Текст книги "Клятва графа Калиостро (СИ)"
Автор книги: Екатерина Крылатова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)
Книга третья
Клятва графа Калиостро
Часть IV. Предательство
Коварство бессмертных нельзя угадать –
Предаст даже тот, кто не может предать.
Д. Емец.
Глава первая
Сделка с дьяволом
Некоторые люди очень искусно делают вид, что хотят помочь.
NN .
Галина Николаевна закрыла глаза, собираясь с мыслями. Она продумала всё до последней мелочи, до самой крошечной детали. Буквально написала сценарий, озаглавив его «История моей смерти». Доведённая до отчаяния, она не хотела жить. Жизнь ей опостылела. Не у кого просить помощи, и выхода нет, а раз выхода нет, то выход один.
Чайник лихорадочно трясся на подставке, захлёбываясь паром, за стеной опять что-то не поделили соседи. Галина нарезала колбасу и параллельно решала, откуда лучше: с крыши или с моста? Взобраться бы на соседний с ними дом и прыгнуть, но с моста не так высоко. Она панически боялась высоты, даром что ведьма.
О том, что у неё есть сын, Галина, конечно, помнила. Помнила, но не переживала. Разбудит, даст последние наставления и уйдёт, а дальше уже не её забота. Воропаев Пашку не бросит. Ребёнок – это вам не жена, с ребёнком не разведешься, так что будет расти Пашка с другими цыплятами, которых нарожает Воропаеву его курица.
Пашка проснулся сам и пришел на кухню, сонный, всклокоченный. Зарос весь. Давно ли к парикмахеру водили? Галина невольно залюбовалась сыном. Красивый мальчишка, уже сейчас красивый, а что будет потом, лет через десять-двенадцать? Осенью Пашка в школу пойдет, жаль, ей этого увидеть…
– Мам, ты чего?
Запоздало пришла боль, узкая, словно вытянутая в нитку. Погрузившись в свои невесёлые мысли, она не заметила, что порезалась и закапала кровью клеенку.
– Ничего, – Галина подула на порез, и тот затянулся, оставив после себя красноватую полосу. – Я сегодня уйду пораньше, много работы. Посуду помоешь?
– Ага, – без восторга согласился мальчик.
– Молодец, – ведьма протянула сыну бутерброд, здоровой рукой взъерошила темные вихры. – Если до восьми не вернусь, папе позвонишь. Он за тобой приедет.
– А что ему сказать?
– Что сказать? – переспросила Галина. Задумалась. – Скажи, что меня задержали в издательстве. Да, так и скажи.
Пашка сразу смекнул, что мать какая-то не такая. Ласковая, задумчивая, назвала папу «папой» вместо «отца» – в общем, что-то тут нечисто.
С того дня как ушел, возвращаясь только по воскресеньям, папа, мама с Пашкой практически не разговаривала, разве что найдёт на неё, как шутит папа, словесная диарея. Тогда мама садится на диван, насыпает полную вазу конфет, наливает чай и долго-долго говорит. Обо всем, не интересуясь, понимает её сын или нет. Пашка делает вид, что всё понимает. Ему нравятся такие «диарейные» дни.
Но чаще всего мама просто молчит. Бывало, очнётся, даст какое-нибудь поручение, спросит, не голодный ли, и снова молчит. То ли дело папа! Папа смешной, с ним можно говорить о чём угодно и не надо притворяться, если где-то не понимаешь. Папа сильный, он не охает над разбитыми коленками, как бабушка, и не ругается, как мама. Нет, папа говорит: «до свадьбы заживет», «ерунда на постном масле» или что-то вроде того, и реветь сразу расхочивается, потому что хочется быть как папа. Папа совсем не умеет плакать, он только смеётся.
Пашка любит их обоих, маму и папу. Почему он ушел? Сначала уехала бабушка, а потом и папа. Мама говорит, что папа теперь живет с другой тётей, поэтому приходит так редко. Мама вообще любит поговорить об этой другой тёте, ей даже не требуется чай с конфетами. Пашка наивно верил, что, захоти он обсуждать другую тётю, мать говорила бы с ним постоянно. Но обсуждать «тётю» мальчик не хотел: не нравилась она ему, «тётя» эта, потому что забрала папу. Папа теперь не Пашкин и не мамин – папа теперь «тётин».
Заметив, что сын насупил брови, Галина мягко спросила:
– Что-то случилось, Павлуш?
– Ничего, – буркнул мальчик и отложил в сторону недоеденный бутерброд. Всё равно она не поймёт. Или хуже: опять начнёт ругать папу. – Всё нормально.
– Вот и хорошо, – Галина вскочила на ноги, забегала, засуетилась. Побросала посуду в мойку, смахнула со стола хлебные крошки. – Ну ладно, сынок, мне пора. Я тебя закрою.
– Угу. Зачем ты мою кружку забрала? Я ещё не допил.
Галина остановилась на полпути и заглянула в раковину. И правда, забрала...
– Прости, – покаялась она. – Давай я тебе новую налью... Прости. Я тебя люблю, Паш, очень-очень. И папу нашего тоже. Немножко, – добавила она.
Пашка усмехнулся, неосознанно подражая отцу. Галину холод пробрал от этой усмешки.
– То есть, меня ты любишь очень-очень, а папу – немножко, да?
– Да, милый, – потому что не на что его, козла такого, очень-очень любить. Только, по старой памяти, немножко. – Тебя я люблю больше всех.
Мальчик решил, что обязательно позвонит папе. Раз мама вспомнила о папе и не сказала ни одной гадости, с мамой нужно срочно что-то делать!
***
Утренняя маршрутка лениво ползла по направлению к Центру. Галина Николаевна вышла у музыкальной школы, поплутала немного по дворам, пока не увидела знакомые качели. Привыкла находить их ночью и при свете дня как-то растерялась.
На часах без трёх минут семь, курятник наверняка проснулся. Дождаться их или провести последний день в своё удовольствие? Ладно, посидит, покараулит. Спешить-то ей некуда.
Ведьма повадилась приходить сюда, когда окончательно темнело, и смотреть на горящие квадраты окон восьмого этажа. Гасли квадраты – Галина уходила, но порой засиживалась до полуночи, раскачиваясь на скрипучих детских качелях. Её качели неизменно пустовали, это был наблюдательный пост, огороженный от мира невидимым кругом. Компанию ведьме иногда составлял бездомный кот по кличке Бильбо. Галина вечно путала и звала его Бульбой, на что кот обижался и уходил. Но если имя называлось правильно, две пары светящихся в темноте глаз, не отрываясь, смотрели на дом.
Кот всегда садился рядом, мурлыкал, тёрся мордой о её худую ногу, провожал до остановки и только потом убегал. Казалось, Бильбо известны все тайны ночной подруги, и он сочувствует ей, как умеет. Галина взяла бы его домой, не будь дома Профессора.
Скрипят качели, туда-сюда, туда-сюда. Туда мне или сюда, на крышу или на мост? Она не умела летать, да и не рвалась особо, но умереть почему-то хотелось именно так: в коротком, ослепительном миге полета. Достойная цена за бездарно проведенную жизнь.
В Галине неожиданно проснулся философ. Она подобрала с земли палочку и стала что-то быстро чертить на сырой после дождя земле. Ветка пачкала руки, но Галина упорно продолжала чертить, отбрасывая закопанные окурки и мелкие камушки. Налюбовавшись делом рук своих, она слезла с качелей и тщательно затоптала три коротких строчки:
Человек есть то, ради чего он живет. Все эти «то» – не что иное, как якоря, цепляющие нас к своему острову. Задуматься стоит тогда, когда начинаешь жить ради себя.
Буквы закончились как раз вовремя. Открылась тяжёлая дверь, и они вышли из подъезда, оба чем-то серьёзно обеспокоенные. В лице девчонки не было ни кровинки, достойный супружник ей что-то убежденно говорил. Отсюда не разобрать, что именно, но точно не свежий анекдот. «Всё-таки есть в мире справедливость», – мстительно подумала Галина и пожелала курице долгих мучений.
Идея облагородить лишним трупом этот двор вдруг потеряла свою привлекательность. Ведьма отряхнула джинсы, последний раз взглянула на слепые окна и пошла прочь.
Из входа в подвал, частично заложенного кирпичами, высунулась хмурая усатая морда. Бильбо орал, как потерпевший, звал подругу, но так и не вылез.
Мост окутывала густая пелена тумана, где-то внизу угадывалась река. Кругом ни души. Отличное место! Прыгать невысоко, но глубоко. Может, лучше что-нибудь привязать к ногам, чтобы не выплыть ненароком?
Галина Николаевна постояла немного, облокотившись на влажное ограждение, затем сняла ветровку и решительно перекинула ногу через ограду. Теперь она стояла на узкой, в полступни шириной, бетонной полосе, держась за скользкие прутья отведенными назад руками. Один шаг, и всё будет кончено. Один лишь шаг... Или проще отпустить ограду и податься вперед?
– Когда летишь с моста, внезапно понимаешь, что все твои проблемы решаемы. Кроме одной: ты уже летишь с моста, – раздался откуда-то слева насмешливый голос.
Чудом не выпустив скользкой опоры, Галина обернулась. По ту сторону перилл стояла закутанная в плащ женщина. Не дождевик – настоящий болотно-серый плащ с капюшоном на манер одеяния волшебников эпопеи Джоан Роулинг. На светлых волосах неизвестной оседали капельки влаги, а пальцы желтоватых костистых рук унизывали перстни. В руках она держала мокрую Галинину ветровку.
– Не подходите! – хрипло каркнула Галина, чувствуя, как сводит напряженно стиснутые кулаки. Свинцовая гладь реки то удалялась, то приближалась. – Мне плевать, что вы там себе думаете! Я хочу умереть, ясно?!
– Нет, не ясно.
– Это ваши проблемы!
– Мне неясен ваш мотив, – хладнокровно продолжила женщина в плаще. – В вашем распоряжении больше двух столетий. Сколько полезного можно сделать, сколько вечного! Сколько детей родить, деревьев посадить, а вы вздумали лишить себя этого, да еще так бездарно! Я разочарована, Галина Николаевна.
Онемевшие пальцы прилипли к ограде, подошвы ботинок буквально вросли в бетонную полосу.
– Отпустите меня! – Галина задергалась, но мост держал крепко.
– На самом деле, вы вовсе не хотите умирать. Вы вся дрожите, вам страшно. Вы мечтаете всё вернуть, но не знаете как. Прыжок с моста не выход, а всего лишь вход в новую дверь. А кто будет закрывать старую? Нехорошо оставлять нараспашку, Галина Николаевна, каждой двери – свой ключ.
– Кто вы? Что за чушь вы несете? Это моя жизнь, моя!
– Очередное заблуждение. Я не есть хозяин своей жизни, ныне и присно и во веки веков. Входя в этом мир, мы изначально дарим кому-то свою жизнь, принимая в ответный дар чужую, и не единожды. Мать дарит детям, возлюбленная – любимому, супруг – супруге. Мировое равновесие. Отнять жизнь легко, но сначала подарите её кому-нибудь.
– Вы сумасшедшая! Несёте всякую ересь!
– Однако по ту сторону моста стою совсем не я, – напомнила незнакомая ведьма. – В моих силах вернуть вам то, чего вы так жаждете, но я, пожалуй, не буду этого делать. Прыгайте, если решили. Чему бывать, того не миновать.
Галина бессильно застонала.
– Вы что, дьявол? Никто, кроме самого дьявола, не сможет ничего изменить!
– Нет, Галина Николаевна, я не лукавый. Он сам по себе, я сама по себе, однако сделка, которую мы с вами заключим, сравнима с закладной на душу.
– А у меня нет души, – с вызовом бросила Галина Николаевна.
– Так даже лучше, вас не будет мучить совесть. По рукам?
Она не поняла, как оказалась рядом с незнакомкой. Дрожа всем телом, Галина напялила протянутую куртку и принялась дышать на белые в ржавчине руки. Пальцы не гнулись. А нежданная спасительница будто бы не замечала холода.
– Вот и всё. Стоило ли ради этого мокнуть?
– Вы… вы сказали, что вернёте мне то, чего я х-хочу, – зубы отбивали дробь, как при ознобе. Выдернув Галину с полосы, ведьма не потрудилась высушить её одежду, – но чего вы хотите от меня?
– Выполнения поручений. Обещаю, вы будете лично участвовать во всех волнующих мероприятиях и сделаете то, что сочтёте... – она выдержала паузу, – необходимым.
– Мне… м-мне придётся кого-то убить?
– Ну что вы, – Бестужева ухмыльнулась краем рта, – эту грязную работу я делаю сама. Вы же сможете отомстить. Жестоко, как вы любите. Ни ваша жизнь, ни ваша якобы отсутствующая душа меня не интересуют. Требуетесь именно вы.
В больных глазах Галины вспыхнул колючий огонёчек. Она не колебалась больше. Она пойдёт за этой ведьмой хоть на край земли, лишь бы только заставить страдать ненавистную девчонку.
***
Борясь с дурнотой, я глубоко вдохнула и медленно выдохнула, но кабинет всё равно воображал себя паровозиком из Ромашкова. Еще чуть-чуть, и затянет: «По-оле большо-о-ое…». В паровозике холодно, уже не помню, когда в последний раз меня так морозило. Одеяло с холодом не справлялось, только кусало за подбородок.
Опустив голову на подлокотник кресла, я смотрела, как Артемий говорит по телефону, одновременно помешивая чай. Ложка жалобно звенела, ударяясь о ребристые стенки, и гоняла по кругу нерастворенные крупицы сахара.
– До десяти потерпишь? – Воропаев положил трубку и протянул мне чай.
– Конечно, – я тут же сунула нос в чашку. – Мне уже гораздо лучше, правда.
Муж покачал головой. Не поверил.
– Анна Павловна знает, что вместо меня к ней придет Славка? – сменила я тему.
– Сейчас это непринципиально. Надо уметь ставить собственное здоровье выше всех прочих здоровий, любовь меня.
– Ты не понимаешь...
– Угу, куда мне? – согласился Воропаев, принимая чашку обратно и переселяя меня на диван. – Всё она знает, Вер, можешь даже не волноваться. Ты лучше полежи, подремай, я тебя разбужу.
«Дремала» я вплоть до пол-одиннадцатого, за это время успели заглянуть Полянская, Игоревна, доктор Лиза и Жанна Романова. Талия подруги уже заметно округлилась, и Жанна светилась от счастья, как лампочка.
– Ой, а что?.. – недоуменно начала она.
Я приоткрыла левый глаз. То, что из четырёх посетительниц меня увидела только Жанна – случайность?
Артемий приложил палец к губам, что-то негромко ответил ей и, кажется, задал свой вопрос. Жанна передернула плечами и подтвердила:
– Да, у меня тоже было. Вы не волнуйтесь, такое случается. Галантина считает, что главное – всё вовремя предотвратить и пронаблюдаться. Тьфу-тьфу-тьфу, пока нормально, – она суеверно постучала по шкафу-стенке.
– Вы сняли камень с моей души, – серьезно сказал Воропаев.
– Ну что вы! – смутилась медсестра. – Если помощь будет нужна, пускай не стесняется и звонит в любое время. Прибегу, успокою, вправлю мозги по поводу…
Я зажмурилась. Подозрение, возникшее еще вчера, плавно переросло в уверенность.
У кабинета Татьяны Федоровны Галантиной ждали приема несколько женщин в возрасте от девятнадцати до тридцати пяти. Подавляющее большинство – с солидными животами, и все пришли в одиночку. На миг мне стало неловко, а уж когда после звонка мужа выглянула сама Татьяна Федоровна и пригласила войти…
– Как твое «ничего»? – весело поинтересовалась Галантина, указав мне на стул. – Пока сюда. Говоришь, до этого у Кляпиной наблюдалась? Не вовремя она в декрет ушла… Ну, ладно, Бог с ней, с Ольгой. Рассказывай!
Я говорила – она внимательно слушала, щелкая синей ручкой, то выдвигая кончик стержня, то возвращая его на место. Полистала мою карточку, задала пару уточняющих вопросов и пригласила в кресло. Результат осмотра подтвердил все мои худшие опасения.
– Вы уверены? – на всякий случай уточнила я. Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, давайте проверим еще раз и убедимся, что вы ошиблись!
Но Татьяна Федоровна мольбам не вняла. Она ласково улыбнулась и закивала.
– Три недели, плюс-минус пару дней. Тебе, между прочим, давно пора, часики-то тикают, – заметила она. – Что, не рада? Не нагулялась?
– Я рада, я очень-очень рада, просто, понимаете... немного не вовремя.
– Понимаю. Избавляться, надеюсь, не планируешь?
– Нет! – я испуганно накрыла живот ладонью. – Нет, ни в коем случае.
– Вот и хорошо, – Галантина хмыкнула, щелкнула своей ручкой и застрочила в карточке, как пулеметчик. – На учет я тебя поставлю. Ничего смертельного не вижу, но полежать у нас дней десять всё равно придется. Лежишь, отдыхаешь, кушаешь, гуляешь на свежем воздухе, а ремонты пусть без тебя делают.
Я кивала невпопад, пытаясь прийти в себя и понять: как это случилось? Как же неведомое средство? Как же таблетки, которыми меня снабжала Кляпина и которые я добросовестно, чуть ли не минута в минуту, принимала? Как? Когда?! Ведь двух месяцев еще не прошло, беременность не может быть заметна! Мамочки...
Мысли путались. Мне следовало радоваться, но я боялась. Ребенок. Я хочу ребенка, действительно хочу! Но понимаю, что сейчас нам никак нельзя. А еще меня пугает реакция мужа. Пока мы шли сюда, он молчал. И Жанну отпустил молча. Нужно поговорить с ним, немедленно.
Гинеколог, напрасно пытавшаяся меня дозваться, махнула рукой.
– Беги уже, сообщай своему благоверному. Он, наверное, извелся весь.
Из кабинета я вышла на негнущихся ногах, вышла или вывалилась – всё едино. Артемий подхватил меня, обнял, и сразу полегчало. Спрашивать ничего не стал: моя физиономия, как обычно, вывела новость крупными печатными буквами.
«Жэкашная» очередь завистливо смотрела нам вслед.
– А моего фиг куда вытащишь! – пожаловалась соседке помидорно-румяная блондинка моих лет. – Некогда ему, некогда. Я, грит, после родов наверстаю.
– Ага, жди, – фыркнула стриженая под мальчика брюнетка, – это они сначала резвые, а стоит дитю обкакаться, то всё, поминай, как звали.
Только худенькая, хрупкого сложения девушка, чей обтянутый лиловой блузкой живот смотрелся особенно нелепо, заметила вслух:
– Что-то они не слишком-то рады.
Ватные ноги подгибались, в ушах будто маршировали миниатюрные полки. Я то и дело сглатывала, отгоняя панику, и не решалась взглянуть на Воропаева. А когда решилась и подняла глаза, едва не поперхнулась воздухом: Воропаев улыбался. Кусал губы, пытаясь эту улыбку сдержать, но та всё равно лезла.
– Принимал меры, говоришь? – я нервно хихикнула. – Ну-ну.
– Я не знаю, как это произошло, – прошептал Артемий, сжимая меня в объятиях. – Ну не должно было! Но, Вер, это… здорово. Ты себе представить не можешь, как я счастлив.
Я непонимающе уставилась на него. Серные пробки в ушах не мой диагноз, но надо будет при случае заглянуть к ЛОРу.
– Ты серьезно?
– Более чем, – он быстро поцеловал меня в макушку и открыл тяжелую дверь, пропуская вперед. – Понимаю, это звучит странно, а уж после всего, что я на тебя вывалил... Это точно? Ты точно не больна? Что сказала Фёдоровна?
– Да погоди ты! – я ухватила его за руку в попытке остановить. – Что мы будем делать?
– Для начала поедем домой и запремся в спальне. Десять дней – время долгое.
Я таки поперхнулась. Визит к ЛОРу перешел из списка «когда-нибудь» в список «как можно скорее».
– А как же... работа? – не придумала ничего умнее.
– Какая, к чертям, работа?! – возмутился муж. – Ты на госпитализацию направлена? Направлена. Вот и до свидания.
Я смирилась и позволила усадить себя в машину. Раз Воропаев спокоен и счастлив, причин для паники нет. Надеюсь, он знает, что делать. Он что-нибудь придумает.
Дома нас уже ждали.
– Ну что?! – с порога заорал Никанорыч. С недавних пор он обитал у нас. – Горилку открывать, али ложная тревога?
– Тебе бы только напиться, – упрекнул домового Артемий. – Ладно уж, открывай.
– Ур-ря-а! – Никанорыч белкой взлетел на шкаф, в свою персональную кладовую.
Муж бережно подхватил меня на руки и, шуганув некстати сунувшегося Арчибальда, закружил по комнате. Я ойкнула и уцепилась за его шею, но потом рассмеялась, не в силах сдержать эмоций.
Пьяные безо всякой горилки, мы долетели до спальни и рухнули на кровать. Кстати, до семи лет я искренне верила, что горилка – это такая маленькая симпатичная горилла.
– Никанорыч, мать-перемать, закрой свою бурду! На весь дом несет! – донесся из кухни, где она наводила порядок до нашего прихода, писклявый голосок Люськи.
– Не нравится – не нюхай, – мрачно ответствовал домовой, звеня бутылками. – За такое дело грех не выпить!
– Пьянчуга ты, пьянчуга и есть. Закрой, кому говорят, дышать нечем!
– Дышать ей, видите ли, нечем, – передразнил Никанорыч. – Ути-пути! Сюси-пуси! Тебе оно вообще не надобно, дышать это.
– Алкаш!
– Чистоплюйка!
С домовушкой Люсьеной, единогласно сокращенной до Люськи, познакомились вскоре после переезда. В первые выходные на новом месте я отправила Воропаева за продуктами, а сама затеяла генеральную уборку, дабы испытать недавнее приобретение – пылесос. Никанорыч помогал, чем мог: лазил с тряпкой там, где я не доставала, забирался во все щели и вытирал пыль на шкафу. Чтобы было нескучно, включили музыку на моем телефоне.
– Once upon a time I dreamed we'd be together in love forever. Once upon a night I was wishing for a never, a never ending… – напевала я, перекрикивая пылесос.
Никанорыч глуховато подтягивал. Английского он не знал, поэтому пел то, что слышалось.
В какой-то момент мне почудился третий голос. Выключила пылесос и музыку, прислушалась. Тишина.
– Странно…
– Что такое, хозяйка? – домовой шлепнулся со шкафа, аккурат ко мне на плечо.
– Ничего. Послышалось, наверное.
Однако не успела я возобновить уборку, как пение повторилось. Нет, оно определенно где-то здесь! Продолжая напевать, опустила на пол пылесосную щетку и прошлась по комнате. У батареи голосок звучал значительно громче. Так и есть, торчит оттуда чья-то лапка в шерстяном носке.
– Попался!
Отчаянный визг, и обладатель писклявого голоска вывернулся, оставив на память полосатый носок. Совсем крохотный, меньше кукольного.
– Никанорыч, выключай пылесос! – крикнула я. – Выходи, мы тебя не обидим!
Вой машины стих, лишь Эмили Осмент продолжала петь.
– Правда, что ли? – уточнили из-за батареи. – Не обманете?
– Честное пионерское.
Сначала показались короткие пухлые ножки, потом пыльное зеленое платьице в белый горох и, наконец, светловолосая голова с торчащими в разные стороны, как у Пеппи Длинныйчулок, косичками.
– Едреня Феня, домовиха! – удивился Никанорыч, сидя на пылесосе.
– Сам ты Феня, – тут же надулась «домовиха». – Люсьена я. Чо вылупился?! Ща ка-ак дам с ноги – сразу глазки в кучку, небо в алмазах! Я предупредила!
Мы с Никанорычем переглянулись. И что прикажет делать с этим чудом в перь… в паутине?
Песня Эмили была последней в списке аудиозаписей, поэтому, добравшись до финальной ноты, телефон умолк.
– Включи еще! – умоляюще сложила ручки Люсьена, мигом становясь паинькой. – Ну, пожалуйста! Включи!
– Сначала извинись перед Никанорычем. Он тебе ничего не сделал, а ты – сразу обзываться.
– Ладно, – вздохнула домовушка, теребя складки платьица. – Прости меня, Никанорыч, я не должна была так говорить. Просто я… как бы это… по-другому не умею-то.
– Да? – присев на корточки, я повернула руку ладонью вверх, Люсьена живо туда запрыгнула.
И вправду девчонка. Маленькая, словно куколка, с торчащими косичками-пружинками, грязным заплатанным платьем и картофельных очертаний носом.
– Это было еще очень-очень вежливо, – доверительно кивнула Люсьена, болтая ножками. – Я ведь вообще могла сказать, что…
Последующая матерная тирада повергла в шок и ко всему привычного домового рода Воропаевых. Я прочистила ухо пальцем.
– Да уж, действительно вежливо. Ты откуда слова-то такие знаешь, Люсьена?
– Так от хозяев, – нехотя призналась та. – Они не в курсе были, что я тут живу. Ни молочка, ни даже корочки хлебной, только вот это вот, про родственников.
Я пересадила нахохлившуюся Люську на плечо. Никанорыч ревниво крякнул.
– Как насчет перекура, ребята?
Молока обитательнице батарей налили, нарезали хлеба и булочку с вареньем, а заодно почистили платье от грязи и пыли. Домовушка уплетала за обе щеки, Никанорыч хрустел огурцом, я пила чай без сахара. Есть не хотелось, зато грызло любопытство. Слышала, что в доме может быть только один домовой. Как они уживаться будут?
Разговорить Люську не составило никакого труда. Она трещала, как сорока, выложив всё о бывших «хозяевах»: тотальных попойках хозяина, песнях-плясках от зари до зари, о многочисленных любовниках хозяйки, за которой Люсьена подглядывала. Она не видела в этом ничего удивительного и теперь щедро делилась пикантными подробностями.
– Спасибо, Люся, мы поняли, – я подлила ей молока. – Давно тут живешь?
– Всегда, – дернула плечиками домовушка. – Я ж не хозяйская, я – надомная.
– Надомные, матушка, к одному дому привязаны, – пояснил Никанорыч, – а мы, хозяйские, – за хозяевами следом. Куда хозяин, туда и мы.
– Ясно. А вы друг с другом грызться не будете?
– Ни-ни, хозяюшка, надомные с хозяйскими не воюют, – утешил домовой, доедая огурец. Никанорыч питал почему-то слабость именно к длинным огурцам, а еще уважал маленькие острые помидоры и сало. За кусочек подкопчённого мог родину продать.
Так и поселилась в нашем доме Люська. Помогала с делами, с уборкой да готовкой в обмен на молоко и возможность слушать музыку. Любила петь, правда, песни знала если не скабрезные, то какие-то уголовные: кто кого ограбил, кто кого прирезал, и как, и зачем... Пришлось спешно учить Люсьену новым. Вот появятся свободные деньги, обязательно ей плеер подарю, ибо телефон «садится» непозволительно быстро, на день заряда батареи не хватает.
Другой пагубной привычкой питомицы было подглядывание. Ну, вы понимаете. Насилу отучили, но горящие в ночи глазенки мне мерещились еще долго. В темноте-то они видят не хуже кошек. Сложнее всего оказалось намекнуть Люське, что приличные домовые по ночам спят. Прочитали ей целую лекцию об особенностях межличностных отношений и неприкосновенности частной жизни. Вроде бы поняла. Во всяком случае, мы больше не слышали предвкушающего ночного пыхтения.
***
Вместо того чтобы собирать вещи, мы лежали, обнявшись. Рука Воропаева осторожно поглаживала мой живот под блузкой, а его дыхание приятно щекотало кожу шеи.
– Пожалуйста, не злись на меня, – прошептал он почти беззвучно.
– Я не злюсь. Уж точно не на тебя.
– Но ты расстроена, – полувопросительно выдохнул Артемий.
– Знаешь, на мой взгляд, это ненормально – бояться не за здоровье своего ребенка, а за его наличие. Бояться, что каждую минуту может открыться дверь, и оттуда вылезет очередная жадная гадость, которая предъявит на него свои права.
Вот и всё, я это сказала. Сразу стало легче дышать. Рука мужа замерла на моем животе. Воропаев переваривал услышанное.
– Давай я сотру то воспоминание, – на полном серьезе предложил он. – Будешь жить и радоваться, как нормальная женщина...
Опять двадцать пять! Если бы всё было так просто.
– Я не прошу лезть в мою память, – терпеливо сказала я, накрывая его руку своей. – Я объясняю, почему на данный момент не могу скакать от радости. Пойми правильно.
– Я понимаю... Вер, послушай, только не перебивай. Всё будет хорошо, – он оперся на локоть, чтобы видеть мое лицо. – Тебе не нужно бояться, слышишь? Я никому вас не отдам, я сделаю всё... Ты только не волнуйся. Выход есть всегда...
Я бесцеремонно вторглась в этот поток сознания и притянула мужа к себе. Нам нельзя откровенничать друг с другом. Теперь уже я жалею, что не соврала.
– Я рада, что всё так получилось. В смысле, что нас теперь на одного больше. Просто мне надо к этому привыкнуть. Не бери на себя слишком много.
С его молчаливого согласия расстегнула рубашку и стянула ее с мужниных плеч. От природы светлая кожа еще хранила следы загара. Я почесывала ему спину, стараясь не задевать ногтями шрамики. Артемий уткнулся носом мне в шею, закрыл глаза и притих. Мурашки удовольствия вскоре передались и мне.
– Я люблю вас обоих, – сказал муж, а у меня вдруг слезы на глаза навернулись.
Мы говорили о всякой ерунде, гадали, мальчик у нас родится или девочка, прикидывали, что лучше взять с собой в больницу. Целовались – куда же без этого? – и, признаться, слегка увлеклись. В какой-то момент Воропаев вежливо, но настойчиво вывернулся и улизнул на кухню чихвостить домовых. Я не думала, что домовые так уж нуждались в чихвостинье, но спорить не стала.
Обедали в уютной тишине, пока не позвонила Марья Васильевна. Хотела узнать, куда подевался оплот терапии посреди рабочего дня. Артемий наврал ей с три короба, наскоро доел суп и умчался, наказав мне собирать сумку.
– Большую кастрюлю не вари, средней вам за глаза хватит, – инструктировала я Люсьену, шаря в комоде. Домовушка складывала белье в стопки, а Никанорыч отмечал найденное и уложенное в списке вещей. – По утрам никакой овсянки! Можно манку или гречку на молоке, но овсянку ни в коем случае. Если что-то закончится, не стесняйся, говори сразу. Будильнику не верь: Тёма его отключит и спит дальше. Буди сама и контролируй, чтобы встал. На «пять минут» не ведись, он коварный. Собаку кормить три раза в день, воду наливать, когда старую выпьет... Что еще? Ах да! Не разрешай собаке грызть подушки.
Я десять раз всё проверила, написала целую инструкцию для Люсьены. Погуляла с Арчи. Съела шоколадку, послушала музыку. Мысли о ребенке приходили, но какие-то путанные. Мне нужно время, чтобы принять их. Положа руку на сердце, я не готова стать матерью. Морально не готова. Одно дело доказывать мужу, что он не вправе решать за двоих, и совсем другое – доказать это, пускай таким экстравагантным способом.
Остаток дня пролетел незаметно. Вечером вернулся Артемий, и я поняла, что никуда не хочу ехать. Чокнусь в четырех стенах, погрязну в кроссвордах. Однако вариант остаться дома муж даже не рассматривал.
– Десять дней, Вер, это ничто. Я буду приходить каждое утро, в обед и после работы – не успеешь соскучиться, – ласково уговаривал он меня. – Наоборот, надоем.
– Не надоешь, – возразила я, сидя у него на коленях. – Ты не можешь надоесть.
***
Сумка получилась маленькая, почти походная, но муж, невзирая на возражения, сам отнес ее в палату. Он проверил, чтобы всё было чисто и прилично, переговорил со знакомой медсестрой и ушел, предварительно обняв меня на прощание. Соседки по палате как-то сразу зауважали и принялись угощать расплывшимися от жары пирожными.
«Если что, сразу звони» – мысленно велел Артемий, строго зыркая на соседок. Пирожные убрали с глаз долой.
Сопалатницы, не тратя времени зря, полезли знакомиться и дружиться. Смекнули, что пока я здесь лежу, палате обеспечены все условия. Чтобы я оставалась здесь, мне должно быть хорошо, а чтобы мне было хорошо, меня нужно всячески задабривать. В меру упитанную, немногословную шатенку с родимым пятном над верхней губой звали Виолеттой, а черноволосую восточную красавицу, говорливую, как попугайчик – Юлиёй. Именно так, с ударением на последний слог.
Попугайчик болтала за троих. Она не слишком-то нуждалась в собеседнике. Оказывается, раньше Юлия звалась просто Юлькой, происходила из семьи азербайджанских эмигрантов, жила в российской глубинке, пока не вышла замуж и не уехала на историческую родину. Беременность у нее девятая, но ребенок шестой. Меня неприятно удивило, что она говорит о собственных детях как о бесполезных вещах, но говорит с милой улыбочкой на лице. Этот малыш – еще одна обуза, новый рот, который придется кормить. Хоть бы пацан родился, отцу в помощь, а то от девчонок одни расходы, проку нет. Повыскакивают замуж, только их и видели. Надоело бедной Юле дома сидеть, детям носы вытирать, со свекровью и кучей золовок собачиться, вот и рассказала про угрозу. Муж Юли жену боготворит, в наследниках души не чает. Испугался и привез сюда, к родным. В эту палату её перевели вчера из седьмой.
