Текст книги "Якутия"

Автор книги: Егор Радов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

– Вы все думаете? – спросил Софрон Жукаускас, сидящий на матрасе. – Можно есть, или спать, все равно Августа нет. И там есть кэ.

– Что?! – вздрогнул Головко.

– Я не хочу есть. Я не хочу спать. Меня бесит этот костер. Мне надоел Кюсюр.

– Я хочу подойти, – сказал Головко.

Он встал и сделал шаг в сторону костра. Его штаны и трусы абсолютно промокли, и болотистая влага тундры холодила его задницу. Левой рукой он сжал свою левую ягодицу, а потом сунул руку в карман и быстро зашагал вперед.

– Меня тошнит! – крикнул Жукаускас. – Попросите у них средство. У меня в голове какая-то ерунда!

Головко шел к костру, не обращая никакого внимания на эти слова. Он насмешливо улыбался, и был готов ко всему.

– Мы рады видеть вас у нашего великого костра прекрасным летним вечером в Кюсюре, что расположен в тундре у края земли, – одновременно сказали Саргылана и Елена.

– Существо подходит к осознанию тайн, и больше не нуждается в задаче и цели, – проговорил Хек, бросая темную палку в костер. – Его дух есть его душа, и его тело есть его смысл. Он становится выше себя, и он зовет все высшее, что есть. Бог может предстать. Когда вы видите белую стену, вы смотрите в ее центр, и тени постепенно пропадают и разбегаются по несуществующим краям; и тогда величие может начаться, и все может произойти, и понимание вас настигнет, словно стрела, сеть, или мудрость.

– Это и есть ваш <Кэ>? – спросил Головко.

– Садитесь на матрас и думайте, что хотите, – сказал человек в желтой одежде. Головко медленно подошел к Хеку, который сидел на красном матрасе и смотрел в костер. Головко сел рядом и щелкнул пальцами, улыбнувшись. Тут же Хек резко повернулся к нему; у него в руках была большая потухшая щепка какого-то пахучего дерева, и она сильно дымила. Хек дунул на дым, усмехнувшись, и дым тут же ожег лицо Головко, заполнив его глаза, ноздри и рот;

Головко начал кашлять, протирать глаза и отворачиваться от костра, и через какое-то время он пришел в себя, и открыл глаза, но Иван Хек был уже по другую сторону костра.

– Это что?! – крикнул Головко прямо в пламя.

– Мой свет, – громко сказал Хек и повернулся спиной. Головко захотел встать и начал вытягиваться в длину, словно лента, или какое-то аморфное существо, обладающее возможностями быть одним и стать другим. Он вдруг явственно ощутил присутствие всех своих пальцев на руках и увидел огненный свет разных цветов, сверкающий между ними. Он достиг неба своей головой и почувствовал, что ее осенило нечто великое и сияющее; и небо стало голубым, бездонным и ласковым, и он занял в нем свое единственное место, и его спина была пряма, как высший путь познания, и его ноги покоились на почве, рождающей миры, идеи и любовь. Головко преобразился. Словно что-то святое родилось в нем, а может быть, это он стал святым, так как все тайны и высшие свойства мира стали ему ясны и видны настолько, что не было нужды в их понимании, или осознании, достаточно было просто быть во всем и быть всем; или, точнее, быть собой – Головко – и находиться в центре божественных проявлений и повсюду. Смех счастья пронзил Абрама Головко, как сверкающая шпага, дающая освобождение от страданий тяжелораненному пленнику. Головко щелкнул пальцами, и огненные искры посыпались в разные стороны; Головко поднял ладонь высоко над головой и увидел, что она сияет радужным излучением и испускает добро, тепло и какую-то невероятною веселую энергию. Головко был уверен, что его глаза светятся, и его лоб тоже горит разноцветным огнем, и ему захотелось не быть ничем и только сидеть здесь и везде, и только смотреть туда и никуда, и только думать и не думать, и только видеть эти волны божественности вокруг.

– Шика-сыка, – сказал он чуть слышно. Это были чудесные звуки, и они произносились и присутствовали в воздухе, как сияющие синие лучи. Головко протянул вперед свою пульсирующую светом руку, напоминающую какого-нибудь магического светлячка в ночи, и взял веточку, лежавшую на земле, она была коричневой и неровной. Головко поднес ее к своим глазам, находящимся в небе, он посмотрел на нее вневременным взором, зная, что может испепелить ее, – и веточка не изменилась ничуть, только ее края еще больше очертились, и ее древесина под корой стала еще более красивой, и в ней стало еще больше смысла, чем вообще было в ней, и она стала еще более разноцветной. И сейчас мир был в веточке, и веточка была каким-то великим вселенским цветком.

– Я отдал за тебя все, чего у меня не было, – сказал Головко. – Я любил Бога, потому что любил Тебя. Он замолчал, и прошла вечность.

– Бог, – сказал Головко.

Веточка цвела перед его лицом, которое было прекрасно, как вход в рай, и ее совершенство заключало в себе ее причину, се неизбежность и ее гибель. И воскресение было неизбежно, потому что Бог был. Одним движением можно было разрушить мир, и десятью движениями можно было создать десять миров. Головко чувствовал мудрость, существующую в каждой его клетке, и некая связь, в которую он не мог поверить, и которую он не мог вынести, обнаружилась вдруг в своем абсолютном виде, так, что ее можно было в самом деле ощутить; и Головко пролил слезы и улыбнулся и схватил руками свои ноги, и запрокинул голову, обращая свой взгляд прямо вверх. Там было истинное волшебство и подлинное многоцветие; и некие светящиеся существа летели справа налево; и в зените было единственное солнце и одна корона; и, может быть, там был дух.

– Бог, – сказал Головко, сотрясаясь в блаженном восторге. – Время. Я должен.

Тут же какое-то исступление поразило его, и он опустил голову.

– Сейчас не то, – многозначительно произнес он. – Сейчас другое. Заелдыз, Якутия, жеребец. Жэ, кэ. Тьфу, бе, зачем жэ, если есть Бог?!

Он опять поднял свое лицо к вершине неба. Небо было небесным, и звезды были солнечным. Некие цветы, излучающие тепло, летели снизу вверх. Там был настоящий венец и главное чудо; там были творения по краям и престолы у центра, и там было то, что все затмевало, и Головко не отрываясь смотрел туда. Все перестало быть, и ничего не могло быть. Все могло быть, и все было возможно, и не было смысла в действии, потому что его вообще не могло быть, потому что был смысл. Смысл был свет, и свет был луч, и луч был дух, и дух был Бог. И не было слова, потому что было по-другому. Бог – это слава, надежда и высший путь. Бог – это Бог, Бог есть так же, как есть река, или море; и после того, как увидишь это, больше ничего слышать не захочешь. Все равно, все равно.

Головко смотрел в центр, не зная ничего. Его глаза превратились в ангелов, и его руки превратились в архангелов. Величие охватило его, высшее захватило его, чудо схватило его и принесло в новую страну. И там был Бог, и там не было целей и задач. И там было бессмертие, и там не надо было говорить <заелдыз>. Там существовал только один величайший звук, и этот звук был <уажау>. Там был только один свет, и этот свет был самим собой.

– Уажау! – крикнул Головко. – Уажау! Уажау! Уажау! Уажау! Уажау! Уажау! Уажау! Уажау! Уажау! Уажау! Уажау! Уажау! Уажау! Уажау!

Рдение оплело его святые грезы, исцеляющие мироздания от зла и бездействия. Красота спасла его невероятные плечи, сотканные из тепла, и мягкая розовая синь убаюкала его победный венок, висящий без движения между морем и землей. Присутствие знания развеяло его непостижимость, и Бог был. Павел Дробаха развеселил его семью из трех членов, и желтый нимб зажегся над его усталым челом. Слова могли быть им написаны, но он не признавал ни буквы ни точки. И он все-таки смотрел вверх.

– Там, конечно же, была любовь, и там, конечно же, был конец. На этом закончилась история. Вечность не кончается, все остальное было вне. Итак, смысл был найден.

– Я понял! – сказал Головко. – Я возвращаюсь. Я вернулся! Громовое величие повторило его мысль, и благость возникла опять, родившись из звезды, или просто так. И когда наступила абсолютная ясность, святая музыка заполнила собой все, и звуки проникли в душу Головко, и он остался там.

– Вы все еще здесь? – спросил Софрон Жукаускас, стоящий у матраса рядом с костром. – Меня очень тошнит, меня, кажется, отравили. Блюю, как сука. Изжога охрененная. Хек хохочет, да и все. Может, поспать?!

– Писюсю, – сказал Головко, падая с матраса на влажную почву.

– Что с вами? – озабоченно спросил Софрон, наклоняясь над Абрамом. – Вам тоже плохо?

– Чудо может спасти все, – пробормотал Головко. – Но чудо – это не все.

– Что вы несете?!.. – воскликнул Софрон, приставляя свою ладонь к щеке Головко.

– Я, – сказал Абрам.

– Они отравили нас, – сокрушенно проговорил Жукаускас, тыча пальцем в грудь Головко. – Надо немедленно обороняться, или бежать, или не знаю... Но как же Август, партия, цель?! Что делать? Придите же в себя!

Софрон размахнулся и дал Головко сильную пощечину. Головко сел на землю, сжал руки в кулаки и широко раскрыл глаза.

– Извините, я еще, – сказал Жукаускас и ударил Головко по другой щеке.

Головко сложил ноги по-турецки и поднял руки вверх. Он открыл рот, потом моргнул.

– Вы просто дурак, – негромко проговорил Головко не глядя на Софрона, – вы не знаете, истину и смысл. Но нет ничего; Якутии не бывает; есть Бог, и есть все. Я останусь здесь и найду себе имя, вечность и любовь. Ибо рожденный должен сиять! Убивайте меня, отворачивайтесь от меня. Говорите свои буквы, слова и звуки. Неужели вы так и не видели блеск и не поняли присутствие тайны и тепла в мире и вне мира?! Вы просто хотите. Но более не нужно делать вид и играть самого себя. Я есть.

– Да вас просто околдовали... – пробормотал Софрон, отходя от Головко. – Да... А ведь скоро прибудет Август, мы все узнаем, все так хорошо, ЛРДПЯ, заелдыз... Или с Августом они тоже что-то сделали? Ведь его нет!

– Изыди! – коротко крикнул Головко. – Я везде.

– Постойте, – сказал Софрон, – ведь вы сейчас говорили как будто разумно. И все-таки, это бред. Или... Это специально?! Вас купили? Что же они вам посулили? Сколько долларов, рублейчиков? А я-то не разбираюсь в радио! Ах, Дробаха, Дробаха!

– Заткнись, болван, – рявкнул Головко. – Мне посулили вечность, радость и красоту. А ты можешь заниматься дальше своей грязной политикой которая груба, гнусна и глупа. Видишь, какой я гениальный – я могу сказать сразу три слова на букву <г>! И мир, в конце концов, это – мое развлечение.

– Но они могут убить, их надо остановить, коммунисты коварны, они убьют наших детей, жен, нас, изнасилуют, погубят... И они наступают! Только прямая связь с великой Америкой, только туннель спасет нас!

– Маразм! – крикнул Абрам Головко, засмеявшись. – Жизнь есть тундра, а не Якутия. Бог есть солнце, а не Юрюнг Айыы Тойон. Я есть я, а не Абрам Головко. И вы есть.

– Вот это правда! – злобно сказал Жукаускас. – Я как раз есть, и меня ничего не собьет с пути. Я знаю цель! У меня есть задача! И в этом мой смысл! Завтра на заре придет Август, если он еще жив, и я скажу ему <заелдыз>. И он узнает меня, и он даст мне адрес следующего агента. И его имя. И он свяжется с Дробахой, и я все тогда расскажу про вас. И что вы говорили про коммунизм и про Ленина на корабле. И как меня здесь отравили. Как же тошнит! И если я выживу, если вы меня не убьете до этого, предатель, или ваши новые (или старые) дружки меня не доотравят или еще чего-нибудь, я сделаю все. Слава Якутии!

Сказав все это, Жукаускас опасливо посмотрел по сторонам, затем бросил испуганный взгляд на мирно развалившегося рядом с матрасом Головко, и тут же начал быстро убегать куда-то прочь, прямо по бескрайней, болотистой, гладкой тундре; и ноги его взрывали маленькие лужи> расположенные повсюду и от одного шлепающего резкого удара тут же превращающиеся в сноп брызг, и руки его болтались по бокам его коренастого неспортивного тела, словно незаполненные рукава у какой-нибудь детской куклы для театра; и во всей его фигуре были видны решимость и страх, и он бежал, петляя и задыхаясь, как будто измученный марафонец; и наконец он упал лицом в грязь, зацепившись за баобаб, и замер. Через несколько секунд он вяло приподнялся, встал на четвереньки, и его начало тошнить. Далеко разносились его рыкающие звуки, чередующиеся с краткой тишиной. Головко насмешливо смотрел на потешную фигурку этого Жукаускаса, блюющего сейчас на почву Якутии. Только жалость и презрение мог вызвать неряшливый, плюгавый вид этого политика, поставившего всякую дрянь во главу угла. Мерзость и тошнота были естественными вещами для этого человека, которого рвало посреди тундры, рядом с рекой и океаном. Говно и хаос были средой и Вселенной для этого субъекта, отпавшего от Бога и величия. Какая-то Якутия, или Пипия стали миром этого ублюдочного существа. Позор и смерть ожидали его. Вонь и дерьмо были подходящими словами для его уст. Гниль, небытие, бесконечное множество имен, глупых личностей и пластмассовых предметов – вот что было реальностью. Каркасы, кошмары, белье, боги, троевременье, шесть главных людей, предел гадости, равнозначность, равнозначность, равнозначность были здесь. И это было правдой. Головко облизал губы и посмотрел вверх. Был провал двадцатитрехдонный, и на дне были слова. Одно дно было черненькой проталиной, в котором рявкал бог Бляха – его звали Ты. Второе дно было мрачненьким креслицем, где сидел шестиногий бог Пип, состоящий из звуков, костров и воспоминаний. Третье дно было машинкой, машинкой, машинкой, а за рулем бог Я. Четвертое дно представляло собой голубоватое облако в тумане рождения чуда из зари, или любви, или сна. Пятое дно было похоже на вонюченькую примоченьку из слезиночки стариканчика. Бога звали Гавот. Шестое дно было желтым говном. Седьмое дно было лучшей победой человека на его пути к религиозному венцу. Тамошний бог Библия был сухоруким, седовласым, светлоглазым, сероликим старцем, живущим всегда. Он ждал всех отовсюду для всего. Он смеялся: <Хи-хи-хи-хи-хи-хи>. Он говорил:

– Не желаете ли не жить так, чтобы жить? Снимите с себя себя. Отдайте себя мне и возникнете вы, как я. Я есть ты, и ты есть.

Восьмое дно было надоедливым морским морем с паром, бесконечностью и воздухом. Бога звали Посейдон. Девятое дно было оно с ним, без нее, без него. И был бог Оно. Девятое дно походило нарозовенькую кровушку, проступившую между звездочек после смертушки человечишки с раскроенным черепком на поле битвы за свободу. Бог Илья напоминал промокашку в десятом классе, на которой расплывающимися чернилами были написаны формулы, признания и стихи. И нарисованы мерзкие рожи, представляющие из себя одиннадцатое дно, где бог Шапильпек-Аар-Тойон восседал в шести обликах на резиновых подушках своего ненастоящего дворца из аппликаций. Тошнота подступала к горлу. Двенадцатое дно напоминало вшивую затычку в трусах старика, рожденного для счастья. И в нем царствовал бог Орел, и у него была собака Киса и кошка Миса, и у него была дочка Клава и внучка Клава. И у него был большой, розовый, красивый хвост. Тринадцатое дно было зелененькой зеленкой, наложенной на кровавенькую ссадинку на коленке девчонки с выпрямительными скобами на зубах. Она сама и была бог дна. Четырнадцатое дно было Космосом, возникшим из Хаоса, как и полагается, ибо так нужно и необходимо. Бог Шива носил кличку Иегова, сын Будда был известен, как Рай. Пятнадцатое дно было вечностью, счастьем, теплом, любовью, чистотой, добром, благодатью, чудом, звездой. Его бог был Мариф Филиппович Шершеневич, он курил. Шестнадцатое дно было обманом; там не было дна, там был бугор, холм, выбоина. Бог умер. Семнадцатое дно больше всего напоминало звериный зев гнилого полдня, когда дерьмом несет с полей, и грязь черна, как конский навоз. Бог-пастух был женщиной, вывалявшейся в пуху подушки. Восемнадцатое дно было крайним пределом вырождения Духа, когда плесень личности четверится и запутывает какое-то несчастное <Я>, но не уничтожает его. И бога нет. Девятнадцатое дно было красивеньким узорчиком на темненьком личике уродки-негритянки. И бог был ее подмышечный пот. Двадцатое дно было похоже на наглую лысину в очках, которая пыталась эректировать, вообразив себя хуем, но оставалась круглой, как жопа. И бог этого дна был царем земли. Двадцать первое дно было ужасом, страхом отчаянья и позора, и диким криком умерщвляемого идиота, донесшимся из глубин. Там сидел бог Артем, и он был мрачен, как ад. Двадцать второе дно было маленькой мартышечкой, горящей на христианском костре в пользу священничка в черненькой рясочке, который подбрасывал уголечки, да думал о своем. В этом дне стоял бог Аполлон. Двадцать третье дно было концом конца, и там виднелись другие прелести, бесконечности и какие-то небольшие мирки. И был бог.

Головко перестал рассуждать, и понял, что грудь – его главная часть тела, души и духа – больше не способна управлять ногой и сможет потерять свой мир и покой. Мир и покой. Мир и покой. Мир и покой. Головко глубоко вздохнул, пытаясь стряхнуть зеленые, метастазные, бесконечные паутинки гадостной смерти, которые опутали его мозговые клетки, его печеночные клетки, его селезеночные клетки, клетки его гланд, клетки его глаз, и клетки его гольф. Он вспомнил: <Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое, да приидет царствие твое>. Он вспомнил: <Харе Кришна, Харе Кришна, Харе Кришна, Харе Харе>. Он вспомнил: <Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет – пророк его>. Он вспомнил: <Му!> Он вспомнил: <Нет Бога, кроме Юрюнг Айыы Тойона, и Сергелях – провозвестник его>. Он вспомнил: <Шика-сыка, шамильпек, пука-сука>. Он вспомнил: <Но>. Он вспомнил все. Но тот, кто был позади него, не узнал его. И тот, кто был впереди него, не заметил его. И тот, кто был сбоку от него, не увидел его. И тот, кто был сверху, не любил его. И тот, кто был снизу, не принял его. И тогда он облизал губы, заметив противное разноцветно, прыгающее в его глазах, и положил руку на грудь, в поисках сердца, или каких-нибудь чудес. Тут же возникли чудо один, чудо два, чудо три и чудо четыре. Но они не были ничем.

– Якутия, Якутия, родная сторона, – сказал Головко, глядя на Головко. – Якутия, Якутия, Якутия, родная ты земля, – сказал Головко, глядящий на Головко, который глядел на Головко.

Это было, поэтому кончилось, но остался ядовитый, гнусный цветок. И везде была пульсация болезни, бездумье и бараний грех. Можно было именоваться Хрен. Головко заплакал, вставая с двадцать второй почвы.

– Навсегда... – прошептало его лицо, возвышающееся над землей.

– Я понимаю, – сказал улыбающийся Хек, стоящий около костра. – Я вижу вас. Отвернитесь и глубоко вздохните. Это пройдет. Следующая секунда будет иной. Головко медленно переместил свой взор и увидел красный чум. Это чум стоял, и больше ничего.

– Неспособность... – потрясение проговорил Головко. – Способность... И я...

– Вы здесь, – бодро отозвался Хек.

– Я узнал... – сказал Головко.

– Не будем об этом, – сказал Хек. – Эти знания бездонны, как ваш мир.

– В них что, нет дна? – дрожа, спросил Головко.

– Напротив, – улыбаясь, ответил Хек, – там есть одно только дно. Одно дно, и все. Не правда ли, интересно?

– Да нет... Где я? Что это? Почему я полусижу на мокрой почве, и у меня в голове какой-то страх, Бог, предел? Это гибель, это начало? Я вижу рядом с вами еще одну девочку.

Головко встал, не спеша вытянул вперед руки, потом поднял правую ногу и дотронулся носком до большого пальца левой руки.

– Все это одно, единственное, – сказал Хек. – Вы должны понять. Бог, страх, Якутия. Вам дается возможность. Это просто праздник <Кэ>. Просто Кюсюр, тундра. Девочки нет, но это неважно. Оставайтесь с нами, вы можете быть всем.

– Не знаю... – пробормотал Головко, подпрыгивая. – Мне страшно. Мне надоела эта глобальность внутри меня, это приближение к какому-то верху, или низу. Не хочу мудрости! Оглупите меня.

– Вы и так дурак, – сказал Иван Хек. – Но ведь ото же правда. Зачем вам нужно что-нибудь еще, какая-то жизнь, страна? У нас есть природа, красота и истина. И безобразие, и свет, и мрак.

– А Жукаускас? – спросил Головко.

– Он есть, – ответил Хек.

– А я? – спросил Головко.

– Вы здесь, – ответил Хек.

Головко посмотрел вокруг. Костер почти догорел, и человек в желтой одежде ломал новые ветки карликовых баобабов и тоненькие стволы пальм. Он бросал их в еле тлеющее пламя, которое тут же меняло цвет, становясь сперва желто-зеленым, а затем синим. Невдалеке от костра стояли Саргылана и Елена, взявшись за руки, и их глаза были закрыты. В другой стороне все так же сидели разные люди у чумов, и чуть слышно что-то говорили. Может быть, <шика-сыка>, Может быть, <шамильпек>. А может быть, <у>. Далеко в тундре блевал Жукаускас.

– Он ушел от меня, он считает, что я – предатель Якутии... – пробормотал Абрам, сложив руки за спиной. – Ему плохо, а мне все равно.

– Вы – предатель Якутии? – спросил Саша Васильев, появившийся здесь. – Почему вы так думаете? Может быть, вы – Бог Якутии?!

– Я? – ужаснулся Головко.

– Вы! – сказали Васильев и Хек хором, – Запрокиньте голову, вытяните вперед левую руку, выставьте мизинец.

– Что? – сказал Головко.

– Вы должны сказать простую фразу, – проговорил Хек: -

Амба-Кезелях-Сергелях

Шу-шу-шу

– Что за бред, – сказал Головко, – почему небо стало голубым? Где?

– Сделайте так! – крикнул Васильев и ударил Абрама Головко ладонью по пояснице.

– Я могу, – сказал Абрам.

Он запрокинул голову, вытянул вперед левую руку, выставил мизинец и отчетливо произнес:

– Амба-Кезелях-Сергелях Шу-шу-шу.

– Все!!! – торжественно воскликнули Васильев и Хек и захлопали себя руками по ляжкам. – Вы – Бог Якутии. Преображение произошло!

– Ну и что? – спросил Головко.

– Ничего, – сказал Хек. – Теперь вы – Бог.

– Целой Якутии? – спросил Головко.

– Конечно. Якутия находится у вас в пупке.

– Да идите вы! – крикнул Головко.

– А вы посмотрите.

Головко расстегнул рубашку и осмотрел свой пупок. В нем была какая-то синяя шерстинка. Он вытащил ее и положил на ладонь.

– И что, это – Якутия?

– Якутия, – согласился Васильев.

– Вы издеваетесь?!

– Нет.

– Но это же какое-то дерьмо! От рубашки, от штанов, не знаю от чего...

– А разве Якутия не может быть дерьмом? Или вы не знаете ее происхождение? Все правильно: Якутия находится в пупке Бога, произошла от его рубашки, в минуты гнева воспринимается им, как дерьмо.

– Да ну вас! – воскликнул Головко и дунул на ладонь. Шерстинка исчезла.

– Конец света, – тут же сказал Хек. – Бог не призрел Якутию, уничтожив ее, и она отпала от Бога, оказавшись предоставленной самой себе.

– Жукаускас ушел от меня, и считает, что я – предатель Якутии, – пробормотал Головко. – Ему сейчас плохо, его тошнит, а мне – плевать.

– Вы – предатель Якутии? – спросил Саша Васильев. – Почему вы так думаете? Может быть, вы – Бог Якутии?!

– Я? – поразился Головко.

– Вы! – сказали Васильев и Хек. – Поднимите правую ногу, закройте левый глаз и чмокните ртом четыре раза. И будет все.

– Какая дурь... – прошептал Головко.

– Давайте! – крикнул Хек и ударил Абрама Головко кулаком по колену.

– Да на здоровье, – сказал Головко и тут же поднял правую ногу, закрыл левый глаз и четыре раза чмокнул.

– Все! – воскликнул Васильев, – Итак, вы – Бог Якутии. Воплощение возникло.

– Целой Якутии? – спросил Головко.

– Да, – подтвердил Хек. – Целой, огромной, великой, самой крошечной Якутии.

– Как, почему самой крошечной?! – обиженно спросил Головко.

– Потому что Якутия – это то, что предшествует мельчайшей частице материи; это – переходная ступень от идеальной возможности к реальности.

– Но вы сказали <огромная>...

– Потому что она – во всем! – радостно проговорил Хек. – Она везде, где есть творение; и творение находится всюду и в каждой вещи и в каждом слове; и Якутия возникает и гибнет бессчетное множество раз за мельчайшую единицу времени; и она пронизывает все становящееся и прекращающееся, словно дробленый лед, пронизывающий коктейль <Дайкири> как снег; и она присутствует как незримый и одновременно осязаемый дух свершающегося преображения, возникновения, зарождения; и она сочетает в себе бессмертие и смерть, вечное и преходящее, хаос и космос, божественное и животное... Человек, в конце концов, – это есть Якутия. И вы ее Бог!

– Ну что ж... – задумчиво сказал Головко. – Ладно. Стоит только почмокать, как становишься Богом такого невероятного понятия.

– Это не понятие! – вмешался Саша Васильев. – Это – Якутия!

– Знаю, – гордо произнес Головко. – Ну и что же мне теперь с ней делать?

– Все, что угодно.

– Все?

– Все.

– Да ну, – сказал Головко. – Не верю я в такую Якутию. Ну ее к чертям!

– Бог не верит в свой мир... – ошарашенно проговорил Хек.

– Бог сам послал свой мир к чертям... – поражение прошептал Васильев.

– Ну и что? – раздраженно спросил Головко.

– Якутии больше нет, – ответил Хек. – Вы уничтожили ее. Отныне есть только идеальная возможность и реальность. А перехода нет. Нету Якутии!!!

– Жукаускас сказал мне, что я – предатель Якутии... – задумчиво сказал Абрам Головко. – Он сейчас блюет в тундре, а я стою у костра, смотрю в небо, вижу глаза разных существ, сижу на почве.

– Это вы-то предатель Якутии? – спросил Васильев. – А может быть, вы – Бог Якутии?

– Я? – удивился Головко.

– Вы! – воскликнул Хек и Васильев. – Помолчите шесть секунд.

– Да хоть семь, – сказал Головко.

Он не помнил, что такое секунда; какие-то лица были справа от него, их лбы светились голубоватым светом и их одежды были красными, как спинка некоторых рыб; он подумал, что сейчас начнут бить в гонг, или стучать палкой по табуретке, отмеряя время по правилам, принятым в этой стране, имя которой он не помнил, – но все получилось наоборот: въедливая тишь вгрызлась, как пушистый грызун, в его жаждущие звуков уши, вечное молчание заполнило все своей таинственной сумеречной глубиной, возможность пения пронизала пустой, неколеблемый ни одной мелодичной волной воздух, и величие вневременья наступило повсюду, застигнув всех, кто был в пути или в конце, и перевернула все цифры, обратив их в лица, светящиеся голубоватым светом, словно глубоководные рыбы, плывущие во тьме. И он не был, и ничего не слышал, и видел только целлофановый пакет, лежащий на траве рядом с куцым кустиком, и на этом пакете стоял маленький милиционер.

– Итак, – объявил Васильев. – Отныне вы – Бог Якутии. Таинство свершилось.

– Якутии? – спросил Головко.

– Якутии, – ответил Хек.

– А что такое Якутия?

Васильев и Хек посмотрели друг на друга в недоумении.

– Сложный вопрос... – сказал Хек.

– Не знаю, – признался Васильев.

– Но она есть?

Хек и Васильев переглянулись, изобразив на своих лицах непонимание и сожаление.

– Это трудно... – сказал Васильев.

– Неизвестно... – проговорил Хек.

– Возможно, – сказал Васильев.

– Существование Якутии в принципе недоказуемо и неопровергаемо. Она вырастает из всего, как подлинная страна, существующая в мире, полном любви, изумительности и зла. – Хек замолчал, щелкнул пальцами, потом продолжил: – Постигший Якутию постигает и все, а узревший Якутию узревает и себя. Кто хочет, тот поймет, ибо Якутия приблизилась. Развлекайтесь! Развлекайтесь! Развлекайтесь! Якутия есть внутри нас и вне нас. Она предвечна; она темна и неопределенна; она есть любовь. Имеющий Якутию в сердце и почках своих постиг все тайны и смыслы над солнцем. Таинство якутское приближается к Якутии, а Якутия существует под всем. Ибо так возлюбил Бог Якутии нас, что сотворил нам Якутию, чтобы мы были в Якутии, а Якутия в нас. И славен Бог Якутии – Абрам Головко! Ее Бог – ее сын, а ее сын – ее царь. Ее царь – ее дух, а ее дух – ее Бог. Я верю в Якутию, я есть я, а Якутия есть.

– Что вы мне тут мозги пудрите!.. – раздраженно проговорил Головко. – Опять какая-то хуйня.

– Верю, потому что хуйня! – гордо сказал Хек.

– Ну и верь. Мне этого не надо!

– Бог отказался от творения своего! – тут же хором воскликнули Васильев и Хек. – О, ужас, о, смерть, о, страх! Головко заплакал и сел на матрас.

– Софрон сказал мне, что я – предатель всей Якутии, что я – шпион, сволочь, сумасшедший. Что делать? Я не спас его, ему плохо, у него болит живот, печень... Его рвет там, на холодной чужой земле.

– Это вы-то предатель Якутии, – воскликнул Васильев, ударив Головко левой рукой по плечу. – А, может быть, вы – Бог Якутии?!

– Я? – спросил Головко.

– А почему бы и нет? Якутская АССР входит в состав Советской Депии, богатая республика, в которой добывают золото и цветы жэ. Она находится вон там в лужице рядом с зеленым камнем. Сделайте, пожалуйста два приседания, и этого достаточно.

– Конечно, – согласился Головко, встал с матраса и сделал два приседания.

– Вот и все, – удовлетворенно сказал Хек. – Вы – не Бог Якутии. Ничего у вас не получилось.

Это было, поэтому кончилось, но остался ядовитый, гнусный цветок. И везде была пульсация болезни, бездумье и бараний грех. Можно было именоваться Хрен. Головко застонал, сел на матрас, закрыл глаза и опять широко раскрыл их. Перед ним стоял Хек; костер догорел, и Васильев, сидящий на корточках рядом был одет в коричневый халат с желтой полосой.

– Праздник <Кэ>, – сказал Хек и взмахнул рукой.

– Пожалуйста, ответьте мне на один вопрос... – попросил Головко, ударив себя двумя своими кулаками по голове. – Я прошу только одного, ищу только одно, жду только ответ.

– Готов, – сказал Саша Васильев.

– Кто Бог Якутии? Кто это?

– В принципе, Юрюнг Айыы Тойон, – ответил Хек, – а вообще, непонятно. Возможно, его нет.

– Избавьте меня! – закричал Абрам Головко. – Я больше не выдерживаю Бога!

– Молитесь, – сказали Васильев и Хек.

Хек подпрыгнул четыре раза, издал из себя какое-то сопение, поднял ногу, потом топнул ей по земле. Васильев подошел к человеку в желтой одежде, ударил его кулаком в спину, засмеялся и произнес: <Вы-же-бы-же. Вы-же-бы-же>. Потом он нагнулся, набрал в костре золы и засунул ее человеку за шкирку. Тот взвизгнул, встал на колени и стал пищать. Тут же все прекратилось; они все застыли в идиотских позах и больше не делали ничего. Саргылана и Елена, взявшись за руки, подошли к костру и запрокинули головы. Они начали петь, или выть, обратив свои прекрасные закрытые глаза в небо; и вся тундра вокруг как будто превратилась в один огромный гудящий колокол, или пустой старинный храм, в котором забытые миром монахи свершают свою службу; и небо, блекло развернутое над всем, что здесь было, стало непроницаемым и непостижимым, словно гениальный дирижер, и было непонятно, то ли небо рождает эти странные диссонансные прекрасные звуки, то ли они в самом деле исходят из глоток двух жриц, обращающих природу и реальность в музыку и свет. Они пели так, как будто хотели изменить чей-то лик и зародить новый мир. И даже когда их пение прекратилось и они подняли руки вверх, эти пронзительные звуки воистину существующего невероятия все равно остались повсюду: и на поверхности луж, и внутри шерстистых цветков, и в сердцах всех людей, и в душах всех существ. Тут же Хек и Васильев подошли к Саргылане и Елене, и все стали в ряд.