Текст книги "Якутия"

Автор книги: Егор Радов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

Замба восьмая

– Вам ведь не безразлична вся наша величайшая Якутия и прекрасная тайга? – спросил Павел Амадей Саха, одетый в блестящий голубой костюм.

Они сидели в полутемном баре <Порез> за круглым белым столиком и пили пиво. Громко играла примитивная музыка и сверкали какие-то лазерные блики, высвечивающие полуголые тела длинных женщин, танцующих в кружок в центре бара, и отражающиеся матовым светом на большом лбу Саха, который от этого ритмично мигал, словно сломанная трубка неонового светильника. И когда включалось что-то специальное, пробегали целые световые пузырьки – радужные зайчики – струящиеся по креслам, стенам и столам, и проносящиеся также по уверенной фигуре сидящего напротив Абрама Головко, делая его похожим на ангельское существо, прибывшее с небес или звезд, и переполненное своей прекрасной добротой и яркой энергией. Софрон Жукаускас тоже был здесь, и пил жиздру со льдом, наслаждаясь умиротворительным весельем, царившем в этом месте, и не желая ничего говорить. Головко отхлебывал пиво и презрительно окидывал взглядом худую блондинку, стоявшую у стойки.

– Вы не понимаете моих словечек?! – выкрикнул Павел Амадей, стараясь перекричать музыку. – Вы ж должны сражаться за якутскую идею?!

– А ты здесь танцевать будешь?.. – рявкнул Головко, нагло улыбнувшись блондинке.

– Так вы танцуйте! – сказал Саха. – Я ж вас привел для этого!

– Не хочу, – твердо заявил Абрам, не смотря более на блондинку. – Плевать я хотел на этот мир!

– На Мирный?

– И на Мирный.

– Чего это он? – спросил Саха.

– Он хочет создать Великий Израиль, включив в него Якутию, – сказал Жукаускас. Павел Амадей Саха замолчал, потом достал сигарету и громко засмеялся.

– Но это ведь чушь, бред!..

– Как и все остальное, – решительно сказал Головко, залпом допивая пиво: – Впрочем, я все время шутил. На самом деле я готов умереть во славу Якутии. Я могу осуществить <пиф-паф> во имя якутское. Я согласен сделать <хрясь-хрясь> ради будущего счастья всей Якутии. Ибо Бог есть Якутия.

– Уа! – крикнул Саха, хлопая в ладоши. – Я знал, что вы – прекрасны! Эй, половой, несите пива!

Через три минуты подскочил услужливый человек в розовом фартуке и выставил три огромных кружки пива.

– Мне бы жиздры, – нерешительно проговорил Софрон.

– На здоровье! – обрадовался Саха. – Только смотрите! Вам сегодня лететь! А завтра придется трудно. Поэтому пейте. И танцуйте! Но будьте осторожны! Вот так! На-на!

– Перестань верещать, – грубо сказал Головко.

– Да будет вам... – обиженно буркнул Павел Амадей Саха.

– Глупая у вас, дурацкая, сытая реальность, – злобно проговорил Головко. – Вы, гады, продали все наши алмазы и кайфуете тут, а мы мерзнем и воюем. Ничего – если мы победим, конец вам. Закончится ваше солнце и всякие интегральные прятки глухих старичков!

– Слепоглухонемых старичков, – поправил Жукаускас.

– Какая разница?! Они тут, падлы, наши с тобой алмазы пропили и пропидорасили!

– Да! – крикнул Софрон.

– Да вы что?.. – пораженно сказал Павел Амадей Саха. – Я вообще художник и поэт, при чем тут я?

– Какой ты там поэт!.. – мрачно воскликнул Абрам, допивая свое пиво. – Ну, прочти свое стихотворение.

– Ну, хорошо, – сказал Саха. – Пук-пук.

– Это что, стихотворение?

– Да.

Головко хлопнул себя рукой по ноге и громко рассмеялся, так что даже брюнетка в красном лифчике обернулась на него.

– Такое стихотворение и я могу написать: пись-пись.

– Ну и что? – спросил Саха. – Разве смысл творчества в единичности, уникальности данного произведения искусства? Это ведь как раз уже было неоднократно, такой подход давно устарел. Сейчас существует другое письмо, основанное на расхожести, тривиальности, глупости и безличности. Стих, который я вам сказал, есть истинно смиренное творение: он даже не является текстом, даже не заставляет обратить на себя внимания, даже не позволяет подумать о себе, как об искусстве. Такой стих есть пример стремления к абсолютной незаданности, несмоделированности, контрдетерминизму, чего, кстати, всегда и добивалось истинное искусство. Если дадаисты, культивируя всяческую дребедень, были забавны и смешны, то этот стих настолько глуп, что не может быть ни смешным, ни забавным. Вообще, в искусстве ведь главное не искусство, а его понимание, поэтому правильное понимание этого недо-текста и является его до-сотворением воспринимающим индивидом, даже если этот индивид и не воспринял его, – и прежде всего, когда он не воспринял его. Всегда, конечно, остается аргумент, что это просто-напросто лишено таланта, бездарно, но вопрос о таланте также уже давно не входит в парадигму современного искусства. Еще отец Шри Ауробиндо убедительно нам показал, что талант можно просто развить, и что каждое гениальное, либо талантливое озарение, рождающее искусство, есть всего лишь один из духовных уровней, кстати, далеко не самый высший. Да и задача-то заключается в низведении света вниз, а не в достижении уже неоднократно достигнутых эмпиреев. В этом смысле мой <пук-пук> есть духовный фонарь, освещающий бездны бессознательного и животного, своего рода искра божественного, вспыхивающая астральным огнем в мрачных глубинах метафизического подполья.

– А мой <пись-пись> – это, наверное, ангельский луч, озаряющий бренные ужасы физиологического ада? Так, что ли? – насмешливо спросил Головко.

– Почему бы и нет, – гордо сказал Павел Амадей Саха. – Важно ведь не то, что вы создали, а как вы это назвали. Предположим, если вы говорите, что <пись-пись> – это космическая ракета, летящая к Венере, то это так и будет.

– А если я скажу, что <пись-пись> – это алмаз?

– Значит, это алмаз.

– Ну и где же этот алмаз?! – возмущенно воскликнул Головко.

Павел Амадей Саха посмотрел по сторонам и начал прикладывать палец к губам, строя при этом противные рожи.

– Тихо... – сказал он. – Они действительно кончились, но это тайна.

Софрон Жукаускас резко допил свою жиздру.

– Вы что же, в самом деле продали все наши алмазы?! – пропищал он. – А <Удачное>?

– В <Удачном> больше нет ничего... – грустно пробормотал Саха. – Нигде нет. Мы, конечно, вложили деньги в оборот, но на мой взгляд это ничего не даст. Отключат систему обогрева, и все.

– И что? – спросил Жукаускас.

– Будет зима, тайга, чахлость и грязь.

– Но куда же все это может деться, ведь уже все построено, небоскребы, бары, коктейли?..

– Вы преувеличиваете... – проговорил Саха. – Они только такими выглядят. Все ведь меняется, все под Богом ходим...

– Или рядом с Богом, – сказал Головко.

– Или вокруг, да около Бога. И все это может лопнуть, словно пшик, улетучиться, как мираж, видение, или дурацкая греза. Одна минута, и все есть сон. Или бред. Разве вы не видите, какой же это все бред? Вот почему я член ЛРДПЯ. Вот почему я хочу прорыть реальный тоннель в Америку, чтобы вся Якутия целиком поддержала наш прорыв, и словно черная дыра, втянула бы в себя все богатство Запада и Севера! Только бы успеть!

– У вас же был какой-то другой план? – сказал Софрон. – Вы говорили, что лучше рассчитывать на мирненские связи...

– Мой милый... – горестно произнес Саха, – ничего не известно... По крайней мере, у вас там настоящая жизнь, борьба, коммунисты. А у нас – вы видите, что. Жареные мамонты и вечное киви. Этот Мирный должен погибнуть! Но я хочу, чтобы его жертва не была напрасной. Чтобы Якутия очистилась и возродилась через это. Чтобы ЛРДПЯ победила! И чтобы был рублейчик, а не рубляшник.

– Ага!.. – злорадно сказал Головко. – Кажется я понимаю, почему к вам везли жэ. По-моему, вы просто даете всем гражданам жэ через водопровод, или через гамбургер, и они видят эти великолепные пальмы, небоскребы и разнообразную горчицу. Уж меня не обманешь!

– А хрен его знает, – недоуменно проговорил Павел Амадей. – Я думаю, вряд ли. За жэ у нас сажают пожизненно. Кстати, не желаете? Довольно-таки неплохая штучка, и я думаю, в этом баре можно достать...

– Ну уж нет! – отрезал Абрам Головко.

– Как хотите. Вообще, мне кажется, это скорее заговор. Кому-то это выгодно, наверное, в Америке. Они, возможно, исследуют советско-депскую психологию, завалив нас авокадо и усыпив бдительность. Половина из нас, по всей видимости, роботы, и они-то передают всякие сигналы за океан. А там готовят вторжение. Подбавят авокадо, вооружат еще больше тунгусов, и приберут нашу Якутию к своим рукам.

– Вы так думаете?! – возмутился Головко.

– А почему бы и нет?!

– Тогда надо воевать, сражаться, разбить янки и отстоять Якутию, – вмешался Софрон, показав половому у стойки, что он хочет еще жиздры. – Надо выявить здесь всех роботов и демонтировать их. А еще лучше, перепрограммировать на нашу сторону. Вот об этом мы и доложим Дробахе!

– Как только вы прибудете в Якутск, – сказал Павел Амадей Саха, – действительно доложите Павлу Дробахе все то, что я вам сказал. И дальше мы уж будем действовать сообща. А я ему передам, что вас отправил. Уажау?

Софрон Жукаускас залпом выпил свою жиздру, встал и вдруг стукнул кулаком по столу.

– Знаете, что?! – крикнул он так, что танцующая шатенка в желтых колготках обернулась. – Я не верю во всю эту чушь, жэ, зэ. Какая разница?! Вот я вижу жиздру, я пью жиздру, и это реально. А вы говорите – какие-то роботы, американцы... Ел я вашего жеребца, и никуда он не сгинул. Я верю в этот мир! Я верю в Мирный! И Якутия будет такой безо всяких богов!!! Понятно? А сейчас я буду танцевать и отдыхать, ибо завтра мы летим в Алдан, где творится неизвестно что, но мы будем следовать своей задаче во что бы то ни стало. Изыдите, все сомневающиеся, уйдите, все паникующие, отойдите, все неверующие. Надо просто идти своим путем и пить все то, что тебе предложат. Вот так вот. Понятненько?

– Ясненько, – довольным тоном проговорил Саха.

– Ну и жеребец, то есть заелдыз! – воскликнул – Софрон и бросился вперед, в центр бара <Порез>, в гущу танцующих полуголых девушек в разноцветных одеждах, которые извивались, вертели руками и топали ножками под ритм глупой громкой музыки, и выглядели, словно стая светящихся глубоководных рыбок, пляшущих в жути мрачной черной пучины, которую неожиданно заселили несущие прожекторный свет небольшие батискафы. Лучи и тени скользили по загадочным лицам с накрашенными губами; пряди волос падали на лбы и откидывались назад; бедра ходили ходуном, напрягая то одну сторону юбок или штанов и высвобождая другую, то наоборот; груди разных размеров сотрясались с лифчиках и кофточках; прелесть была здесь. Грациозные девические движения были сексуальны, словно схватка вольной борьбы, когда кажется, что двум потным мужчинам в трико, переплетенным на ковре, остается совсем чуть-чуть для достижения всеобщей победы и ласки, но происходит все та же дразнящая напряженная возня с зажиманием разных членов тела и сопеньем, и хочется наплевать на эту мускулистую бессмысленность и смотреть балет, где можно представить себе все. Танцующие глаза сверкали и зажмуривались; какой-то дурманящий дух окружал дев; они ускользали, как будто почти уже отдаваясь, и были неприступны, как огромный дуб, в сундуке которого находится в утке яйцо с иглой твоей смерти; они призывали, они не смотрели, они были сами по себе; и Софрон Жукаускас, словно единственный оставшийся в живых воздыхатель, или Кришна среди опьяненных опийной сладостью религии гопи, явился к ним, гикнув и хлопнув в ладоши, и начал свой невторимый, чудовищный, безумно-божественный танец.

Он припадал на одно колено, чтобы потом встать, он подпрыгивал вверх, чтобы потом приземлиться, он брал прекрасную девушку за ручку, чтобы потом отпустить ее, он волшебно улыбался, чтобы потом отвернуть свое лицо и как будто бы перестать участвовать в чуде этого танца, и он любил этот <Порез>, и он любил все, что было здесь, и если бы не было Якутии и Мирного, то он бы остался здесь навсегда вместе с этими девушками, и ни одна цель не потревожила бы его рай. Они чувствовали волны блаженного величия, исходившие от его изящно двигающегося тела, они тянулись к нему, заигрывая, и окружали его, как лепестки, окружающие пестик с тычинками, и он благодарно устремлялся к ним, и будто готов был обнять их всех, как резинка для волос, или ленточка, соединяющая вместе благоухающий букет цветов, и их было восемь прелестниц вокруг него, а Головко, не обращая на них никакого внимания, пил пиво.

Жукаускас вибрировал, трепетал, падал ниц и возносился вверх, потом музыка смолкла, и сразу проявился идиотский шумок разговоров и звон бокалов и блюдец.

– Как зовут вас, любимые мои?! – воскликнул Софрон, прижав руку к сердцу.

Они засмеялись и встали в ряд.

– Майя, – сказала первая, одетая в длинное белое платье.

– Зоя.

– Сесиль.

– Сэбир-Параша.

– Ия.

– Джульетта.

– Надя.

– Маарыйя.

– Мне это очень приятно! – воскликнул Жукаускас. – Мое имя Софрон!

Начался нежный медленный танец. Софрон пригласил Майю, обнял ее за талию, прижал к себе, ощутив свежесть духов и восторг теплого тела рядом с собой. Она склонила голову на его плечо, она сжала его своими перламутровыми ногтями, он соединил свой живот с ее животом, и тут вдруг увидел прекрасную Сэбир-Парашу, грустно стоящую у стены рядом со стойкой. Он был сражен, он отстранился, он пробормотал шутливые слова и побежал туда, где стояла она, и склонился перед ней, и взял ее за руку, и положил свою жаждущую ладонь на ее лопатку. Она посмотрела на него снизу вверх своими доверчивыми черными глазами, вытянула вперед лиловые блестящие губы, и он поцеловал ее, мягко упершись языком в ее жемчужные ровные зубы. Она раскрыла рот; их языки переплелись, как уже упоминавшиеся борцы вольной борьбы, их зубы соприкоснулись, образовав своеобразный любовный квадрат, очерчивающий сладкий поцелуй, и тут он мельком увидел печально сидящую на стуле Маарыйю, и высвободился, улыбнувшись, и откланялся, словно танец уже был закончен. Он подошел к Маарыйе, не в силах сдержать свое учащенное дыхание и румянец на щеках. Она сидела, положив ногу на ногу, и ее малиновый лифчик в блестках, поверх которого не было ничего, будоражил воображение, словно звездное небо, или готическая башня. Он припал, он поцеловал ее колено, она встала, и он вскочил, положив свои ладони на ее торс у основания сисек. Они застыли в этой позе, словно скульптор и его статуя, и он медленно повел свои руки вверх, к началу чудесной полноты, и влез под лифчик, и указательными пальцами достиг теплой нежности пупырышков-сосков, раскрывшихся ему навстречу в каком-то беззащитном преданном порыве, но тут он посмотрел налево и увидел обнаженную белую спину склонившейся над желтым коктейлем Сесили, и тут же отпрянул от Маарыйы, отдернув свои руки, как будто обжегся. Он подмигнул той, которую оставлял, сделал несколько шагов к стойке и губами прикоснулся к сесилиному позвонку, правую руку свою положив на шелковистую кожу ее изящного бедра. Она обернулась, она влюбленно посмотрела в его обожающие глаза, и он провел свою руку под короткую зеленую юбочку прекрасной девушки, нащупав мягкость ее трусиков, и – под ними – жесткость ее волосиков, заставивших его вздохнуть, поперхнуться, закатить глаза, и ощутить бешеный бой своего сердца, готового как будто бы прорвать штаны и стать солнцем на небе, зачинающим новую зарю. Сесиль смущенно улыбнулась, но тут Софрон в зеркале увидел саму с собой танцующую гордую Ию, и все смешалось в душе его, и померкла гениальная Сесиль, как маленькая тусклая звездочка, заслоняемая роскошью полной Луны. Он достал руку так поспешно, что услышал даже, как хлопнула резинка от трусов. Ничего не говоря, он повернулся кругом, подскочил к Ие, схватил ее, сжал, покрутил, пообнимал, выставил вверх свой средний палец на правой руке и тут же, подсунув руку под левую штанину ее шорт, минуя шелк трусиков, словно готовый улетучиться от одного дуновенья, как пыльца на крыльях бабочки, вставил этот палец прямо в ее сочное влагалище. Ия подняла руки вверх и соединила их над головой, как какая-нибудь таджичка, собирающаяся исполнять национальный танец. Софрон начал хватать воздух ртом, словно пойманная рыба, и тут вдруг мельком увидел проходящую рядом с его лицом огромную, вихляющую задницу, принадлежащую Зое. Он издал какой-то вопль, и, как ошпаренный, отпрянул от Ии. Зоя повернулась к нему, улыбнувшись; у нее были рыжие волосы, подстриженные под мальчика, и курносый конопатый нос. Они обнялись, они стали танцевать, Жукаускас поцеловал Зою в щеку, и тут, заведя свою левую руку ей за спину он повел ее по спине, и дальше – под штаны, и когда он достиг начала ложбинки, идущей вниз, взгляд его случайно упал на стоящую на четвереньках Джульетту, как будто бы что-то ищущую на полу бара <Порез>. Он отошел от Зои, благодарно пожав ей руку. И он выставил вверх указательный палец на левой своей руке, подскочил к Джульетте, все еще стоящей на четвереньках, откинул ей юбку, приспустил горчичного цвета трусы, и вставил свой палец в ее теплый упругий задний проход. Она вздрогнула, но с местане сошла. Жукаускас возопил, ужаленный напряженной невозможной силой, распирающей его доведенный до грани мужской орган, рвущийся хоть куда-нибудь, и увидел Надю, скромно стоящую перед ним. Он зверем кинулся к Наде, взял ее за руку, расстегнул ширинку, стал пихать Надину мягкую безжизненную руку к себе, но тут его кто-то тронул за плечо.

– Поехали, напарник дорогой, – резко сказал Головко. – Время отправляться в полет!

Он обернулся, Надина рука выпала из его штанов. Улыбающийся Головко презрительно смотрел в его глаза.

– В путь, дорогуша, вот билеты, там Саха – он нас проводит.

– Как, что?.. – пролепетал изнемогающий Жукаускас.

– Поехали, говорю! – строго повторил Абрам. – Самолет через два часа!

– Да я... – задыхаясь, начал Софрон.

– Поехали!

– Да мне бы хоть сейчас, я успею, быстро, пожалуйста, вот Надя, Маарыйя... Отойдем, быстренько, я туда, сюда, или вот так, или как-нибудь еще, надо хоть как-нибудь, и я сразу, вот, подождите меня, вон там Джульетта, Сесиль...

– Что там мелет этот придурок?! – воскликнула Сесиль.

– На что он намекает?! – возмутилась Маарыйя.

– Он же некрасивый, толстый, невоспитанный, смешной, – заметила Джульетта, все еще стоя на четвереньках.

– Идиот, – проговорила Надя. – Козел недоделанный! Что, не терпится? Иди вон туда, займи себя...

– Засранец, – сказала Сэбир-Параша.

Софрон остолбенело раскрыл рот и развел руки в разные стороны, не в силах ничего вымолвить, как будто на него только что вылили ведро мочи.

– Закрой рот, вафли не летают, – насмешливо проворковала Ия, держащая в руках большой бокал.

Головко по-отечески приобнял Жукаускаса и легко похлопал его по плечу.

– Ничего, ничего, мой друг, пойдемте, улетать уже надо, все будет хорошо, Алдан, Чульман, самолет...

Он повернул Софрона и повел его к столику, за которым сидел довольный румяный Саха.

– А вы, молодой человек; уже уходите? – спросила Надя.

– Вы его уведите, а сами возвращайтесь, пожалуйста! – крикнула Маарыйя вслед Головко.

– Уведите отсюда это говно, и...

Абрам Головко величественно обернулся, помахал девушкам ручкой и сказал:

– К сожалению, я сегодня должен отбыть по служебным делам, отложить которые я не в силах. В следующий раз!

Вежливо поклонившись, он пошел дальше к столику вместе с унылым Жукаускасом, похожим сейчас на великовозрастного слюнявого дебила, которого ведет на прогулку его родственник.

– Вот это мужчина!.. – восхищенно сказала Сесиль Наде. – Джентльмен! Не то, что этот – сразу вонючие пальцы совать...

Головко и Жукаускас сели за столик, и Павел Амадей Саха, хохоча, стал говорить:

– Как вы прелестно танцевали, Софрон, как вы прекрасно приставали! Чудеса, я просто вам завидовал, такие дамы... Не для меня, конечно, мне другое ближе... – он бросил печальный взгляд в сторону Головко. – Ну, что же, давайте выпьем последний стакан жиздры, и – отправляйтесь. Я вам тут приготовил сверток с разной едой, побрякушками...

– Почему?! – тупо воскликнул Софрон, посмотрев Абраму в глаза.

– Знаете, друг мой, – степенно проговорил Головко, – есть такая якутская поговорка: за восемью зайцами погонишься, получишь что? – правильно, хуй. Вот так вот, хи-хи.

– Аааа! – крикнул Жукаускас.

– Выпьем? – предложил Павел Амадей, указывая на уже налитые большие стаканы с жиздрой.

Софрон Жукаускас взял свой стакан и тут же выпил его.

– А вот это уже невежливо! – строго заметил Саха. – Милый мой, давай за Якутию, за то, Аобы все хорошо было, и – за тебя!

Он чокнулся с Абрамом, и они тоже выпили.

– А теперь, вперед! – крикнул Головко. – Мы улетаем вдаль!

Жукаускас вдруг понял, что стал абсолютно пьяным в один миг, его заволокло веселое ватное забытье, и он почти не ощущал, куда его волочили, где его везли; он словно сквозь наркоз видел кабину машины, какие-то огни, шоссе, людей; он чувствовал ветер, горячий воздух, потом видел свет, мигание каких-то приборов, мускулистые руки Головко, поддерживающие его, там стоял некий третий человек, похожий на его жену, разные девушки, которых не было; были слова, мысли, бумажки, документы, вечная надобность куда-то идти, и, наконец, удобное неожиданное кресло. Мотор взревел и ударил в спину со страшной силой, словно неумолимо толкающая вперед струя какого-то огромного брандспойта. Через временной провал Софрон открыл глаза, увидел, где он, и всхлипнул. В иллюминаторе было ночное небо, и под ним – облака. Перед его взором проносились стаи женских половых органов, летающие по кругу, словно утки над прудом, и немедленно упархивающие, исчезающие, испаряющиеся, стоило всего лишь протянуть к ним руку, или просто обратить горящий взгляд. Появились и сиськи, и лица, и все это сплелось в единый общеженский ком, оказавшийся почему-то внутри головы, внутри тела, под кожей, и как будто желающий взорвать, уничтожить, сломать весь этот несчастный организм, чтобы он превратился в кровавые объедки бывших чувств и желаний. Слезы текли по лицу Жукаускаса; рядом в кресле безмятежно спал Головко. Софрон расстегнул штаны и засунул туда дрожащую руку. Двух движений хватило. Он еле успел достать из кармана грязный носовой платок и подставить его под выстрел своего горячего болезненного горестного обильного семени. Он засунул липкий платок обратно в карман, медленно застегнул штаны, и пусто замер. Самолет летел на юг Якутии.