запах выпечки.

Я засмотрелся на фургон и чуть не врезался лбом в фонарный столб: все-таки неудобно с одним глазом. Полина испуганно схватила меня под руку:

– Ой, Эрик, что же ты так?!.. Что ты там увидел?

– Мирная жизнь, – ответил я.

– Ну, так ведь и не война, – удивилась девушка. – Что ж ей не быть мирной?

– В другом смысле, – я улыбнулся. – Некоторые вот этого не понимают: вечер, булочная, хлеб привезли. Смотри, канализацию чинят... Им кажется – так и должно быть, а ведь это – счастье...

Трубин весело поглядел на меня:

– А вы, Эрик, философ!.. Слушайте – нескромный вопрос – а что такое вы с собой таскаете? Паек, что ли?

– Да нет, какой паек! – мне удалось полностью сохранить естественные интонации. – Будете смеяться: одеяло. Старое одеяло. Дверь хочу утеплить, дует, а тут смотрю – валяется в больнице, никому не нужное. Они разрешили – я и взял. Хотите, покажу?

– Не надо, не надо! – Трубин со смехом замахал руками. – Я из простого интереса спросил. На что мне ваше одеяло? А насчет двери – вы молодец, я бы не додумался...

Мы пересекли проспект, и я увидел то самое кафе, куда вела нас жертва моей кражи: три окна чуть на разной высоте, стертые ступеньки, низкая крыша. Надпись "К а ф е" лесенкой по стеклу, рядом пожарный щит с баграми и лопатами, открытый песочный ящик.

– А почему оно работает? – удивилась Полина. – Времени-то уже часов одиннадцать!..

– Для ночных сотрудников, – объяснил Трубин. – Не волнуйтесь, пропуск у меня есть, ну, а вы – со мной, естественно.

Я шел и улыбался, предвкушая ужин, за который не придется платить, и обещанную завтра зеленую карточку. Пока все складывалось в мою пользу: даже если бы Трубин вдруг решил посмотреть, что у меня в свертке (а такое могло случиться, люди разные), он увидел бы только драное, полусгнившее, грязное одеяло. Неприятное зрелище, но зато я – чист, как стекло.

Единственное, что тревожило меня – больница. Это было мое слабое место: я не помнил, сказал ли врачу о куртке. Вроде не говорил. А медсестре? Или сторожу, который нашел меня за будкой?.. А может, той беременной женщине?.. Оставалось надеяться, что и они ничего не помнят. Но – вдруг?

Я не люблю слово "вдруг", оно никогда не таит в себе приятных неожиданностей. "Вдруг" происходит всегда что-то гадкое, даже непоправимое – как, например, тогда с Хилей...

* * *

В тот ужасный день она ждала гостей. Зайдя к ней около шести часов, я застал ее необычно оживленной, в нарядном платье из темно-красной шерсти и наброшенном на плечи шелковом шарфике. На тумбочке под зеркалом стоял открытый флакон духов, а на полу, на аккуратно расстеленной чистой тряпочке – туфли.

Мне было девятнадцать, а Хиле – двадцать лет. К тому времени я уже закончил курсы помощников бухгалтеров и служил в жилищной конторе, а она поступила к своему отцу секретаршей. Можно сказать, что оба мы устроились неплохо: я получал оклад младшего служащего, желтые талоны и надбавку за сверхурочные, а о Хиле и говорить нечего: в Тресте столовых она каталась, как сыр в масле. По состоянию здоровья армия мне не грозила, достаточно было полистать медицинскую карточку, и потихоньку, буквально по маленькому шажку, я начал приближаться к мысли о женитьбе на моей очаровательной соседке: в конце концов, я знал ее сто лет, мы крепко дружили, и даже – кажется – любили друг друга.

Будущее виделось мне светлым: хорошая должность (я не собирался оставаться всю жизнь только помощником бухгалтера), уютная отдельная квартира в служебном доме, ребенок или даже двое, вечерние походы в кино или на лекцию, прогулки по окрестностям, выезды к морю в самую лучшую пору года – ранней осенью. Семья в моем понимании была естественным продолжением романа – других примеров я вокруг и не видел.

Правда, была одна вещь, из-за которой наши отношения с Хилей нельзя было назвать "романом" в обычном смысле, и именно эта стыдная, странная, противоестественная мелочь заставила меня обмануть "папу" еще раз – последний...

– Ты куда-то уходишь? – я протянул Хиле букетик цветов.

– Нет, никуда, – она небрежно положила, почти бросила подарок на тумбочку. – Просто будут гости.

– Ах, я не вовремя... Но мы же хотели в кино – не помнишь?..

– Слушай, Эрик, – она вдруг крепко взяла меня за плечи и посмотрела в глаза жестко и укоризненно, – ты отличный парень, но сегодня, пожалуйста, уйди. Завтра, если хочешь, мы сходим с тобой в это кино. Или в другой день. Но не сегодня.

– Почему? Это будут какие-то особенные гости?

– Да. Это будет другой человек.

Несколько секунд я переваривал, потом сказал:

– Тебе не кажется, что "других людей" мы с тобой уже проходили? – больше всего мне хотелось заплакать, но я заставил себя говорить спокойно.

– Эрик, – Хиля отпустила меня, – мы с тобой просто хорошие друзья. Неужели ты, как друг, не хочешь, чтобы у меня все сложилось? Мне двадцать лет, ты понимаешь, все мои знакомые уже... – лицо ее вдруг сделалось беспомощным.

Мне показалось, что я вижу выход из положения:

– Хиля, если ты имеешь в виду – замуж, то я...

– Ничего не говори! – зло отозвалась она. – На свете нет легких путей. И никакая запись о браке нам с тобой не поможет.

Я все не мог понять, что она имеет в виду.

– Слушай, Хиля, давай это обсудим. Я серьезно говорю – выходи за меня замуж.

Я предложил это вполне искренне – решение и так почти созрело. Конечно, в двадцать лет ей уже пора иметь семью, кто спорит.

Секунду Хиля молчала, потом упрямо помотала головой:

– Нет.

– Почему? – теперь я уже жалел, что не предложил этого раньше.

– Эрик, давай честно... ты же не можешь... с женщиной, да?

– А тебе это обязательно нужно?

– Но хотя бы ради детей! – глаза ее широко распахнулись, и я инстинктивно шагнул к ней, готовый обнять и утешить, если заплачет:

– Дети будут. Я тебе обещаю. Придумаю что-нибудь.

Хиля начала всхлипывать:

– Эрик, не доводи меня, уйди, пожалуйста! Ну, пожалуйста!.. Придумает он... А раньше почему не придумал?

Я отступил к двери, изо всех сил удерживая на лице спокойную маску. Хиля отвернулась.

– Ну хорошо, – сказал я. – Как скажешь.

Да – я действительно этого не мог. "С женщиной" – сказала она, но ошиблась, потому что есть масса мужчин, которые не могут этого именно с женщиной, а иначе, пусть даже извращенно – но они имеют хоть какое-то представление...

Я же не мог этого в о о б щ е. И не хотел.

Теоретически я знал все, и, как любое абстрактное знание, оно меня не волновало. Удовольствие – это теплый вечер, хороший фильм в кино, прикосновение к чистой гладкой Хилиной коже, запах духов, смех над шуткой. Существует удовольствие от вкусной еды (и очень сильное), от скорости, от горячей ванны, от отдыха после долгой прогулки. Даже от работы, если она тебе удается.

На службе знали, что у меня есть девушка, чуть ли не невеста, поэтому никаких вопросов не возникало. Хотя нет, один вопрос мне все-таки задали: "Ты кого хочешь, мальчика или девочку?". Спросила об этом симпатичная толстушка-машинистка, в обеденный перерыв, на отведенной для курения лестничной площадке. Я поднимался в контору, она стояла с папироской в янтарном мундштуке, прислонившись к крашеной стене и скрестив ноги. На ее белую рабочую блузу косо падало из окна солнце – и это было красиво.

– Эрик, а ты что, не куришь?

– Когда как. Скорее, нет.

– Жаль. Покурили бы с тобой, – машинистка выпустила струйку дыма.

– Я могу просто так постоять, если тебе одной скучно.

Она захихикала. Этой женщине было уже за тридцать, и она успела раза четыре выйти замуж, но ни разу не продлила брак. Теперь на очереди был кто-то пятый: каждый день он звонил, витиевато здоровался простуженным басом и просил позвать свою толстушку "к трубочке".

– Эрик, а ты кого хочешь, мальчика или девочку? Ну, ребенка, я имею в виду.

– Интересно, – помимо воли я рассмеялся, – а откуда такая мысль, что у меня будет ребенок? Я даже не женат, и вообще...

Толстушка смерила меня медленным, ласково-цепким взглядом умудренной жизнью женщины, вытолкнула в воздух еще одну дымовую струйку и сказала:

– Я же не говорю – сейчас. Ну, а в принципе? Ты у нас такой галантный, утонченный, всегда девушек вперед пропускаешь... Спорить готова: ты больше девчонку хочешь. Такие, как ты, всегда о дочках мечтают.

– Наверно, ты права, – я ощутил чуть заметный укол смущения и тревоги. – Но это уж дело случая.

– Я слыхала, – машинистка выбросила окурок в чугунную урну и выбила мундштук о перила лестницы, – что рождается всегда тот, кого хочет отец. Вот мой, например – я думаю, мы поженимся – орет на всех углах: сына, сына!.. А я же по глазам вижу: девку ему надо, просто стесняется, – она многозначительно улыбнулась. – Значит, и будет девка.

– А ты что, уже..? – я растерялся.

– Похоже.

Странно, но женщины почему-то не стесняются говорить со мной на такие темы, словно я им – подружка. То ли чувствуют что-то, то ли просто не берут меня в расчет. Вот и эта брызжущая весельем толстушка запросто сообщила мне о своей беременности, и хоть бы хны.

– Тогда поздравляю, – я хотел вежливо уйти, но она удержала меня взглядом:

– Извини, Эрик, если я лезу не в свое дело. Ты вроде обиделся.

– У меня принцип: не обижаться на хороших людей, – автоматически улыбнулся я.

– Ну, лиса! – захохотала машинистка и шлепнула меня по спине, другой рукой вытирая выступившие слезы.

Ладно, контора есть контора, и я даже не дернулся бы, начти они хоть вслух обсуждать мои дела. Но дома что-то сгущалось, какие-то смутные, полупрозрачные облака повисли под потолком моей квартиры, собираясь всегда в том месте, где находился я, и это было хуже всего.

Родители мои все еще жили вместе. Очередное продление своего брака, уже на пять лет, они отметили в служебном кафе, и я, помню, долго бегал по городу в поисках памятного подарка, пока не откопал на каком-то дальнем рынке красивую репродукцию в позолоченной рамке: утро, сосновый лес, извивы бледной речушки в пучках камыша, развалины каменного домика... Картина родителям понравилась, но "папа" все так же странно и озабоченно поглядывал на меня, и ледок не растопился.

Однажды, незадолго до разговора с Хилей, я застал его за крайне необычным занятием: он рылся в ящиках моего письменного стола.

Я ничего от него не скрывал, но в ту минуту, увидев его согнутую у стола фигуру, ощутил внутри сильный безотчетный протест, словно впервые в жизни "папа" нарушил им же установленные нормы. Никто никогда не говорил мне, что родители не имеют права трогать мои вещи, но это как-то подразумевалось: ведь я же не должен был подглядывать под дверью их спальни. То, что я все-таки подглядывал, все равно не избавляло их от обязанности быть порядочными – ведь они об этом не знали.

– Папа? – я вошел в свою комнату, стараясь держаться независимо и иронично. – Ты бритву, наверно, искал?

Он вздрогнул и резко отстранился от стола, словно оказался возле него случайно.

– А, Эрик, – пробормотал он. – Извини, я...

Лицо его сделалось двухцветным: на лбу и щеках выступили неровные красные пятна, остальное побелело, даже губы.

– Как дела? – я подошел к столу и аккуратно задвинул верхний ящик на место. – Что нового на службе?

Он порядочно постарел, и в тот момент это стало особенно заметным. Молча глядя на меня, он стоял в неосознанно оборонительной позе, словно я мог его ударить.

– Папа? – я почувствовал, что немного успокаиваюсь. – Что ты так на меня смотришь, будто это я в твоем столе что-то искал?

– Извини, – повторил он. – Больше этого не будет. И я могу объяснить...

– Может быть, какие-то квитанции? – я изо всех сил старался подсказать ему ответ, неважно какой, главное – вывести его из состояния шока. – Квитанции все у мамы, а талоны я положил в буфет.

– Да какие квитанции!.. – он вдруг досадливо махнул рукой и сел в мое рабочее кресло. – Зачем они мне вообще? Этим мама занимается... – "папа" помолчал, словно собираясь с духом. – Эрик, я хочу знать, с тобой все нормально?

– Абсолютно, – я опустился на кровать, держа руки в карманах.

– Уверен?

– Говори конкретнее.

– Я насчет Эльзы. Она не то чтобы жаловалась мне... девушки на такие вещи не жалуются... но недавно она спросила, чем именно ты болел в детстве, понимаешь? – он отер со лба выступивший пот. – У нее какие-то подозрения, она вообще смотрела на меня так... И еще она спрашивала, что мне известно о твоем родном отце.

Я знал, что правды ему не скажу, и знал так же, что давно готов к такому разговору. Поэтому широко улыбнулся – даже скулы заболели:

– Ну, естественно, папа, ее же интересует здоровье будущих детей.

"Папа" вдруг резко расслабился, словно в нем выключили ток:

– Ах... ну, конечно... – по лицу было видно, что такой вариант просто не приходил ему в голову. – Вот оно что... Это работа влияет, начинаешь искать улики там, где их нет. Ну, конечно... То есть, вы хотите пожениться?

– Не исключено. Может быть, я пока не готов. То есть, готов, но не совсем.

– Ага, ага... – "папа" выглядел очень довольным. – Значит, все в порядке? Ты понимаешь, о чем я. Наладилось?

– И давно, – я снова широко улыбнулся.

– А по тебе не скажешь, – он ласково покачал головой.

– Сдержанный характер – это еще не признак ненормальности, – я пожал плечами. – Не хватало еще, чтобы это было по мне видно!

– Ты прости, – он вдруг заговорил сердечно и мягко, – я сам не знаю, что искал у тебя... может, медицинские справки, какие-нибудь книги... хоть что-то, чтобы понять... Я не ждал, что ты вот так войдешь...

– У нас в конторе обработка от крыс. Всех отпустили на час раньше, – сказал я. – А что касается всех этих вопросов – забудь ты уже.

Он ушел, совершенно успокоенный, а я остался сидеть на своей кровати и вдруг подумал, что только что обманул опытного дознавателя – всего лишь потому, что он считал меня своим сыном.

Интересно, а тот, другой человек, о котором выспрашивала Хиля – он тоже считает меня сыном? Когда-то его фамилия стояла в моей социальной карточке, и неведомая бухгалтерия каждый месяц вычитала у него четверть оклада на мое содержание. Но это было очень давно, почти полжизни назад. Помнит ли он еще?..

И еще один вопрос вдруг взволновал меня: почему они с мамой разошлись и не продлили брак? Может быть, у него тоже были какие-то проблемы, и маме надоело притворяться перед соседями, что все в порядке? Одно я знал точно – брак не продлила именно она. Отец был в отъезде и оставил заверенное в домкоме заявление, ей нужно было лишь взять эту бумажку и сходить с ней в Семейный отдел – но она не пошла.

Просто спросить у мамы я не мог, по опыту зная, что она не скажет ничего определенного. Поэтому – не было ли это естественным продолжением действий моего "отца"? – я решил найти улики сам.

Через день или два они, нарядные, отправились в новый, еще пахнущий краской служебный клуб на двухсерийный фильм из жизни сыщиков прошлого. Я его уже видел – с Хилей. Картина мне понравилась, хотя стрельбы могло быть и поменьше, и я сходил бы на нее еще раз, но шанс остаться в пустой квартире на три с лишним часа мог больше не представиться.

В родительской спальне стоял массивный дубовый шкаф, под завязку набитый книгами, журналами, старыми газетами, папками, фотографиями и прочим слежавшимся хламом. Если на свете и существовало то, что я искал, оно лежало в этом шкафу или – в самом крайнем случае – в кладовке, в одном из двух старых чемоданов.

Помахав из окна садящимся в машину родителям, я подождал, пока они отъедут и скроются за поворотом, засек еще десять минут (на случай непредвиденного возвращения кого-то из них) и вошел в спальню.

Больше часа ушло на возню с пыльными бумагами, и я не раз удивился, почему же мама не выкинет все это барахло на помойку. Там не было абсолютно ничего ценного, ни одного мало-мальски важного документа, сплошная пожелтевшая макулатура: квитанции за электричество еще из фабричного дома, черновики заявлений в домовый комитет, списки членов женского кружка, в котором мама училась шить двадцать лет назад, мои детские рисунки с обилием красных знамен и огромных звезд, разрозненные нотные листы, самодельные выкройки, рецепты блюд из черствого хлеба, вырезанные из журнала "Ударница"... В отдельной папке лежали фотокопии наших социальных карточек еще на прежнюю фамилию, мои медицинские справки и школьные табели, пара маминых почетных грамот, еще какая-то дребедень.

Устало вздохнув и затолкав все обратно в шкаф, я открыл кладовку в прихожей и выволок из нее огромный клеенчатый чемодан, который не открывали, наверное, лет десять: замки заржавели и не отщелкивались, пришлось расцепить их кухонным ножом.

И тут же – я окунулся в мамино детство. В руки мне, как птичка, порхнула фотография: девочка лет десяти в темном пиджачке и юбке в складку, с гладкими, подстриженными до кончиков ушей темными волосами, простонародное серьезное лицо, плотно сжатые губы. Белые чулочки, туфли с перемычкой, толстая книга в руках, пионерский галстук не завязан узлом, как принято сейчас, а заколот блестящей металлической брошкой. За девочкой, постепенно теряясь в дальней перспективе, тянется куда-то светлый коридор с круглыми лампами на потолке, темными окнами и чьими-то портретами в простенках. Маму можно узнать, но я не представлял, что в детстве эта красивая яркая женщина была вот такой – обыкновенной.

Ворох фотографий: мама на школьной демонстрации, мама со своими родителями, мама в кругу таких же ребятишек возится с разложенной на столе стенгазетой, она же – в темном купальнике и белой панаме – на пляже, следующий снимок – толпа детей вокруг памятника, мою мать не сразу и найдешь, еще один – она повязывает пионерский галстук известному летчику-испытателю...

Под фотографиями лежали какие-то детские одежки, сломанные игрушки, самодельные открытки, рисунки (очень похожие на мои, разве что сделанные простым карандашом, а не красками), табели (мама неплохо училась), носовой платок с вышивкой, вырезанные из бумаги куклы и такие же бумажные платья для них, простенькие стихи в школьной тетрадке (сплошные "костры", "знамена", "великая держава" и "слава"). Ничего, относящегося к моему родному отцу, в чемодане не оказалось, и я с каким-то странным чувством, похожим на ностальгию, закрыл его.

По закону подлости (а иначе и не назовешь), то, что я искал, обнаружилось на самом дне второго чемодана, под грудой слежавшейся женской одежды и старых грампластинок. Это был небольшой бумажный пакет, в который я заглянул уже почти по инерции, машинально, и сразу вскочил на ноги – вот оно!..

Свидетельство о заключении брака, фотоснимок молодоженов (на нем у мамы немного отстраненное лицо) и короткая записка, вложенная в разорванный конверт:

"Лида, все-таки ты была не права. Если хочешь, можем поговорить. На конверте – мой новый адрес, приходи в любой день после 6 часов, позвони два раза. Люблю. Глеб".

Перечитав записку, я сунул ее и фотографию в карман, быстро привел все в порядок и пулей вылетел из дома, боясь, что не смогу посмотреть маме в глаза.

Это было как раз накануне того разговора с Хилей. Стояла тяжелая жара, и даже вечер нисколько ее не смягчил. Я двадцать минут прождал на углу автобус и, уже взбираясь по лесенке в тесный салон, увидел, как к дому заворачивает родительская машина. Успел.

* * *

– Пропуск, пожалуйста! – на входе в кафе, сразу у двери, сидел за столиком парень в черной форменной тужурке и постукивал обратной стороной карандаша по раскрытой тетради. Трубин немедленно выудил из кармана бумажку с печатью и положил на стол:

– Это мои гости, – он кивнул на нас, успев чуть подмигнуть Полине.

– Хорошо, – парень взъерошил свои густые черные волосы. – У окна свободно.

Собственно, свободно было почти везде, я заметил лишь пятерых посетителей, но Трубин спорить не стал, и мы с Полиной тоже промолчали.

Помещение оказалось внутри больше, чем выглядело снаружи, квадратные столики, застеленные белыми скатертями, стояли в строгом шахматном порядке, а на окнах висели желтые репсовые занавески.

– А ничего, уютно, – заметила Полина, вешая полушубок на один из множества прибитых к стене крючков.

– Здесь очень хорошо кормят, – понизив голос, сообщил ей Трубин. – Мясо, красная рыба и все такое.

Я уже совсем освоился с ними, особенно с девушкой, которая не переставала глядеть на меня со смесью восхищения и гордости. Но – увы, в ее редких косых взглядах на Трубина проскальзывало иное чувство, которое я хотел увидеть в свой, а не в его адрес – женский интерес.

За годы, прошедшие после расставания с Хилей и второго брака, который и браком-то не назовешь, я перезнакомился с целой кучей девушек. В основном, это были чьи-то секретарши в шуршащих кофточках из искусственного шелка, медсестры с холодными глазами и коротко подстриженными ногтями на сильных руках, продавщицы из универмагов, способные говорить только о кино и тряпках, молодые учительницы с внешностью и голосами роботов. Одна или две мне действительно нравились, с остальными я проводил время просто так, лишь бы не быть одному. Как-то раз попробовал познакомиться с хорошенькой блондинкой из фабричного района, судя по виду, швеей – и не вышло, она вежливо извинилась и сказала, что скоро выходит замуж.

И вот – Полина туда же. Этот Трубин, на которого она косится, размышляя, нельзя ли что-то с него поиметь – обыкновенный, не слишком молодой мужик, наверняка женат, да и зачем ему соплячка из ремесленного училища?..

Мы сели за четырехместный столик. Я поставил сверток на свободный стул и хотел было накрыть его шапкой, как вдруг что-то привлекло к нему мое внимание. Девушку, как назло, прорвало болтать, и я никак не мог сосредоточиться на смутной мысли, мелькнувшей у меня в голове.

– ... совершенно сумасшедшие цены, но как красиво! – разливалась соловьем Полина, пока Трубин, слабо улыбаясь, высматривал официанта. – Нет, конечно, тот ресторан был не для рабочих, я понимаю...

Что-то не так с этим свертком. Вроде и бумага та же, и шпагат, и так же плотно упакован...

– ... но начальник на нас ничего не жалел, заказал все, что мы хотели...

А с чего я вообще взял, что сверток как-то изменился? Что именно заставляет так думать?..

Подошел официант, почти неотличимый от парня у входа, и протянул плотный листок меню. Его темные, остро отточенные глаза мгновенно обежали всех нас, остановились на Полине, скользнули по марлевому квадрату на моем лице, вернулись к Трубину:

– Трески сегодня нет.

Девушка продолжала говорить, и я понял, что она просто очень нервничает.

– Эрик, а ты был в ресторане?

– Что? – мне с трудом удалось оторваться от свертка. – Что ты говоришь?

– Я говорю, в ресторане был? Мой отец однажды спас начальника цеха, когда трубу с кипятком прорвало. И за это начальник отвел нас в ресторан на вокзале...

– Я – был, да... раньше.

– Что с вами? – Трубин внимательно посмотрел на меня. – Вам плохо? Голова болит? Что вы так странно глядите на свое одеяло, будто оно убежит?

Ну конечно!.. Меня как ударило – я осознал, наконец, что же изменилось, и застыл на месте. Рядом со мной на свободном стуле лежал д р у г о й сверток. Совершенно другой! Я схватил его с полки в кабинете 190, даже не посмотрев как следует, что беру, и – ошибся!.. Меня мгновенно облило потом с головы до ног, даже за ушами появилась какая-то сырость. Этого мне только не хватало! Теперь, если Трубину придет в голову развернуть бумагу, он может увидеть что угодно – даже вещественное доказательство какого-то преступления. Это даже не важно, главное, что я, получается, украл эту вещь в Управлении Дознания!..

– Эрик, дорогой мой, может быть, вам врач нужен? – на лице моей жертвы застыло озабоченное выражение. – Так побледнели... Полина, будьте другом, сходите вон туда, к бару, там есть телефон...

– Нет, не надо! – усилием воли я вернулся на землю и растянул губы в улыбке. – Вот и все. Ну, закололо немного, бывает.

Нам принесли заказ: три тарелки с тушеным мясом, три салата, три пудинга с засахаренными фруктами, три бокала вина. Я машинально обратил внимание, что посуда в кафе простая, белая, без рисунков, и вот скатерть, как ни странно, выглядит белой только издали – вблизи же она заметно грязновата.

Так, что мы имеем? Сверток, содержимое которого мне неизвестно. Может быть, там и нет ничего особенного. Всегда можно, в конце концов, сказать правду – э т у правду, мол, перепутал в Управлении Дознания, вернем и извинимся. Но шестое чувство, не раз выручавшее меня в жизни, настойчиво подсказывало: "Не надо. Не высовывайся. Не допускай, чтобы у этого Трубина возникли хоть какие-то сомнения на твой счет. Он тебе еще пригодится".

Просто бросить сверток я не мог: надо же что-то держать в руках завтра утром, когда я вернусь за курткой. Если я брошу его сегодня у Трубина на глазах, как объяснить, откуда он взялся снова? Или сказать, что это другой?.. Нет, Трубин должен видеть, что я ушел со свертком домой. Завтра он, конечно, может спросить: "Почему вы все время ходите со своим одеялом?", может даже что-то заподозрить (хотя вряд ли), но после допроса, когда мы выйдем из Управления, сверток ему уже так примелькается, что я смогу-таки унести добычу.

Это было смешно и почти пугающе: сверток стал моим проклятием. Сначала я не мог с ним расстаться из-за Полины, теперь из-за Трубина...

А все-таки, что в нем?

А вдруг Трубин прямо сейчас заставит меня развязать шпагат?..

Может, плюнуть на куртку? Что я – нищий, не обойдусь без нее?.. При этой мысли – "плюнуть" я на мгновение обрадовался, но тут же почувствовал внутри болезненный укол и понял: нет. Есть вещи, на которые я не способен...

За соседним с нами столиком сидели мужчина и женщина в одинаковых черных пиджаках со значками правительственных чиновников и тихо, увлеченно беседовали, ковыряя салат. До меня долетали отдельные слова: "президиум", "полное одобрение", "соцпрограмма", остальное терялось в шепоте. Эти двое были так непохожи на всех, кого я знал, что взгляд мой невольно прилип к ним и ползал с лица на лицо.

Мужчина, наверное, разменял уже шестой десяток и сменил темную масть на пегую, а женщина была довольно молода, лет тридцати с небольшим, и привлекательна, хотя строгая мужская стрижка ее немного портила. Выглядели они совершенно по-разному, даже пиджак на женщине сидел иначе, чем на ее спутнике, но мне почему-то показалось, что они – родственники, чуть ли не отец и дочь. Их объединяло выражение лиц: какое-то породистое величие, спокойствие, полное сознание своей значимости и еще – п р е в о с х о д с т в о. Превосходство не только над шустро снующими официантами или простушкой Полиной, не только надо мной – мелким служащим, и не только над Трубиным – служащим покрупнее, даже, наверное, каким-то начальником, а – над всеми, над всем этим миром, над жизнью в целом. Они были выше всего существующего. "Полубоги", – пришло мне на ум. Настоящие полубоги, высшие существа.

– Давайте выпьем за знакомство, – Трубин чокнулся с нами и со странным звуком "В-ззз" вытянул сразу полбокала вина. – Какая все-таки интересная штука – жизнь, – она расслабленно откинулся на спинку стула и поглядел прищуренными глазами в темное окно. – Иногда не верится. Как домино: упала одна костяшка и повалила другую, а та – третью...