Текст книги "Белые Мыши на Белом Снегу (СИ)"

Автор книги: Екатерина Постникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

– И куда едем? – я смотрел, как моя жена (до чего все-таки здорово это звучит!) режет на кухонном столе хлеб и колбасу и заворачивает бутерброды в бумагу.

– Как сам думаешь? – она покосилась на меня, складывая губы в полуулыбку.

– Думаю, далеко, – я уселся пить чай.

Жить по молчаливому согласию мы остались в моей квартире, и теперь были совершенно одни: родители уезжали на службу рано. На улице уже припекало солнце, погода снова сдвинулась к полюсу жары, и холодная изнанка того лета почти не выглядывала наружу. Хиля стояла у стола в легком платье из салатового шелка, сквозь которое чуть просвечивало тело, и это было красиво. Все в ней было красиво: выцветшие на солнце русые волосы – светлее коричневой от загара кожи, маленькие ладошки, тонкая шея, аккуратно вылепленное серьезное лицо.

У нас ничего не было – если называть холодным словом "ничего" нежный сон в обнимку, ласковые слова, заботу друг о друге и все то, что не имело имени, но составляло самую суть наших отношений. Хиле, наверное, было хорошо – во всяком случае, я не замечал и тени недовольства в ее лице и голосе. Конечно, я понимал, что рано или поздно "ничего" превратится в проблему, но будет это не скоро – только тогда, когда совсем изгладятся последствия долгой, страшной ночи с привязанными к спинке кровати руками. А к тому времени я надеялся что-то придумать.

В остальном-то жизнь была прекрасна! Даже сейчас, когда я знаю, что случилось потом, я повторяю сто раз: прекрасна! Нам никто не мешал, и мы были совсем предоставлены сами себе. Каждое наше утро обещало день, полный приятных неожиданностей. Каждый наш взгляд друг на друга был полон теплого дружелюбия и нежности. Даже вещи, которые мы покупали для дома, были словно окрашены в золотистый цвет, и немногие из них, сохранившиеся в моей теперешней одинокой квартире, все еще хранят этот отпечаток.

Я помню: выходя в то утро из дома, мы увидели дворника, поливающего из шланга газон, и одновременно сказали: "Ну, хоть посвежее будет!". В стареньком автомате на углу я купил два стаканчика газированной воды с грушевым сиропом. Хиля поманила бродячую собаку и бросила ей кусок колбасы, вызвав осуждающий взгляд какой-то тетки в синем рабочем халате. Автобус подошел сразу, будто чувствовал, что мы не хотим ждать.

А потом все испортилось... Не сразу – а будто по одной тучке набежала осенняя хмурь, и хлынул на нас дождь, которому не мешало даже солнце.

В вагоне электрички было пусто и светло, деревянные сиденья нагрелись от солнца, а в воздухе висела легкая невидимая пыль – вечная спутница лета. Мы уселись друг напротив друга у окна, Хиля – по ходу, а я – против хода поезда. До отправления оставалось минут пятнадцать, и мы, как в прежние времена, стали рассматривать людей, идущих по платформе мимо вагона.

Поздним утром вокзал заполняет совершенно особая публика. Тут совсем нет рабочих: для дневной смены уже поздно, для вечерней – еще рано. Нет рыночных торговок в косынках Сельской Кооперации – они уже втянулись в город и заняли свои места за деревянными прилавками, торгующими мясом, сливочным маслом, овощами, связками мокрой зелени и недорогой фаянсовой посудой. Нет секретарш, машинисток, учетчиков, водителей автобусов, врачей, судебных исполнителей, военных, строителей, водопроводчиков, школьников.

Время с одиннадцати до трех всецело принадлежит Инспекторам. Я называю их с большой буквы не потому, что так положено, просто у меня есть ощущение, что они – какой-то особый класс. Именно класс, хотя наше общество и считается бесклассовым. У них своя униформа, свой язык, свои знаки различия, даже электрички – свои. Бывает, что целый вагон днем заполнен ими одними, и ты сидишь, словно человек среди марсиан – или, наоборот, как марсианин среди людей. Никто, конечно, никогда не спросит тебя, почему именно в этот час и в этом вагоне ты куда-то едешь – кому какое дело. Но чувство все равно на редкость странное и неуютное.

Есть два вида Инспекторов: "мелкие сошки" и "большие начальники". Я различаю их с первого взгляда.

"Мелкая сошка", неважно, мужчина это или женщина, всегда ходит быстро, шныряя по сторонам цепким, все запоминающим взглядом. Впечатление такое, что человек непрерывно проверяет, правильно ли ведут себя окружающие, вовремя ли приходит транспорт, нужная ли стоит погода, и делает это не по какой-то обязанности, а почти инстинктивно. Такое поведение просто становится частью личности – и иногда выглядит почти карикатурно, но смеяться и даже улыбаться ни в коем случае нельзя. Я хихикнул как-то, еще в детстве, при виде странной тетки лет сорока, до глаз закутанной в прорезиненный плащ, которая изучала расписание поездов с таким видом, словно в этом расписании крылась важная секретная информация. Просто хихикнул, не удержавшись, и сразу же об этом пожалел: женщина, оказавшаяся младшим школьным инспектором, немедленно сцапала меня за рукав и отвела к дежурному по вокзалу. Пришлось долго объяснять, что я болею, занимаюсь дома, а за город еду к своему репетитору по математике – хорошо еще, что никто не стал проверять эти сказки. С тех пор я зарекся реагировать на "мелких сошек".

Вообще-то они – безобидный, хотя и суетливый народ. Если их не трогать, а только наблюдать издали, можно увидеть много смешного и необычного. Например, то, как они одеваются и подчеркивают свою принадлежность к Инспекторам, все их начищенные ботинки, сверкающие плащи, портфели, солнечные очки со стеклами-крышечками, торчащие из карманов золоченые авторучки, огромные блокноты в обложках из "мраморного" картона и прочие вещи, которыми никогда не увлекаются обычные люди.

"Большие начальники" попадаются в электричках реже, только в тех случаях, когда им почему-то не удается взять служебный автомобиль. Это, как правило, мужчины средних лет в серых или черных костюмах, лысоватые, ухоженные, пахнущие хорошим одеколоном, некоторые даже с маникюром или немыслимо дорогими наручными часами. Никаких резиновых плащей или темных шпионских очков, самое большее, что они могут себе позволить – это шелковый зонт или небольшой черный кейс с кодовым замком. Все остальное таскают за ними "шестерки" – те же "мелкие сошки", пристегнутые к начальству, как собачки.

Ходят "большие начальники" величественно, неторопливо, но никогда никуда не опаздывают – для них всегда есть кому изучить расписание, взять билет и занять место в вагоне. Наблюдать за ними не слишком интересно, люди они тихие, но при мысли о том, какая ответственность на них лежит, взгляд невольно возвращается раз за разом к их серым костюмам и непроницаемым лицам.

– Вон, смотри, – сказала Хиля, кивнув на кого-то в окно, – вылитый Хенкель.

– Кто-кто?

– Ты кино смотришь?

Я вспомнил: Хенкель – это персонаж популярного фильма, который несколько месяцев шел в клубах и даже упоминался в газете "Кинообозрение". Я на эту картину так и не собрался, хотя родители хвалили и подробно пересказывали мне сюжет: вражеский диверсант внедряется на наш химический завод с целью устроить взрыв в День Мира и уничтожить половину города, наш человек (конечно же, дознаватель – а о ком еще могут показывать фильмы в клубе Управления Дознания?) путем сложных умозаключений разоблачает его преступный замысел, но решает ему подыграть, чтобы выяснить имена сообщников. События приводят к решающей схватке, в результате которой взрыв в последний момент оказывается предотвращен, и наш славный герой скромно удаляется к повседневным делам. Ничего особенного, что-то подобное я уже или видел, или читал.

Человек, на которого показывала Хиля, действительно напоминал вражеского диверсанта, каким рисует его наше кино: лицо с налетом аристократизма, шляпа, темные очки, тонкие усики, сигарета в янтарном мундштуке. Я улыбнулся:

– Может, это актер.

– Ну да, – хмыкнула Хиля, – актер! Это инспектор, ежику же ясно. Но до чего на Хенкеля похож – просто ужас! Брат родной! Сюда, кстати, идет. Интересно, этот-то что проверяет? С такой внешностью он мог бы автографы раздавать на улице...

"Диверсант" в это время остановился у нашего вагона, докурил, бросил окурок в чугунную урну, аккуратно убрал мундштук в нагрудный карман и вошел в тамбур.

– Давай его разоблачим? – Хиля слегка ткнула меня в бок и засмеялась.

Вагон уже на треть заполнился людьми, стало шумно от сдержанных разговоров, шелеста газет, звука открываемых окон, и на все это накладывался ровный вокзальный гул, тревожный и успокоительный одновременно. Рядом в нами уселся толстый одышливый мужчина в светлом летнем костюме и сразу принялся обмахиваться "Новостями" и вытирать платком вспотевший загривок. С его мясистого красного лица не сходило выражение тихой радости и облегчения: судя по всему, он опаздывал на эту электричку, но все-таки успел.

Подали сигнал к отправлению, двери с шипением закрылись, и поезд поехал. В этот-то момент меня и тронули сзади за плечо.

Я не считаю себя таким уж нервным, но внезапных прикосновений не люблю. Особенно в транспорте или на улице. Даже мама рискует нарваться на мой вопль, если хотя бы не кашлянет прежде, чем дотронуться до меня. Лишь Хиле я всегда это позволял – с детства.

Может быть, я вскрикнул от неожиданности, не помню. Во всяком случае, моя жена оторвалась от окна, а толстяк перестал обмахиваться газетой.

– Извините, – сказал голос, и, обернувшись, я увидел смутно знакомое лицо, русые, зализанные за уши волосы, темные брови, бесцветные глаза за стеклами тяжелых очков. – Извините, если я ошибаюсь, но ведь вы – Эрик и Эльза, мои соседи?..

Мы с Хилей переглянулись и снова уставились на незнакомца. Он стоял позади меня, перегнувшись через спинку сиденья, и улыбался, показывая чистые, белые, как у собаки, зубы. Я не мог вспомнить, где его видел, и не понимал, с какой радости этот странный юноша оказался моим соседом.

– Да я Зиманский! – с готовностью помог он. – Теперь припоминаете?.. Из пятой квартиры.

– А-а! – я вспомнил крохотное облачко, омрачившее день моей свадьбы, но – вежливость и еще раз вежливость! – улыбнулся и кивнул. – Конечно. Здравствуйте.

Хиля не поздоровалась. Свежая, нарядная, состоящая вся из румянца и света, она вдруг помрачнела, и ясный ее взгляд сделался тяжелым. Сидя вполоборота к Зиманскому, она молча и сосредоточенно принялась рассматривать свои отполированные розовые ногти, и я понял, что положение нужно спасать.

– Смотри, Хиля, вон та фабрика, где в прошлый раз два человека ремонтировали трубу, – я показал на проплывающие за окном строения и хотел было отвернуться от Зиманского, но тот вдруг бодро перебежал на нашу сторону и уселся рядом со мной, так что теперь мы оба сидели напротив Хили. Костюм на нем в этот раз был получше, шерстяной, темно-серый, с галстуком в тон, но что-то во внешности все равно выдавало бывшего рабочего, может быть, крепкая мускулистая шея с обрезанным по краю воротника загаром.

– Да-да, – весело сказал он, – мне тоже нравится эта дорога. Вроде бы – все создано руками человека, а как на самом деле красиво!

Хиля фыркнула и демонстративно уставилась в окно.

– Я что-то не так сказал? – удивился Зиманский. – Или ваша дама просто в плохом настроении?

Мне не понравилось слово "дама", хотя, если разобраться, это ведь не оскорбление, а скорее комплимент. Но все равно – не понравилось.

– Извините, товарищ Зиманский, Эльза – моя жена, – инстинктивно я чуть придвинулся к Хиле, так, что мы столкнулись коленками, готовый в любую минуту взять ее за руку и перейти с ней на другое место.

– Ну да, конечно, – молодой человек пожал плечами. – Я знаю, я же видел, как вы ехали регистрироваться. Но стать женой – не значит перестать быть дамой, верно? А кстати, вы едете не в поселок Ваксино? Там целлюлозный комбинат.

– Вовсе нет, – я улыбнулся, надеясь, что разговор окончен.

Нельзя сказать, что Зиманский сразу показался мне неприятным. Было в нем что-то располагающее, и при других обстоятельствах мы могли бы немножко поболтать о жизни, просто так, по-соседски. Но он явно не понравился Хиле, а раз так – не может быть между нами никаких разговоров.

Родители вырастили меня в абсолютной любви к Закону и Морали, а кроме того, научили уважать Семью, и я представить себе не мог, как это – не посчитаться со своей женой и сделать что-то, что испортит ей настроение. Речь ведь идет не о блажи, тут другое – таинственная область человеческих симпатий и антипатий, где властвуют особые законы и где не может быть ничего черно-белого, ты в любом случае выбираешь между семьей и еще какими-то отношениями (даже дружбой, если на то пошло). И выбираешь – всерьез.

– А жаль, там сегодня интересное мероприятие будет, – как ни в чем не бывало, сказал Зиманский. – Может, я вас все-таки уговорю? Одному, знаете, скучно. Не привык быть инспектором.

Хиля на мгновение закатила глаза, но сдержалась и вежливо, с нотками любезнейшего холода ответила:

– Простите, товарищ, мы с мужем едем просто на прогулку, никаких мероприятий. Спасибо за приглашение.

Парень поправил очки, кашлянул и с подчеркнутым вниманием повернулся ко мне:

– Ну так как, Эрик, не пойдете? Я вам обещаю – это правда интересно.

Я почувствовал легкий приступ удивленного раздражения:

– Эльза же вам сказала – мы гулять едем.

– М-да. Эльза... м-да, – он тонко усмехнулся. – Конечно. Но вас же двое, вот я и хочу услышать... ммм... вторую сторону.

В его словах содержался какой-то подтекст, который я недопонял – зато хорошо поняла Хиля:

– А вы, товарищ, чуть-чуть зарываетесь, вам не кажется?

Зиманский моментально сменил выражение лица, словно оно было мягкой резиновой маской:

– Ох, Эля, это недостаток воспитания! Что вы хотите – вырос в рабочем квартале.

– Это заметно, – она и не думала смягчаться. – Смотрите на женщину, как на придаток к мужу, да? И гордитесь еще, наверное, такой психологией?

– В психологии я вообще ничего не понимаю! – Зиманский поднял раскрытые ладони, сдаваясь. – Мое дело – статистика. Цифры и еще раз цифры. А что касается женщин – я без претензий, среди них тоже попадаются неплохие экземпляры, – он широко улыбнулся и быстро выстрелил взглядом в мою сторону, словно ища поддержки.

Мне уже приходилось слышать мнение, что женщина – человек в некотором роде неполноценный, не имеющий права голоса, даже как бы и не человек вовсе, но я думаю, неполноценен как раз тот, кто мне это сказал. Вообще от рассуждений на тему, кто у нас более, а кто – менее человек, очень заметно попахивает комплексом этой самой неполноценности, будто залежавшейся колбасой, уже покрытой пленкой гнили. У меня на эти разговоры устойчивая аллергия.

– Знаете что, товарищ Зиманский? – я взял руки Хили в свои и чуть сжал. – Ваше мнение, безусловно, имеет право на существование, но мы с Эльзой собрались погулять, и...

– Боже мой, не обижайтесь на меня! – Зиманский вдруг испуганно побледнел и схватил меня за локоть. – Вы обиделись? – он посмотрел на Хилю. – Умоляю вас, дорогая моя, простите. Ну, сморозил идиот, что с него взять?.. Я же никому зла не желаю, я восхищаюсь вами, поверьте мне, пожалуйста!..

Хиля вежливо улыбнулась:

– Да нет, какое там... Обычный мужской шовинизм, мы это в школе проходили. Единственно – если решите заявить что-то подобное публично, полистайте перед этим Моральный кодекс. Так, на всякий случай, чтобы не было вопросов, если морду набьют.

– Хиля! – я не знал, засмеяться мне или просто увести ее от греха подальше.

"Первая Грузовая" – прозвучало в динамиках. Поезд затормозил, и мне показалось, что Зиманский сейчас встанет и выйдет из вагона, во всяком случае, он сделал такое движение. На лице у него появилась гримаса то ли обиды, то ли раздражения, и Хиля – я видел – усмехнулась, довольная.

За шесть лет нашего досвадебного знакомства я успел хорошо изучить ее характер и ничему не удивился. Она такая, для нее главное – не истина, а победа, но разве можно человека за это судить? В конце концов, самолюбие – достаточно веская причина для того, чтобы просто поставить обидчика на место, не доискиваясь причин его поведения.

Однако – двери закрылись, а Зиманский остался. Положив ногу на ногу, он вынул из своего плоского дерматинового портфеля сложенную газету "Статистический вестник", развернул ее и стал внимательно читать. Мы молчали. Хиля глядела в окно, подперев кулаком щеку, я тоже от нечего делать уставился на красно-кирпичную громаду "Металлурга" (в народе – "крематория") с тремя орденами на фасаде, закрывающую половину неба за железнодорожными путями. Трубы, как всегда, выдыхали огромные клубы темно-серого дыма, плотного, как каучук. Дым вливался в небо и пачкал чистые облака, но все-таки облачная белизна оказывалась сильнее и поглощала грязь без остатка.

Прошло несколько минут. Хиля поерзала на месте и кинула неуверенный взгляд на нашего непрошеного попутчика. Это тоже в ее характере: если человек долго молчит и не надоедает, она начинает нервничать.

Я улыбнулся и легонько толкнул ее коленкой, глазами указав на Зиманского. Она тоже улыбнулась и отвела со лба недавно подровненную русую челку:

– И что говорит статистика?

– По поводу чего? – парень поднял глаза.

– Ну, хотя бы по поводу электричек.

– Электрички?.. так... ну, вот. За первые два квартала текущего года введено в строй четыре новых локомотива и двадцать семь вагонов, списано в металлолом – один локомотив и девять вагонов. Отремонтировано в общей сложности шестьдесят три километра путей, из них с полной заменой полотна – четырнадцать, с заменой полотна и электрооборудования – пять целых и три десятых.

– Как интересно, – Хиля вытянула ноги и откинулась на спинку сиденья.

– А вы знаете, – Зиманский сложил газету, – что в черте города на настоящий момент проживает сто двадцать семь тысяч триста четыре девушки в возрасте от шестнадцати до двадцати пяти лет?

– Ну и что?

– Вы из них – самая хорошенькая.

– А мужчин того же возраста сколько? – поинтересовался я.

– Сто тридцать четыре тысячи двести двадцать девять.

– Вы придумываете, или у вас память такая? – удивилась Хиля.

– В том-то и фишка, что память! – розово улыбнулся Зиманский. – Вы думаете, как я вдруг из рабочего комбинезона выпрыгнул? Из-за нее, из-за памяти! Я же – идеальный статистик!

– Да-а...

– Хотите, я назову вам серийный номер радиоприемника, установленного в служебной машине, на которой вы ехали на свадьбу?

– Верю, верю! – моя жена махнула на него рукой, засмеялась. – Везет людям. Мне бы такую память! А то вечно что-нибудь забываю.

– Увы. Я – еще больший растяпа. Помню только цифры, – Зиманский убрал газету в портфель и сложил руки, на манер беременной женщины, на животе. – А что еще нужно статистику? Цифры, и ничего больше. Вот и вырос, можно сказать.

– От вас жена-то не стонет? – Хиля прищурилась.

– А нет у меня жены!

– Что так плохо? Вам лет-то уже порядочно. Или вы – "непродленка"?

Зиманский весело рассмеялся:

– Интересный какой термин! Впервые услышал. Кстати, в среднем, из ста заключаемых браков тридцать восемь не продлеваются на второй срок. Почти половина!

– Тридцать восемь – не почти половина, а чуть больше трети. И это нормально.

Они помолчали, меряя друг друга оценивающими взглядами, потом Хиля склонила голову набок:

– Вас как зовут-то? Я же не могу – "товарищ Зиманский". Мы не на собрании.

– Ничего, нормально. Я имя свое просто ненавижу – Егор. Лучше – Зиманский, и можно без "товарища"... Да, а почему вы – Хиля, если вы Эльза?

– Прозвище, – моя жена шевельнула бровями, словно говоря: "И прошу любить и жаловать".

– И нравится? Прозвище?.. А меня в школе Дедом Морозом звали, но сейчас, думаю, это как-то не пойдет. Кстати! Со следующего года новшество намечается – брак сможет продлевать семейный инспектор, надо будет ему только заявления отдать. И ходить никуда не придется.

– Да? Ну, Розочке прибавится работы! – Хиля весело хлопнула себя по коленке. – Правда, Эрик?

Я представил себе нашу инспекторшу с ее бешеной активностью и усмехнулся:

– По-моему, ей это только на руку. А то столько энергии в небо уходит – жалко.

Зиманский покачал головой:

– И это все потому, что браки зачастую не продлеваются из-за нашей элементарной лени. Тянут до последнего, а потом локти кусают. Вот и решили для проверки попробовать, может, и улучшится статистика.

– А еще что-нибудь расскажите, – попросила Хиля. – Люблю интересные наблюдения.

– Еще? Ну, по сравнению с аналогичным периодом прошлого года, количество незаконнорожденных детей в рабочей среде уменьшилось на три целых и семьдесят пять сотых процента.

– А что, такие еще бывают?!

– Бывают. Законодательство все-таки несовершенно.

Моя жена изумленно потрясла головой:

– Нет, ну как это может быть – незаконнорожденные? Есть же Моральный отдел, есть дознаватели... А как же матери?

– А что матери? Плохо, конечно. Жертвой любого преступления быть плохо...

Лицо Хили сразу омрачилось, но она ничего не сказала.

Электричка въехала на мост через реку Нету и тихо застучала по нему на небольшой скорости. Солнце облило водную гладь, сделав ее лакированной, сверкающей, чистой, как зеркало. Где-то вдалеке виднелась уползающая к горизонту баржа, вдоль берегов сновали паруса яхт-клуба, маячил катер речного патруля. Желтая полоска пляжа пестрела купальниками, а вода у этой полоски казалась кипящей – там было тесно от людей. Я засмотрелся: над горизонтом набирал высоту самолет, почти такой же, как наша игрушка, только настоящий, пассажирский – он поднимался в синеву невесомо и легко, прямо, как стрела, потому что внутри у него, естественно, не было никакого механизма, заставляющего машину летать по кругу.

– Хиля, посмотри!..

– Это "Ладья", – со знанием дела объяснил Зиманский, щурясь от ярких солнечных бликов. – Совсем новая модель. Вмещает девяносто пассажиров и пять членов экипажа. У него усовершенствованный двигатель, и...

Приложив руку козырьком ко лбу, Хиля смотрела, никого из нас не слыша. Притихли и остальные люди в вагоне: нечасто можно увидеть самолет на самом старте, когда притяжение Земли еще сдерживает свободный размах его крыльев, а обшивка, синяя от неба, не успев остынуть в заоблачном холоде, хранит тепло солнечных лучей – последнее перед бездной.

– Кра-со-та!.. – сказал кто-то у меня за спиной сдавленным, восхищенным голосом.

– Вот бы полетать... – пробормотала Хиля. – Эрик, давай накопим на билет, полетим к морю? А?.. Ну, пожалуйста!

Самолет нырнул, запутался в облаке, возник снова.

– Если мы и накопим, – сказал я, – то только на "Икар", а это совсем не то, что ты хочешь...

– "Икар" – детская игрушка, – поджал губы Зиманский. – Позволяет, конечно, не трястись двое суток в поезде, но это – не самолет. Я летал как-то. Еле ползет. И низко – хоть столбы телеграфные считай.

Электричка чуть прибавила скорость: мост кончился. Снова потянулись ровные квадраты полей, пыльные пригородные дороги, переезды со шлагбаумами, полосатые будки станционных смотрителей, платформы, склады, домишки. Самолет исчез. Хиля отстранилась от окна.

Зиманский несколько секунд смотрел на нее, потом спросил:

– А если это будет шар? Воздушный шар?

– Где? – удивилась Хиля.

– Там, – он махнул рукой куда-то за окно, – на целлюлозном комбинате. Я для того и еду – сегодня будут шар запускать. Сделали, представляете, из отходов производства...

– Серьезно? Настоящий шар?

– Ну да. Летает. Во всяком случае, должен. Отправляли меня в эту поездку, так и сказали: можешь прокатиться. На самом-то деле, конечно, я еду возрастной состав рабочих изучать – страсть как интересно.

Хиля радостно вскинулась:

– То есть, и нам можно? Вы нас приглашаете?..

Зиманский кивнул. А я, если бы знал тогда, чем все это кончится, схватил бы Хилю в охапку и утащил оттуда прочь, не теряя ни секунды, сошел с ней на ближайшей станции, и больше никогда мы бы не увидели этого человека – никогда! Но откуда я мог знать?..

Часть 2. ЗОНА ДЛЯ НЕПРАВИЛЬНЫХ

Раньше, в книгах, мне часто попадалось выражение: "Он весь побелел от бешенства", но я не представлял себе, что такое может быть на самом деле. Сам я от бешенства краснею (хотя испытываю это чувство крайне редко), а Хиля, например, всегда сохраняет нормальную окраску, лишь темп речи у нее резко замедляется, а глаза становятся узкими и колючими. Хотя, вполне возможно, силы наших чувств просто не хватает, чтобы побелеть.

У Трубина – хватило. Я увидел его лицо и поразился, до чего оно сделалось похоже на лицо белой мраморной статуи, стоявшей, насколько я помню, в вестибюле моей школы.

– Я сказал, что ручаюсь за этих людей!

Гладкий молодой человек терпеливо вздохнул:

– Хорошо, тогда связывайтесь с главным. Если он разрешит – пожалуйста.

– Угм, – согласился Трубин и кивнул мне, – пойдемте, нам нужно позвонить.

Старинное здание, в подъезд которого мы зашли, оказалось внутри невероятно светлым, просто облепленным сияющими электрическими лампами. Наверх вела широкая лестница с красной ковровой дорожкой, у лестницы дежурил рослый парень в рыжей спецовке наподобие полевой формы военных.

Я удивился: при виде Трубина парень вытянулся по стойке "смирно". Неужели мой обворованный знакомый – такой большой начальник?..

– Со мной, – буркнул Иосиф, кивая на меня, и охранник остался позади.

Место, где мы находились, совсем не напоминало лечебное учреждение. Это было учреждение – да, но скорее похожее на Управление Дознания своими длинными коридорами, одинаковыми дверьми, обитыми черным дерматином, плафонами дневного света на равном расстоянии друг от друга, фикусами в кадках и неудобными скамеечками для посетителей.

Одна из дверей вдруг распахнулась, и двое мужчин в белых халатах вывели в коридор женщину средних лет, полную, в очках, по виду – -учительницу младших классов. Она шла, понурившись и обняв свой живот, словно там что-то сильно болело, и я подумал, что женщине, должно быть, и правда больно – судя по гримасе на лице.

Трубин отпер дверь соседнего кабинета, мимолетно оглянулся и сказал с ноткой неприязни:

– Вот кто засоряет детские мозги, Эрик. Не я, а вот такие милые безобидные тетеньки с указками в руках. Входите, сейчас попьем чайку.

– Что она сделала? – я послушно вошел и увидел при свете ярко вспыхнувших ламп небольшой квадратный кабинет с лекционными скамейками в пять рядов, кафедрой и черной классной доской.

– Она-то? Можно только предполагать, я не знаком с ее делом... – Трубин разделся, кивнул мне на металлическую вешалку в углу и тяжело прошагал к висящему на стене телефонному аппарату. – Одну минутку.

Набрав четырехзначный номер, он заговорил вполголоса, поминутно вставляя слово "глаз", а я, повесив пальто, стал прохаживаться по кабинету, искренне удивляясь. Тут было чему удивиться – хотя бы огромному восковому макету человеческого мозга, стоящему на деревянном треножнике в углу или плакатам с изображением того же мозга в разрезе. Пахло в помещении очень приятно: легкой пылью, книгами, старым деревом, медикаментами. На аккуратном письменном столе у окна, завешенного белой складчатой шторой, я заметил стоящий в рамке снимок девушки с каштановыми волосами и лучистым, легким, каким-то поверхностным взглядом больших глаз. Фотография была цветная или просто раскрашенная – я не понял.

Лицо Трубина вдруг просветлело и разгладилось, словно он услышал хорошую новость.

– Отлично! – громко сказал он в трубку. – Огромное спасибо! – трубка с приятным щелчком опустилась на рычаги. – Ну вот, Эрик, я знал, что все разъяснится. Этот Феликс, который требовал обыска – службист до мозга костей. Иногда это полезно, но чаще раздражает... Что вы там смотрите? А-а, это моя дочь, – он подошел ко мне и взял со стола фотографию. – Красивая, правда? Ужасно: потеряла мужа, осталась одна с ребенком... Он умер в прошлом году, от легочного гриппа.

Я вздрогнул.

– Что? – Трубин взглянул на меня. – Тоже этим болели?

– Да – шесть раз.

– Ого! – он покачал головой, ставя снимок на место. – Но вам-то повезло, тьфу-тьфу, а он – сгорел, как спичка, в две недели. Впрочем, ладно, что я вам об этих делах... Вот тут, кстати, мое обиталище. Нет пока отдельного кабинета, здесь и работаю, и преподаю. Я ведь – один из разработчиков "лакмуса", не читали? Нет? – он улыбнулся. – Зря, хотя, конечно, вы человек молодой, у вас другие интересы... Садитесь, вы ведь не хотите спать?

Я прислушался к себе. Нет, спать не хотелось, мешало глухое, волнами наплывающее беспокойство.

Телефон затренькал. Трубин удивленно поднял брови, хотел было махнуть рукой, но подошел и взял трубку:

– Кафедра. Что?.. А, это ты, Феликс... Да, он дал мне добро. Так что помещай девушку в бокс, пусть посмотрит хирург. Молодой человек подойдет попозже, я сам его приведу. Ага... Ага, все.

– Ну, теперь – чай, – он вернулся ко мне, с усмешкой потирая затылок. – Как я устал сегодня, если б вы знали. День какой-то дурацкий, сначала эта кража, потом взрыв... Домой так и не попал. Хотя, – вдруг возразил он сам себе, – а что мне делать дома? С женой мы расстались, у дочки своя квартира... А у вас была семья, Эрик?

Я рассказал ему о Хиле, наблюдая, как он зажигает маленькую спиртовку и ставит на металлический штатив чисто отмытую кофейную турку. Руки его двигались быстро и ловко, как у фокусника.

– А ребенок так и не появился, – сказал, наконец, я и замолчал.

– Вот как... – заметил Трубин и покачал головой. – Я тоже всегда хотел девочку. И зять мой, покойный, мечтал о дочке. Нам обоим повезло... Кстати, а вы знаете, почему в нашей стране мальчиков на сотню рождается всегда больше?

Я не знал и никогда не задумывался об этом.

– А потому, – он торжествующе улыбнулся, – что нам нужны: "а" – защитники на случай вражеского нападения, "бэ" – рабочие для тяжелых производств, металлургии, например, и "вэ" – это заметно снижает количество преступлений на моральной почве. Меня, как специалиста, особенно интересует, конечно, последний пункт. И я полностью согласен с демографической политикой государства.

Я посмотрел на него вопросительно.

– Что, Эрик, вы и этого не знаете? – он добродушно рассмеялся. – Как же, а ведь такая политика – наше большое достижение. Именно наше – медиков. Уже больше тридцати лет назад мы научились определять пол будущего ребенка на самых ранних сроках развития, а в последние годы пытаемся даже программировать его! Вот вы хотите иметь дочь, так? Вполне возможно, что года через два или три вы сможете просто привести свою жену – которая у вас, конечно же, будет к тому времени – в специальное медицинское учреждение, где она подвергнется гормональной обработке. И все – девочка гарантирована!

Я улыбнулся, подумав, что радуется он так лишь потому, что не знает главного. Трубин же истолковал мою улыбку иначе: