Текст книги "Белые Мыши на Белом Снегу (СИ)"

Автор книги: Екатерина Постникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

– Серьезно! Интеллигенция может позволить себе дочерей, но вот рабочим женщинам, увы, придется давать гормоны без их согласия. Они даже не узнают об этом, нужное вещество просто будет добавляться в спецмолоко или витаминные микстуры, например... Но пока – и это вынужденная мера – нам приходится регулировать состав населения другими способами. Этого вы уж точно не знали: аборт в наше стране разрешается только женщине, которая беременна девочкой. Мальчиков мы сберегаем – для блага общества.

Короткой вспышкой у меня в мозгу промелькнула Хиля, беспомощно стоящая на пороге нашей квартиры: "Эрик, прости, никакого ребенка больше нет". Я потряс головой, прогоняя видение.

Вода в турке забулькала, и Трубин разлил кипяток в небольшие золоченые чашечки, добавив черной заварки из хрустящего прозрачного пакета.

Громко постучали, и сразу же, не дожидаясь приглашения, в дверь просунулась голова Феликса:

– Простите, Трубин. Тут по вашу душу прибыл дознаватель Голес. Пропускать?

– Да-а?.. – изумился Трубин. – Ну, пропускайте, конечно... Странно. Неужели все так серьезно, что он решил не ждать утра?..

Феликс убежал, глухо топая по ковру, а я вдруг снова почувствовал страх, холодными змейками ползущий по спине. Сейчас придется врать, а я уже расслабился и не помню половины того, что говорил в Управлении. Начнутся вопросы, уточнения, ловля на слове – уж об этом я много слышал от "папы". А голова чужая, в ней роится теплая боль, и устал, как же я устал...

За дверью заговорили, кто-то засмеялся легким рассыпчатым смехом. Потом, после паузы, тихо постучали, и вошел, сияя раскрасневшимся от мороза круглым лицом, уже знакомый мне толстячок в форменной шинели и меховой шапке. Выглядел он уравновешенно-радостным и до краев полным энтузиазма.

– О! И вы здесь! – его глаза остановились на мне, но тут же перескочили на Трубина. – Замечательно, что я вас застал. Боялся, домой уйдете. Обрадуйте меня, скажите – и девушка с вами?.. Видите ли, дело о взрыве в кафе поручено мне, а вы, по иронии судьбы, единственные свидетели!

Немного нервничая – это выдавали напряженные скулы и слишком уж любезная улыбка – Трубин принял у него шинель и пододвинул к столу еще один стул, железный, лабораторный, с неудобной спинкой:

– Прошу. Чаю хотите?.. Да, мы как раз отмечали в том кафе наше знакомство.

Голес уселся, пристроил на столе стандартную папку со своим служебным номером в верхнем углу, раскрыл ее и вынул наше заявление, торопливо написанное в комнате номер 190:

– Вот. Я получил его сразу же, как только вышел с совещания. Так что можно и это дело обсудить, чтобы вам утром в Управление не тащиться, верно?.. Ну, как же все произошло?

Я решил молчать, пока меня не спросят. Для ответов есть Трубин – ему-то, счастливому, все предельно ясно. Есть, в конце концов, Полина, у нее с памятью все в порядке.

Но Голес неожиданно повернулся ко мне:

– Будьте добры, уважаемый – опишите мне этого человека. Во что он был одет? Как разговаривал?

– Вы имеете в виду вора? Или того тощего, у кафе?

– Пока – вора. Я проанализировал и знаете, что заметил? Вы и гражданин Трубин описываете не одного и того же человека, – дознаватель порылся в папке и вынул листок с какими-то выкладками. – Вот смотрите. По словам гражданина Трубина, вор был молодой, высокого роста, в пальто и шапке, с небритым лицом. Вы же говорите – лет пятидесяти, шрам, широкий приплюснутый нос.

– Ну, я могу и ошибаться, – подал голос Трубин. – У меня голова была своими мыслями занята, я по сторонам-то почти и не смотрел.

– Хорошо, – кивнул Голес, доставая новую бумажку. – Вот протокол вашего первого допроса. Тогда описание было, так сказать, чистым, без добавленных позже деталей. Читаю дословно: "Я обратил на него внимание, потому что он ничего не покупал, а просто стоял в сторонке и смотрел на меня. По виду это был служащий, молодой, лет двадцать восемь – тридцать, рост примерно метр восемьдесят, одет в темно-серое пальто и меховую шапку".

Трубин удивленно поднял брови:

– М-да?.. Странно, не помню.

– А я помню, – твердо отозвался Голес. – Позже в ваш словесный портрет добавилась небритость, а потом, вернувшись во время совещания, вы "вспомнили" шрам, широкий нос и каркающий голос. Хотя, конечно, заявление вы писали вместе, – он снова повернулся ко мне и выложил на стол лист протокола с короткой записью. – Вот что вы показали вначале: "Там было практически темно. Я увидел, как он выбегает из магазина с курткой, и погнался за ним. В том районе фонари стоят редко, поэтому получилось, что я схватил его на неосвещенном участке... Помню только – пальто серое или черное, меховая шапка... Что касается лица – увы". Все правильно? Кстати, я совсем позабыл у вас спросить: куртка была упакована в бумагу? Если да, то как вы поняли, что это – именно куртка?

– В бумаге, в бумаге она была, – мрачно буркнул Трубин. – Ее продавщица так завязала, что я даже побоялся – ткань лопнет от шпагата. Все б им экономить...

Я почувствовал, как все у меня внутри сжимается в кулак от холодного ужаса – я попался. Теперь надо или признаваться, или сочинять новую ложь, а от этого я уже устал.

Признаться – значит немедленно попасть в следственный изолятор, в набитую людьми камеру с двухъярусными койками и крохотным зарешеченным окном. "Соседи" быстро поймут, что я слабее их, и начнется ад: у меня отберут вещи, станут бить за каждое неосторожное слово, а потом – суд и лагерь, куда я поеду с наголо обритой головой и навсегда перечеркнутым будущим...

Терять было нечего, но новая ложь все не вырисовывалась, и я молчал, теряя секунды, каждая из которых могла стоить мне всего, что я имел в жизни. И вдруг кто-то маленький, глубоко спрятанный у меня внутри, подал голосок и ответил Голесу спокойно и рассудительно:

– Конечно же – куртка была упакована. Я сам видел, как продавщица ее заворачивала.

Голес изумленно уставился на меня:

– Так-так.

– А он, – все так же убийственно спокойно продолжал я, – стоял за кассой, там, где обувной отдел. Я заметил, как он смотрит на Иосифа, – какой-то инстинкт подсказывал мне, что нужно изо всех сил подчеркивать наши приятельские с Трубиным отношения. – Знаете, оценивающе так смотрит. И еще мне показалось, что они знакомы...

Трубин слушал нас с все возрастающим вниманием, и я вдруг понял, что он по-прежнему верит мне, и я ему нравлюсь – это я-то, после всего случившегося!

На мгновение меня посетила мысль: признаться, прекратить болтать чепуху, может, и обойдется как-то все это... Но мысль исчезла, не развившись – словно я сделал аборт у себя в мозгу. Голес уже строчил на чистом бланке, не поднимая на меня глаз, лишь подбодрил вполголоса:

– Так, дальше?

– Потом этот человек сделал какой-то знак продавщице... – продолжал я, мельком удивившись, зачем это сказал, – и вышел из зала. А Иосиф взял сверток и тоже двинулся на выход. Я шел за ним, потому что магазин вроде уже готовили к закрытию. И где-то на середине лестницы...

– Помедленнее... – пробормотал дознаватель. – На середине лестницы?

– Ну, ближе к концу, наверное – я уже видел сверток на батарее и того человека, он стоял у дверей. А Иосиф бежал мне навстречу, он кошелек на кассе забыл.

– Вы видели этот кошелек?

Сознание мое снова заметалось. Потерю я видеть никак не мог, лестница в магазине делает поворот, так что одно из двух: или я видел кошелек, или – вора.

– Нет, не видел. Я слышал – голос продавщицы. Она весело так сказала... что-то вроде... "Ой, ты смотри, вот мне и на ситчик хватит! Мужик этот кошелек забыл!"

– Ах, мерзость какая! – воскликнул Трубин. – И ей даже в голову не пришло меня догнать, отдать... Если бы я не вернулся – забрала бы себе без зазрения совести!..

Я закрыл оставшийся глаз. Вот ложь и сочинилась – почти без моего участия... Что теперь будет с этой несчастной Ивой? Хотя – ничего не будет. По моим словам она ведь только х о т е л а присвоить деньги, не более. За это в тюрьму не сажают. Стоп, а знак, который якобы подал ей преступник?.. Господи, что же я наплел...

– Так, хорошо, – Голес снова обратился ко мне. – Вы увидели, что гражданин Трубин бежит вам навстречу...

– Ну, не совсем навстречу, – я сделал вид, что вспоминаю. – Он бежал вверх по лестнице, а я отошел, давая ему дорогу. В это время тот человек, внизу, схватил сверток с курткой и быстро вышел. Я погнался за ним. Надо было, наверное, закричать, позвать кого-нибудь, но мне даже в голову не пришло.

– Это всегда так, – кивнул дознаватель, записывая. – Мы так самонадеянны...

Кажется, он пока ни в чем меня не подозревал, во всяком случае, его доброжелательная интонация не изменилась.

– Ну, а дальше вы знаете, – сказал я. – Я выскочил на улицу и увидел, что он убегает. Даже не убегает, а просто идет быстрым шагом, как будто даже не особенно боится. Я догнал его между фонарями, схватил за руку. Он ко мне обернулся, крикнул "Отстань!", но я продолжал его держать... тогда он вдруг выхватил что-то из кармана и ткнул меня в глаз.

История, которую я рассказывал, выглядела вполне правдоподобной – я даже сам почти поверил в нее и ощутил что-то вроде обиды на несуществующего злоумышленника. Как ни странно, это чувство сразу же прорезалось с моем голосе:

– Было очень больно, и я его отпустил...

Голес кинул на меня серьезный взгляд:

– Надо думать – больно. Зря вы, конечно, полезли... да откуда ж вам было знать.

Трубин потрепал меня по плечу:

– Надо вам было, Эрик, лучше меня догнать. У меня второй разряд по бегу, я бы сам...

– И сами остались бы без глаза! – Голес выпрямился от бумаг и протянул их мне. – Подпишите. М-да, выясняются новые подробности... Вы не будете возражать, гражданин Трубин, если сейчас сюда доставят эту продавщицу? Я понимаю, не совсем удобно, но откладывать дело до утра мне очень не хочется. В городе странные события – взрыв, потом это происшествие в больнице...

– В больнице? – удивился Трубин. – Мы только что там были. Что случилось?

Голес покрутил головой:

– Вы только представьте – урановые пластины нашли у медсестры, кто бы мог подумать! Целых двести сорок штук! Естественно, краденые, причем с особо охраняемого объекта.

Я взмок и съежился на стуле, стараясь стать маленьким и незаметным, потому что сразу все понял.

– Врач у них затребовал в нашем Управлении счетчик Гейгера. Звонит, мол, срочно привезите, у нас в больнице возможно радиоактивное заражение. Ребята выехали, смотрят – и правда, какой-то фон есть. Стали повнимательнее проверять, а фонит-то сверток в шкафу, в приемном покое! И еще как фонит!.. Развернули, а там – мать честная!..

"Беленькая Белла теперь пропала, – подумал я и чуть не засмеялся. – Подменила мой сверток, дурочка, думала, я там ценности таскаю... Сказал же – документы. Вот за свое неверие и поедет теперь лет на двадцать все тот же уран добывать".

В том, что сверток был подменен, я нисколько не сомневался. Еще в больнице мне бросилась в глаза какая-то его новая особенность, то ли шпагат другой, то ли бумага не того оттенка. Зачем она это сделала? Хотела поживиться? Не похоже. Белла – девушка из той породы, которая ни в чем особенном не нуждается, все дают обеспеченные родители. Что-то подсунула мне взамен? Что ж, скоро у меня будет возможность это узнать.

И вдруг, похолодев, я будто увидел продолжение своего мысленного фильма, начавшегося еще на магазинной лестнице, и это продолжение меня напугало...

* * *

На деревянном крашеном щите станции, куда привезла нас электричка, было написано белыми буквами "Ваксино", а под щитом, скрестив ноги, сидела толстуха средних лет с телом, заполнившим, как кисель, весь объем старого плетеного кресла. Она была в форменной косынке Сельской Кооперации и васильковом ситцевом балахоне, больше похожем на чехол, чем на одежду. Руки у нее обгорели на солнце и облезали белесыми лохмами, а лицо, привыкшее и к солнцу, и к ветру, давно приобрело стойкий керамический оттенок, а кожа на нем загрубела, словно на ладони. Я почему-то сразу вспомнил, как Хиля однажды спросила: "Эрик, как думаешь, почему негры черные? Чтобы на солнце не сгореть?". Это было близко к истине, хотя мне всегда казалось, что темная кожа должна притягивать солнечные лучи сильнее, чем белая. Не зря же Минздрав рекомендует ходить летом в светлой одежде!

На низком фанерном столике перед толстухой лежали свежие газеты, журнал "Кооператор" с приложением "Садовод", две или три гармошки лотерейных билетов и несколько справочников по истреблению садовой мухи и выращиванию декоративных тыкв. Сама продавщица увлеченно читала детектив в бумажной обложке.

Хиля подошла, склонилась над книгами, открыла одну, посмотрела оглавление. Женщина вскинула от пестрой книги маленькую голову и затуманенно посмотрела на нее голубыми глазками:

– Желаете купить справочник?.. Это новое издание. Самые последние сведения.

– Спасибо, – Хиля засмеялась, положила книгу на место, шагнула в сторону, но была поймана за локоть Зиманским.

– Почему же? – весело сказал он, беря справочник со столика и вручая его моей жене. – Вы ведь хотели купить. Разве нет? Никогда не надо отказывать себе в том, что хочется, только из-за возможного непонимания других.

– Я не интересуюсь тыквами, – попыталась сопротивляться Хиля, но книгу все-таки взяла и взвесила ее на ладони, как кусок колбасы. – Ну, вообще-то занятно. У меня мысль была – на балконе вырастить.

– Видите? От меня не скроешь... У нас не так много свободы, чтобы еще и самим себе рамки устанавливать.

Хиля удивленно обернулась с деньгами в руке. Торговка тоже вскинулась, словно ее позвали, но не рискнула ничего спросить.

– Тут недалеко, – Зиманский уже подталкивал меня к спуску с платформы, – минут пятнадцать. Нам бы к началу не опоздать, очень ждать не хочется.

Поселок Ваксино виделся со станции весь: маленький, плотно сбитый, сплошь двухэтажный, с торчащей над крышами толстой трубой комбината. Когда-то, лет пять назад, мы с Хилей бродили здесь скучным ноябрьским днем среди облетевших кленов и тлеющих по обочинам костров, но запомнилась мне лишь труба – в остальном поселок был совершенно безлик. Кажется, тогда я сильно простудился и неделю отлеживался дома, а может, все это случилось и в другой раз.

– О чем это вы говорили? – я глянул на увлеченную справочником Хилю, которая шагала чуть впереди нас по разбитой асфальтовой дорожке. – О какой еще свободе?

Зиманский шел рядом со мной широкой походкой человека, привыкшего много и быстро ходить, не уставая. Строгий костюм, очки и портфель немного скрашивали это впечатление, но все равно с первого взгляда было заметно, что новый мой знакомый всю жизнь таскал тяжести, возился с механизмами, носился по огромным прокопченным цехам и сидел после смены в фабричном или заводском клубе за домино с такими же работягами.

Я не Хиля, у меня против "неблагополучных" предубеждения нет, но все же я считаю, что каждый должен быть на своем месте. А Зиманский выглядел так, словно хорошую розыскную собаку вдруг схватили, отмыли, подстригли и заставили выступать в цирке. Наблюдая за ним, я не мог отделаться от ощущения, что ему и самому-то не очень сладко в роли инспектора Управления Статистики, хотя справлялся он с ней неплохо. Вот только стрижку мог бы сделать и покороче – более мужскую, что ли.

– Свобода? – сказал он, помахивая портфелем. – А что я такого сказал?

– Ну, это так прозвучало, словно вас угнетает кто-то.

– Да ну, бросьте, – он поморщился. – Можно подумать, вы сами ничего такого не чувствуете. Кстати, может быть, на "ты" перейдем? Странно как-то. Вам лет... двадцать, наверное?

– Девятнадцать.

– Ну, тем более. Вы, конечно, юноша серьезный, но я все-таки намного старше. Договорились? На "ты"?

– Ладно.

Хиля, зачитавшись, ушла довольно далеко вперед. Я смотрел на ее быстро мелькающие загорелые ноги, в который раз с удивлением и удовольствием сознавая, что она – моя жена, самая настоящая, законная, вписанная черными чернилами в мою социальную карточку, и никто не в силах вычеркнуть ее оттуда.

– Не рано ты женился? – Зиманский, понизив голос, чуть подтолкнул меня локтем. – Да она ведь и старше тебя, нет?

– На год, – я пожал плечами. – Только не думаю, что это важно.

– Как сказать... – он выразительно посмотрел на меня. – Если даже сейчас это заметно, что будет лет через десять?

– Послушай, Зиманский, я понять не могу, что ты к Хиле цепляешься? Тебе не нравятся женщины вообще или только моя жена?

– Не нравятся?! Да кто сказал?.. Девушка как девушка, не в моем вкусе, конечно, но вполне сойдет. Не надо так в штыки все воспринимать... Так вот, о свободе, раз уж ты спросил. Тебе не приходило в голову, что в этом-то вопросе, в семейном, у вас никакой свободы и нет?

Я почувствовал укол удивления, услышав, как он говорит вот это – "у вас". Может быть, первый укол. Никогда и никто из моих знакомых даже на словах не отделял себя от остальных.

– У нас? – переспросил я. – В смысле, у меня и у Хили?

– Да, и не только. У всех. Я тут год назад с одной познакомился на улице, она в клуб шла, а я уж не помню, что там делал. Ну, прошлись, поговорили, все такое. Неделю так ходили и разговаривали. А потом я ее домой к себе пригласил. Посидели, чаю попили... – Зиманский неловко усмехнулся, умолк было, но, увидев, что я жду продолжения, сказал: – Ну, предложил я ей – сам знаешь, что. А она мне заявляет: "Нет, я тебя как следует не знаю, да и вообще – мне замуж рано". Я ей говорю: "Да кто тебе предлагает замуж? Поиграем и разбежимся". А она... ну, глянула так, как на идиота, Моральный кодекс с полки взяла, в руки мне вложила и пошла. Я понять не могу, почему тут ничего нельзя сделать просто так? Только с последствиями?

Мне стало смешно. На меня смотрел взрослый мужчина, ни разу, наверное, не читавший этот самый Моральный кодекс, и я не знал, что ему ответить. Лекцию прочесть? Обидится. А в двух словах все это не расскажешь, потому что такие вещи надо не только знать, но и понимать.

– Извини, Зиманский, – я справился с желанием расхохотаться и сделал максимально серьезное лицо, – но она была совершенно права. Или ты меня разыгрываешь?

– Да в чем разыгрываю?! Думаешь, она одна такая? Все, все бабы у вас со странностями.

Опять это "у вас"! Я никак не мог взять в толк, каких это "нас" он имеет в виду.

– У нас – это в городе?..

– У вас – вообще, – он сердито прибавил шаг, но быстро взял себя в руки. – Как-нибудь я тебе все расскажу, но не сейчас.

– Хорошо, только больше не говори "бабы", пожалуйста.

– Боже! – он рассмеялся. – Какой же ты цветок лилейный, Эрик!..

Вот тут я обиделся, но он словно бы ничего не заметил.

Целлюлозный комбинат в ограде из светлых бетонных плит вырос перед нами неожиданно, раздвинув, как волны, заросли акаций и чьи-то деревянные заборы. Вопреки моим ожиданиям, это оказалось довольно большое сооружение из спаянных между собою кирпично-стеклянных корпусов. Асфальтированную площадку перед проходной окружали длинные клумбы, стояла красиво оформленная доска почета с двумя десятками фотографий в красных рамках, возле нее с тележки на колесиках торговали газированной водой и пирожками. Если не знать, что вокруг – лишь разномастные бараки да дикие заросли, можно подумать, что находишься где-нибудь на окраине города, в новом районе, где ключом бьет настоящее и строится будущее.

На площадке было безлюдно, но в открытых дверях проходной высокий мужчина в черном директорском костюме уже встречал нас, щурясь из-под ладони, а из-за спины его выглядывали двое рабочих в чистых спецовках с алыми бантиками на нагрудном кармане.

– Товарищ инспектор? – Зиманскому радушно протянули руку, стараясь не замечать напавшего на него смущения. – А у нас все готово. Мне звонили – вы ведь планируете на шаре полетать? Так прошу. А вы?.. – мужчина в костюме посмотрел на меня, на Хилю, улыбнулся. – Как я понимаю, вы – тоже?

Территория, на которой мы очутились, выглядела чистой, ухоженной, но я, никогда прежде не бывавший ни на одном предприятии, кроме маминой ткацкой фабрики, сразу ощутил странный сладковатый запах, висящий всюду невидимой кисеей. Он был слабый, смазанный, но привыкнуть к нему и перестать чувствовать оказалось невозможным: вдыхая воздух, я постоянно натыкался на эту примесь, и через несколько минут она стала меня раздражать. Хиля тоже водила носом, а вот Зиманский, казалось, ничего не замечал, бодро топая за директором по широкой, обсаженной липами аллее.

– Мы идем на полигон, – объяснял директор, размахивая руками, словно мы были глухонемыми и не понимали обычных слов, – там и будут испытания. Главное – ведь из отходов сделали, из шелухи! Затрат – ни копейки. Вы это у себя отметьте: рабочие занимались шаром только в свободное время и использовали только отходы производства. Если все получится, представляете, какой будет резонанс?

– А чем это пахнет? – с невольным раздражением спросила Хиля.

– Где? – директор огляделся, сияя. – А-а, запах... Это смола. Она выделяется при первичной термообработке сырья, и раньше мы просто не знали, что с ней делать. А теперь – использовали для склеивания слоев обшивки шара. Мне кажется – это выгодно? Как думаете?

Мы вежливо покивали, хотя ровно ничего не поняли. Ну, смола, ну, пахнет неприятно. Чему тут особенно радоваться? Есть хорошее слово – "энтузиазм", но то, что излучали глаза человека в костюме, не было энтузиазмом. Больше всего оно напоминало неприкрытое самолюбование – если я хоть что-то понимаю в людях.

– У нас в Тресте, – задумчиво сказала Хиля, – один товарищ придумал: очистки картофельные не свиньям пускать, а делать из них диетический продукт – сушеные такие ломтики для детей, вроде "хрустяшек". Мол, чего добру пропадать. А начальник наш его послушал и говорит: "Ты своему ребенку такую дрянь покупать станешь? Нет? Вот и другие не станут. Мы уж лучше свиней будем выращивать и детишек свиными котлетами кормить".

Директор обиженно примолк.

Я вспомнил то, о чем говорила моя жена, и улыбнулся. Наши детские лакомства – она так и не смогла их забыть и покупала при каждом удобном случае. Жесткие целлофановые пакетики, и в каждом – крохотная порция этой самой хрустящей картошки, пережаренной, безвкусной, отдающей горьковатым растительным маслом. Давным-давно, в магазине при воинской части, мы отстаивали за ней длинные очереди, и еще – за сладкой воздушной кукурузой в прозрачных мешочках с зелеными буквами. Я даже сейчас помню, какой привкус оставался после нее на липких от сахарной пудры губах и пальцах. Кукуруза вызывала страшную жажду, и тут же, у военторга, продавали кислый квас, разливая его из желтой бочки в граненые стаканы и кружки. Продавщица в грязном белом фартуке ополаскивала эту посуду после каждого покупателя вялым фонтанчиком простой воды, но в ту пору мы как-то не думали о том, что можем чем-нибудь заразиться.

Были еще весовые леденцы, приторные, слипшиеся в бумаге, грушевые или апельсиновые, но от них у Хили высыпали прыщи, и она вскоре прекратила даже заходить в кондитерский отдел – чтобы не расстраиваться. Я тоже не покупал конфет, чтобы не действовать ей на нервы.

– Зря ты так, Эльза, – с мягкой укоризной пробормотал Зиманский. – Люди радуются...

Хиля посмотрела на него. Обращение на "ты", кажется, ее слегка покоробило, но видение шара, странным серым куполом возвышающегося над неровной толпой рабочих, вдруг перебило все эмоции – он был великолепен. Не круглый, а больше похожий по форме на бумажный елочный фонарик, он висел в воздухе, натягивая тросы, а под ним, нагнетая раскаленный воздух, ревело пламя газовой горелки, и молодой белобрысый парень, наслаждаясь всеобщим вниманием, сидел в самодельной деревянной люльке и бесконечно регулировал это пламя, доводя его до совершенства.

– С ума сойти!.. – воскликнула Хиля и всплеснула руками. – Шар!..

– Да, вот представьте себе, – улыбнулся директор. – Я уже указывал в докладной записке, что его грузоподъемность достигает трехсот двадцати килограммов – это трое взрослых плюс вес корзины и баллона с газом. А баллона хватает почти на час полета.

– Трое?.. – чуть огорчилась Хиля. – То есть, кто-то один останется за земле? Ведь нас – трое, да еще вон тот человек...

– Это не страшно! – Зиманский вдруг похлопал ее по плечу, заставив меня вздрогнуть. – Сначала полетите вы с Эриком, а я уж потом, отдельно.

– Спасибо... – моя жена благодарно кивнула, но я заметил, что она все же отодвинулась на шаг и машинально отряхнула рукав платья. От Зиманского это движение не укрылось, и он криво улыбнулся, обнажив белые собачьи зубы.

...Тонкий тросик соединял нас с землей, как пуповина, а мы были легки, и парили, парили в полном отрыве от всей земной жизни. Я и представить не мог такой высоты – метров пятьдесят, наверное, или даже больше. Тугой теплый ветер лепил облака над нашими головами и трогал, мял, тискал наши разгоряченные лица. Мы поднимались – ветер становился холоднее, и на самом верху, когда пуповина натянулась и не пустила дальше, мы уже ежились и приплясывали на месте. Я набросил на Хилю пиджак, она доверчиво прижалась, запустила руки мне под мышки и замерла так, греясь. Ее красивая стрижка совсем растрепалась, волосы сбились набок, и в таком виде моя жена вдруг стала похожа на симпатичного озорного мальчишку, захваченного какой-то интересной игрой.

– Нравится? – прокричал сквозь шум ветра белобрысый парень, улыбаясь нам во весь рот. – Это еще что, можно и совсем улететь, если отпустить трос!..

– Совсем – не надо! – крикнула в ответ Хиля, жмуря от ветра глаза.

Территория под нами как-то съежилась, стала маленькой, почти игрушечной, и люди прекратились в куколок с белыми запрокинутыми лицами и механическими, быстро машущими руками. А дальше, за забором, растекалась во все стороны тихая, неторопливая пригородная жизнь: спешили куда-то деловитые хозяйки, не обращая на нас никакого внимания, прыгали от восторга дети в шортах и майках, поднимали головы и заливались лаем собаки, а во двориках и на террасках уже готовились к обеду, за окнами кухонь что-то кипело на примусах, суетились женщины в фартуках, суровые отцы семейств садились за стол перед уходом на работу или по делам, вязали что-то мирные старушки, кошка на шиферной крыше вылизывала лапу. Вдалеке, на какой-то улице, я с внезапным теплым трепетом заметил молодоженов – взявшись за руки, они шли прямо по проезжей части, и белое платье девушки казалось случайно залетевшей в лето снежинкой или облаком, вдруг спустившимся на землю.

Я уже окоченел в рубашке и начал поглядывать вниз, но Хилю, зачарованную полетом, было жалко, и я все медлил, не говорил ничего белобрысому, ждал, когда она сама попросится обратно. Оба мы летали впервые. Нельзя отнимать у человека сказку. Неизвестно ведь, когда мы сможем накопить достаточно денег, чтобы купить билеты на "Ладью" и унестись на ней к морю, в край галечных пляжей, пальм и водопадов...

– Замерз? – Хиля сказала это негромко, но я понял по губам и кивнул. И сразу же шар начал снижаться, будто прочел наши мысли, поплыла навстречу земля, возник теплый пыльный воздух и обнял нас ласковыми ладонями, словно мы были его родными, вернувшимися издалека детьми.

– Какой ты холодный! Что ж ты молчал? – едва выбравшись из корзины, жена принялась торопливо растирать мои щеки, нос, уши, кончики пальцев, скинула пиджак и набросила его мне на плечи. – Ну, ты даешь! К чему это геройство? Воспаление легких хочешь?..

Рабочие оглядывались на нас с добродушным удивлением, кто-то тихо сказал: "Дети совсем...", а Зиманский, уже стоящий одной ногой в корзине, позвал, смеясь:

– Простите, что беспокою, мои милые, но не могли бы вы дождаться меня – по делу? Я хочу сказать – не уходите, пожалуйста!

Хиля посмотрела на него, нахмурилась:

– Я вам очень благодарна за полет. Честно. Мы подождем, если хотите... если мы вам еще нужны, – она повернулась ко мне, словно никакого Зиманского больше не существовало. – Ну, как? Согреваешься? Тебе бы чаю горячего...

– А чай можно устроить! – возле нас возник директор. – У нас буфет открыт, может быть, дождемся инспектора и пойдем?

– Слушайте, а вы что, так любите статистиков? – подняла брови Хиля.

– Статистиков? – директор машинально глянул вверх, на медленно взмывающий шар. – Я люблю инспекторов. То есть, уважаю. А статистик он или нет – не суть важно. Главное, что он вправе доложить. Упомянуть в отчете.

– А напрямую?

– Ненадежно. Я пробовал напрямую, так в главке смеются. Все это хорошо, мол, но какое применение можно найти твоему шару? Разве что детишек катать. А я считаю, что хоть детишек, хоть кого, а польза все равно будет... Правильно говорю?

Мы переглянулись.

– Три месяца эта волынка, – пожаловался директор. – Я кто? Я – власть, но местная, до центра далеко, а там своих таких навалом. Пишу, звоню, а толку... – он махнул рукой. – Может, хоть ваш инспектор посодействует. Сейчас вот чайку попьем, и не только, а потом и скажу ему... Вы ж его друзья? Может, замолвите словечко? Жалко шар, дожди начнутся – он же пропадет, из бумаги фактически сделан, а хранить негде – нет помещения.

Неожиданно по толпе пронесся вздох, словно гигантские легкие выдохнули огромную порцию воздуха. Я обернулся и увидел странную картину: несколько человек неслись во весь опор за убегающим концом троса, кто-то кричал, но трос уже неумолимо ускользал в небо вслед за шаром, словно тот был человеком, а бегущие люди – котятами, играющими с веревочкой.

– Господи!.. – вскрикнул директор и тоже бросился ловить, переваливаясь на бегу, как старый, неуклюжий, неповоротливый кот.

– Смылся, – удовлетворенно сказала Хиля, обнимая меня и весело глядя вверх. – Я ведь так и думала.

– Почему? – я пытался разглядеть в корзине Зиманского и не мог.

– Да потому. Он какой-то... не наш, неправильный. Я чувствую. Это в его стиле.

– Но трос-то отвязался тут, на земле.

– А все равно, это он виноват. Может, он так сильно этого хотел, что... Ты же знаешь, желания исполняются.

– Ну, это не всегда...

– Мое желание быть с тобой, например, исполнилось.

Мы встретились взглядами.

– Да? – глупо сказал я.

– Угу, – Хиля надула щеки и захохотала, пугая окружающих. Впервые за последнее время в ней не было ничего от той, мертвой, сидящей в пустой комнате с ободранными запястьями и неподвижными глазами. Я погладил ее по голове, поправил волосы:

– Ты была, как мальчишка.

– Ну, пусть, – она сделалась серьезной. – Иногда хочется... оторваться. Но не так, как он, – кивок вверх, – как этот ненормальный. А по-человечески. Между прочим, он плохо кончит.

Мы стояли, глядя, как шар медленно удаляется, становясь все меньше и меньше. Уже за оградой комбината он вдруг пошел на снижение, и я понял, что белобрысый парень просто выпустил часть воздуха – такая простая мысль с перепугу не пришла никому в голову. Минута – и шар скрылся за деревьями. К проходной унеслась целая толпа добровольцев, вернулся взмыленный директор, уже издали крича нам: