Текст книги "Белые Мыши на Белом Снегу (СИ)"

Автор книги: Екатерина Постникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Наверное, это был бы конец – если бы наутро я не узнал, что ее изнасиловали.

* * *

Чиновница улыбалась, и в этот момент она была просто женщиной, у которой вдруг отлегло от сердца и поднялось настроение. Я так ее и запомнил – улыбающейся, светлой, доброй. Минуты три оставалось до полуночи и до жуткого, исковерканного мгновения, когда...

Мы вышли в синюю морозную ночь, и Полина, раскрасневшаяся, смешная, ухватилась за мою руку:

– Ой, Эрик!.. Скользко как!

Скользко было не более, чем час назад, но ноги ее отказывались слушаться, и, наверное, тротуар сам куда-то плыл под ними.

Мороз усилился, мы дышали густым белым паром, а над нами, над городом, сияли иголочки холодных зимних звезд. Я перехватил сверток, который, казалось, стал теперь заметно тяжелее. Что там все-таки?.. Неуловимая какая-то вещь, может, даже ценная.

Человек с портфелем уже покинул свое место и шагал нам навстречу, к гостеприимным дверям кафе. Вблизи он оказался почти стариком с тонким, будто насквозь просвеченным лицом и быстрыми внимательными глазами.

– Простите, вы не подскажете мне время? – точно на середине проспекта мы встретились, и человек тронул меня за рукав.

Я полез искать часы, задрал рукав, тупо поглядел на свое запястье. Ах да, часов нет. Забыл. Такое случается со мной нечасто, но все же случается.

– Что, время? – Трубин рассеянно сунул руку в карман, досадливо улыбнулся. – И у меня нет. Закон подлости! – он засмеялся, весело посмотрел на незнакомца. – Мы выходили, было около двенадцати. Может, без пяти...

– Да? – незнакомец чуть встрепенулся и машинально закрутил на весу левой кистью, вытряхивая из рукава пальто браслет с часами. – Хоть поставлю... Отставать вдруг начали, представляете?.. Пятнадцать лет шли секунда в секунду, и вдруг сегодня...

– Боже мой, до скольких же работает это кафе? – Полина, сытая, веселая, висла на мне и глупо улыбалась.

– До утра, деточка, – мягко сказал человек с портфелем.

Машин не было ни одной, и мы стояли кучкой на узком газоне, разделяющем проспект надвое. Летом этот газон зеленый, на нем высаживают траву и красные маки, но зимой он – всего лишь островок заледеневшей, каменной земли, неотличимый по твердости от асфальта.

На секунду я увидел нас со стороны: трое мужчин, двое из которых немолодые и солидные, а один – молодой и одноглазый, и просто одетая девчонка. Все четверо – кружком вокруг символической оси, и не только они, но и темные громады домов с разбросанными по фасадам оранжевыми окнами, и фонари, и звездное небо, и маленькая луна...

...А потом, неожиданно, жестоко в своей неожиданности – я один. Небо на месте, но почему-то прямо перед глазами, не нужно задирать голову, чтобы его увидеть, и летит к нему медленно-медленно, даже величественно, простая деревянная дверь с какой-то белеющей в темноте табличкой...

Такое растяжение времени можно объяснить, но в тот момент я совершенно ничего не понял и ни о чем не подумал, потому что кафе, из которого мы только что вышли, больше не существовало – не помню ничего, кроме двух картинок, первой и последней, но ведь был же взрыв – и я его не услышал. Кафе брызнуло во все стороны острыми кирпичами, стеклами, рваной арматурой, кусками дерева, мелкими осколками посуды, похожими на выбитые зубы, и все это сыпалось, сыпалось дождем на меня, лежащего, а потом вокруг взвыло, загрохотало – я обрел слух и сразу закричал.

Не верьте людям, которые говорят: я видел взрыв. Может быть, на войне это и возможно, но в обыденной жизни, в мирном городе, ночью, когда вдруг взлетает на воздух обычное, заурядное кафе, взрывная волна хватает тебя и швыряет об асфальт гораздо раньше, чем сработают твои зрительные нервы. Я помню, что как раз пытался разглядеть в освещенном окне улыбающееся лицо той женщины – то есть, смотрел-то в нужную сторону. Но вот с в и д е т е л е м взрыва так и не стал.

Я оказался его жертвой. Где-то в мертвом, полном лишь падающих предметов воздухе, в нескольких сантиметрах от меня, раздался тоненький стон, сразу заглушивший грохот: "Ма-ма...".

– Полина!.. – я попытался сесть, но смог лишь повернуть голову и сразу застыл от испуга.

Через проспект, в безопасной дали от моего тела, было светло и жарко, там разгорался нестерпимый огненный день с черными тенями от каждого камешка, рваная рана в стене высокого кирпичного здания выплевывала сгустки ослепительного огня, а с неба все падало, падало что-то, и лежали люди – Полина рядом со мной, раскинув руки, Трубин у фонарного столба, скорчившись, и в отдалении, больше похожий на набитое трухой пальто – человек с портфелем. Правда, портфеля не было, как не было и моего злосчастного свертка.

– Полина! – я дотянулся до безжизненной руки девушки и сжал ее пальцы. – Ты живая? Полина! Поверни голову!..

Она послушалась, и я увидел в пляшущем свете пожара ее белое лицо с черными дырами глаз:

– Эрик... ноги мои...

Трубин тоже зашевелился, сел, обхватил руками голову. Неподвижным оставался только незнакомец, и я почему-то подумал, что он мертв, слишком уж неестественной выглядела его поза, странно вывернутая, будто у куклы.

Со всех сторон к нам уже бежали черные фигурки, кто-то кричал, что надо найти телефон и вызвать пожарную команду, появился постовой и принялся заливисто свистеть, в домах светились уже все окна, и из них выглядывали люди – сотни людей. Я поднялся на четвереньки, подполз к Полине:

– Что – ноги? Ты сесть можешь?

Она пошевелилась, оперлась на локти, скорчила гримасу:

– Нет, не могу... по-моему, ноги... может, сломаны?..

Сквозь юбку и чулки я быстро ощупал ее кости, но они казались целыми. Полина стонала.

К нам, оскальзываясь, подбежал молодой парень в телогрейке, упал с размаху на одно колено, схватил меня за руку:

– Вы – пострадавшие? Сейчас. Мы уже позвонили.

– Помогите девушку перенести, – я с трудом поднялся на ноги, не удержал равновесия, ухватился за его плечо. – Черт...

– Да-да, – он с готовностью поднялся и крепко взял меня под руку. – Держитесь... сейчас мы вас... минутку...

– Я сломала ноги? – жалобно сказала Полина.

– Похоже, нет, – я стоял, чувствуя, как мир вертится вокруг меня все быстрее и быстрее.

На проспект вылетела "скорая помощь", пронеслась, вертя синей мигалкой, мимо взбудораженных домов, и с визгом затормозила на нашей стороне. Мой спаситель замахал руками, и через минуту нас уже грузили. Носилки были только одни, на них уложили Полину, которая все повторяла свой вопрос:

– Я сломала ноги? Понимаете, не чувствую. Совсем. Как будто их нет... – она затряслась от плача, размазывая по лицу грязные слезы.

Седенький врач покачал головой и посмотрел на меня, уже сидящего на полу машины, на сложенном сухом брезенте:

– Вы ее трогали? Поднимали?

– Нет.

– Возможно, поврежден позвоночник. А что у вас с глазом? Уже оказали помощь?

– Да нет, это раньше, – я тронул повязку и снял с нее приставший осколок стекла. – Просто невезучий день.

Привели согнутого Трубина, он смеялся, охал, тряс каким-то темным лоскутом.

– Вы как? – я помог ему сесть рядом на пол. – Целы?

– Вот что осталось от вашего одеяла, – он помахал тряпицей перед моим лицом, и я понял, что это – клок обгоревшей по краям коричневой оберточной бумаги.

Полина лежала на носилках, закрыв глаза.

– Что у нее? – тихо спросил Трубин. Он совершенно протрезвел и смотрел широко и испуганно.

– Не знаю. Ног не ощущает... А насчет одеяла – да и черт с ним. Таскать меньше.

Санитар заглянул к нам, держась за створки двери:

– Все, устроились? Тогда закрываю. Я впереди сяду, тесно тут. Ехать-то близко, вы уж как-нибудь потерпите...

– А остальные? – удивился Трубин. – Ну, этот тощий, в пальто? Из кафе кто-нибудь?..

Санитар пожал плечами. Появился врач с чем-то объемистым в руках:

– Это не ваше?

– Ну, надо же! – Трубин хлопнул меня по коленке и покивал доктору: – Наше, наше.

Сверток, совершенно целый, разве что намокший, поставили у моих ног.

– А больше нет живых? – спросил я.

– Увы, – доктор поджал губы и вздохнул. – Никого.

– И женщина – тоже?..

– Какая женщина?

Двери закрылись, и машина тронулась. Я знал, что дознаватели уже едут, но совсем не хотел с ними встречаться и потому радовался, что меня увезли. В общем-то, это было ненужно, ничего у меня не болело, а порезы и ссадины я мог промыть сам. Но наши врачи – великие перестраховщики, с любым синяком готовы в больницу уложить на неделю, а уж у нас, пострадавших от взрыва, они таких синяков насчитают сколько угодно. Обязательно сделают рентген, прощупают всякие почки-селезенки, смажут каждую ранку йодом и лишь после этого успокоятся.

Я закрыл глаза. Шок уже проходил, голова начинала соображать, но душа вдруг задним числом стремительно рухнула в пятки, и руки мои сами собой крепко вцепились в спасительный сверток, словно он мог удержать меня на поверхности и не дать утонуть в темном первобытном ужасе.

Кафе в з о р в а л о с ь!

Как же это может быть – взяло и взорвалось?!..

На моей памяти нигде, никогда и ничего не взрывалось, и я жил в полной уверенности, что в н а ш е й стране такое невозможно. Это и было невозможно – всегда.

И вдруг – случилось. Словно тонкая защитная скорлупа, всю жизнь оберегавшая меня от всех опасностей мира, лопнула, обнажив уязвимую сердцевинку.

Да, преступления против личности еще случаются. Людей режут, грабят, насилуют, похищают, бьют, калечат, но это – трагедия отдельно взятого человека, а не общества в целом. Общество – со всеми его условностями, недостатками, проблемами – трогать нельзя.

С детства, в школе (когда я не лежал с высокой температурой и мог туда ходить) я постоянно слышал: "Мы живем в безопасной стране. С нами ничего не может случиться. Нам гарантированы жилье, работа, медицинское обслуживание, образование, отдых и защита. Никто не может остаться на улице. Любому человеку найдут дело. У нас никогда не бросят больного и не оставят ребенка, даже умственно отсталого, неграмотным. Каждый из нас имеет право на развлечения после работы. А главное – если кто-то попытается напасть на нашу страну, ему навстречу непробиваемым щитом встанет Армия (да-да, это слово пишется с большой буквы!). С ворами и бандитами борются неутомимые дознаватели (с маленькой буквы, но дело их не менее важно!). И даже готовящееся преступление у нас могут предотвратить, задушить его в зародыше. Нам нечего бояться. От нас требуется лишь честный труд и порядочность – остальное нам гарантировано!".

Я прожил в своем любимом, безопасном, бронированном коконе столько лет – и вдруг этот взрыв, разрушивший не только кафе, но и мою непоколебимую уверенность в том, что нам ничего не грозит...

Трубин, кажется, тоже пришел в себя.

– А этого следовало ожидать, – вдруг сказал он, доверительно наклонившись ко мне.

– Почему? – сидел он слева, и мне пришлось вывернуть голову, чтобы видеть его здоровым глазом.

– А потому, Эрик, что любой нарыв рано или поздно должен лопнуть. Я не удивлюсь, если это только первая ласточка. Должно было случиться что-то такое – обязательно.

Машину подбросило на выбоине, и Полина застонала.

– Бедная девочка, – вздохнул Трубин. – Вот мы с вами легко отделались, а она, может быть, останется инвалидом. И ведь зря все это, зря!.. Обидно, – он помолчал. – Это ведь бесполезно. Ну, взорвали они кафе. Почему, кстати, именно кафе, не понимаю... Ну, взорвут какой-нибудь мост или почту... И что дальше? Талоны отменят? Или всем вдруг разрешат бездельничать, распускать идиотские слухи, ездить за границу за барахлом? Да никогда. Введут войска, и все это прекратится.

Я молчал, не зная, что ему ответить. Он покосился на меня:

– Не верите? Думаете, пьяный, брежу?.. Ничего, завтра поймете, о чем я говорю. Я вам устрою экскурсию по специальной зоне, для общего развития, так сказать. Там такие персонажи – на всю жизнь вам хватит воспоминаний...

Слушая его, я все вертел в голове зацепившуюся фразу: "Почему именно кафе, не понимаю...". А правда, почему – кафе? Это как-то глупо, ночью ведь посетителей мало, прохожих и вовсе нет, никаких учреждений рядом. Повара, официанты почем зря погибли... Может, это из-за тех двоих? Но слишком уж мощный взрыв, от кафе вообще ничего не осталось, не слишком ли – для каких-то двух человек?.. Если уж кому-то понадобилось их убивать, разве нельзя было найти другой способ, попроще?..

Ну хорошо, а если допустить, что все это – случайность?

Допустим, бомбу изготовили для других целей. Может быть, хотели взорвать мост, как сказал Трубин, или почту, в общем, что-то большое. Человек с этой бомбой зашел в кафе поужинать – и она сработала. Может ведь такое быть?

Как выглядит бомба, я представлял себе слабо. Но парень на входе, который проверял пропуска – разве его не проинструктировали на такой случай? Все-таки кафе особое, для ночных сотрудников. Уж он-то разглядел бы адскую машинку.

А что, если бомба и не была похожа на бомбу? Если она выглядела как что-то совсем обыкновенное, как...

Как сверток.

Невольно, чуть не стукнувшись затылком о стенку салона, я отстранился от своего свертка, лежащего на полу в белом свете ламп, и стал сквозь тонкую сетку страха разглядывать его. Наверное, к тому моменту моя способность удивляться уже притупилась, потому что я снова понял, что он изменился – но это оставило меня почти равнодушным.

Это был не тот сверток, который я соорудил в туалете Управления Дознания, и не тот, с которым сидел в кафе. Другой, хотя и похожий – если не присматриваться. Бумага слегка намокла и была надорвана, но в прореху виднелся лишь второй бумажный слой, ничего больше.

И вот тут – словно в моем мозгу тоже была дыра, сквозь которую могли проникать идеи откуда-нибудь из космоса – я представил себе всю цепочку, удивительно отчетливо, как в кино: я украл куртку и оставил ее в туалетном шкафу, потому что сверток с курткой мог узнать Трубин, а выйти с пустыми руками я не мог из-за Полины. Вместо куртки я вынес старое одеяло. Потом мы вернулись, написали заявление в кабинете молодой дознавательницы, и я оставил у нее одеяло и вынес бомбу, которую раньше оставил там кто-то другой. Скорее всего, она была завернута в ткань или вату: где-то я читал, что бомба должна тикать, поэтому преступник обязан был чем-то изолировать звук. Из Управления Дознания мы двинулись в кафе, и там я оставил бомбу и взял что-то другое (выходит, под моим стулом лежал еще один сверток?.. Принадлежащий – кому?). Дальше цепочка рвется: где уверенность, что именно тот сверток, который я вынес из кафе, сейчас лежит передо мной?..

Мне стало смешно: не многовато ли одинаковых свертков для одного человека?..

– Что смеетесь? – удивился Трубин.

Я качнул головой. Уж кого-кого, а его посвящать в это не следует.

Хорошо, пока все более-менее логично. Мощная взрывчатка была предназначена для Управления Дознания, а вовсе не для крохотной кафешки на проспекте. Но все-таки, чей же сверток я унес вместо нее?

Фантазируем дальше. Допустим – просто допустим – что поменялась со мной та чиновница в черном пиджаке. Ведь шуршала же она чем-то под столом, я слышал это даже не ушами, а своими напряженными нервами! Шуршала, осторожно меняя свертки местами. Зачем?

Неожиданно я вспотел: а что, если таким способом она должна была передать нечто секретное?.. Глупости, конечно, шпионский роман какой-то получается. Но все-таки: а если?.. Ей сказали: в таком-то часу в кафе зайдет человек с небольшим свертком, с ним надо тихонько поменяться. Что она и сделала. Не могла же несчастная предположить, что именно в это кафе и именно в то самое время явится совершенно случайная компания, среди которой буду я – со свертком!..

Но где тогда тот, другой? Ответ напрашивается сам собой: он шел нам навстречу, а сверток лежал у него в портфеле, чтобы не привлекать внимания. Человек спокойно пришел, увидел через окно, что нужный столик занят нами, и решил подождать на противоположной стороне улицы. Он никуда не спешил, потому что часы его отставали, и двинулся лишь тогда, когда мы собрались уходить!

Интересная получается картина. Если все было так, как я себе напридумывал, то в моих руках один из двух свертков – или тот, который передала чиновница, или тот, который нес в портфеле тот мужчина, ведь от взрыва он запросто мог вывалиться наружу...

А если я не напридумывал? А если все так и есть?..

Машина остановилась, мотор замолчал, и я услышал скрипящие по снегу шаги. Потом задняя дверь распахнулась, и с каким-то суеверным ужасом я увидел "беленькую" медсестру, за спиной которой маячил сторож.

– Ну-ну, – сказала сестра и вдруг встретилась взглядом со мной: – Это ты?!.. Ничего себе!..

* * *

Как-то в школе, классе в шестом, учитель биологии вдруг спросил у всего класса:

– Кто из вас слышал выражение "голос крови"?

Поднялось несколько рук. Я тоже слышал об этом "голосе", но никогда в него особо не верил. Все эти штуки – телепатия, телекинез, летающие тарелки и прочее – казались мне слишком фантастическими, слишком пахнущими типографской краской журнала "Юный следопыт", в котором иногда печатались подобные истории, чтобы можно было отнести их к реальной жизни. Но руку я все-таки поднял.

Учитель улыбнулся:

– Хорошо. А кто из вас сталкивался с этим лично?

Все молчали. Наконец, откуда-то с задней парты донесся неуверенный голос:

– Ну, у меня было...

Я оглянулся. Да и все остальные тоже не смогли удержаться, поэтому тридцать голов одновременно повернулись в сторону тихого, вечно простуженного Вадима Ауэрбаха, самого умного, но и самого странного мальчика в классе. Он стоял за своей партой и казался очень маленьким и худым на фоне соседа, здоровенного гладкого толстяка – нашего председателя совета отряда.

– Так, – подбодрил учитель. – Расскажи, если можно.

Вадим помялся, ежась под нашими взглядами, поковырял исцарапанную крышку парты, взъерошил свои белые, мелко вьющиеся волосы:

– В общем, с сестрой. Она пошла кататься на лыжах с тремя пацанами, они с третьего класса так ходят, ничего особенного...

Я слушал, постепенно забывая о том, что буквально только что хотел засмеяться. История была такая. Сестра Вадима, красавица Зоя Ауэрбах в то воскресное декабрьское утро вела себя как обычно: созвонилась с друзьями, положила пару бутербродов в свой старый туристический рюкзак, надела теплые брюки и свитер и уселась в прихожей мазать вонючей мазью новенькие, подаренные родителями лыжи. Вышла из дома она в одиннадцать часов, ребята уже ждали ее во дворе, и Вадим видел в окно, как вся четверка, весело пересмеиваясь, двинулась к автобусной остановке. Но не прошло и получаса, как он вдруг занервничал. Тревога не имела очертаний, просто внутри начал тлеть какой-то тихий уголек, ни на минуту не дающий покоя, и Вадим, чтобы хоть немного отвлечься, решил пойти погулять. Никого из друзей вытащить из дома не получилось, мальчик без цели побродил один и вдруг, не отдавая себе отчета, сел в автобус и поехал туда, где обычно каталась его сестра – на старый песчаный карьер возле металлургического завода, который все называли "крематорием". К его удивлению, ни Зои, ни ее приятелей на горке не оказалось, и никто из завсегдатаев не помнил, чтобы подростки с такой внешностью вообще приходили в тот день. Вадим по-настоящему испугался. В их семье не принято врать, и, если Зоя сказала, что идет кататься, значит, она пошла именно кататься. Другой вопрос – куда?..

Было, в принципе, еще одно место – так называемый "дальний спуск", но Зоя не была настолько отчаянным человеком, чтобы сунуться туда по доброй воле. "Дальний спуск" – это неровная, очень крутая и опасная трасса, полная ям и неожиданных трамплинов, с толстыми деревьями, растущими прямо на пути. Вывод один: девочку уговорили пацаны. И там что-то случилось.

К "дальнему спуску" нет автобуса, туда надо идти пешком через рощу, мимо заброшенной школы, а места довольно глухие. Поэтому Вадим отыскал на горке двоих сослуживцев отца и уговорил их пойти с ним вместе – это в итоге и спасло Зое жизнь.

...Она лежала с поломанными ногами в самом низу, в сухом, ломком от мороза малиннике, и не двигалась. Один из ее друзей, тоже покалеченный, сидел рядом, рыдая в скомканную шапку, а двое других ушли за взрослыми и как в воду канули. Губы у Зои уже побелели, дышала она через раз и ни на свое имя, ни даже на шлепки не реагировала. К счастью, мужчины, которых привел Вадим, умели обращаться с ранеными и не только привели девочку в чувство, но и донесли ее до шоссе на самодельных носилках буквально за несколько минут. Для ее друга соорудили из обломков лыж санки и волоком тащили его по жесткому насту, а он, как мог, помогал руками. Все обошлось, хотя Зоя отморозила пальцы на ногах и заработала воспаление легких – и это притом, что у нее была отбита селезенка и сломаны обе голени. Мальчик отделался вывихом. А друзья, которые вроде бы пошли за помощью, просто сбежали – то ли с перепугу, то ли еще почему.

– Ну, вот так... – Вадим закончил рассказывать и сел.

– А при чем тут "голос крови"? – крикнул кто-то.

– Нет-нет, все правильно, – учитель поднял руку, устанавливая тишину и глядя на Вадима со смесью удивления и доброжелательной зависти. – Это был именно голос крови. С родным человеком случилось несчастье – и инстинкт приказал идти на помощь.

– Но почему тогда не мать? – не отставал тот, кто выкрикнул в первый раз, бойкий черноглазый парень, имя которого я забыл. – Обычно мать чувствует.

– У нас мачеха, – буркнул Вадим. – А я что, не родственник?

– О чем вы спорите? – удивился учитель. – Этот феномен не разбирает, кто мать, а кто брат или сестра. Он просто действует. Кстати, иногда это случается и между людьми, не родными по крови. Например, между мужем и женой или между влюбленными.

Ребята заулыбались, кто-то даже засмеялся. Мы были еще в том возрасте, когда слово "любовь" кажется забавным и каким-то слащавым, розово-конфетным, даже девчоночьим. А для некоторых даже понятия "муж" и "жена" были темным лесом, что уж говорить о любви. Я и сам узнал значение этих слов лишь на свадьбе родителей.

Тема урока тогда была, если не ошибаюсь, "Феномены человеческого мозга" или что-то в таком роде. И я навсегда забыл бы об этом, если бы в ночь, когда изнасиловали Хилю, пресловутый "голос крови" не заговорил во мне самом.

...Около половины второго я проснулся и несколько минут вглядывался в темноту. Чувство мое было странным: какая-то безотчетная тревога, липкая, будто обволакивающая душу, проникающая в каждую клетку тела, такая сильная, что я не смог лежать и вскочил с кровати. Настольная лампа осветила привычную комнату: шкаф, письменный стол, полки с книгами, радиоприемник, кресло с аккуратно сложенной одеждой, фотографии на стене, зашторенное окно, звонко тикающий будильник на тумбочке. Квартира спала, с улицы не доносилось ни звука.

Я походил по комнате, пытаясь унять беспокойство, раздвинул занавески и увидел лишь огоньки в ночи. В стекло билась серая бабочка, зачем-то залетевшая на такую высоту, и я машинально закрыл форточку: не люблю насекомых.

Тревога была как-то связана с Хилей, и это меня удивило. Я точно знал, что она дома: допоздна из-за стены доносилась музыка. Ее родители уехали в санаторий, но оставалась домработница, слабоумная Надя, которая могла в случае чего хотя бы вызвать "скорую помощь" или постучать к нам. Но никто не стучал, а у подъезда не стояла санитарная машина. Все было спокойно.

И все-таки – Хиля. Что-то случилось с ней или должно было случиться, я чувствовал это, словно девушка была ребенком, а я – матерью. Но логика – черт бы побрал эту проклятую логику!.. – оказалась сильнее моего странного инстинкта, и я, подумав, принял снотворное и лег спать.

Утром, выходя на службу, я на всякий случай приложил ухо к ее двери: там разговаривали. От сердца сразу отлегло – значит, все в порядке, и тревога была вызвана чем-то другим, может быть, сном или нездоровьем.

Однако меньше чем через час, в конторе, беспокойство вернулось с новой силой, и почти сразу же на моем столе зазвонил телефон. Это был "папа".

– Эрик?.. Ты мне нужен, – он говорил сухим деловым тоном, но я сразу понял: ЧП.

– Папа, что-то случилось?

– Да, но это не по телефону. Дай сейчас трубку своему начальнику. И выходи, не жди. Он и не пикнет – тебя же вызывает старший дознаватель.

– Мне в Управление подъехать? – на всякий случай спросил я.

– В Управление? – удивился "папа". – Нет, я дома. Поезжай домой. И побыстрее, что ты копаешься!..

Через пять минут я уже бежал по улице, сжимая под мышкой портфель. Автобус ждать было некогда, днем они ходили редко, но один все-таки обогнал меня между остановками, напротив огромного квадратного здания городского Совета – там, на площади, мы с Хилей как-то нашли прямо на асфальте золотое обручальное кольцо. Я еще подумал, помню: это знак, что мы поженимся.

В квартиру я взлетел птичкой, задыхаясь от бега и чувствуя, как по телу под костюмом струится пот. Погода на улице стояла душная, знойная, без ветерка, но я не представлял себе, как можно явиться в контору без пиджака и галстука. Что поделаешь – правила, пусть и неписаные, сильнее нас.

Дома было тихо, несмотря на присутствие целой толпы народа, и тишина висела в воздухе, как запах, окутывая каждый предмет, каждую крохотную тень. Какие-то незнакомые люди стояли в прихожей, в шеренгу прислонившись к стене, и, как только я вошел и закрыл за собой дверь, дружно кивнули. Навстречу мне из столовой показался "папа" с желтым, словно прокуренным лицом и запавшими глазами. Он был в темно-синей форме с нашивками старшего дознавателя на рукавах, и это ясно говорило о том, что его выдернули прямо со службы. Следом вышла мама, тоже в форме, но с "маргаритками" – крохотными блестящими звездами на воротнике. А за их спинами, в глубине комнаты, я с удивлением разглядел скорчившуюся в кресле слабоумную Надю, тихо плачущую в передник.

– Папа? – я смотрел на "отца", почему-то смертельно боясь любых его слов и отчаянно надеясь, что он не заговорит. – Я долго?.. Автобус, понимаешь...

– Да какой автобус... – "папа" взял меня за рукав и увлек за собой в родительскую спальню, заставив посторониться четырех мужчин в штатском и женщину в белом халате. Чужие уступили ему дорогу молча, почтительно и словно даже с сочувствием.

В квартире смутно пахло лекарствами, спиртом, новенькой обувной кожей, но сквозь все проступал еще какой-то запах, очень знакомый, горьковато-сладкий и от этого неприятный и неуместный здесь. Я принюхался и вдруг понял, что это духи – "Роза Мира", терпкие, дорогие, пахнущие горьковатыми розами – которые я всегда дарил Хиле.

"Папа" плотно прикрыл за нами дверь спальни и кивнул мне на стул:

– Сядь, Эрик. Пойми правильно – я решил, что ты сейчас здесь нужен больше, чем мы. Эльзу изнасиловали сегодня ночью, дома. Кто – мы уже знаем. Где он – выясним в течение двух часов.

Я добрался до невыносимо далекого стула, нащупал сиденье, сел, уверенный, что провалюсь сейчас сквозь него и грохнусь на пол. "Папа" глядел на меня, стоя у дверей со сложенными на груди руками и крепко, в безгубую линию сжатым ртом. Он постарел – и в этот момент я особенно ясно это увидел.

– Папа, где она?

"Отец" вдруг передернулся, словно его ударило током, прошелся туда-сюда, усилием воли вернул на лицо спокойное выражение:

– Она в маленькой комнате. Сейчас ей нужен кто-то, чтобы... Мне позвонила ее домработница, ее отпустили вчера – если бы знать... В общем, Эльза держится, – "папа" еще походил и сел. – Я не хочу сейчас эмоций. С этим... с этим человеком я побеседую, как только его поймают, а его поймают – в этом не сомневайся. Он не выйдет из города.

Я пока не мог говорить и смотрел на него, как в детстве, со страхом и надеждой.

– Да, – повторил он, – не сомневайся. Эльза сообщила его имя, адрес – они были знакомы. Это не какой-то там злоумышленник, проникший в квартиру, это – ее хороший знакомый. А он верно все подгадал: родителей дома нет, домработницы тоже, все один к одному.

– Она ведь не кричала, – наконец, смог сказать я.

– Не кричала. Этот выродок заткнул ей рот скомканной наволочкой и привязал руки к спинке кровати. А потом, когда... в общем, он просто ушел домой. Даже не развязал ее, так и оставил – до прихода Нади. Что ты собираешься делать, Эрик?

– Мне можно пойти к ней?

– А ты уверен, что сможешь с ней говорить?

– Почему нет?

– Ну, знаешь... – "папа" горько улыбнулся, – иногда мужчины все это воспринимают неправильно. Увы, увы... Им и в голову не приходит, что девушка ни в чем не виновата, они ее чуть ли не гулящей считают после этого. У тебя нет похожего чувства?

Я добросовестно прислушался к себе, но ощутил лишь слабый шок и острую, смешанную с ужасом жалость. Что такое "изнасилование", я, конечно же, знал, но и представить не мог, что чувствует жертва. Мне виделось лишь что-то темное, страшное, похожее на то, как бывает в темной, тесной комнате глубокой ночью, когда вокруг ни души.

– Ну, иди, – "папа" встал и чуть потрепал меня по плечу. – Умоляю тебя, сынок, осторожнее – за каждым словом следи.

...Я шел по молчаливому коридору мимо немых людей, которые смотрели на меня с опаской, как на неведомого зверя. Наверное, это были, как говорила мама, "шестерки" – даже женщина в халате, судя по виду – медицинский эксперт. Что они делали в нашем доме, я так и не понял, но их тихое присутствие было для чего-то нужно, может быть, для того, чтобы создать у Хили впечатление толпы, готовой ее защитить...

Маленькая комната, которую когда-то мы предназначали для будущей домработницы, находилась в конце коридора, возле кухни и ванной, туда я и двигался на неуверенных ватных ногах, прислушиваясь, не донесутся ли рыдания из-за закрытой двери. Какой-то голос у меня в голове, тонкий, писклявый, все повторял и повторял навязчивый детский стишок: "Только мать сошла с крылечка, Лена села перед печкой, в щелку красную глядит, а огонь поет, гудит. Приоткрыла дверцу Лена, соскочил огонь с полена...". И снова – "Только мать сошла...". Стишок словно имел какое-то отношение к Хиле и тому, что с ней случилось: "... перед печкой выжег пол, влез по скатерти на стол, побежал по стульям с треском, вверх пополз по занавескам..." – после каждого слова невидимая тонкая рука втыкала раскаленную булавку с мой правый висок, и я вздрагивал от этого, все приближаясь и приближаясь к закрытой двери.

Там было ужасающе тихо, и мне вдруг представилось: Хиля умерла, ей больше никто не нужен, все мои слова теперь бессильны, и картинка эта показалась мне настолько страшной, что, вдохнув, как перед прыжком в воду, я распахнул дверь.

Она была жива. В свете трех угольных лампочек я увидел ее согнутую червячком фигурку в дальнем углу, у стены – она сидела на кушетке, подтянув к подбородку колени и крепко обхватив их руками. Огромные глаза смотрели сквозь меня, а на тонких запястьях, как следы от наручников, темнели смазанные йодом ссадины – больше я ничего не увидел, кроме серенького платья и чулок сеточкой. Кто-то принес Хиле чашку кофе и три ромовые бабы на расписной тарелке и поставил все это на гнутоногий стул, но кофе уже не дымился, а над сладостями деловито кружилась оса. Все стояло нетронутое.