Текст книги "Белые Мыши на Белом Снегу (СИ)"

Автор книги: Екатерина Постникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

– Как интересно, – мама села на край кровати и положила руку мне на лоб. – Эльза замечательная девочка.

– Угу.

– Постарше тебя немного, но это даже хорошо... Она тебе нравится?

– Не знаю. Нравится... А почему ты спрашиваешь?

– Да так, – мама засмеялась.

Может быть, уже тогда и она, и "папа" знали, что Хиля станет моей женой. Именно знали, а не предполагали. А вот откуда – понятия не имею...

Мы действительно поженились, тут родители не ошиблись, но вот обстоятельства, из-за которых это произошло, могли быть и более светлыми...

* * *

Гардеробщица, плосколицая тетка в черном рабочем халате, положила на стойку мое пальто и сверток и сразу ушла куда-то в заросли вешалок, а я остался, мучительно раздумывая.

– Извините, а где здесь туалет?.. – спасительная мысль еще не пришла, но надо же было что-то делать.

– По коридору вторая дверь, – донеслось из зарослей.

Я двинулся в коридор, неся охапкой вещи, и сразу увидел приоткрытую дверь с черной человеческой фигуркой на табличке. Огляделся и вошел в просторное кафельное помещение с длинным зеркалом по стене и таким же длинным рядом белых, чисто вымытых раковин. За ними до самого окна тянулись светло-серые кабинки, а под окном, чуть нарушая геометрический порядок, стояла на табуретке грязная фарфоровая пепельница с изображением танцующего гуся. Кроме меня, в туалете никого не оказалось.

Я осмотрелся, ясно понимая, что времени почти нет. Можно бросить куртку прямо здесь, но жалко. К тому же, мне нужен сверток – любой. Вряд ли Полина помнит, как именно он выглядел. Главное, чтобы был.

Слева от двери, у раковин, прилепился к стене маленький шкафчик, на приоткрытой дверце которого висело забытое кем-то грязноватое вафельное полотенце. Я подошел, осторожно заглянул внутрь и увидел с невольным облегчением то, что искал – старое, здорово засаленное армейское одеяло с двумя белыми полосками по краю. Оно было воткнуто безобразным комком в самую нижнюю секцию шкафа, а сверху горой лежали тряпки, резиновые перчатки, щетки, надорванные пакеты с хлоркой, связки пожелтевших газет, бумажные мешки для мусора и прочая дребедень. Это было хозяйство уборщицы, и нормальному сотруднику или посетителю вряд ли могло прийти в голову заглянуть сюда даже из любопытства. Зачем тут одеяло, я тоже понял: уборщица, видно, пожилая и подстилает его, когда нужно становиться коленями на холодный кафельный пол. Что ж, один день она, пожалуй, обойдется. Может, и вообще не заметит или спишет на свою рассеянность...

Еще раз оглядевшись и прислушавшись, не идет ли кто-нибудь по коридору, я вытащил одеяло, ощутимо воняющее сыростью, выгреб с нижней полки какую-то ветошь и затолкал свой сверток в самые недра шкафчика. Потом завалил его тряпками, как листьями, и переставил сверху для верности какие-то банки. Может быть, уборщиц две, и одна подумает на вторую... Руки мои сами, без участия мозга, скатали одеяло, разодрали плотный коричневый пакет для мусора, соорудили сверток и перетянули его случайно найденным обрывком сырого шпагата, связанным из нескольких кусков разной длины. Я удовлетворенно выпрямился, чтобы полюбоваться. А что, даже похоже. Бумага почти как в магазине, только более толстая. Если не присматриваться, то и не отличишь.

Через минуту я уже вышел из Управления, чувствуя на душе странную поющую свободу, словно только что мне отменили смертный приговор.

Полина и Трубин разговаривали в нескольких шагах от крыльца, и я заметил, что мой обворованный новый знакомый все норовит тронуть девушку то за плечо, то за руку, то поправить ей воротник полушубка, то чуть приобнять ее за спину. Глядя на его машинальные, но недвусмысленные движения, я вдруг почувствовал, как радостное, освобожденное состояние сменяется во мне каким-то другим, глухим и тревожным. Я не мог понять, что это, но внимание Трубина к Полине было мне неприятно.

– А вот и Эрик! – весело сказала девушка и сделала шаг в мою сторону, словно инстинктивно спасаясь от прикосновений. – Ну как, все в порядке?

– Да-да, – я торопливо подошел. На сверток она даже не взглянула, может быть, лишь отметив краем глаза, что он – при мне.

– А что вы вспомнили-то? – поинтересовался Трубин, увлекая нас от Управления прочь.

– Да мелочь. Шрам у него вроде бы был на лице, – на ходу придумал я и почти сразу вспомнил, у кого видел шрам: у человека в спецгородке. – Знаете, небольшой такой, около носа. Или мне показалось... А нос, по-моему широкий, даже приплюснутый немного...

– Ага, так вы все-таки разглядели его лицо! – Трубин торжествующе поднял брови. – Видите, стоило немного подумать – и все всплыло. Вы сказали дознавателю?

– Н...нет. Я не уверен. До утра подумаю, может, что-то еще вспомнится...

Он покачал головой:

– Смотрите. Память – такая вещь, что сегодня помнишь, а завтра – как ветром сдуло. Шрам, вы говорите?.. около носа?.. А он был молодой, старый?

– Средних лет, – я чувствовал, что начинаю увлекаться, но остановиться не мог. – Наверное, за пятьдесят.

– Вы сказали – широкий нос... А рост?

– Не знаю. Он мне показался высоким, но точнее... – я развел руками.

– Очень интересно! – заявил Трубин, и лицо его сделалось странно озадаченным. – Очень! Я знаю одного человека с таким шрамом, но не мог же он... хотя, а почему нет?

– Что, серьезно? – удивилась Полина.

– Да, вполне серьезно, и нос у него тоже широкий... приплюснутый... Эрик, а скажите, он ничего вам не крикнул, когда вы его схватили? Голос у него какой?

– Да, крикнул – "Отстань!", – я кивнул, с каким-то холодком внутри понимая, что делаю все это напрасно, и пора остановиться. – Голос... Резкий такой, как воронье карканье.

– Ну, точно! – вскрикнул Трубин, хлопнув себя по бокам. – Нет, надо же!.. То есть, он, может быть, просто выследил меня... я тогда задумался, смотрел себе под ноги, а он мог идти следом...

– Да вы о ком? – девушка, наблюдая за его лицом, нахмурилась.

Я молчал. Слово – не воробей, вылетит – не поймаешь, и первое пришедшее на ум объяснение моей задержки вытянуло за собой целую легенду, лживую от начала до конца. Правдиво тут только описание внешности, остальное – полная чушь, но я осознавал, что повернуть все вспять уже не получится.

– Надо же... – повторил Трубин, качая головой. – А на вид – вполне приличный человек, рабочий, два трудовых значка имеет и специальный паек... Чего ему не хватало-то?

– Кому? – совсем тихо переспросила Полина.

– Наш сотрудник. Я поверить не могу... в глаз, шилом, живому человеку... – вид у Трубина был по-настоящему расстроенный. – Даже не знаю, что теперь делать.., – он машинально шагнул к подъезду Управления и остановился. – Нет, не сейчас. Лучше утром, как решили. В голове не укладывается... Может, пойти и поговорить с ним? Хотя так можно все испортить, не надо мне в это лезть... Вы, Эрик, как думаете, вернуться к дознавателю?

Легенда, которую я придумал, существовала теперь как бы сама по себе, и я пожал плечами:

– Не знаю. Я во всем этом не уверен, мог и обознаться в темноте.

– Но вы ведь узнаете его, если увидите? – подала голос девушка.

– Да, точно! – обрадовался Трубин. – Вы поймите, дело не в куртке, не в вещи, а – в принципе! Если человек, которого я хорошо знаю, на самом деле преступник, мой долг – забыть о своем хорошем отношении и сообщить дознавателю! Хотя бы ради того, чтобы он еще кому-то не выколол глаз.

– Может, все-таки подождем? – я еще цеплялся за нитку, но он уже убедил сам себя, и все было бесполезно:

– Нет, нет, надо! Обязательно надо вернуться! За ночь он может успеть скрыться... пойдемте, пойдемте!

Внутри у меня все ныло от мерзких предчувствий, но я послушно дал взять себя под руку и потащить обратно к высоким дверям.

* * *

Детство наше – мое и Хили, а может быть, общее – протекало плавно и спокойно, без потрясений, свойственных любому детству. Не помню, чтобы я с кем-нибудь дрался или у меня что-то отнимали. Не было случая, чтобы родители обошлись со мной несправедливо. Не случалось дома и скандалов, разве что иногда мама, недовольная "папой" или мной, закрывалась в маленькой комнате без окон и подолгу сидела там в тишине, листая книгу или просто уткнувшись лицом в сложенные ладони – но она не плакала, ни разу: подглядывая в щелку неплотно закрытой двери, я не видел ее слез. Может быть, она вообще разучилась плакать за долгие размеренные годы с моим "отцом", никогда не повышающим при ней голоса. Или же для того, чтобы отвести душу, она выбирала время, когда меня нет дома – не знаю.

Болеть с возрастом я стал реже, и все свободное время мы проводили с Хилей вдвоем, не нуждаясь больше ни в чьем обществе. Мы бродили по городу, сидели на скамейках в чужих дворах или часами гоняли мяч на черном пустыре, с одной стороны ограниченном гаражами, а с другой – далеким забором из потемневших бетонных плит, за которым дымил неизменный "крематорий". За гаражами, блекло-желтый, шестиэтажный, стоял наш дом, и моя мать, выглядывая в окно на шестом, самом верхнем этаже, видела нас. Иногда, бросив взгляд в ту сторону, я замечал, как она торопливо отпускает штору и отходит от окна, словно ее застали за неприличным занятием. Наверное, меня это немного раздражало, во всяком случае, однажды я предложил Хиле найти другое место для игр. Она немедленно потащила меня за руку к гаражам, точнее, к спрятанному между ними проходу, и сказала, задыхаясь от быстрой ходьбы, что знает отличную площадку, где нет никого взрослых. Это оказался квадратный дворик на задах старого городского морга, тихое, всеми заброшенное место, будто специально созданное для таких, как мы. Там, возле запертых навсегда ворот, стояла низкая скамейка на чугунных ножках, почти совсем утонувшая в кустах полыни, и на этой скамейке, болтая или швыряя мяч в облупившуюся стену, мы провели половину какого-то лета.

Нас в ту пору погода не останавливала, я помню много дней, когда на землю сеялся непрерывный дождь, а мы, в куртках и резиновых сапогах, все равно выходили и тащились куда-то, привычно взявшись за руки, как брат с сестрой. Хиля брала с собой бутерброды или печенье, и мы исчезали до темноты. Странно, но мир, в котором мы существовали, был – или казался – много реальнее, чем мир других людей, родителей, например. У нас были свои тайны ("Никому не говори, но я видела сумасшедшую старуху, которая разговаривает с деревьями!"), свои горести (мертвый маленький щенок, найденный нами поздней осенью на стадионе и там же со слезами похороненный), свои условности ("Называй меня только Хиля, пожалуйста, терпеть эту "Эльзу" не могу!") и странное подобие родственных отношений, позволяющее мне, если приспичивало "по-маленькому", не прятаться от Хили в кусты, а просто повернуться к ней спиной.

Никаких друзей у нас не было, никто третий не вторгался в наш маленький мирок. Иногда с нами заговаривали на улице другие дети, но, словно чувствуя нашу обособленность, ни один из них больше не появился рядом.

Тогда же мы попробовали и курить. Начала Хиля – почти все наши эксперименты проводились с ее подачи. Стащив у отца две сигареты, она с третьей или четвертой попытки подожгла одну из них и осторожно, глядя напряженными глазами на тлеющий огонек, втянула дым. Я стоял и ждал, что она закашляется или сморщится, но ни того, ни другого не случилось. Дым вышел обратно, Хиля сплюнула на землю и протянула сигарету мне:

– Теперь ты.

Я послушно затянулся. Гортань сразу обожгло, как кипятком, запершило, ударило в нос.

– Слабее, слабее надо! – Хиля засмеялась, наблюдая мои судороги. – По чуть-чуть!..

Вторая затяжка оказалась не лучше первой, и я, отплевавшись, швырнул окурок:

– Да ну, дрянь.

Хиля покачала головой:

– Зря выбросил. Я пробовала раньше – мне нравится. Ты как хочешь, а я курить буду. Что-то в этом есть.

Я пожал плечами. Мы стояли у задней стены нашего дома, и эта стена вдруг поплыла у меня перед глазами куда-то вверх, закачалась – точнее, закачался я, и меня стошнило прямо под ноги.

А Хиля курить действительно начала, хотя и редко, больше для вида. Я понимал, что главное для нее – выглядеть не хуже лощеных конторских девиц, стучащих высокими каблучками по мостовым и сидящих с тонкими сигаретами в бильярдном зале служебного клуба. Девицы эти мне никогда не нравились, и я предпочел бы, чтобы моя девушка (а ведь Хиля, как ни крути, считалась моей девушкой!) была другой, попроще, поестественнее, что ли. Но ее мои слабые протесты не останавливали: она проколола уши, выпросила у отца туфли с отвратительными железными набойками, сделала "взрослую" прическу и начала подпиливать и красить ногти – последнее обернулось для меня глубокими бороздами на щеке, когда Хиля, веселясь, сказала: "Мя-ау!" и по детской привычке полоснула меня по лицу кончиками пальцев. Все-таки она была еще ребенком, хотя и странным, наполовину вылезшим из детства, как молодая любопытная улитка из раковины.

Ей исполнилось уже лет шестнадцать или даже семнадцать, когда она стала, наконец, понемногу превращаться в девушку. Я наблюдал это превращение со странным чувством, словно на глазах у меня из сухой бледной куколки вылуплялась бабочка – так же болезненно, но неотвратимо.

Сам я взрослел плавно и незаметно. Сначала изменился голос, потом пробилась белесая щетина, и "папа" подарил мне бритву в красивом кожаном футляре. Не было ни прыщей, ни взрывов настроения, ни каких-то особенных снов, о которых я читал в книгах по физиологии переходного возраста. Просто в один прекрасный день я сам, без чьих-то объяснений понял, что происходит за запертой дверью родительской спальни, и это меня почти не удивило. Секс – одна из естественнейших вещей в жизни, и нет ничего особенного в том, что им занимаются твои отец и мать. Пугает только неизвестное, но теперь тайны не стало, и я больше не прислушивался и тем более – не подсматривал в замочную скважину по вечерам.

Мама, должно быть, боялась моего взросления и называла меня по-прежнему "мой маленький" и "моя прелесть", а вот "папа", наоборот, стал относиться ко мне, как к равному. Ну, или почти равному. Иногда я ловил на себе его цепкий, какой-то оценивающий взгляд, в котором смешивались дружеское расположение и неуловимый, повторяющийся вопрос.

– Что? – спрашивал в таких случаях я.

– Что "что"? – он тут же начинал улыбаться и отводил глаза.

Но однажды "папа" все-таки высказал то, что его мучило. Это случилось летом, воскресным вечером, когда мы с Хилей допоздна засиделись на скамейке у железнодорожных путей, следя за маневровыми тепловозами. Домой я пришел уже в сумерках, когда на бледно-синем небе над домами холодно и остро зажглись мелкие звезды.

– Эрик, – "папа" выглянул из кухни и поманил меня. – На минутку, сынок.

Мама, видно, уже легла, во всяком случае, затихла. Я подошел на зов и увидел, что мой "отец" давно ждет меня: на квадратном кухонном столе стояли две чашки остывшего чая и лежал в тарелке накрытый салфеткой пирог.

– Что, папа?

– Присядь, пожалуйста. Я давно хочу у тебя спросить одну вещь. Скажи, ты и Эльза, вы... ну, спите вместе?

– Как это? – удивился я. Термин "спать" я, конечно, слышал, но понимал его лишь в одном смысле, поэтому вопрос показался мне более чем странным. Ясно же, что мы с Хилей вместе не с п и м.

– Я имею в виду – у вас что-то было? Вы все время вдвоем, и я не удивлюсь, если ты...

– А-а! – до меня дошло. – Нет, папа, мы просто друзья.

Он вздохнул не то с облегчением, не то с досадой, и придвинул мне чай:

– Поешь, мама пирог приготовила... Видишь ли, я почему спросил. Другой девочки у тебя нет. Но... если у вас ничего не было с Эльзой, то... делаешь же ты это с кем-то?

– Ни с кем, – я посмотрел на него поверх чашки, искренне удивляясь.

– Почему? То есть, – заторопился он, – я не говорю, что это н а д о делать, да еще в таком молодом возрасте, но разве тебе это не нужно?

– Нет, – совершенно честно ответил я.

"Папа" почесал лоб:

– М-да?.. А хотелось хоть раз? Хоть когда-нибудь?

Я подумал и помотал головой.

Примерно через час, как когда-то раньше, мне вдруг неудержимо захотелось подойти к двери их спальни. Не посмотреть, нет: я был уверен, что не увижу в замочную скважину висящего в воздухе маминого лица, но вот услышать что-то могу и даже – должен.

Они негромко разговаривали, но в тишине квартиры голоса звучали вполне явственно.

– ...помню себя в его возрасте, – в ответ на какой-то вопрос объяснял "папа". – И я видел насильников его возраста – вот что я хочу сказать.

– Ну ты что, милый... – пробормотала мама, – разве он может...

– Как раз наоборот! Он – вряд ли. Тут совсем другое: его все эти вещи не интересуют. Я уже несколько месяцев к нему приглядываюсь, и знаешь что? Выглядит он взрослым, но внутри это еще ребенок!

– Что ж тут плохого?

– Как посмотреть, – "папа" вздохнул. – С одной стороны, хорошо. Но с другой... Ему все-таки шестнадцатый год. Может, показать его врачу?

– Он просто много болел в детстве.

– Болел... Да, болел, и возможно, что все дело в этом. Слабый иммунитет, постоянные простуды, лимфоузлы распухшие... Пять раз перенес легочный грипп! Это тебе не кот начхал. Возможно, его надо лечить, а то он так вообще мужчиной не станет!

Я вздрогнул. "Папа" озвучил то, что где-то в глубине души начинало меня беспокоить. И не только меня, но и Хилю.

Она становилась девушкой просто мучительно. Сначала все ее лицо покрылось ярко-красными прыщами, и даже я, всегда относившийся к ней как к беззащитному цветку, порой морщился от смутной, волнами накатывающей брезгливости. У нее начала меняться внешность: потемнели волосы, округлилось и словно выдвинулось вперед лицо, стала расти грудь, и вообще хрупкая Хиля вдруг потянулась вверх и в стороны, и иногда, глядя на нее отстраненным взглядом, я думал, что не так уж она и похожа теперь на цветок, больше – на яркое румяное яблоко.

Потом стадия прыщей прошла. Мы по инерции еще сидели на скамейках, как в детстве, бродили по улицам, лазали по пустым комнатам какого-нибудь предназначенного на слом барака, даже запускали игрушечный самолет, но все уже изменилось. Рядом со мной, гордо подняв голову, шагала красивая и вполне сознающая свою красоту девушка и, если бы не внезапные скачки ее настроения, перемена эта даже радовала бы меня.

Случалось так, что мы выходили на улицу вместе, а возвращались порознь, поссорившись где-то на полпути. Ссоры были безобразны: Хиля кричала, топала на меня ногами, отталкивала от себя, убегала куда-то в закоулки. Или вдруг начинала спорить, противореча буквально во всем, цепляясь к каждому невинному замечанию или шутке, повышала голос, злилась или раздраженно молчала. Ходить вместе стало тяжело.

Однажды теплым вечером мы брели по малолюдной улице, застроенной двухэтажными домами, где-то в районе главных складов. Это тихое место, там даже есть участок совсем без жилых домов, с одними лишь сараями да большой площадкой с натянутыми на столбах веревками для белья. Зелени мало, зато почти нет пыли и можно найти подходящую скамейку, чтобы сесть и перекусить.

Хиля была в сносном настроении, и я вел ее за руку и слушал, как она пересказывает фильм, увиденный в клубе с матерью. Мы шли как раз мимо кирпичной складской стены, низкой, выкрашенной в густой темно-желтый цвет, с узенькими окошками вдоль крыши. В некоторых местах краска уже облезла, а кое-где виднелись и голые кирпичи.

– Посидим? – предложила Хиля, кивая на вросшую с землю скамью без спинки, прочно стоящую под стеной.

Мы уселись. Напротив нас широкой буквой "П" расположился коричневатый дом с тремя подъездами, возле него копошились в куче песка дети и болтали, сидя на огромном поваленном ясене, несколько старушек. Кто-то готовил ужин, до нас долетал запах тушеной капусты. Я обратил внимание, что двор дома отгорожен от остальной улицы ржавыми, вкопанными в землю газовыми баллонами, и показал Хиле:

– Смотри, и здесь так. Я уже видел в другом месте, у фабрик...

Моя подружка поморщилась. Она, конечно, знала о моем фабричном прошлом, но любое напоминание о тех временах раздражало ее невероятно.

– Ты сегодня отлично выглядишь, – поспешил добавить я. – Не сердись.

Хиля действительно выглядела красавицей. На ней было насыщенно-синее шелковое платье с рукавами до локтей и белым воротником, волосы, подстриженные по последней моде, пушисто шевелились на ветру, а прыщи совсем исчезли со щек, не оставив и следа на гладкой розовой коже. Пахло от нее горьковатыми розами – духами, которые я подарил.

– Да? Правда? – Хиля покосилась на меня. – Тогда почему ты меня не поцелуешь?

– Здесь? – я опешил. – Но там же люди... дети...

– Ой, дети! – она снова поморщилась. – Люди! Им-то какое дело? Это складские, им по жизни лишь бы на что-то пялиться!..

Уже не впервые я обратил внимание на то, как она говорит о "неблагополучных" – с презрением. Мне это не нравилось, потому что в глубине души я слегка завидовал таким людям, сам не понимая, почему. Может быть, они казались мне более естественными, чем мое окружение, а может, просто напоминали о детстве.

– Что-то много ты о людях думаешь, – сердито сказала Хиля, закидывая ногу на ногу. – Тем более, об э т и х.

– Но они такие же граждане, как и мы, – я не хотел спорить, но не мог и смириться с ее тоном.

– А может, и приютские – тоже такие, как мы? – она прищурилась.

– Давай, не будем ругаться, – я нежно взял ее за руку и чуть потянул к себе.

– А я не ругаюсь! – она вырвалась. – Просто не могу тебя понять! Вчера, в магазине, ты бабку какую-то без очереди пропустил – в честь чего? Пацанам фабричным дал на мороженое – зачем?

– Просто так, Хиля, ты что...

– Да не просто так! – Хиля сверкнула на меня глазами почти с ненавистью. – Скажи честно: ты считаешь себя кем-то вроде них, да? Только честно!

Тут уже начал сердиться я:

– Слушай, в нашей стране нет граждан второго сорта! Нет богатых и бедных! А ты, кажется, думаешь по-другому. Да, я считаю, что ничем не отличаюсь от людей с фабрики или складов. Или из приюта! Ты сама жила в приюте, когда сгорел ваш дом!

– Три дня!

– Ну и что? Факт остается фактом. Ты ведь не стала хуже оттого, что три дня провела в социальном приюте, правда? Ну – и они не хуже оттого, что вынуждены жить там постоянно!

Наверное, мы говорили довольно громко, потому что, привлеченные спором, к нам вдруг подошли двое детей, мальчик и девочка, очень похожие друг на друга и даже похоже одетые – в черные спортивные штаны и синие рубашки с короткими рукавами. Им было лет по шесть или семь, не больше. Ни о чем не спрашивая, они уставились на нас светлыми, удивленными глазами, какие бывают у щенят при виде грузовика, и мальчик уж точно по-щенячьи склонил набок русую стриженую голову.

"Складские" дети ничем не отличаются от детей "заводских" или "фабричных", это разделение условно и отражает лишь место их жительства. Даже в социальных карточках, в графе "статус семьи", у всех написано одно и то же – "рабочие". Все получают одинаковые талоны и учатся в одинаковых школах, сходно питаются и одеваются, играют в одних и тех же дворах, и родители их ходят друг к другу в гости. Но одно отличие все-таки есть: "складские" страшно любопытны. Не знаю, с чем это связано, может быть, с работой родителей, которые вынуждены проводить долгие часы в огромных закрытых помещениях, часто в одиночестве, а потому в остальное время постоянно сплетничают о соседях и знакомых. Любое событие для них – праздник. Парень и девушка ссорятся на улице – чем это не событие?..

Увидев детей, Хиля замолчала и враждебно посмотрела на них, а потом на меня, словно спрашивая взглядом: "Ну? И долго я буду ждать, пока ты их прогонишь?". Я откашлялся:

– Ребята, вы чего хотите?

– Ничего, – ответил мальчик, не двигаясь с места.

– Пошли бы, поиграли, – я улыбнулся.

Дети заулыбались в ответ, но уйти и не подумали. У них были чисто умытые, румяные мордашки с чуть заметными веснушками вокруг носа, у мальчишки между крупными передними зубами я заметил застрявшие кусочки моркови.

– А чего вы сейчас ругались? – спросила девочка.

– Мы не ругались, – я поправил ей волосы. – У нас просто голоса такие... громкие. Но, когда взрослые разговаривают, детям стоять и слушать не положено. Невежливо, понимаешь?

– Короче! – резко сказала Хиля и раздраженно засопела. – Ты долго рассусоливать с ними собираешься?.. – она повернулась к детям. – А ну, пошли отсюда к чертовой матери, пока пинка не дала!..

Те не заставили себя уговаривать и кинулись бежать, но шагах в десяти остановились, и мальчишка состроил Хиле рожу.

– Ах ты сволочь! – Хиля с готовностью схватила с земли булыжник, но я успел перехватить ее руку.

– Ты что?! – крикнула она, но камень все-таки выпустила. – Заступаешься?..

– Нет, не хочу уголовщины. А если бы ты кинула и попала? Глазомер у тебя хороший, ты вполне могла голову ему разнести, – я отбросил булыжник подальше в траву. – И что тогда?.. Ты просто представь: следствие, суд, а потом, может, и тюрьма.

– Я бы не кинула, – сказала Хиля, остывая.

– Ну, а вдруг он бы еще что-нибудь сделал? – я посмотрел на детей, которые уже вернулись к своей игре у подъезда и изредка косились на нас, как на больных. – Он мог тебя спровоцировать.

– Видно, что у тебя отец – дознаватель, – она встала со скамейки, одернула платье и аккуратно расправила кружевной воротник. – Так и сыплешь словечками. Пойдем отсюда, видеть эти морды не могу...

Мы миновали двор, прошли метров сто по улице, поглазели на витрину крошечного магазинчика скобяных изделий, и Хиля вдруг сказала с какой-то взрослой, трезвой задумчивостью:

– Знаешь, Эрик, а ведь ты меня никогда еще не целовал. Не подумай, что я озабоченная, но ведь ты считаешься моим парнем, и...

– А чей же я еще? – я обнял ее за плечи. – Только твой.

– Обними сильнее, – тихо попросила она.

Я не стал спрашивать: "Что, здесь?", хотя стояли мы прямо перед магазином. Просто обнял, прижал к себе, зарылся лицом в мягкие волосы на макушке. Было приятно, от девушки пахло духами, чистым платьем, чистой кожей, но никакой другой реакции, кроме тихого удовольствия, это объятие у меня не вызвало. Мне нравилось обнимать красивого, ухоженного, симпатичного мне человека, но я прекрасно понимал, что обнимать надо не "человека", а прежде всего – молодое женское тело. Увы – именно как "тело" Хиля меня не интересовала.

– М-да, – она чуть отстранилась. – Эрик, я ведь тебе не сестра. И не дочь. А ты обнимаешь меня, как отец или брат, – вся ее злость куда-то улетучилась, и на меня смотрели удивленные и обиженные глаза. – Я тебе не нравлюсь?

– Нравишься, и даже очень! – я погладил ее по голове.

– Может, ты правда стесняешься людей?

– Скорее всего. Не могу, не в своей тарелке себя чувствую... – это была неправда, но я решил пока на ней остановиться.

Мы побродили еще немного. Вечер был такой теплый, нежный, наполненный мирными шумами жилого района и запахами клейкой листвы, остывающего асфальта и легкой бензиновой гари (гарь в малых дозах пахнет, как духи), что домой нас совсем не тянуло. Складская стена кончилась, и мы шли теперь вдоль решетчатой ограды, за которой высились горы желтого песка и стояли аккуратные штабеля кирпичей. С другой стороны дороги открылся пруд с ровно гудящей на берегу трансформаторной будкой. Людей вокруг не было, и я почувствовал, глядя на идущую рядом девушку, что просто обязан сейчас поцеловать ее, потому что она этого ждет.

И я ее поцеловал. Мне казалось – все вышло, как в кино. Но Хиля отстранилась и снова посмотрела с удивлением и обидой:

– Ты меня не любишь!

Прежде я не задумывался, люблю ли ее. Нравится – да, это я твердо знал. Никто другой не нужен – тоже верно. Она умнее, взрослее меня, ее разум вмещает в себя мой без остатка, и человек она тоже славный, а вспышки беспричинной злости скоро пройдут. Но что касается любви – тут я растерялся, а потому, наверное, ответил:

– Почему, люблю!

– Тогда что ты надо мной издеваешься?! – крикнула Хиля и взмахнула в воздухе сжатыми кулаками. – Бревно ты бесчувственное!.. – в ее глазах засверкали слезы, и она, резко развернувшись, побежала прочь, к виднеющимся вдалеке корпусам старого элеватора.

– Хиля!

Она не обернулась, крикнув:

– И не ходи за мной!..

Через неделю она стала встречаться с двадцатилетним парнем, который служил в Тресте столовых учетчиком, но вскоре вернулась ко мне и попросила прощения. Я, успевший за это время сполна прочувствовать, что значит быть брошенным, так радовался, что простил все, даже то, что уж с ним-то она нацеловалась как следует.

У нас так ничего и не было, и Хиля, кажется, просто смирилась с этим. Так мы и оставались наполовину друзьями, наполовину влюбленными – до того самого дня, когда разразилась катастрофа.

* * *

Дознавателя Голеса в кабинете не оказалось. Трубин настойчиво постучал, но дверь была заперта, зато на стук из кабинета напротив высунулась гладко причесанная голова молодой девицы, судя по виду, секретарши:

– Не стучите, он на совещании. И остальные тоже. Когда вернется, не знаю. Может, поздно.

– А как же нам быть? – Трубин заметно расстроился и в то же время как будто обрадовался. – Мы уже были у него, буквально только что... По поводу преступления.

– Здесь других поводов не бывает, – девица сухо улыбнулась. – Или ждите, или можете все изложить письменно и оставить у меня. Я передам, мне так и так до утра сидеть.

Робко, словно она могла нас укусить, мы вошли в огромный кабинет с десятком столов, гораздо больший, чем у Голеса, завешанный портретами видных сыскных деятелей прошлого, картами районов города, таблицами, какими-то стрельчатыми схемами – я успел разглядеть табличку на двери: "Комната 190. Отдел координации. Посторонним вход воспрещен".

Сверток с одеялом на этот раз был со мной, я побоялся сдавать его в гардероб, чтобы тетка не учуяла затхлого запаха и не вздумала сунуть в него нос. К счастью, дежурный у входа не смотрел в нашу сторону, когда мы шли к лестнице, и ничего не заметил.

– Проходите, – девица, неожиданно оказавшаяся в ладно сидящей форме с нашивками младшего дознавателя (вот тебе и секретарша!), процокала каблучками к своему столу. – Вон там в коробке бумага, садитесь и пишите. В верхнем левом углу пометьте: дознавателю Голесу от таких-то.

Я пристроил сверток на стеллаже у двери среди других, поменьше и побольше, упакованных в такую же плотную коричневатую бумагу. Трудно было понять, что в них: может, документация, а может, и какие-нибудь вещдоки. Мы уселись. Писать стал Трубин, я лишь отвечал шепотом на его вопросы. Полина же откровенно озиралась. Взгляд ее то и дело останавливался на молодой дознавательнице, которая уже перестала обращать на нас внимание и углубилась в какие-то бумаги. Наверное, женщину в форме девчонке видеть еще не доводилось – взгляд выражал самое настоящее изумление.