Текст книги "Клятва графа Калиостро (СИ)"
Автор книги: Екатерина Крылатова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)
Всё меняется в один миг: появляется дядя Жора. Тоже нарядный, но совсем не красивый. Страшный. Уводит маму (она пытается возражать, но дядя Жора умеет быть убедительным), а его запирает в комнате. Свет высоко, не дотянуться. А на улице вечер, зима. Канун Нового года…
…Артемию шесть. Мама громко кричит. Он зажмуривает глаза, затыкает пальцами уши, но всё равно слышит. Ноги не хотят идти, поэтому он сидит за занавеской. Мама кричит, ей больно. Дядя Жора что-то делает с ней. Он решается выглянуть. Надо помочь маме. Мама лежит на кровати, на ней ничего нет кроме дяди Жоры. На дяде Жоре тоже ничего нет. Что он делает?! Маме же больно!
– Ах ты, сучонок!
Больно, очень больно. Голова, руки…
– Не надо! Не надо, Гоша! Оставь его!
Дядя Жора визжит почище поросенка. И снова больно. Он не плачет, не кричит. Нельзя плакать, мужчины не плачут.
– Не надо, Гоша! Не надо!..
…Артемий и Марго на балконе. Холодно, очень холодно, хочется спать, но спать нельзя. Кто, кроме него, сможет защитить сестру? Марго дрожит рядом. Воропаев через голову стягивает кофту, укрывает сестренку. Через форточку залетают снежинки и жалят голую кожу. На балконе появляется дядя Жора. Он рвет на себя Марго, Артемий из последних сил держит девочку. Резкая боль в груди, в ребрах. Отчим методично избивает его, не обращая внимания на ток. Привык уже, а пьяным море по колено. Нет ни рук, ни ног, ни даже ребер – один сплошной сгусток боли. Голова словно взрывается. Он кричит, так сильно, как никогда в жизни… Образы дробятся, мешаются… Жорик бьет Марго, издевается над мамой… Артемий не может пошевелиться, как-то помочь…
– Не надо… не надо! Не трогай их, уйди! Мама! Не смей трогать маму! Не смей…
– Эй, глядите! Он плачет…
– Едреня Феня, опять лихорадит!
Кто-то склонился над ним, осушает слезы поцелуями, гладит пылающее лицо. Мама, ты всё-таки пришла? Не уходи! Не бросай меня!
«Тшш, тише, тише. Всё хорошо, родной, я здесь», – её ласковый голос находит отклик в каждой клеточке непослушного тела, но звучит лишь в гудящей голове, продираясь сквозь алую пелену.
– Ве…ра?
«Да, хороший, я тут. Не бойся», – прохладная ладонь лежит на его лбу, снимая жар и облегчая боль. Пелена бледнеет, она уже не такая алая.
Мир вокруг постепенно обретает краски, но глаза открываются еле-еле. Давненько ему не было так хреново. Болит абсолютно всё, ломит даже самая крошечная косточка. Тело ватное, не шевельнуться. Вместо головы кто-то по ошибке прицепил пустую кастрюлю и теперь лупит по ней половником. Под глазами печет и щипает, горло со всех сторон обложено. Крупная дрожь сотрясает все тело, зубы стучат. Закройте окно!
– Мне х-холодно, – ломким, чужим голосом шепчет Воропаев.
«Я знаю, – Вера достает из шкафа последнее одеяло, дублирует магией и укрывает его. – У тебя сильный жар, не могу снять. Ты всё время бредишь и мечешься. Пить хочешь?»
– Да.
Она приподнимает его за плечи, помогает напиться. Теплая вода обжигает больное горло. Воропаев заходится кашлем. Спросить нужно многое, но с языка срывается:
– П-почему мне так п-плохо?
«Ты заболел. Очень похоже на ангину, – она греет его руки дыханием, как когда-то в печоринской обители. Потом вдруг отпускает. – Ты ел что-нибудь холодное?»
– Нет. Да и не мог...
«Пил что-нибудь холодное?» – продолжает допрос жена.
– Да не пил я... и не ел... перестань!
– Зато спал на полу в ванной, – ябедничает Никанорыч. – На коврике.
Собрав все силы, Артемий отворачивается. Ему малодушно хочется сдохнуть. Вера по-прежнему его сторонится, боится дотронуться лишний раз. Беспомощный, он ей противен.
– Оставьте меня в покое. Хочу побыть один.
Домовые послушно испаряются, однако Вера не спешит следовать их примеру. Она врач, она давала клятву Гиппократа и не оставит своего пациента. Пациента, ага. Артемия трусит, но уже от бессильной злости. Он ненавидит весь мир, и себя в первую очередь.
«Злыдень ты всё-таки, – замечает жена. – Выхухоль моя злопамятная. Прости. Я всё расскажу тебе, потом. А сейчас отдыхай».
Она сворачивается рядом, обнимая его руками и ногами, укрывая, ко всему прочему, полой махрового халата, а он зарывается носом в ее голую мягкую шею, беззвучно плача от стыда и облегчения.
Глава четвертая
Семейные ценности
С простывшим мужем в семье на одного ребенка больше.
Т. Семирджян.
Всё обернулось куда серьезнее, чем я предполагала. Уже сам факт вирусной инфекции радовать не мог. Прицепилась ведь как-то, зар-раза! Организм, столько лет избегавший напасти, оказался просто-напросто не готов к подобному нашествию. Жар не спадал третьи сутки, температура не опускалась ниже тридцати девяти и восьми. Укрытый одеялами Артемий тихо бредил на кровати, бессвязно повторяя: «Десятая палата… нельзя туда, карантин… Наталья Николаевна, на третьей полке... Убери хвост... Да иди ты лесом, Печорин, нет у меня ничего…» От жаропонижающих становилось только хуже: организм мужа их почему-то отторгал. Аналогичная судьба постигла противовирусные. Теплое обильное питье помогало, но ненадолго. Вконец отчаявшись, я решила проколоть антибиотики. Борьба борьбой, но тут силы изначально неравные.
Уже после второго укола мужу полегчало, и он сумел спокойно поесть. Потом, правда, вновь провалился в забытье, но температура упала до тридцати восьми и семи. Не имея возможности отлучиться надолго, я полезла в закрома за тетрадями: делать дубль и отправлять в аптеку. В прошлый раз, навострив лыжи сама, чуть не осталась вдовой.
Немота, как не странно, сослужила добрую службу: научила невербальному колдовству и дала возможность самостоятельно освоить фантом. Жить захочешь – выплывешь, пришлось учиться. Дублерша частенько просвечивала, но приноровилась стоять так, чтобы избегать попадания прямых солнечных лучей.
– Бедный мой, бедный, – горестно вздохнула «Вера-два», поправляя свесившуюся с дивана руку мужа. Моя вредная астральная сущность жила собственной жизнью. – Довела тебя грымза эта, совсем довела!
В ответ я скрутила фигу, сунула фантому список и деньги и выставила за дверь.
Ожидая возвращения «Веры-два», открыла окно, проверила отсутствие сквозняков. Растворила кофе, к которому пристрастилась после четвертой бессонной ночи, поправила одеяло. Безумно хотелось прилечь, хотя бы на минутку, но я знала: чревато.
Блин блинский, снова морозит! Одеял в нашей квартире теперь больше, чем в магазине «Уют», и все одинаковые. Укрыла. Воропаев приоткрыл один глаз, потом второй и попытался сесть. Дурно-ой совсем! Я удержала его на месте, однако этот ос… очень упрямый человек улыбнулся и сел. Улыбка, правда, больше походила на гримасу, но это точно была она.
«И зачем?» – возвела глаза к потолку. Мысленный канал почему-то вновь закрылся, но мои ужимки Артемий понимал.
– И тебе привет, любовь моя.
Фыркнув, налила яблочного компота и помогла ему напиться, поддерживая кружку. Надо же, выхлебал. Силы появились.
– Спасибо, – говорить ему до сих пор трудно.
«Не за что, – пожала плечами. – Еще будешь?» – указала в кувшин с крышкой.
Воропаев прикрыл глаза. Плохо? Метнулась было уложить его, однако была отстранена. Неловко так, но твердо. У виска жилка дергается, челюсти ходуном ходят, а он сидит. Горе мое луковое! Лицо вон опять красное, глаза блестят.
«Ложись, – я хлопнула по матрасу. – Сейчас же!» – сделала вид, что указываю на часы. Не удержавшись, постучала себе по лбу согнутым пальцем. Ему нельзя, у него голова болит.
Как смогла, изобразила сон.
– Боже мой, Вер, иди ложись! И так… – муж закашлялся.
Помотала головой, положила руку ему на плечо. Это тебе лежать надо, не мне. Пока не бредишь, нужно восстанавливаться.
Он послушался, из последних сил сдерживая кашель. Как помочь? Натирать нельзя, горчичники нельзя. Кашель душит, а жар в это время по голове топором тюкает. Вдвоем на одного – нечестно, доконают ведь!
Фантомаска шлялась неизвестно где вместе с микстурой от кашля, медом и всем тем, что было в списке. Очередь, что ли? Домовые попрятались, Арчи дремал в спальне – мы одни. Под воспаленным взглядом Воропаева мне вдруг стало жутко неловко, сказывались бессонные ночи и собственное бессилие. Так и подмывало зарычать: «Ну чего?! У меня лицо грязное?» Вместо этого я забралась к нему под одеяло, обняла. Жутковатая способность разделять его ощущения притупилась: мне жарко, а он абсолютно сухой и ко всему прочему горячий, как печка. Ему холодно. Да что ж за напасть такая?! Я мысленно повторяла заклинание, способное облегчить боль, гладила мужа по голове, по небритым щекам. Нутром чую, что не простая это ангина, тривиальной малиной и полосканием от нее не откупимся. Но я смогу, очень скоро, это меньшее, что я обязана сделать.
«Не уходи!» – не мысль даже, обрывок.
«Не уйду. Спи».
***
– …лише, в голову з-пид головы, з-пид очей в очи, в нис з-пид ниса, в лице з-пид лица, в ухо з-пид уха, в шию з-пид шии, в гортанку з-пид гортанкы, в сердце з-пид сердця, в стыдесять сим суставок и живок, в руки и ноги… мучь та скинай, кости лупай, век коротай. Я тоби прыказую, я тоби наказую! – бормотала потная, закопченная Бестужева, поминая добрым словом свою наставницу-ведьму из далекой глубинки. Та за колдовскими тенденциями не следила, все мало-мальски стоящие порчи да наговоры по старинке клала.
Хотела ведь перепоручить Ульяне, так нет! Упрямая девка заартачилась, начала лопотать что-то про дар. Якобы не ведьма Ульяна, куда ей справиться? Галина очень рвалась, да только не может колдунья собственную кровь заклинать, только раны затворять и железо хладное рушить.
Круглый деревянный амулет с ограненным рубином в центре жадно впитывал кровь. В раритетном, ровеснике Ирины, котле с толстыми стенками кипела вода. Бросая туда то один пучок трав, то другой, Бестужева периодически опускала кругляш в воду, и варево на мгновение окрашивалось красным.
– …Мучь та скинай, кости лупай, век коротай. Я тоби прыказую, я тоби наказую!
Раздался оглушительный треск: у раритетного котла подкосились ножки. Очередная рубиновая капля не впилась амулетом, а стекла вниз. И следующая… Кап-кап-кап... Со стороны могло показаться, что безжизненная деревяшка сочится кровью.
– Что такое? – Ирина с изумлением взглянула на заляпанные красным пальцы. – Я тоби прыказую, я тоби наказую! Ну же!.. Не действует!
– А с чего бы ей действовать, голуба моя?
Бестужева раздраженно обернулась к бабе Клаве. Той самой, что мечтала прописаться на Канарах, но не сложилось.
– Объяснись!
– Так чего ж проще-то? – нахохлилась старуха. – Не та кровушка, вот и не действует.
Ирина заходила по кабинету, полы серого плаща хлестали её по ногам, задевали мебель. Чешуйчатый нетопырь в полукруглой клетке дремал на своей жердочке, стрекоча и посвистывая во сне. Шторы были плотно задернуты, и отблески пламени плясали на стенах и паркетном полу. Котел кипел вхолостую, прозрачное варево сменило цвет на гнилостно-черный.
– Не та кровь… – ведьма остановилась перед портретом, коснулась выцветшего от времени холста. Бурые пятнышки посветлели. – Ну конечно!
– Поняла, рыбонька? – баба Клава зевнула в кулачок и поправила цыганские юбки. – Опростоволосилась ты.
– МОЛЧАТЬ! Знай своё место, – процедила Бестужева, нависая над старой аферисткой. – Помни, почему ты до сих пор здесь и… будь благодарной!
– Да благодарна я, благодарна, чего ж орать-то? – залопотала бабуся. – Ишь чаго удумала, кричать на бабушку! Ты б лучше подсуетилась, лапушка, где тебе нужную кровушку сыскать. Вариантов не так много-то.
– А чего ж тут думать-то? – передразнила Ирина. Промокнув амулет накрахмаленной салфеткой, она повесила его на шею. Погасила огонь в котле, набросила на посудину невидимость – Ульяна!
– Да, госпожа, – из смежной с кабинетом комнатушки выглянула девушка.
– Не приседай, – усмехнулась Ирина, опираясь на спинку кресла бабы Клавы. – Планы изменились. Вели позвать мне Галину Николаевну.
– Как прикажете, госпожа, – Ульяна склонила голову, пряча глаза. Служба у старухи научила её многому, в том числе реверансам, кадрили и лицемерию. – Случилось что-то непредвиденное?
– О да. Я решила дать тебе вольную.
Нет, не может быть! Здесь наверняка какой-то подвох.
– Никакого подвоха, – ведьма улыбнулась ласково, как любимой племяннице. – Выполнишь последнее поручение, и ты свободна как ветер. И благоверный твой свободен.
– Что я должна сделать? – вырвалось у нее. Почти свободна! Почти у цели…
– Маленький, но приятный моему старому больному сердцу пустячок, – на массивной дубовой столешнице теперь стоял флакон. Ульяна невольно залюбовалась игрой граней горного хрусталя. – Не позже пятого дня седмицы он должен быть наполнен.
– Зачем же так спешить, милая? – вмешалась старуха. – Времечко пока терпит.
– Не позже пятого дня седмицы, – повторила Ирина, игнорируя бабу Клаву.
Девушка вздрогнула: поняла, что перед ней. Жертвенный флакон. Подавив желание зашвырнуть его куда подальше, она спрятала сосуд в сумочку на поясе.
– Чья кровь вам нужна? – Ульяна искренне надеялась, что на этот раз предатель-голос ее не выдал.
– Прояви врачебную смекалку. Вариантов всего три, выбирай тот, до которого легче добраться. И запомни: чем больше крови, тем лучше.
Ульяна не была дурой. Аналитический склад ума помог быстро вычленить необходимую информацию.
– Нет! – твердо сказала она.
– Что ты сказала?
– Мы так не договаривались. Убить человека...
– Успокойся, вдохни через нос. Вот так. Никто и не просит тебя убивать, глупышка, – Бестужева похлопала Ульяну по плечу и незаметно отряхнула ладонь. – Мне всего лишь нужна кровь, и не важно, как именно ты её пустишь.
– Я не смогу, – прошептала нерадивая служанка. – Пошлите кого-нибудь другого.
– А вот это, милая, уже не тебе решать. Разумеется, я могу послать Джоанну, Ренату или даже Роберта, но, боюсь, после их визита крови будет слишком много, – голос Ирины затягивал, обвивал смертоносными кольцами. Ульяна лишь бессмысленно кивала. – Впрочем, если ты настолько слабонервна, то можешь остаться, однако учти: свободу в таком случае обретешь в одиночку.
У нее снова есть выбор, но выбор в духе Ирен – очевидный. Как она могла подумать, что получит иной?!
– Вот и умница. Одна ты, понятное дело, не пойдешь. Еще заблудишься ненароком, к чему нам эти недоразумения? Тебе любезно проводят Матвей и Рената. Во избежание… ммм… возможного конфуза.
– Как вам угодно, госпожа.
– Ступай, – Ирина опустилась в мягкое кресло, – и позови мне Уютова и Галину.
– Будет исполнено.
Ульяна быстро шла по коридорам, стараниями ведьмы превращенным в аналоги галерей Зимнего дворца. Лепные золоченые орнаменты, величественные гранитные колонны, статуи белого мрамора. Всюду мрамор, всюду паркет, старина и роскошь. Но девушка ничего этого не замечала. Нет. Нет! Только не Рената! С Матвеем еще можно договориться, он из «молодых» и пока не настолько предан старой мегере. Вполне вероятно, что Ульяна посулит ему больше, и вместе они смогут одолеть Ренату…
– Галина Николаевна! Галина Николаевна, подождите, пожалуйста!
Та задержалась у входа в галерею и терпеливо ждала, пока добежит запыхавшаяся девушка.
– Слушаю вас, Ульяна Дмитриевна, однако у меня мало времени.
– Я вас не задержу, – Уля набрала в грудь побольше воздуха. Не примечательный золоченый лист в виноградной лозе залепило куском пластилина. Галина этого не заметила. – Хозяйка просила передать, что очень занята и не сможет принять сегодня. Она велела вам и вашему сыну немедленно покинуть город.
– Зачем? – удивилась женщина.
– Все указания будут позже, – ну давай же, иди! Старуха ведь для тебя авторитет. – И она… она сказала, что ваша часть сделки на данный момент выполнена.
– Спасибо за информацию, Ульяна Дмитриевна, – протянула Галина, – но, думаю, она всё же согласится меня принять. Всего хорошего.
– Галина Николаевна!
– Всего хорошего, Ульяна Дмитриевна, – не скрывая раздражения, повторила та.
Уля скрипнула зубами. Хотела как лучше, а получилось как всегда. Но Галина не из болтливых, может, и пронесет. Пятый день седмицы – пятница, время пока есть. Необходимо пообщаться с Матвеем до наступления темноты.
***
Желая только усыпить мужа, я позорно уснула рядом с ним, а проснувшись, почувствовала себя гостьей солнечного юга – так было жарко. Выбраться из кучи колючих одеял помешала стальная хватка моего благоверного. Спал он крепко и просыпаться в ближайшие пару часов не планировал. У меня же от стоявшей в комнате духоты ум за разум заходил, трикотажное платье противно липло к телу.
Артемий завозился рядом, уткнулся носом мне в бок. Сопит. Рада, что ему легче. Будить рука не поднимается, но надо: «Вера-два» лекарства принесла. Температуру, опять же, надо смерить… Я дотронулась до его лба. Теплый! Не пышущий жаром – просто теплый! И волосы влажные. От радости едва не свалилась с дивана. Мы на правильном пути!
«Тёма? Тём, пора вставать», – я не надеялась, что услышит, но Артемий проснулся.
– Привет.
«Привет. Тебе лучше?»
– Намного, – он прижал меня чуть крепче.
«Отпустишь? Я тебе чаю налью, процедуры все приготовлю…» – задумчиво гладила его плечи, спину, от ключиц к лопаткам. Денек для верности выждем и будем выгонять этот ужасный кашель. Воропаев, даже когда курит, не кашляет, а здесь жутко так, как в дно пустой бочки бьет. И головные боли оттуда же, из-за кашля.
– Иди, Вер, – он отстранился, – ты лучше меня знаешь, что делать.
Я уловила странную нотку в голосе, но предпочла встать и заняться первоочередным. «Утром деньги, вечером стулья». Сейчас важно поднять мужа на ноги.
Вот зря я заикнулась! Стоило отлучиться на каких-то жалких десять минут (бульон подогреть, чай заварить, отщелкать нужное количество таблеток), как мой неугомонный умудрился подскочить, напялить на себя то, что первым свалилось из шкафа, и уже спорить с кем-то по сотовому. Зуб даю, на том конце провода Печорин.
– Я перезвоню, – телефон нырнул обратно в сумку.
Глаза честные-честные, как у Наполеона после принудительной диеты и последствия оной в виде испорченной обуви. Думала, прибью мужа нафиг! Так наплевательски относиться к собственному здоровью!
«Воропаев, ты… ты…!»
– Знаю, знаю, наглая бесстыжая выхухоль, – закончил он. – И жутко самодовольная.
Улыбался при этом так радостно, буквально светился, что сразу расхотелось на него сердиться.
«Не смешно! Марш в кровать, или я…»
– Поставишь носом в угол? Отшлепаешь?
«Наивный! – устроила на столе поднос, аккуратно поправила сдвинувшуюся чашку. Стол по мановению руки прошествовал к дивану. – Я просто-напросто позвоню Славе с Толяном и вызову их сюда. Пускай они тебя лечат, а я полюбуюсь. Может, даже на видео сниму, в назидание. И в Интернет выложу».
– Ты этого не сделаешь! – испугался Воропаев.
«Сделаю, если не прекратишь геройствовать, – мрачно пообещала я. – Ничего не знаю, но чтоб хотя бы половину съел».
Он покорно придвинул к себе поднос, зачерпнул ложкой бульону. Энтузиазма ноль.
– Ты сама-то хоть ела?
Я кивнула, ставя мысленный блок. Воротит меня от еды, видеть её не могу. Пила, как ненормальная, литрами, но от одного запаха съестного становилось тошно.
– Не умеешь ты врать, Вера Сергеевна. Пока себе не нальешь, даже не притронусь, – Воропаев демонстративно отставил тарелку. На принцип идем?
«Тём, я, правда, не хочу, а тебе надо».
– То же самое могу сказать я. Давай-давай.
Одну пиалу в общей сумме мы одолели, затем я буквально залила в него чай с малиной и медом и накормила пилюлями. Тут требовалось внимательно следить, чтобы чай случайно не испарили заклинанием. Знаем, плавали. Артемий мог вытерпеть почти всё, но древний индийский напиток, по собственному признанию, будил в нем четкий рвотный рефлекс. Не зажимать же ему нос, в самом-то деле! В итоге сошлись на трети кружки.
Ликование от того, что мужу стало лучше, компенсировало и подколы, и капризы. Ртуть в термометре опустилась до отметки «тридцать семь и три», озноб прекратился, а кашлял Воропаев уже не так сильно, как сегодня утром. Голова немного побаливала и ломота в костях никуда не делась, но по сравнению с тем, что было… «Чудеса!» – сказала Люба.
Из своих норок повыползали Арчибальд и домовые. Люсьена на радостях замесила тесто для пирога, Никанорыч объявил внеплановый День трезвенника, а пес приволок нам свой поводок. Опять «Веру-два» на помощь звать?
Строго наказав домашним духам следить за хозяином, я спустилась во двор. Арчи мигом обнюхался со знакомыми собаками, шугнул кошку с мусорных баков и потрусил в кустики. Культурный он у нас, свою детскую привычку «на всё, что вижу» давно бросил.
Той четверти часа, что меня не было, Артемию хватило за глаза. Успел и помыться, и побриться, и переодеться, и пару сигарет выкурить. Нет, пора вешать на грудь табличку: «Замужем за камикадзе. Горжусь!» Или футболку в интернет-магазине заказать?
– Теперь я понимаю, что чувствуют больные, – поделился Воропаев, щедро отрезая мне пирога. – Честь им за это и хвала! Я б давно сбрендил, каждый год так болеть.
На первый взгляд, болезнь безоговорочно капитулировала, но я продолжала кормить Артемия лекарствами, заставляла полоскать горло через каждые полчаса, а вечером от души растерла водочкой. Бедный Никанорыч чуть не расплакался: так бездарно переводить продукты! Горчичники поставила, держала до красноты. Терпи, казак, по-другому никак. Завтра продолжим, послезавтра посмотрим.
Спать легли вместе. Я собиралась трусливо улизнуть на диван, но совесть не позволила. Нужно поговорить, извиниться. Откуда бы ни взялась странная болячка, мое поведение ей поспособствовало, ведь это из-за меня Артемий не спал ночами и практически не ел, из-за меня извелся. Только что ему сказать? Может, лучше не лезть пока? Он же прекрасно понимает, что я чувствую. Кому станет легче от моих оправданий?
– Я всё понимаю, Вер, только не пугай меня так больше, – попросил он.
«А ты – меня. Чуть не умер с этой температурой. Как представлю, что ты умереть мог...».
Слезинка сползла вниз по щеке и запуталась в волосах, вторую впитала ткань свежей наволочки. Повезло, что в комнате темно, а носового хлюпанья в мысле-речи не слышно.
– Да я тоже хорош, – вздохнул Артемий. – Крышу сносит, когда дело касается тебя. Нас.
Муж вдруг оказался совсем близко, развернул лицом к себе и обнял, смахивая поцелуями соленые капли. Я не противилась. Пальцы зарылись в волосы, губы нашли мои. Он целовал меня, сначала нежно, затем прерывисто и жадно. Лямки моей ночнушки поползли вниз, заставляя поежиться от предвкушения. Но когда его губы коснулись груди в такой трогательной и желанной ласке, я отстранилась. Вспомнила.
«Подожди... не надо».
– Почему? Ты не хочешь?
«Очень хочу, но не надо. Ты еще не здоров, вдруг сделаем хуже...»
Воропаев застонал.
– Женщина, твоя логика однажды вгонит меня в могилу!
Давая понять, что он думает о внесезонных обострениях щепетильности, Артемий отпустил ровно настолько, чтобы получить возможность снять с меня ночную рубашку. Вроде как ни надобности в ней, ни пользы. Сердце ухало не в горле даже – в животе, если подобное анатомически возможно. Я была взбудоражена, буквально пьяна, напряжение минувших дней настойчиво требовало выхода. Ни о чем не думать, обо всем забыть. Мы обязательно поговорим, но потом, потом...
Никаких роковых откровений в этом раз не пришло. Я просто забылась, с головой погрузившись в пучину, отдавая себя без остатка. Горячее тело мужа, как натянутая струна; знакомый запах шампуня, мыла и самого Воропаева, совсем немного – спирта и лекарств. Ласки становились всё более осязаемыми. Никто не знал моего тела лучше, чем он. Ни одной неверной ноты: когда не надо, Артемий прекрасно себя контролирует. Ему и в голову не придет забыться во мне.
«Ошибаешься, – муж уложил меня на спину, ухватил за запястья, прижимая их к постели, – я забываюсь в тебе всякий раз, и хваленый самоконтроль летит в тартарары. Ты необыкновенная, – его губы гладят мои, чуть прикусывают и отпускают, – волшебная, – долгий, очень долгий поцелуй в шею, – прекрасная…»
Я не знала, о чем он думает, слыша лишь то, что мне соизволили сказать. Прикрыв глаза, позволила делать всё, что заблагорассудится, тихонько постанывая, когда не оставалось сил сдержать стоны. Пришлось отбросить мысль, что мой любимый изменит своему извечному «не идти на поводу» и сделает всё быстро, резко, даже больно. Это меньшее, чего я заслуживала, и морально была к этому готова. Однако нет, меня лишили такого искупления грехов: он действовал очень бережно, страшась причинить хоть малейшее неудобство, не говоря уже о боли. Впервые в жизни меня так самоотверженно любил кто-то, кроме родителей. Любил, ничего не требуя взамен. Любил за то, что я есть.
«Ты для меня – всё. Моя семья, моя жизнь. Так будет всегда».
Перед глазами полыхнуло, и я вскрикнула. Сердце колотилось не только в животе – повсюду, дыхание срывалось, было удивительно хорошо, но сегодня к наслаждению примешивалось острое чувство вины.
«Я так скучал по тебе…» – даже мысли, и те усталые.
Перебралась к нему на грудь, оплела руками и ногами. Я тоже скучала, хороший мой.
Артемий уснул, прислонившись лбом к моему плечу, очень быстро, как добрая фея палочкой махнула. Дар ему какой-то дан, счастливый. А я не разрешила себе спать, охраняя его сон, изредка целуя, вдыхая запах. Кожа под пальцами была мягкой, теплой и немного влажной. Как хрупки и уязвимы те, кого мы любим! Как легко оступиться, всего единожды, и пасть. Четыре дня назад я чуть тебя не потеряла. Любимый мой, родной, прости меня... Пока ты в одиночку тащил нас обоих, я облачилась в рубище и посыпала голову пеплом. Любой бы сорвался. Никогда больше тебя не оставлю. Хватит с нас страхов и потерь, довольно! Люди не зайцы, чтобы отсиживаться в кустах, и я не буду.
Воропаев утомленно вздохнул во сне и прошептал моё имя. Со шкафа негромко запел Никанорыч, что-то грустное, лирическое, тягучее. Пьяно икнул, выругался и захрапел. Внеплановый День трезвенника можно считать официально закрытым.
***
«Везучий ты всё-таки человек, Артемий Петрович. На работу как на праздник: хочешь – иди, не хочешь – не иди, и хоть бы кто слово сказал», – с улыбкой подумал Воропаев, ковыряя ключом в замке. Захватить кое-какие документы и бегом марш на пятиминутку к Крамоловой. Целый час бесплатного цирка с Машкой в главной (каламбур, однако) роли, а в десять начинается обход.
Проглотив очередной приступ кашля, Воропаев надел маску. Не до конца уверенный в природе собственного заболевания, он предпочел не рисковать здоровьем окружающих. Маску заколдовал так, чтобы хватило как можно дольше: запаришься менять её каждые полчаса. Горло стабильно драло, но всё это чепуха на постном масле – гораздо сложнее оказалось убедить в этом Веру.
Несмотря на самочувствие средней поганости, настроение было приподнятым. Не тихо страдать, пялясь в потолок, а делом заниматься. Лечить таких же непутевых, как и он сам; дрессировать оставшихся интернов, которые, к слову, вконец обнаглели и перестали его бояться. Что послужило причиной – женитьба ли на Вере или другой лимитирующий фактор, – Воропаев не знал, только догадывался. Не исключено, что виной всему собственное отношение к сусликам: он перестал вдруг видеть в них врагов. Не безнадежный ведь выводок, по сравнению с предыдущим. Меньше месяца пасти осталось, и здравствуйте, молодые-перспективные! Уже не интерны, а вполне сформировавшиеся терапевты. Долго же ты ждал этой минуты, Артемий Петрович, дни считал, кружочки в календарике закрашивал. Скучать еще по своим балбесам станешь.
Весело фыркнув, он подхватил документы и запер за собой дверь. На лестнице пришла смс-ка от Веры: «Как дела?». Ответил совершенно честно: «Прекрасно. Люблю тебя». Ответное сообщение задерживалось, а когда пришло, о любви там не было ни слова. «Тебя ждет оч-чень серьезный разговор». Не виделись каких-то шестьдесят четыре минуты, а он уже скучает. Без нее тоскливо, совсем не то ощущение, и суслики раздражают, и больные, и прочие жители пустынь. Когда в воропаевское отделение пришла работать Екатерина Ивановна, из многочисленного рода Медсестёр, санитарки прозвали её громоздко: «Луч света в темном царстве». Не иначе, как повально увлеклись Островским. Прозвище прижилось, но настоящим «лучом света» была вовсе не сварливая мужеподобная Катерина Ивановна, которую даже санитары, и те боялись – их «темное царство» освещала Вера. Подсвечивали Романова и Щербакова.
– Вы вернулись! – обрадовалась Дуняша, поймав его у поста. – Заболели неужто? Ох ты, батюшки, бледный весь…
– Пломбира переел, – серьезно пояснил Воропаев. Плюс маски в том, что можно улыбаться, не боясь быть превратно понятым. – В Багдаде всё спокойно? Мои крокодилы в питомнике?
– В питомнике, в питомнике, – хмыкнула Игоревна, роясь на полках. – Свободе радуются, но не вылазят. Малышев вчера двоих выписал, Лизонька проверила. Растут детки.
– Растут, – вынужден был согласиться Артемий. – Ну, пойду я, Авдотья Игоревна, хочу к нашей Марии Васильевне до пятиминутки успеть.
– Ох, точно, сегодня ж среда. Удачи вам, в таком случае. Если Сонину увидите, передайте, что пришли её пилюли, вчера вечером разгрузили.
– Передам обязательно. Всего хорошего.
– Да погодите вы! Я тут пирожков маленько напекла, возьмите вот, а то больно вид голодный.
– Спасибо, Авдотья Игоревна. Вы не против, если я после обхода заберу? Неохота возвращаться.
– Никуда они не денутся, – Дуняша спрятала пирожки, подальше от вечно голодного Севы Романова. Тот как раз шел мимо и задумчиво водил носом.
– Здрасьте, Артемий Петрович! – улыбнулся во все двадцать восемь любитель вкусностей.
– И вам не хворать, Всеволод Иванович, – в тон ему ответил Воропаев.
– А Вера где?
Издевается? Не похоже на Романова. Значит, интересуется без задней мысли, из дружеского участия. Всерьез сердиться на Севу невозможно: добрый он и наивный, как ребенок. Все скользкие вопросы в семье однофамильцев русских царей решала Жанна – Сева для этого слишком покладист и легковерен.
– Анекдот про каток помните, Всеволод Иваныч? Так вот, здесь Веры нет.
– Понял. Болеет до сих пор, да? Вы вон тоже в маске.
– Меньше знаешь – крепче спишь, Романов...
Тут, как назло, подкрался кашель, да такой, что перехватило дыхание. Воропаев на собственной шкуре усвоил, что лучше прокашляться. Позабыв про маску, он зажал рот рукой.
– Кхе… гхм… вот ведь зараза… гхм-гхм… Прошу прощения.
– Да ерунда, – отозвался Сева, под шумок свистнув пирожок из пакета, – вы поправляйтесь, Артемий Петрович. Как мы без вас?
– Мерси на добром слове. Всего доброго.
Да, по ходу пьесы, от маски этой больше вреда, чем пользы. Сдернув пыточное сооружение, вновь почувствовал себя человеком.
После цирковой пятиминутки Крамолова попросила задержаться.
