Текст книги "Якутия"

Автор книги: Егор Радов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

Головко пошел вперед, держа в обеих своих руках две бутылки вина, которые он успел взять с собой, и Жукаускас медленно следовал за ним, посматривая направо и налево, и все еще недоумевая по поводу неожиданного высказывания своего напарника. Головко шел мимо связанных бревен, направляясь на нос корабля, и весело посвистывал. Темные чайки без всяких криков летели рядом. Головко быстро забрался по лестнице на открытую площадку, перед которой была только огромная река и небо, и, топнув ногой, радостно сказал:

– Восторг, мой друг, смотрите, какое чудо, прелесть, волшебный миг!.. Вот почему я люблю нашу страну, ибо река есть красный закат, ее сон о будущем, ее герой и пророк. Может быть, у вас есть нож, или спички, чтобы открыть нашу великолепную бутылку?

– Есть, – тихо ответил Софрон, доставая маленький тоненький ножичек из заднего кармана.

– О! – воскликнул Головко, разрезая пластмассовую пробку. – Это настоящая якутская штука!.. По-моему, этой вещью убивали коз?

– В глаз, – мрачно сказал Софрон. – Они приставляли эту вещь в глаз козе, и вонзали ее ей в мозг.

– Зачем?!

– Чтобы убить, чтобы съесть, – произнес Софрон, отворачиваясь. – Наши предки были жестоки, странны и невероятны. Но такова наша история. Надо принимать ее такой, какая она есть.

– Вы – якут, Жукаускас? – спросил Головко, отшвыривая пробку.

– Я – якутянин, житель этой земли.

– Но, может быть, ваши предки были добрыми, понятными и великими?! Может быть, литовцы в древности были очень красивы и хороши?

– Я не литовец, я живу здесь! – гневно воскликнул Софрон. – Не говорите мне, не надо. Я родился и вырос в Якутске, я помню сквер Ильича еще когда там ходил трамвай!

– Зато сейчас там вечномерзлотный фонтан. Выпейте приятель; здесь действительно красиво и чудесно. У меня тоже есть свои причины и виды, хотите я выпью первым?

– Все равно, – обиженно сказал Софрон.

Головко выпрямился, посмотрел вдаль, запрокинул бутылку, и не отрываясь выпил половину. После этого он вздохнул, посмотрел налево и передал бутылку Софрону.

– Теперь отлично, – пробормотал он, – сейчас я вам скажу о любви,

– Почему о любви? – спросил Софрон, делая маленький глоток.

– Я хочу. Здесь слишком прекрасно. Здесь прекрасная природа, и почти нет ничего человеческого. И мы стоим на носу корабля, словно подлинные путешественники, и в нас есть наша любовь, которая сияет, словно святое солнце, и нам лучше говорить именно такие слова именно сейчас; потому что дальше будет интересная деятельность, либо скучное существование, и мы будем что-то выяснять и о чем-то говорить; и, возможно, нам будут нравиться наши споры, или рассуждения, но все это не стоит любви. Ибо любовь есть высшее; ничто не сравнится с нею; любовь есть чудо, явленное в подлинной тайне.

– Разве ничто не может сравниться с нею? – проговорил Жукаускас, делая большой глоток. – А как же дружба, государство, какое-нибудь искусство, на худой конец?

– Ничто мне не чуждо, – сказал Головко, – но любовь есть высшее из всего, что вообще есть. Послушайте меня, приятель, и вы поймете, что Якутии нет вне любви, так же, как ничего нет вне любви; и если что-то вообще возможно, а не Ничто, то это есть, потому что везде любовь. Любовь движет нами и не нами; и каждая книга содержит в себе любовь, иначе ее нет, как книги, л каждая мелодия содержит в себе любовь, или же, это – не музыка.

– Ненависть! – воскликнул Софрон, делая небольшой глоток. – Не всегда любовь, иногда ненависть!

– Вы знаете книги, полные ненависти? – усмехаясь, спросил Головко, облокачиваясь о парапет.

– Конечно!

– Так это любовь, – загадочно произнес Головко, улыбаясь. – Это великое чувство, которое охватывает все, которое принимает любое обличье, которое становится противоположным самому себе, которое перестает быть вообще, и которое всем является!

– Ненависть есть любовь? – сказал Жукаускас, делая большой глоток. – А любовь есть все?

– Воистину так! Воистину так!

– И если я ненавижу свою жену, то я люблю ее?

– Вы всегда любите, – серьезно проговорил Головко, щелкнув пальцами.

– Даже когда мне все равно?

– Это есть высшая любовь. Послушайте.

Головко поднял руки, посмотрел вдаль на темные волны реки, на мрачные деревья тайги и на Луну, и стал вдохновенно говорить.

– Любовь, мой друг, есть слава, сила, бытие и смысл. Любовь есть цель страны, ее правая рука, ее пульс. Бог мира есть бог любви; и любовь есть Бог, свет и все божественное. Когда существо любит, оно существует, рождается и рождает. Гибель любви есть смерть, суд и тьма. Но любовь не имеет гибели, поскольку гибель есть лживое понятие мира-без-любви. Любовь есть в мире, хотя любовь не есть мир. Якутия – это любовь; мы с вами – это любовь, наш капитан – это любовь, и наш долг – это любовь. Когда возникает любовь, возникает тайна, и когда умирает любовь, умирает тайна. Не может быть ничего вне любви; и когда вы смотрите на горы, на реку, на море, на Лес – это есть любовь. И если ваш смысл совпадает с вашей целью, и если ваш путь является вашим смыслом, и если ваш мир преображается в вас, то это – любовь. И когда птица взлетает на вершину и смотрит на солнце, не закрывая глаз, то это – любовь. И вы приходите туда, где есть свет, и вы видите тайну и красоту, и вы есть любовь. Каждый, кто любит ветку, любит и дерево; и если вы любите мир, вы любите и бытие. И когда вы любите, вы есть, и когда вы не любите, вас нет. И вас не может не быть, ибо любовь неубиваема и неразложима, и любовь – не от мира сего. И если вы – мир, то в вас всегда есть любовь; и в любви заключено все, и познавший любовь познает все. Я могу говорить, и я могу не говорить, но слова могут быть любовью, потому что в начале была любовь, и любовь была словом. И все не имеет смысла, потому что я всего лишь могу сказать: любовь. И все. И любовь – это женщина.

– Вот именно! – вскричал Жускаускас, внимательно слушавший Абрама Головко. – Не знаю, к чему говорить столько разных размышлений и слов, когда есть женщина, и она может не любить.

– Неужели, – презрительно сказал Головко.

– Да! Вот сейчас я выпью и расскажу вам. Когда она предает, изменяет, моя любимая, тело, которое я гладил, целовал... Разве это любовь? Это ненависть, это скотство, это ужасно...

– Не имею такого опыта, – холодно проговорил Головко, откупоривая вторую бутылку.

– Вам повезло, повезло! Любовь – это страшно; она кончается, и женщина кончает... То есть, она начинает! Изменяет, и я хочу убить, хочу уничтожить, но люблю, или уже не люблю...

– У вас какая-то каша в голове, – заметил Головко, делая большой глоток.

– У меня каша в сердце! – воскликнул Софрон. – У меня каша в сердце! Слышите? У меня каша в сердце!

– Слышу, – сказал Головко.

– А я вот до сих пор не хочу слышать. Этот ласковый стон...

– Вы что, застали ее с другим? – спросил Головко.

– Да! Это было очень давно. Через два месяца после свадьбы. Я пришел домой с работы раньше, слышу какие-то характерные звуки... Открываю дверь; она... Это... Как бы это выразить...

– Ясно. – сказал Головко.

– Нет... Это... Как бы сосет... Этот ласковый стон... Такой черный... Потом начала лизать... Как бы это... Зад... Попу... Лижет, сосет. Характерные звуки.

– Что вы сделали? – быстро, спросил Головко.

– Я сказал: <Ах ты, ебаная пизда, вонючая блядь>.

– А они?

– Вскочил огромный брюнет, надел трусы, ударил меня в лоб. Сказал, что служит в КГБ, оделся, ушел.

– А вы?

– Я сказал: <Ах ты, блядь>, и пошел, взял бутылку шампанского...

– Почему?

– Чтобы выпить... Было только шампанское... Убить ее хотелось... Парализовало.

– А она?

– Она пришла на кухню, сказала: <Послушай меня. Послушай. Люблю только тебя – навсегда. Но мне хотелось проверить, испытать, что такое измена. И теперь я могу точно сказать, что я тебе изменить не могу>.

– А вы?

– Я выпил. Очень хотел ее ударить по лицу, но как-то так... Она сказала: <Мы ничего не успели. Ничего не было. Успокойся. Не бросай меня! Я сойду с ума. Я чувствую себя последним дерьмом>.

– А вы?

– Я сказал: <Как ничего не было? Когда было? Когда я видел? А?>

– А она?

– А она сказала: <Только в рот. Только так. Больше никак. Он не ебал меня в пизду. Поэтому, я не изменила тебе>.

– А вы?

– А я сказал: <А в жопу? А в жопу? А в жопу, сволочь, он тебя не ебал?!>

– А она?

– А она потупила взор. И я понял: да. Было. И я снова выпил.

– А она?

– А она сказала: <Ударь меня, любимый, только не бросай. Он изнасиловал меня. Что я могла сделать? Она сказал, что работает в КГБ, посадит. Он сказал: соси, а то устрою тебе пропаганду против Советской Депии. И я уступила. Это ужасно. Пойди. Убей его>.

– А вы?

– А я вступил в ЛДРПЯ, чтобы бороться с такими, как он. Я возненавидел Депию. И наступило новое время. И я его встретил.

– А он?

– А он улыбнулся, поздоровался, сказал, что он – активный деятель нашей общей партии, любит Якутию, едет в Австрию налаживать контакт.

– А КГБ?

– Он не сказал. Он был очень дружелюбен, сказал, кто старое помянет... И все такое.

– А вы?

– А я попробовал дать ему пощечину и что-то сказать.

– А он?

– А он знает у-шу, избил меня очень сильно. Я два месяца лежал в больнице, а он уехал.

– А она?

– А она поехала в командировку в Чуйскую долину, се там изнасиловали, убили и расчленили.

– А вы?

– Я очень рад. Женился опять – на ее двоюродной сестре. Ничего так. Но без любви.

– Так вы ее очень любили?

– Сначала любил, потом ненавидел.

– Так об этом я и говорил все это время! – воскликнул Головко, подпрыгнув на месте и сделав очень большой глоток <Анапы>. – Значит, я прав, вы подтвердили! Любовь есть ненависть, и только в ненависти есть любовь, и кто ненавидит, тот любит, и кто любит, тот знает все.

– Что-то я разговорился, – с сожалением пробормотал Софрон, отхлебнув вина.

– Прекрасно, восхитительно, чудесно! Такие великие слова о великой любви! Под такой луной! Воистину, это чудо! Любовь!

– Здравствуйте, приятели, – сказал кто-то. Головко и Жукаускас обернулись, и тут же увидели приближающегося к ним с фонарем капитана Илью.

Он уверенно шел по палубе, одетый в красно-зеленую куртку, и имел очень серьезный внушительный вид. Он подошел, протянул свою руку и поздоровался.

– Как партия, как планы? – спросил он.

– Тайна! – ответил Головко, протягивая бутылку <Анапы>. – Мы говорим о другом. О любви.

– Любовь? – без всякого интереса проговорил капитан и быстро допил все, что осталось от вина.

– Любовь – это вершина, – воодушевленно сказал Головко.

– Как вас зовут?

– Я – Абрам, а это – Софрон.

– Ну вот, приятели, – произнес капитан, – это вот так вот все, а остальное по-другому, а тот, кто думает, что это не так, он неправ, и, на мой взгляд, не понимает главное, которое, если взять любовь, видно в том, что любовь прекрасна в Америке и очень плоха в Коми. Поэтому...

– Вы – коми? – быстро спросил Головко.

– Я – наполовину ненец. Наполовину. Но просто в Коми очень много бурят нефть – бурят нефть. И еще там добывают газ – добывают газ. У нас в Депии очень много бурят нефть – бурят нефть. И еще у нас в Советской Депии вообще очень много добывают газ – добывают газ. А в Америке сексуальная жизнь намного выше. Я помню, в Сан-Франциско я зашел в <магазин для взрослых>, как он там называется, это в North Beach, и там столько всего – и члены разные резиновые, что лично мне очень близко, и разные журнальчики, и для таких, и для сяких; и порнушку крутят, которая, что ни говори, при всем при том, имеет определенную цель, и смысл, и назначение, и своих, как говорят, приверженцев, и своих, как говорят, противников. Но там ее крутят – зашел в кабинку, заплатил пятнадцать центов, и можно смотреть – и можно смотреть. В Коми же нет такого – нет такого!

– Видеоклубы есть, – сказал Софрон.

– А членов же не продают, что мне близко?! В Америке-то лучше! В Лос-Анжелесе пойдешь на пляж, там девушки в бикини, мужчины в плавках, что мне близко, а в Коми холодно! Разве пальма Коми сравнится с пальмой Санта-Барбары?! Любовь неотделима от политики, поскольку любовью жив наш человек, ему любовь дана от природы, чтобы он любил, и чтобы было хорошо и волшебно, и ваша ЛДРПЯ борется за это, и я рад, что мы присоединимся к Америке и сделаем в Коми все нормально.

– Так вы за Коми, или за Якутию? – сказал Софрон.

– Я – ненец наполовину. Наполовину. В Коми я живу – в Коми я живу. В Якутии я работаю – в Якутии я работаю. А в Америке мое сердце. Вот так!

– А когда прибывает наш корабль в Кюсюр? – спросил Головко.

– Завтра ночью, – ответил капитан.

Жеребец второй

Наступила прекрасная ночь, и корабль вступил в безбрежные просторы тундры. Берега здесь были темными и разноцветными, и узловатые коряги лежали у воды, омываемые волнами, и каждая из них настолько, в высшей степени, была на своем месте, что казалось, если стронуть какое-нибудь небольшое высохшее бревно с остатками коры и поместить его как-то по-другому, например, перпендикулярно прежнему положению, то исчезнет весь этот мир. И баобабы стали совсем маленькими и тоже узловатыми, как коряги, и издали напоминали застывших на месте дикобразов. И не было тьмы, поскольку был полярный день; но ночной свет все равно был мрачным и каким-то ненатуральным; и все вокруг походило скорее на царство теней, чем на мир, где отсутствует ночь. Но какая-то высшая свежесть чувствовалась в воздухе и во всем; и какая-то истинная энергия пронзала все окружающее – все, что здесь было; и эта реальность как будто была еще более реальной и настоящей, и словно светилась изнутри; и она не требовала от любого индивида ни проникновения в себя, ни пренебрежения собой, а только дарила каждому желающему существу свое великое существование; и в этом было что-то совершенное и подлинно таинственное, и все буквально искрилось радостью, счастьем, покоем и теплом.

Головко и Жукаускас сидели в каюте и смотрели в окно, которое выходило на палубу. Софрон с сожалением допивал последний стакан <Анапы>. Абрам задумчиво глядел на берег, который постепенно становился совершенно голым, теряя всякую растительность, и его глаза излучали восторг и понимание. Жукаускас был одет в красно-желто-зеленую куртку и серые штаны, и сумка с его вещами лежала перед ним. Головко ничего не пил и только иногда постукивал большим пальцем руки по стеклу. И все было так; и тут Софрон резко выпил все вино у себя в стакане. Головко никак не отреагировал на это, только стукнул пальцем по стеклу.

– Мы прибываем? – спросил Жукаускас, икая.

– Мы есть всегда, – многозначительно проговорил Головко, не отворачиваясь от окна.

– Не понимаю вас, – сказал Софрон. – И вообще, простите за мои речи. Все это – ерунда.

– Знаю! – ответил Головко, зловеще улыбнувшись.

– Это – тундра? – спросил Софрон, посмотрев на белую корягу, лежащую около самой воды.

– Это – тундра, – произнес Головко после паузы, – тундра – это победа над лесотундрой, венец тайги, вершина земли. И мы здесь. И все это будет нашим.

– Чьим? Якутским? Якутянским? Не-советско-депским?

– Якутским, – с удовольствием проговорил Головко, – якутянским. Готовьтесь, напарник, скоро мы будем выходить. Вам понравилось наше плавание?

– Прекрасно! – сказал Софрон. – Я в который раз убеждаюсь, насколько прекрасна наша Якутия, а особенно наши баобабы.

– Это так, – прошептал Головко.

– И я с удовольствием приму участие в освобождении этой земли от всего, что ей мешает!

– Да, – ответил Головко.

Они замолчали, Софрон лег на кровать. Двигатели корабля мерно шумели, и их шум словно был частью напряженной тишины, царившей вокруг, и совершенно не нарушал ее умиротворенного величия. Прошло много времени; Софрон Жукаускас полудремал, видя перед глазами какие-то нежные яркие цвета, которые вспыхивали и сверкали, как переливающиеся под разными фонарями журчащие фонтаны, и потом вдруг появились две женщины, и одна из них была голой и красивой. Софрон во сне дотронулся пальцем до ее уха ярко-красного цвета и почувствовал шелковистость и прелесть кожи этого уха. Вторая женщина в коричневом платье подошла к нему и поцеловала его подбородок. Софрон ощутил нечто невероятно-прекрасное в своей душе; его тело начало как будто пульсировать, переполняясь блаженством и возбуждением, и он словно стал воздушным и безграничным. Потом он увидел окно, и в нем было небо и закат солнца. И тут прямо к окну подошла огромная синяя лошадь. И Софрон понял, что любит ее. Он открыл глаза и увидел окно своей каюты, Головко и тундру.

– Абрам, – позвал Софрон, пытаясь привстать.

– Я вас слушаю.

– Со мной что-то было... Это волшебство... Цвета и синяя лошадь... И женщины...

– Тундра, – не оборачиваясь, ответил Головко торжествующим тоном, – это воздух тундры. Это плоть тундры, это тайна тундры. Вы когда-нибудь бывали здесь?

– Нет, – испуганно сказал Софрон.

– Ну что ж, тогда вам, может быть, предстоит что-нибудь новое. Вы видели синюю лошадь?

– Да... И... вообще все.

– Ну что ж... У меня сперва был один зеленый цвет. Только зеленый. А сейчас – ничего.

– Как ничего?

– Ничего, кроме того, что есть. А самое высшее – это то, что есть. Поэтому я смотрю сюда.

– А я – нет.

– Еще бы! – усмехнулся Головко. – Вы должны сейчас закрывать глаза и спать. Но мы выйдем на берег!

– И что тогда?

– Не знаю, – безразлично ответил Головко. – Может быть, ничего. Или все.

– Я не хочу! – воскликнул Жукаускас, вставая с кровати. – Мне достаточно меня и всего остального... Мне не надо...

– Это и есть вы, и все остальное. И синяя лошадь.

– Плевать, – сказал Софрон. – Это просто сон, и все.

– Сон – это все, – улыбаясь, произнес Головко. В каюту постучали.

– Войдите! – одновременно проговорили Абрам и Софрон. Дверь открылась, вошел маленький матрос в тельняшке и черных штанах.

– Заелдыз, приятели, – сказал он шепотом. – Наш капитан передает вам, что через полчаса он высадит вас в Кюсюре. Будьте готовы: мы очень тихо подойдем к берегу, и вы спрыгните. Да здравствует ЛДРПЯ!

– Ура, – прошептали Жукаускас и Головко. Дверь закрылась, матрос ушел.

– Вот так, – серьезно сказал Головко, – смотришь на прекрасные вещи, и что-то начинается.

– Вот и наступило время действовать, – удовлетворенно заявил Софрон. – Вы все запомнили, что нам говорили? Приплыть в Кюсюр, найти агента по имени Август, сказать опять же <заелдыз>, спросить у него местонахождение следующего агента и пароль, и потом – снова в путь. Вам Дробаха, надеюсь, не забыл дать партийных денег?

– Путь – все, движение – ничего, – произнес Головко. – У меня много денег. Может быть, они уже ничего не стоят. Хотите взять тысячу рублей?

– О, – обрадованно сказал Софрон, – пусть они пока будут у вас. Это же рабочие деньги, а не просто так. Вообще – гнусное слово <рубль>. Я думаю, когда мы добьемся самостоятельности в составе Америки, у нас будет, скажем... якутский доллар. Или своя единица.

– У меня много денег, – повторил Головко, засовывая руку в карман. – Впрочем, я могу все оставить у себя. Мне кажется, лучше иметь свою денежную единицу. Я предлагал Дробахе. Я считаю, что она должна называться рублейчик.

– Рублейчик? – Переспросил Софрон, садясь на стул. – <Что это?

– Это новая якутская денежная единица, готовая конкурировать с долларом. Она называется <рублейчик>, и это название указывает на то, что это все-таки бывший рубль. Ведь мы не должны так просто перечеркивать нашу историю! А заимствовать какую-то известную денежную единицу, типа марки, или йены, значит, не уважать себя. Именно поэтому, я говорю: рублейчик. Дробаха почти согласился.

– Но ведь это очень сложно, дорого! Печатать эти <рублейчики>. Надо хотя бы первое время перейти на доллары. А уже потом... Да и глупо как-то... <Рублейчик>! Почему не <рублик>?

– Послушайте, – усмехаясь, сказал Головко, – вы меня извините, но вы прямо как идиот какой-то, ей богу. Не обижайтесь! Ну а если б я сказал <рублик>, вы бы меня спросили: <Почему не рублейчик?> Да?

– Да нет... – обескураженно промолвил Софрон, – просто можно какое-нибудь более якутское слово... Например, <рублях>... Или, вообще, никаких рублей.

– Это в комитете <Ысыах> хотят все исключительно якутское, – немедленно ответил Головко. – А у нас – многонациональная страна. Мы – якутяне, а уже потом якуты, или литовцы, – Жукаускас поморщился, – и, между прочим, суффикс <эйчик> существует в древнеякутском языке, а слово <лейч> на хоринском диалекте древнеякутского значит <бабка лошади>.

– Ну и причем здесь бабка лошади?! – возмущенно воскликнул Софрон.

– А при том, что где лошадь, там и якут. Нет ничего более якутского, чем лошадь. Итак, этот суффикс в сочетании с русским корнем [рубл' ] дает прекрасный пример русско-якутского прошлого и нового якутянского настоящего нашей страны. Нечто более якутское в названии уже было бы национализмом.

– А тунгусы? – спросил Софрон. – Они ведь никак не отражены в этом названии!

– Ну знаете, – расхохотался Головко. – Вы просто невозможны. Мало ли кто у нас живет! Армяне тоже есть. Надо всегда выделять главное. Зато копейка у нас станет центом. Это будет указывать на про-американскую ориентацию новой Якутии.

– Значит, – сказал Софрон, – можно будет купить бутылку коньяка за... тринадцать рублейчиков восемьдесят центов?

– Именно так, – согласился Головко, – только я надеюсь, что коньяк будет дешевле. Мы уже передали предложение американцам о рублейчиках через цепь агентов.

– И как?

– Им все равно, – радостно сказал Головко, – и нам тоже. У нас много золота, алмазов и прочего, и им безразлично, как мы назовем свои деньги. Так что вопрос в принципе решен.

– Тьфу, – произнес Софрон. – Ладно, если вы погибнете, выполняя наше ответственное задание, я думаю, ваш портрет выгравируют на первом рублейчике.

– Спасибо, – серьезно сказал Головко. – Но Дробаха забил его для себя.

– Может, и меня изобразят на центе, – вздохнул Софрон.

– Наши центы будут из золота! – самодовольно воскликнул Головко. – И вам в лоб вставят якутский алмаз!

– Но чтобы все это было, – мечтательно сказал Софрон, – мы должны правильно и замечательно выполнить наше ответственное задание, найти всех агентов и восстановить связь с Америкой и Канадой; и вступить сейчас на путь, который сулит нам большие пальмы и ананасы, доллары и улыбки! Вперед, напарник, готовы ли вы, приятель, к выходу и к началу?!

– Да здравствует Якутия, – проговорил Головко. – Прощай, корабль. Мы выходим в новый мир. Мы увидим разных людей.

– Где же Кюсюр? – спросил Софрон.

– Вот он, – ответил Головко.