Текст книги "Белые Мыши на Белом Снегу (СИ)"

Автор книги: Екатерина Постникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

"Верно, верно", – подумал я, вспомнив события этого вечера.

– Вот посмотрите, – Трубин вкрадчиво понизил голос, – на наших соседей. На этих людях держится общество, а они вот так запросто сидят в кафе и болтают о своих делах...

"Опять верно", – я кивнул ему.

– С виду такие обыкновенные... – он чуть завистливо вздохнул. – И не подумаешь, что от них зависит даже то, будет завтра война или нет. Я серьезно.

– А почему завтра должна быть война? – Полина вертела в руках бокал, глядя на него замутившимися, вкрадчиво-кошачьими глазами.

– Вовсе не должна, это я к примеру. Просто, если возникнет такая необходимость – в войне, то решение принимают они, а не мы, вот что я хотел сказать. Они все решают за нас. Даже цвет наших талонов они придумали.

Девушка покачала головой:

– Надо же... А кто тогда придумал цвет и х талонов?

Трубин рассмеялся:

– Что вы, у них никаких талонов нет. Им незачем. У них специальное обеспечение.

Тут удивился я:

– Но как же – без талонов? Ведь так они могут покупать все, что хотят, и сколько хотят... на всех же не хватит!

– Не беспокойтесь, Эрик, на них специально рассчитывают с запасом.

– Слушайте, вы так говорите, словно их очень не любите, – заметила Полина.

– Я? Почему? – Трубин растерянно взглянул на нее. – Я объясняю вам, как обстоят дела, а не выражаю свое отношение.

– А по-моему, выражаете.

– Да чем же?

– Тон у вас какой-то... неодобрительный.

Трубин улыбнулся, одним глотком допил свое вино и поманил официанта, подняв вверх указательный палец.

– Вам показалось, – вздохнул он. – Если бы вы знали, милая, с кем мне приходится сталкиваться по службе и что от них выслушивать, вы бы поняли, что я ни при каких условиях не могу относиться плохо к нашему правительству.

– Ничего не поняла, – чуть жалобно сказала Полина, следя за подходящим с полной бутылкой официантом. Она начала пьянеть, и это, похоже, случилось с ней впервые в жизни. – При чем тут ваша служба?

– А при том, что... – Трубин подождал, пока официант откупорит бутылку и уйдет, – ... что почти все мои пациенты мечтают жить при другой власти. Или – без власти вообще.

– У нас не судят за убеждения! – Полина слегка отодвинулась от него, а я в это время быстро переложил сверток к себе на колени и начал осторожно его ощупывать. Внутри было что-то мягкое.

– Вот убеждения-то тут как раз и ни при чем, – Трубин налил себе новый бокал. – Убеждения – штука тонкая, и они меняются с течением жизни. Мы никому не лезем в душу. Если ты ведешь себя прилично, долг свой перед обществом выполняешь честно, и опасности от тебя никакой нет, то думай себе, что хочешь. Твои мысли – не наша проблема. Есть масса людей, которым что-то не нравится, но это не значит, что все они – наши пациенты.

– А ваши пациенты – кто?

– Антисоциальные типы. Они не совершили преступления, чтобы сидеть в тюрьме, но слишком опасны, чтобы жить на свободе. Поэтому мы их изолируем, и они трудятся на закрытых фабриках, приносят пользу нормальным гражданам. Другого выхода, кроме изоляции, пока нет... – Трубин поднял бокал. – Предлагаю тост – за спокойствие. Чтобы все и всегда жили спокойно.

Мы выпили. Я вообще-то довольно устойчив к алкоголю, но тут наложилось все сразу, и кража, и ранение, и беготня по городу, и усталость, поэтому мысли мои постепенно начали путаться. Я словно отгородился от самого себя тонкой стеклянной стенкой и смотрел сквозь эту непрочную преграду на свое тело, как зритель в кинотеатре.

– Вот, был один случай, – Трубин отправил в рот полную ложку жаркого. – Недавно, буквально месяц назад...

Нет, на ощупь никак не определить. Нечто мягкое, пружинящее, с глубоко запрятанной твердой сердцевинкой. Нажать посильнее я не решился, боясь привлечь внимание хрустом бумаги.

Неожиданно я поймал взгляд чиновницы из-за соседнего столика, и этот взгляд меня поразил: он был совсем человеческий, живой, чем-то слегка обеспокоенный. Как под гипнозом, я опустил сверток на стул, но промахнулся, и он шлепнулся на пол. Я выпрямился, решив больше его не трогать. Женщина моргнула и отвернулась.

– Привезли к нам служащего, – рассказывал в это время Трубин, не забывая о еде. – Нормальный такой человек, тридцать восемь лет, жена, ребенок. Был руководителем среднего звена, характеристика неплохая, правда, в последний год начались какие-то эмоциональные взрывы, конфликты, дома вроде бы тоже стало не все гладко. Но на вид – сама нормальность, вежливый, приветливый. В докладной записке сказано: "косвенно, в шутливой форме, намекает на необходимость изменения общественного строя". Я с ним побеседовал, спрашиваю: какие у вас претензии? Что не устраивает?.. А он знаете, что ответил? – Трубин мелко засмеялся. – Я-то думал, заведет сейчас песню о дефиците, о распределении материальных благ и тому подобном. А он мне заявляет: "Меня не устраивает, что я не могу просто сидеть дома и бездельничать". "И что, – я говорю, – строй вам в этом виноват?". А он руками разводит и мило так улыбается: "Но я же еще ничего не сделал". Еще! Представляете?..

Пьяненькая Полина хихикнула:

– Дурачок какой-то...

– Да не дурачок. Такие люди как раз и есть самые опасные...

Под ногами у меня что-то зашуршало. Я напрягся, в любую секунду готовый вскочить, но это всего лишь чиновница подвинулась вместе со стулом, задев мой сверток. Трубин продолжал вещать, я не слушал: терпеть не могу разговоры о благонадежности, социальной безопасности и вообще о политике. Говорят о ней или бездельники, или люди, сами не слишком благонадежные, а нормальному, честному гражданину не все ли равно?.. Я, конечно, совершил кражу, и честным человеком меня никак не назовешь – все это верно. Но государство-то наше для меня свято!

Помню, однажды забыл выключить радио. Праздновали мое тридцатилетие, почти вся контора у меня собралась, ну, и выпил лишнего. Передачи в полночь кончились, а кнопку так и не нажал. Представьте: шесть утра, понедельник, сплю, как убитый. Вставать только через час. И вдруг на меня обрушивается государственный гимн – и на полную громкость!.. Это было как молотком по темени, я вскочил, слепо заметался, шаря руками по одеялу, потом вроде проснулся и посмотрел вверх, на радиоприемник. Музыка извергалась из него: всего-навсего началось утреннее вещание. И вот тут, поняв, что это, и успокоившись, я почувствовал странное пощипывание в глазах, слабость какую-то и даже дрожь.

В первую секунду я подумал, что заболел, и приложил ладонь ко лбу, но жара не было. Дрожь шла не из тела, а из души: я представил себя крохотной песчинкой, молекулой, микроскопической частичкой пыли – рядом с гигантской пирамидой государства. Сам по себе я не значил ничего, а оно было целой Вселенной. Но я знал: пока оно существует, пока высится надо мной пирамида и вертится Вселенная – со мной не может случиться ничего плохого. Мы – великий народ, великая страна, нет в мире никого лучше и счастливее нас, мы непобедимы, мы сильны...

Я понял, что с моими глазами: из них текли слезы.

... – часто жалуются на то, что не хватает продуктов... – голос Трубина все звучал, – ну, в общем, быт их заел. Смешные люди: не понимают они, не могут понять, что это-то как раз не самое страшное, что существуют другие системы ценностей, в которых...

Женщина за соседним столиком услышала, выстрелила в него быстрым, острым взглядом.

– Есть целые страны, – бормотал Трубин, дыша на Полину винными испарениями, – в которых возможно, чтобы человек совсем не ел – ну, не постоянно, а иногда – целый день ничего не ел, и не имел работы, даже жилья – то есть, спал на улице... И у нас, в отличие от этих стран, хотя бы такое – невозможно.

Чиновница тонко усмехнулась, перевела взгляд на своего собеседника, что-то ему сказала косым от усмешки ртом.

Мне Трубин надоел.

– Послушайте, Иосиф, – сказал я, – ну, что вы делаете? Мало того, что напоили ребенка, так еще и засоряете ему мозги почем зря.

– Я засоряю? – удивился он. – Но это ведь правда, Эрик.

– Что – правда? Вы меня простите, я в этих вещах не разбираюсь, мое дело – отчеты составлять, но ведь абсурдно же – придумывать какие-то ужасные "другие" государства, где люди спят на улице... что за дешевая пропаганда? – мне почему-то вспомнились длинные рассуждения моего оставшегося дома друга, и я поморщился.

Трубин весело засмеялся:

– Эрик, вы – прелесть! Как бы я хотел, чтобы все у нас думали, как вы!.. Ну, ладно. Это действительно только засоряет мозги. Кушайте, кушайте!.. Извините, если порчу аппетит.

Еда была вкусной, разве что немного жирной, но я никак не мог сосредоточиться на ней, мысли мои неудержимо сползали под стол, к проклятому свертку, и вертелись вокруг него.

Чтобы отвлечься, я посмотрел в окно: там, на противоположной стороне освещенной фонарями улицы, стоял и курил высокий, какой-то странно изломанный мужчина в зимнем пальто и вязаной кепке. К его ноге, как собачка, привалился плотно набитый черный портфель.

– Вот такие дела, – Трубин принялся за сладкое. – Я вот о чем думаю: неужели это был сотрудник спецгородка? Поверить не могу. С одной стороны, надо бы с ним поговорить. А с другой – спугнуть страшно. Меня за это в Управлении Дознания по головке не погладят.

– Не надо ни с кем разговаривать, – сказала пьяная и оттого почему-то похорошевшая Полина. – Я знаете, как думаю? Чему суждено – тому быть. Вы верите в судьбу, Иосиф? А ты, Эрик?..

Я кивнул, опять вспомнив Хилю. Она была суждена мне – это уж точно. И даже все больные воспоминания о трех годах нашей совместной жизни не могут переубедить меня в том, что решение создать с ней семью было верным. Вернейшим – хоть режьте меня.

Мне хотелось думать о ней. Но тревога, приставшая к моему сознанию еще там, в магазине, никак не отходила. Она росла, врастала в душу, мешая сидеть на месте, наслаждаться вкусной едой и мечтать о завтрашнем дне. Во что-то она должна была вылиться, и я сказал:

– Пойдемте отсюда.

– Почему? – удивился Трубин, высоко задрав брови. – Хорошо же сидим. Или вам домой нужно? – он прищурился. – Вас ждут?

– Я живу один. То есть, не один, но...

– С родственниками?

Я не мог сказать ему правду, но и подходящей легенды еще не придумал, а потому просто опустил глаза.

– Я никому не скажу, – Трубин потрепал меня по руке. – Даже если вы нарушаете мораль.

– Да нет, нет! – я засмеялся. – У меня дома – посторонний человек. Так получилось. Мораль тут ни при чем. Но это из-за него я сегодня болтался по улицам и оказался там, где вас ограбили...

Он вздохнул:

– Несчастный сегодня день. Но он еще раз подтверждает мою мысль: все взаимосвязано.

...Выходя из кафе, я оглянулся на чиновников: они все еще сидели. Официант принес им горячее, и женщина чуть воровато расстегнула верхнюю пуговицу на блузке, словно ей было жарко. Я посмотрел на ее лицо: она улыбалась.

* * *

Мне нравится слово "отсутствует", и всегда нравилось, еще со школы, когда учитель во время переклички называл чью-то фамилию, и дежурный по классу вставал и четко выговаривал: "Отсутствует!". Слово не обозначает пола и возраста, оно безлико, но в самом его звучании сквозит какая-то чистая, абсолютная, безоговорочная пустота. "Нет" – слово резкое, безнадежное, окончательное. А "отсутствует" – это словно игра пространства и времени.

Я ехал к своему родному отцу, еще не зная, что через полчаса строгая пожилая женщина в жилищной конторе скажет мне: "Такой жилец – отсутствует!", сразу переведя этого неведомого отца в разряд каких-то потусторонних существ. Я просто ехал. Круглый, мягко подскакивающий на колдобинах, старый и пахнущий внутри бензином и пылью автобус плавно выехал на набережную и пыхтел мимо фабрик, складов, магазинов и общественных бань по залитому солнцем асфальту.

Я знал: все будет хорошо. Я куплю Хиле цветов, надену лучший костюм и торжественно поведу ее в Семейный отдел, расположенный в красивом здании с полукруглым портиком и толстыми, как деревья, колоннами при входе. Мы поедем туда обязательно на машине, я договорюсь в служебном гараже и закажу большой черный автомобиль, на каких ездят только начальники.

Хиля, конечно, будет в белом – белое платье шьют каждой девочке к восемнадцати годам и, перемигиваясь, прячут в шкаф, тщательно посыпав нафталином. Этот заветный наряд она и наденет – и будет выглядеть в нем, как цветок в снегу...

Автобус свернул на тихую улицу, застроенную жилыми домами: я узнал начало большого фабричного района и тепло, с оттенком ностальгии улыбнулся ему в окно. Все здесь было, как в местах моего детства, разве что дома стояли более новые, из серого кирпича, на равном расстоянии друг от друга. Дом – двор – дом – двор, отличный геометрический порядок.

Мне нравились эти новые районы, от рождения имеющие душу: аккуратные кирпичные здания, сами напоминающие поставленные на ребро кирпичики, по три подъезда в каждом, раскрашенные в радугу детские площадки из сваренных металлических труб, квадратные клумбы, зеленые скамейки, стеклянные магазинчики "Продторга" и "профильные" лавки Потребительского союза, кубические школы с огромными светлыми окнами, нетронутые старые деревья во дворах, яркие белые фонари. Эти районы – мои ровесники, их начали строить буквально за месяц до моего рождения. В них многовато железа, зато мало общих квартир и везде газовые плиты и водяные колонки новой модели – с автоматическим поджигом. Сколько ордеров в такие дома прошло через мою контору! Мне ли не знать.

Я сидел у автобусного окна и смотрел, как идут с дневной смены молодые работницы: недавно для женщин ввели комбинезоны, и девчонки шагали в этих синих, еще не полинявших от стирки обновках, смеясь и разговаривая во весь голос. Одна показалась мне похожей на Хилю: она шла под руку с подругой, размахивая брезентовой сумкой, и что-то рассказывала, улыбаясь ровными зубами, такими же белыми, как косынка на голове. Я помахал ей – не заметила. Разве такие девушки обращают внимание на проезжающие мимо автобусы?.. Ее жизнь проста: восемь часов за станком (с перерывом на обед, конечно), фабричный клуб с лекциями и фильмами, обязательный женский кружок или спортивная секция, библиотека, общежитие (или даже квартира, если она еще живет с родителями), подружки, танцы вечером, хороший парень с той же фабрики... У нее ясный взгляд и столь же ясное, незамутненное будущее. А автобус, из окна которого кому-то вздумалось ей помахать – это всего лишь деталь окружающего мира, на которую некогда обращать внимание.

Жилой район кончился, и мы выехали к старому химическому комбинату со строгим забором, квадратной стеклянной проходной и, словно в противовес этому застывшему ледяному аквариуму, витиевато-круглым, изящным, сплошь витражным клубным шатром с отдельно стоящей афишной тумбой. Тут было безлюдно, у "химиков" свое расписание смен, и лишь двое рабочих в зеленых спецовках с белыми буквами на спине "АЗОТ" делали пейзаж обитаемым.

За комбинатом потянулся жилой квартал, тут я и вышел.

– Отсутствует, – сказали мне в жилищной конторе. – Выбыл шесть лет назад на новое место жительства.

– А куда – не подскажете? – я заискивающе улыбнулся женщине, сидящей за деревянным барьером.

– Не положено, – она поджала губы. – Такие данные не сообщаются.

– Знаю, – кивнул я, – сам работаю в жилищной конторе, бухгалтером. Но я его сын. Мне очень надо с ним увидеться.

Конечно, проще было попросить "папу", но я не был уверен, что ему понравятся такие расспросы.

– Сын? – служащая поправила очки. – Как же вы не знаете, где ваш отец?

– Моя мать давно замужем за другим человеком. И меня даже усыновили.

Она сурово посмотрела на меня:

– Не могу вам помочь. К сожалению – не имею права. Можете поговорить с его соседями. Или сделайте официальный запрос через свою контору...

– А в домкоме? Они имеют право со мной разговаривать?

– Если только частным порядком... – женщина неуверенно пожала плечами. – Не знаю.

Впрочем, домком тоже не помог. На всякий случай, почти ни на что не надеясь, я позвонил (два раза) в квартиру, номер которой был указан в записке. Будь что будет. Может, соседи помогут...

Открыла мне жизнерадостная женщина лет тридцати пяти с нереально огромным, расползающимся во все стороны животом, одетая в пестрый ситцевый балахон и коротко обрезанные валенки.

– Здрасьте! – она осветила меня улыбкой, глядя веселыми синими глазами в тонкой сеточке морщинок. – А вы с комбината?..

– Добрый день... Видите ли, я разыскиваю отца... – мои глаза помимо воли сползали на ее неправдоподобный живот. – Он жил тут шесть лет назад. Наверное, даже в вашей комнате.

– Да? – обрадовалась она. – Ну, так проходите! Сейчас разберемся!..

Просторная квартира на восемь комнат оказалась уютной, из кухни плыл аппетитный запах пирогов с капустой, в ванной кто-то пел за стиркой, а в коридоре возились с игрушечным грузовиком трое ясноглазых детей в одинаковых штанишках с лямками.

– Мои! – гордо заявила беременная, кивнув на хохочущих ребятишек. – Пополняю, так сказать, ряды защитников. Представляете – одни мальчики. Теперь бы дочку... – она засмеялась. – Проходите, вот сюда... Вас как звать?

– Эрик, – я мимоходом потрепал одного из ее сыновей по макушке. – А моего отца – Глеб. Не помните? У меня фотография с собой.

Мы вошли в большую квадратную комнату со странными обоями: много-много разноцветных бабочек на белом фоне, и женщина усадила меня на круглый стол. Видно, стоять ей было тяжело, слишком уж большой вес давил на худые ноги и тонкие руки, которыми она уперлась в крышку стола для устойчивости.

– Обои какие интересные, – заметил я, озираясь.

– Да, – женщина поморгала, улыбнулась. – Муж мой – немного художник. Взял и стены разрисовал. Никакие это не обои. Но красиво. Хотите чаю?..

Я кивнул. Женщина ("Лада", – представилась она) пошла ставить чайник, и из коридора донеслось: "Кто знает адрес прежнего жильца, Глеба? Его сын пришел. Эй, что, вымерли все?!". У нее был очень звонкий голос, и я подумал, что когда-то, возможно, она пела в хоре.

Отозвался кто-то хриплый, кашляющий: "Какой Глеб? Которого жена бросила?..". "Не знаю! – уже издалека, из кухни, должно быть, крикнула Лада. – Может быть. Он раньше в нашей комнате жил, ну, вспомни!". "Как же... – сказал хриплый. – Так ведь он теперь лечится – в Санитарном поселке он". "Ты не путаешь? – голос Лады приблизился. – Что ты такое говоришь?.. У него сын знаешь, какой приличный? В галстуке!". Хриплый засмеялся: "Ну и что, что сын?.. Ты же меня не про сына, а про отца спрашиваешь".

Лада вернулась, с сомнением глянула на меня поверх своего живота, покачала головой:

– Тут сосед говорит, что папа ваш в Санитарном поселке... Ну, не знаю. Может, правда... Хотя, сосед мой, – она заговорила шепотом, – похоже, и сам оттуда. Пил, говорят. Так что ему веры особой нет.

– А где это? – я привстал.

Женщина сложила на груди сухие, оплетенные венами руки:

– Сядете на автобус и доедете до конца. Как сойдете, сразу за остановкой будут поля аэрации. А за ними увидите песчаные такие холмы, много-много, высокие, с пятиэтажный дом. Туда и идите, там дорога есть. Только пешком надо, автобус дальше не едет. А может, и подвезут, там грузовики иногда проезжают...

– А дальше?

– Не знаю – дальше, – Лада вздохнула. – Я только указатель видела: "Санитарный поселок – 5 километров". Знаете, мерзкое там какое-то место, у меня даже настроение испортилось.

В дверь постучали, и просунулась голова соседа, беззубого старика с гладкой малиновой плешью, окруженной венчиком белесого пуха:

– Это ты – сын, что ли?.. – он придирчиво оглядел мой костюм. – И правда, не скажешь... А папаша твой – там. Это точно. Последний год пил до желтых чертиков, смотреть жутко было. Налижется, бывало, и воет, воет... как собака прямо.

Ладу передернуло, и она укоризненно покачала головой:

– Ну, что ты тут такое рассказываешь? Кто тут выл? Я слышала, несчастье у него было какое-то, но это же не значит...

– Выл, выл, – убежденно сказал старик. – А то я не знаю, как воют. Ты, дружок, съезди к нему, навести. Все какая-то радость. Он там, похоже, насовсем.

– Обязательно, – я встал. – Спасибо.

– А чай? – расстроилась женщина.

– Да я хотел успеть сегодня...

– Это же недолго! Я пирожки пекла... – она слабо улыбнулась.

Пирожки вдруг напомнили мне о детстве: мама тоже любила печь, и густой, сытный, теплый запах всегда будил меня по воскресеньям.

– Хорошо. Уговорили, – я развел руками.

– У меня к вам дело есть, – вежливо вытеснив старика, женщина снова двинулась в коридор. – Не уходите, хорошо?

– ... Муж у меня в гараже работает, – тихонько рассказала она пять минут спустя, когда мы уселись пить чай и плотно прикрыли дверь. – У них болтают, что из Санитарного сбежал недавно один. Угнал машину, человека монтировкой ударил по голове... Вы бы не ходили туда просто так, друзей бы взяли. Того – который сбежал – не поймали еще.

Я кивнул, пытаясь разгадать значение ее взгляда, но женщина упорно отводила глаза.

– Лада, вы еще что-то сказать хотите?

– Да я не знаю, – она махнула рукой, – может, ерунда... Говорят, женщину он какую-то ищет. Я и подумала... Да это так, внутренний голос, – Лада засмеялась. – Не слушайте особенно, мало ли что беременной в голову придет.

... До последнего – буквально до последнего момента я надеялся, что это все-таки ошибка. Человеку свойственно утешать себя, в худшее верить никому не хочется, поэтому, шагая по пыльной грунтовой дороге к далеким, четким на фоне неба горам песка, я думал: нет, мой отец не может быть алкоголиком или сумасшедшим. Все, что угодно, только не это. Да и с чего бы? Подумаешь, жена бросила... Тысячи женщин отказываются продлевать брак, кого этим удивишь? Неприятно, конечно, и на мужчину-"непродленку" некоторые смотрят косо, но спиваться из-за этого...

Место, в которое привез меня автобус, было до странности пустынно: одинокая будка конечной остановки, кособокий неработающий магазинчик с покосившейся вывеской "Продукты", последняя городская водонапорная башня, а дальше, через пустые черные поля – только линии электропередач, застывшие распятыми великанами, да темный гребень песчаных куч вдалеке. Ни звука, ни движения. Полынь качается вдоль дороги, гудят провода, ветер напевает песенку. Я постоял и пошел, сунув руки в карманы. В конце концов, любое знание лучше незнания...

Пять километров до Санитарного поселка отняли у меня час с лишним: идти все время приходилось немного в гору, и я быстро устал и вспотел в своем тонком шерстяном костюме. Ни один грузовик не обогнал меня и ни один не проехал навстречу, лишь неприкаянная бродячая собака пробежала, вывалив язык и мерно виляя хвостом, похожим на пыльную метелку.

Поля, наконец, кончились, и у подножия первой песчаной горы я миновал ржавый шлагбаум с заброшенной сторожевой будкой и строгой табличкой "Проход запрещен". Если тут и велись какие-то работы, они прекратились много лет назад, даже следы человеческие совсем стерлись от времени. Остался только слежавшийся, проросший травой и деревцами песок, дорога, ржавый остов экскаватора да пара валяющихся на боку вагонеток, присыпанных строительным мусором.

Я шел по дну ущелья, образованного высоченными, под небо, горами песка, и думал с отстраненностью зрителя, что сбежавший из поселка алкоголик, если он прячется здесь, может в любой момент на меня напасть, и никто об этом не узнает. Солнце садилось, подсвечивая снизу небосвод, как витрину магазина. Над песком, в чистой синеве, уже возник едва заметный тонкий месяц, подуло прохладой, запахло неожиданно свежестью. Есть что-то трогательное в летних вечерах, какая-то беззащитная красота, и неважно, где все это застает тебя – ты все равно не можешь остаться равнодушным.

Равнодушен я только к женщинам. Природа же не перестает меня волновать, словно душа сама возмещает недостаток чувств. Животных люблю, лес, закаты. Море видел – и опьянел от ровного прибоя с белыми барашками на волнах. Впервые очутился в краю вулканов – и целый день бродил среди пятен многоцветной почвы, прислушиваясь к глубинному живому гулу и прикладывая ладонь к земле, чтобы ощутить дрожь. А один раз, мальчишкой еще, не удержался, побежал по волнуемому ветром лугу, упал в мягкую шелковую траву и покатился, задыхаясь от восторга...

Санитарный поселок оказался запертым песчаными горами со всех сторон. Песок уже отрезал его от солнца: тут наступил синий вечер, зажигались фонари, бродили среди длинных одноэтажных бараков люди в одинаковых темных робах, прогуливалась вдоль сетчатого забора охрана. Встревоженный солдат замахал руками в ответ на мои расспросы: "Что вы, товарищ, сейчас посещений нет!", позвал старшего, тучного прапорщика с отвислым подбородком. Тот оценил мой приличный, хотя и измученный вид, угрюмо буркнул: "Я их фамилий не знаю, они под номерами все", посмотрел на протянутую свадебную фотографию: "М-да, лицо знакомое... Что, правда – отец ваш?..". Посовещались, оглядываясь на меня.

– Это же 113, бригадир, – заглянул через их плечи низенький солдатик в замызганной пилотке. – Сегодня только с ним ругался.

Мне велели:

– Ждите. На пять минут позовем. А вообще посещения у нас только по воскресеньям с пяти до семи вечера – запомните на будущее.

Я вздохнул с облегчением и стал ждать, бродя под фонарем у деревянной будки КПП. Мелькнула мысль: "Хорошо, хоть не он сбежал. А то где бы я его разыскивал?..". Нельзя сказать, что я волновался. Но чувство какое-то, томительное, неловкое, все же было, и оно не давало мне расслабиться.

– Эй, товарищ! – позвал голос.

Я обернулся, готовя улыбку, и застыл. На меня, держась за сетку ограды, вложив аккуратно пальцы в ячейки этой сетки, смотрел подслеповатыми глазами худой, почти истощенный мужчина лет пятидесяти, узнать в котором человека с фотографии было почти невозможно, настолько он изменился.

– Эрик? – неуверенно сказал он.

– Да, – я подошел, сглатывая сразу пересохшим горлом. – А вы и есть мой отец?

– Ну, можно сказать... – мужчина едва улыбнулся. – А чего ты приехал?

– Познакомиться, – я вдруг спохватился, что не привез ему никакого гостинца, даже плитки шоколада, и почувствовал прилив стыда. – Вы простите, я даже не знал, что вас найду... Не захватил ничего...

– Да ладно, – он переступил с ноги на ногу, глядя на меня почти заискивающе. – А как там мама?

– Мама нормально. Папа мой... ну, я хотел сказать, отчим – он старший дознаватель. Мама тоже в Управлении Дознания работает, в бюро пропусков. В служебном доме живем... Я вот жениться собрался.

– Она здорова? Как она вообще? – отца, похоже, мои дела совсем не волновали. – Он ее не обижает?..

– Да нет, у них любовь – второй раз брак продлили.

– Правда? Вот хорошо... – он облизнул губы. – А... это не она тебя прислала? Нет?.. Она обо мне не спрашивала?

– Не спрашивала.

Человек за оградой сник:

– Ну, понятно... А я уж тут... и письмо послать пробовал, и человека одного попросил ее найти... все без толку.

– Вы ее до сих пор любите?

– До сих пор? – он хмыкнул. – А что, сто лет прошло? Мы разошлись – тебе четыре было. Даже ты еще помнишь, как мы с ней жили. Или не помнишь?.. Я ее всегда буду любить. У нас в роду это у всех, как проклятие... – отец замолчал, морща лоб.

– Что – "это"? – я вдруг почувствовал озноб, словно кто-то обдул меня сзади ледяным воздухом.

– А ты еще не знаешь? – он неожиданно засмеялся, и я уловил в этом смехе неприкрытое злорадство.

– Если вы о женщинах...

– О них, дружок, о ком же еще. Кого любишь – с тем и получается. И больше – ни с кем! Ни-ког-да!.. У тебя ведь то же самое, признавайся! Иначе зачем бы ты приперся? Ты спросить хотел – именно об этом. И я чувствовал, что ты придешь!.. Она бросила меня как раз потому, что я ее любил – слишком любил! Бросила, хотя знала, что я больше ни с кем... что с остальными я вообще не мужик!..

Мне стало холодно и тоскливо. Я слушал его хриплый, неестественный, жалко-торжествующий смех и думал о том, что для этого человека действительно все на свете кончено, раз он – здесь, фактически в тюрьме, хуже которой только Карантин. Он даже не попытался что-то сделать, просто сложил лапки и пошел ко дну. А я теперь, когда знаю, наконец, все – что я сделаю?

– Глеб, послушайте, – я положил свои пальцы поверх его, точно в ячейки сетки. – У меня есть девушка. По вашей логике, раз я не хочу ее – значит, не люблю?

– Да, именно это и значит! – он враз успокоился и посмотрел тоскливо, но руки не убрал. – Знаешь, хорошая проверка чувств. Не ошибешься. Как предохранитель какой-то.

– А может, вы просто внушили это себе?

– Какая разница? Внушил или не внушил – а действует. И у отца моего такое было. Насчет деда не знаю, но думаю, у него тоже. А знаешь, в чем заключается главное гадство? Однолюбы мы все. Хочешь снова полюбить – и не можешь. Ничего не можешь!

– А как-нибудь... я не знаю... тренировкой?

Он снова засмеялся:

– Не повторяй моих ошибок, Эрик. Я пробовал. Разные есть способы... заставить себя это делать. И иногда – получается! Но чувство потом такое, будто тебя взяли и с головы до ног вываляли в грязи. Стоишь под душем и отмыться не можешь, потому что грязь-то не снаружи, милый, а внутри...

– Так все-таки получается? – я ощутил прилив радости и облегчения.

– Да, – вздохнул он. – Если крепко зажмуриться и внушить себе, что ты – с ней. С той, которую любишь. Тогда... в редких случаях... может что-то выйти. Но ты ничего не почувствуешь, кроме... грязи.

– А если у меня еще нет... той?

Он покачал головой:

– Тогда не знаю. Твоя мама была у меня первой – повезло мне, дураку. Шесть лет прожил в счастье. Знаешь, как это много?..

Домой я добрался глубокой ночью, на последнем автобусе, и застал родителей уже спящими. Мной владело тяжелое, угрюмое, какое-то беспросветное настроение, но утром, проснувшись, я увидел расцветающие на солнце облака, услышал далекие фабричные гудки и улыбнулся. Все ерунда. Я пытался представить себе ту, единственную – и видел сквозь утреннее небо бледную девочку, греющую ладошки о ребристую поверхность подъездной батареи, видел синеватые тени под глазами и светлые пряди, выбившиеся из-под платка, видел тонкую вену на детской белой шее... я видел ее, Хилю, и был почти уверен, что люблю. Нежность затопила меня, как свет, и если бы кто-то попытался отнять у меня моего маленького беззащитного человечка, я, наверное, пошел бы на все, чтобы этого не допустить. И наплевать, что поет только душа – это все равно любовь. А мой отец – всего лишь алкоголик, и с чего я вообще взял, что слова его – правда?..

А буквально через несколько дней Хиля вежливо выставила меня из своей прихожей, и, вернувшись в квартиру, ставшую вдруг огромной и гулкой, я заплакал.