Текст книги "Белые Мыши на Белом Снегу (СИ)"

Автор книги: Екатерина Постникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Она тряхнула головой, будто сбрасывая тяжелые мысли:

– Знаешь, Эрик, ты какой-то... ну, таких людей не бывает. Таких славных, порядочных – я это имею в виду. Мне даже страшно, до того ты хороший человек...

– Ну, ты даешь! Страшно! – я засмеялся. – А я должен быть, наверное, сволочью? Ну, или – на худой конец – ковырять в носу?

Она фыркнула, глядя на меня сияющими глазами:

– Я люблю тебя.

У машины, наблюдая за деловитым шофером, стоял незнакомый молодой человек лет тридцати и курил, странно держа сигарету – кончиками большого и среднего пальцев, отставив остальные в сторону. Он был в дешевом костюме из хлопка, какие носят обычно начальники участков на фабриках и сотрудники рабочих инспекций, но впечатление разрушали тяжелые, почти квадратные учительские очки и длинная неровная стрижка, растрепанная ветром.

Хиля приостановилась, глядя на этого человека. Завитая прядь волос выбилась из-под белого венка и легла через ее лицо, зацепившись за жесткие от туши ресницы. Я тоже замедлил шаг. Парень улыбался, стоя в расслабленной позе, и было в этом что-то необычное, почти неправильное – то ли его неприкрытое любопытство, то ли безделье, то ли странный, какой-то неровный внешний вид.

Шофер обернулся на нас, с улыбкой убрал тряпку и плюхнулся на свое место. По случаю торжества он выстирал комбинезон и прицепил маргаритку к замасленной рабочей кепке, но широкое деревенское его лицо все равно оставалось слегка неумытым, неважно выбритым и облезшим от солнца.

Я открыл перед Хилей заднюю дверь машины:

– Прошу!

Странный парень перенес вес тела на другую ногу и почесал нос:

– Женитесь, да?

Вопрос показался мне глупым: а что же еще мы собрались делать, если на моей невесте белое платье, на мне – новый праздничный костюм, а капот автомобиля перетянут алой лентой? Не за покупками же едем – без слов понятно. Но вежливость, самая простая вежливость, заставила меня ответить:

– Да, разумеется.

Парень кивнул и вроде бы собрался отойти, но вдруг остановился:

– Красивая машина.

– Это служебная, – я смотрел, как Хиля усаживается, расправляет платье и пристраивает на коленях цветы.

– А-а... Здорово, когда есть такая служба. Поздравляю вас.

– С чем, со свадьбой или со службой? – разговаривать с ним мне вовсе не хотелось, но что-то не давало просто сесть в машину и спокойно уехать.

– А и с тем, и с другим, – незнакомец щелчком выбросил окурок на газон.

Я поморщился. Не люблю, когда люди мусорят просто так, не по необходимости, а от свинства. Есть же урна у подъезда, что стоило сделать пять шагов?

– Извините, – парень словно угадал мои мысли. – Привыкаешь, знаете, на фабрике... А потом ставят тебя на новую должность, переезжаешь в приличное место, а манеры остаются. Я всю жизнь был рабочим, до сих пор от комбинезона отвыкнуть не могу.

– А теперь кто же?

Он оскалился в белозубой, но немного неестественной улыбке:

– А теперь я – инспектор Управления Статистики. Вот такой взлет, да. Можно сказать, из грязи – в князи.

Я пожал плечами:

– Кто вам сказал, что быть рабочим – это грязь?

– Но вы-то тем не менее не рабочий.

– Ну хорошо, – я счел нужным протянуть ему руку. – Всего доброго.

– Всего доброго, – он ответил на мое рукопожатие. – На всякий случай – я Зиманский, если понадоблюсь. Из пятой квартиры.

Пока я усаживался, он стоял и смотрел внутрь машины, даже не на Хилю или меня, а просто так – внутрь, изучая кожаную обшивку салона, полированные деревянные подлокотники, кнопки автоматического подъема стекол, дорогое радио с подсветкой. Глаза у него были светло-голубые, почти белесые, с крохотными черными зрачками, и от этого казалось, что глядит он остро и подозрительно. Я вздохнул с облегчением, когда машина тронулась.

– Кто это? – Хиля оглянулась через заднее стекло. – Неприятный какой-то тип, любопытный слишком.

– Говорит, был рабочим, – я тоже оглянулся. – А теперь стал служащим и живет в нашем с тобой доме.

Несколько минут мы ехали молча.

– Вы меня простите, что влезаю, – осторожно сказал шофер, встретившись со мной взглядом в зеркальце, – только вопросы он задавал всякие – про вас, про невесту вашу. Хотел послать его подальше, да не могу – начальник все-таки...

– Да какой он начальник... – я вздохнул. – А что спрашивал?

– Ну-у, к примеру, откуда вы сюда переехали, в какой квартире живете, почему вдруг женитесь...

– Боже мой, да какое его собачье дело?! – вскрикнула Хиля.

– Про родителей еще, – добавил шофер. – Вы не думайте, у меня на все вопросы ответ один: "Не знаю и знать не хочу".

Я ему сразу поверил: этот простоватый человек, всего три года как переехавший из пригородов, считался идеальным шофером для начальства – именно за свою неболтливость. Но настроение все же слегка испортилось.

– Ладно, – я потрепал Хилю по руке. – Завтра разберемся. Еще не хватало такой день портить.

У здания, где располагался наш Семейный отдел, не было ни одного автомобиля. В общем-то, это и редкость, обычно молодожены приезжают на автобусе или приходят пешком, особенно фабричные – у них считается особенным шиком явиться целой толпой, прошествовав перед этим по всем улицам своего квартала и собрав как можно больше поздравлений.

Часы показывали одиннадцать двадцать, когда мы вошли в просторный, украшенный бумажными гирляндами вестибюль с яркими плакатами и выписками из Семейного кодекса на голубых стенах. На скамейках весело болтали три или четыре пары: девушки в простеньких платьях из белого сатина, молодые люди в новых негнущихся кепках. Все они были, кажется, знакомы друг с другом, особенно невесты – наверное, с одной фабрики.

Я подошел к окошку приема документов, отдал социальные карточки и сказал номер нашей очереди – сорок три.

– Ждите, пожалуйста, – служащая кивнула мне, что-то пометив в толстой книге. – Сейчас выйдут сорок вторые, и пойдете. Прошу не отлучаться.

– Вы – сорок третьи? – бойкая темноволосая невеста услышала, подбежала ко мне, махнула остальным. – Все-таки рано мы пришли. Думали, очередь будет...

– Тут же по записи.

– В санчасти тоже по записи – и все равно очередь.

Я засмеялся:

– Так то – в санчасти. А сюда приходят не насморк лечить, тут как бы... счастье выдают, что ли.

Девушка тоже засмеялась:

– Если так, здесь вообще давка должна быть – а нет.

Хиля недовольно смотрела в нашу сторону. Я знал – она не ревнует, дело в другом. В памяти сразу всплыла картинка: летний вечер, складской район, кирпичный дом, дети-двойняшки, на которых Хиля накричала за то, что они стояли и слушали наш разговор. Я уверен: если бы там оказались, скажем, дети дознавателя или даже какого-нибудь помощника младшего бухгалтера вроде меня – ее реакция была бы совсем иной.

– Ну, что ты? – я подошел к ней и встал рядом, как можно ближе. – Простая вежливость. Человек спросил, я ответил.

– Человек спросил, – она хмыкнула. – Почему к тебе вечно лезут с вопросами всякие... люди? Не ко мне, а именно к тебе?

С протяжным скрипом открылись высокие двери главного зала, и вышли мужчина и женщина средних лет, довольные, смущенные, с тревожно бегающими глазами. За руку женщина вела мальчишку лет шести, а мужчина весело помахивал в воздухе раскрытой социальной карточкой, давая просохнуть чернилам.

– Номер сорок три, – объявила в микрофон служащая.

Провожаемые взглядами, мы вошли в зал. Я уже бывал тут, на свадьбе родителей – ведь присутствие ребенка обязательно. А Хиля шла впервые, и ладошка ее в моей руке взмокла от напряжения.

Зал внутри выглядит огромным и пустым, потому что мебели в нем почти нет – лишь длинный, на троих, стол да скамейка со спинкой – напротив.

– Проходите и садитесь, – улыбнулся нам старший регистратор. Наметанным глазом он сразу определил, что мы – из служащих, и держался с нами соответственно.

За огромными окнами сквозь последние солнечные сполохи забарабанил дождь, слитным движением склонились на ветру тополя. Мы уселись на жесткую скамью, и Хиля прижала к себе цветы, словно они были ее младенцем. Младший регистратор зачитал наши имена и фамилии и спросил, все ли правильно. Секретарь приготовилась писать: перед ней лежал желтый бланк протокола с красным угловым штампом Семейного отдела и гербовой печатью внизу, под пустыми типографскими строчками.

– Итак, – младший регистратор поправил очки на своем узком, плотно слепленном восковом лице, – поскольку вы вступаете в брак в первый раз, я должен разъяснить вам ваши права и обязанности...

Мне показалось – они заговорили все сразу, хотя под сводами главного зала звучал только один голос, но эхо, о котором ходят настоящие легенды, многократно разносило его:

– Первичный брак заключается на трехгодичный срок. Брак не может быть расторгнут по вашему желанию, не может быть признан недействительным, не может быть продлен без вашего обоюдного согласия, кроме случаев, предусмотренных Приложением...

– По истечении трех календарных лет вы обязаны явиться в Семейный отдел по месту жительства для продления вашего брака. В случае неявки одного из вас или обоих в течение десяти рабочих дней с этой даты брак считается прекращенным...

– Семейный отдел оставляет за собой право контролировать факт вашего совместного проживания, для чего в нерабочее время, в выборочном порядке, вас будет посещать специально назначенный инспектор отдела...

– Брак может быть продлен без явки одного из вас, если в Семейный отдел будет представлен документ, подтверждающий ваше желание продлить брак, но невозможность явки в нужное время...

– Брак не может быть продлен при отсутствии вашего совместного проживания, даже если вы оба явитесь для его продления...

– Брак не может быть продлен, если по результатам выборочной проверки выяснится, что ваше совместное проживание не является постоянным, за исключением случаев, предусмотренных Приложением...

– Брак не может быть продлен, если Семейному отделу станет известно, что один из вас (или оба) ведут аморальный образ жизни, даже в случае постоянного совместного проживания...

– Брак не может быть продлен, если по результатам выборочной проверки выяснится, что целью заключения брака является материальный или социальный расчет, кроме случаев, предусмотренных Приложением...

Мне было откровенно скучно. Во-первых, нечто подобное я уже слышал, во-вторых, Семейный кодекс стоял у нас дома на полке, и я несколько раз перелистывал его (вместе с Приложением, конечно), а в-третьих, и это самое главное, я собирался создать семью, а не что-то другое, и все грозные предостережения ко мне никак не относились.

Хиля, впрочем, слушала внимательно, и регистратор обращался большей частью к ней:

– Согласно Приложению, в случае беременности жена обязана предоставить в Семейный отдел по месту жительства медицинское заключение с точным указанием срока беременности. В этом случае брак автоматически продлевается до достижения ребенком трехлетнего возраста, после чего подлежит продлению на общих основаниях.

– Извините, – неожиданно вмешалась Хиля, неуверенно, по-школьному подняв руку. – У меня вопрос.

Регистратор поднял брови:

– По этому пункту? Ну, пожалуйста.

– А если какая-то женщина хочет таким путем удержать мужа и рожает детей каждые три года, то что, брак может продлеваться до бесконечности?

Восковое лицо порозовело:

– Ну, если муж не против такого количества детей, тогда – конечно.

– А если против? Если это дети вообще не от него?

Розовость моментально исчезла:

– Уважаемая... – взгляд в документы, – Эльза, инспектора для того и существуют, чтобы охранять законность и мораль от нечестных людей, о которых вы говорите. Поверьте мне – подобные факты крайне редки и быстро разоблачаются. В конце концов, и долг мужа в данной ситуации прийти и сообщить о попытке подлога...

– А-а, – Хиля кивнула.

– Тогда продолжаем?

– Может, не стоит? – я улыбнулся регистратору. – Мы уважаем законы. И оба читали Семейный кодекс.

– Хорошо, – он покладисто кивнул. – Тогда подпишите вот эти документы.

С формальностями покончили быстро, и старший регистратор заполнил бланк брачного свидетельства, аккуратным почерком вписал нас в социальные карточки друг друга и оттиснул крошечные красные штампики с номером Семейного отдела и датой регистрации.

– Поздравляю вас, – человек с восковым лицом сухо улыбнулся. – С этого момента вы являетесь мужем и женой. Если желаете носить обручальные кольца, можете вот по этому талону приобрести их в комнате номер семь, по коридору, вторая дверь справа, – он протянул нам плотный квадратик голубоватой бумаги и раскрытые социальные карточки. – Можете идти, желаю вам счастья.

Мы встали, и в эту минуту в зале вдруг тихо, но торжественно зазвучал государственный гимн, словно под сиденьем нашей скамейки находилась какая-то кнопка, включающая музыку – а может, так оно и было.

Мы вышли, впустив следующую пару, и Хиля вдруг сжала мою руку и сдержанно, глядя в сторону, сказала:

– Спасибо, Эрик.

– За что?

– Ты знаешь, за что, – она улыбнулась.

Комната номер семь, куда мы зашли с талончиком, оказалась неожиданно светлой, нарядной, с подсвеченным лампочками стеклянным прилавком и веселой служащей в красном костюме и красных же лаковых туфлях.

– Пожалуйста! – она забрала бумажку и с улыбкой обвела рукой разложенное под стеклом золото. – Выбирайте. У нас четыре модели, но вот этой, – острый алый ноготь указал на тонкое кольцо с "алмазной гранью", – есть не все размеры.

– Я такие не хочу, – Хиля склонилась над прилавком и завороженно рассматривала красивые вещицы. – Возьми вот эти, гладкие. У моих родителей такие. Может, примета хорошая?..

Служащая засмеялась:

– Можете примерить.

Я не люблю выбирать что-то одно из множества подобных, но моя жена (приятно и необычно говорить о Хиле – "жена"!) взяла все в свои руки, и через десять минут мы уже покинули Семейный отдел.

– Красиво, – заметил я, рассматривая на своей руке сверкающее, новое, еще не поцарапанное кольцо. – Интересный металл – золото, верно? Раньше за него убивали. Просто за металл, за железки...

– Не знаю, – Хиля пожала плечами. – По-моему, убить можно за идею, за что-то настоящее, а не за драгоценности.

– Убивать вообще нельзя, ни за что! Странно ты рассуждаешь. Что может быть ценнее человеческой жизни?..

Дождь на улице разошелся. Мы вышли под каменный навес и смотрели, как наш шофер разворачивает машину, чтобы подъехать к дверям вплотную. Какая-то парочка в резиновых дождевиках поверх нарядных костюмов выпрыгнула из автобуса и заскакала, смеясь, через лужи, а пассажиры смотрели на них в окна и почти все улыбались, кто-то ностальгически, а кто-то и с неприкрытой завистью.

– Тебе не холодно? – я обнял Хилю за плечи, чтобы согреть. – Сейчас поедем. Все же тебе стоило надеть плащ.

Я знал, что инспектор придет для проверки уже через несколько дней, и вполне возможно, что это будет тот же человек, что контролирует родителей – так удобнее.

Я вспомнил Розу – нашего инспектора, и чуть не засмеялся. Эта толстая, смешливая, нелепая женщина с большой родинкой на правой щеке и неизменной брошкой в виде лилии на лацкане служебного пиджака начала с того, что явилась к моим родителям прямо на свадьбу и принесла подарок – не от Семейного отдела, а лично от себя – маленькую акварель с кустом сирени. Она мне нравилась, эта Роза, не слишком молодая, но бодрая и удивительно жизнерадостная, и единственным, что меня немного в ней раздражало, была ее манера приходить с проверкой слишком рано утром. Однажды, заспанный, я открыл ей дверь в шесть часов в воскресенье и долго не мог сообразить, кто это, настолько еще не проснулся.

– Папа, мама дома? – она улыбнулась мне со всей сердечностью, на какую была способна. – Извини, мальчик, я понимаю, что вы еще не встали, но и ты меня должен понять. Никого не буди – я тебе на слово поверю.

– Дома, а где им быть? – я тер глаза, стоя в пижаме на пороге квартиры и ежась от сквозняка.

– Ну, хорошо, – Роза повернулась, чтобы идти. – Спасибо, мой милый.

Я прекрасно знал, что вот это ее "поверю на слово" вовсе не означало настоящего доверия, и, стоило ей хоть что-то заподозрить, она могла войти и разбудить родителей, несмотря на ранний час и выходной день. Что делать – я знал, что такие меры оправданны.

... – О чем думаешь? – спросила Хиля, устраиваясь в машине.

– Не поверишь – о Розе.

– Знаю, знаю! – она засмеялась. – Роза – это что-то! И к нам она ходит. Ей разведчиком стать – цены бы не было.

Я тоже засмеялся:

– Значит, Роза – это наша судьба. Если, конечно, мне не удастся добиться для нас комнаты в другом районе.

Вообще-то жизнь с родителями меня вполне устраивала, но и я, и Хиля понимали, что теперь, когда мы стали семьей, все будет сложнее.

И еще я почему-то понимал, что сложности, которые нас ждут, будут связаны не только – и не столько – с родителями.

Ведь все только начинается...

* * *

Бывают в жизни человека бесконечные периоды времени, когда все часы вокруг останавливаются, а жизнь растягивается, как резина. Нет конца, например, ожиданию – так со мной бывало в детстве накануне дня рождения. Тянется время на нелюбимой работе. Но случается такое и вовсе без причины, когда обычные события вдруг спрессовываются, и ты продираешься сквозь них, не понимая, отчего же это никак не закончится...

Я увидел на столбе большие круглые часы под жестяным козырьком – они показывали начало третьего ночи. На козырьке выросла высокая снежная шапка, аккуратная, ровная, сверкающая в свете фонаря.

Машина, которая прибыла за нами в больницу, оказалась обычным светло-серым микроавтобусом без всяких эмблем или надписей на дверцах, немного обшарпанным, но тщательно вымытым, с чистыми зеркалами и стеклами. Номера были белыми, официальными, но в остальном – машина как машина. Раньше я не раз видел такие на улицах или стоянках возле фабричных проходных, но мне и в голову не приходило, из какого гаража они выехали.

Дорога заняла у нас минут двадцать, и за весь путь я увидел в окно всего лишь одного человека – молодого дворника, деловито расчищающего дорожку перед входом в какое-то учреждение. Во рту у него тлела сигарета, и пепел с нее сыпался на белый фартук, но парень, казалось, не обращал на это внимания, весь поглощенный ровным ритмом своих выверенных движений. Даже промчавшийся мимо наш автомобиль не вырвал его из задумчивости.

Город вокруг нас словно вымер, и даже окна домов не горели в этот тихий ночной час – все спали. Сам я иногда люблю посидеть с книжкой на кухне, не глядя на время и наслаждаясь сонным покоем, но на нашем пути ни одного полуночника не встретилось – свет, белый, мертвенный, я замечал лишь в витринах магазинов да в окнах контор, и от этого становилось почему-то грустно и тревожно. Зимней ночью хорошо только дома, а летом – только на улице, это закон – и мы с Хилей когда-то свято придерживались его.

Полина, укрытая поверх полушубка больничным одеялом, дремала на носилках, и полосы голубого света проплывали по ее лицу, то укорачивая, то удлиняя тени от ресниц. Трубин, как и я, рассматривал в окно проплывающие мимо здания и улицы.

– А вы заметили, Эрик, какая пустота?

– Как раз сейчас об этом думал, – я кивнул. – Такое впечатление, что в городе все умерли. А ведь тут, наверно, район людный...

– Ну, не очень. Контор много, теплостанция недалеко, а вон там, посмотрите... видите трубу? Это крематорий.

Я поежился.

– А вы где живете? – спросил Трубин. – Не здесь?

– В центре. У меня квартира в полуподвале – очень удобно...

– Что-то говорите вы об этом без радости, – заметил Трубин. – Скучно одному, что ли?

– Я не один живу. С... другом. Но мы с ним... то есть, мне не очень с ним нравится, – я не знал, как подоходчивее это объяснить.

– Что за друг такой? Может, это женщина? – он чуть подтолкнул меня локтем и усмехнулся. – Ну, Эрик? Женщина, да?

– Ну, зачем вы так... Женщина у меня была – жена. А это – именно друг, мужчина. То есть, я думал, что он друг, а теперь... не знаю.

– Темните вы что-то. Впрочем – ваше дело, – Трубин отвернулся.

– Просто я пока не могу сказать правду. Никакого криминала, не думайте...

– Криминалом я и не занимаюсь.

Часы показывали начало третьего, когда машина посигналила перед воротами спецгородка и въехала на территорию, ярко освещенную мощными фонарями и оттого особенно пустынную. Широкая аллея, обсаженная елочками, уходила вдаль и терялась в бесконечном пунктире света и тьмы, а по бокам ее, чуть в отдалении, спали одинаковые домики с зарешеченными окнами и номерами на стенах. Я не знал, сколько их – наверное, много. А внутри – перегородки, комнаты, железные койки, шкафчики, как в социальном приюте? Или все иначе, непредставимо для меня?

Трубин снова будто угадал мои мысли:

– Ну, вот он, пресловутый спецгородок, которым некоторые несознательные родители пугают своих детей. Как видите, ничего страшного, обычное лечебное учреждение. Вы в Санитарном поселке никогда не бывали?

– Бывал. Не внутри, а так, только к забору подходил.

– А в Карантине?

– В Карантине – не пришлось. Но догадываюсь – там еще хуже.

– Ну, хотя бы с Санитарным вы можете сравнивать. Там ведь как: вооруженная охрана, строем – на обед, строем – на работу. А у нас вполне демократичные условия, даже театр свой организовали, пьесы ставим, у нас ведь больные талантливые есть, с художественной жилкой... Одно ограничение – выходить нельзя. А так все очень свободно.

Я проводил взглядом домик в решетками на окнах:

– Ну да.

Он хохотнул:

– А что вы хотели? Это все-таки не санаторий.

Мы ехали по аллее, которая никак не кончалась, и мне вдруг показалось, что машина стоит на месте, а окружающий пейзаж вертится, как пластинка, повторяясь бесконечно. Все было одинаковым, и домики, и столбы, и елочки.

– Много тут людей? – спросил я.

– Что-то около двенадцати тысяч, сейчас точнее не скажу. Состав все время меняется, одни прибывают, других выписываем... Да, а что вы так смотрите? У нас не тюрьма. Выздоровел – иди, никто держать не станет. Другое дело, что мало кто выздоравливает быстро, но есть и такие, кого мы уже через полгода отпускаем домой и даже селим на прежнее место жительства. Это – легкие случаи. Чаще на лечение уходит года три, четыре. Некоторые на всю жизнь остаются, а самых тяжелых приходится со временем отправлять в Карантин – они совсем теряют человеческий облик.

О Карантине я слышал очень много, а потому поежился.

– Вам, Эрик, – наставительно сказал Трубин, – обо всем этом думать нечего. Думайте сейчас о своей судьбе, завтра ведь для вас многое изменится. Вы хоть представляете, что значит быть инвалидом? У вас родственники есть?

– Нет, никого.

– Тогда придется самому устраиваться. Вам, конечно, как человеку молодому, никто не предложит переехать в социальный приют. Но сложностей будет порядочно.

– Зато работать не надо, – вдруг подала голос Полина.

– Ой, а вы не спите? – удивился Трубин. – Как самочувствие?.. Что касается работы, милая, так что ж хорошего – не работать? Дома долго не просидишь, с ума ведь сойдешь. А чем инвалиду заниматься?

– Читать, на природе гулять... собаку можно завести.

– Собаку надо кормить, а пособие – деньги небольшие, – Трубин вздохнул. – Я это, Эрик, почему говорю? Если у вас возникнут проблемы... ну, скажем, чем занять свободное время или где взять денег на корм собаке, приходите сюда. Руки-то у вас целы, придумаем что-нибудь.

Аллея неожиданно оборвалась, и машина плавно развернулась перед фасадом высокого старинного здания с колоннами и крохотными затейливыми балкончиками под каждым окном. Кое-где горел свет, мелькали за шторами темные человеческие силуэты, чувствовалась какая-то жизнь.

– Никогда не отдыхаем, – Трубин выбрался из машины и помог выйти мне. – Круглые сутки здесь кто-нибудь работает, и я тоже – иногда. Правда, должность моя позволяет в шесть часов уходить, сидеть я тут не обязан, но...

Из здания нам навстречу уже выбежали несколько человек в одинаковых серых костюмах. Среди них была одна женщина, молодая, красивая, в плотном розовом свитере и наброшенном поверх него белом докторском халате с развевающимися завязками.

– Где пострадавшие? – она деловито подошла к машине.

– Займитесь девушкой, – распорядился Трубин и повел меня к подъезду, заботливо придерживая под руку. – А мы с вами пока...

– Одну секунду, – рядом возник гладкий, словно маслом смазанный молодой парень с черными блестящими волосами, – товарищ Трубин, надо бы сначала протестировать...

– Это не пациенты, – жестко прищурился мой обворованный друг, – а мои гости. За обоих я ручаюсь.

– Распоряжение главного врача, – гладкий неумолимо качнул головой. – Все прибывшие подлежат тестированию обязательно.

– Что за новость?

– И, я извиняюсь, ваших друзей придется обыскать. Это не моя инициатива, но я с ней вполне согласен. Сами же знаете, что в городе творится.

Внутри у меня все мгновенно онемело при мысли, что этот человек проверит сейчас мой сверток и увидит там... что? Если бы я сам это знал!

* * *

И в детстве, и потом, когда я уже успел утратить часть своих непонятных детских иллюзий, меня не переставало тянуть в пригороды, и тяга это была настолько же постоянной, насколько и необъяснимой. Казалось бы, ничего особенного не таили в себе блестящие, убегающие на запад рельсы, длинные деревянные платформы, маленькие рынки у станций, всегда заполненные пестрой человеческой толпой, заборы, шлагбаумы, голубятни, водонапорные башенки, домики в два этажа, косые улочки – все это было лишено какой бы то ни было тайны, но часто, особенно в периоды смутного и грустного настроения, я шел на вокзал, покупал билет до конечной, садился в электричку и ехал, сначала в одну сторону, потом – в обратную.

Путешествия эти увлекли меня лет в двенадцать или даже раньше, сейчас и не вспомнить, когда впервые я увидел, что город не кончается на своих окраинах, а расползается затухающими кольцами во все стороны, врезается отдельными острыми языками в жиденькие рощи, перебрасывает щупальца через реки и растворяется постепенно в крошечных деревеньках с древними заколоченными церквушками. Это было просто одно из открытий моего детства – не более.

Родители ни о чем не догадывались. Они никогда не спрашивали, как я провожу время в их отсутствие, а сам я им не рассказывал. Наверное, "папа" не запретил бы мне кататься на электричке, даже если бы знал об этом, но мне почему-то казалось, что такое странное занятие заставит его нервничать. Вслух он, конечно, ничего такого не скажет, а просто заметит с философской ноткой: "Ну, что ж, человек познает окружающий мир... это естественно", но я-то знал, что ничего естественного тут нет. Мы оба это знали.

Позже я начал брать с собой Хилю, и она, не сговариваясь со мной и даже не спрашивая, в курсе ли мои родители, ничего не сказала своим. Наверное, она тоже чувствовала странность этих путешествий, но – по каким-то причинам – не могла от них отказаться.

Чаще всего мы выбирались за город в конце весны, когда подсыхала грязь и начинали покрываться зеленой дымкой деревья. Был у нас любимый маршрут, какая-то боковая железнодорожная ветка, упирающаяся в гигантский цементный комбинат, не слишком длинная – всего-то чуть больше часа езды со всеми остановками. Поезда шли в ту сторону почти пустые, вагоны были старые, с деревянными лакированными скамейками, и оттого уютные, а платформы на пути попадались, наоборот, новехонькие, сложенные из пустотелых бетонных плит. Хиля любила открывать окна и высовываться, позволяя ветру играть с волосами. Иногда и она, и я выглядывали в соседние окна, крича что-нибудь на полном ходу, вдыхая запахи пыли, креозота, машинного масла, загородной свежести, реки, весеннего невесомого дыма. Самым большим шиком было для нас помахать из вагона местным жителям, идущим вдоль насыпи по своим непонятным делам. Бывало, что они махали в ответ, особенно дети, и я сразу вспоминал себя в их возрасте, сидящего у окна фабричного дома и наблюдающего за возней девчонок – у меня не было возможности вот так торчать на железной дороге, провожая электрички.

Случалось, что на какой-то станции Хиля требовательно тянула меня за руку, и мы выходили в пыльное запустение незнакомого поселка, чтобы часами бродить по улицам, рассматривать дома, сидеть на траве у дорог и мерить босыми ногами глубину ручьев и речушек. На нас не обращали внимания: подростки как подростки, разве что одеты чуть получше местных. А мы впитывали все жадными, бесконечно любопытными глазами, словно чувствуя, что все это нам когда-нибудь пригодится.

Пригороды вообще-то сильно отличаются от города, может быть, именно поэтому они так и притягательны. Думаю, отличие – во всем, даже во внешнем виде автобусных остановок и магазинчиков – сделано нарочно, но непонятно, зачем. В журнале "Юный следопыт" иногда печатались рассказы о параллельных мирах, устроенных почти так же, как наш, но все-таки полных несообразностей. К примеру, простой человек, рабочий, идет на митинг в честь Дня Труда (или Дня Мира – неважно), открывает какую-то калитку и оказывается вроде бы на своей улице, но сразу чувствует: что-то тут не так. И дома те же, и номер проходящего автобуса правильный, и булочная на углу выглядит привычно, но (общая черта подобных рассказов – невероятная интуиция главного героя!) шестое чувство подсказывает ему, что все это – чужое, неправильное. Лишь через несколько страниц он замечает первое несоответствие: газета, которую читает мужчина в сквере, набрана не тем шрифтом. Дальше – больше. Словно улики на месте преступления, обнаруживаются все новые странные детали: пионерские галстуки на детях не того оттенка, оркестр в парке играет не те мелодии, новости по радио читает не тот диктор, покупатели в магазине расплачиваются странными деньгами и так далее. После этого сюжет раскручивается стремительными темпами (таинственная шайка негодяев пытается использовать сходство двух миров в корыстных целях, герой разоблачает их, рискуя жизнью, обязательно появляется какой-нибудь простофиля, который во все вмешивается и создает массу сложностей), и кончается любой из подобных рассказов, конечно же, счастливо – простой рабочий человек возвращается в свое измерение, бандиты наказаны, справедливость торжествует.

Пригородные поселки были для меня как раз такими параллельными мирами, и каждую минуту я ждал от них какого-нибудь подвоха. Но жизнь – не фантастический рассказ, и в конце концов я перестал всматриваться в детали и просто наслаждался свежим воздухом, свободой, яркими пейзажами, а потом – и близостью Хили, девушки, всегда казавшейся мне самой красивой в этом мире.

Свадьба наша изменила только одно – теперь мы могли кататься, так сказать, легально. Торчать во время отпуска в городской духоте было невыносимо, в санаторий поехать не удалось, и в одно прекрасное утро, не сговариваясь, мы встали и принялись собираться в дорогу.