Текст книги "Из сборника "Рассказы о путешествиях""

Автор книги: Эфраим Кишон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Перевес

Нет-нет, ради Б-га не пугайтесь, никакого разговора о диете и калориях не будет. Речь пойдет о багаже, точнее, о пагубной привычке международных авиакомпаний облагать пассажиров, чей багаж превышает вес в 20 кг, тяжелым денежным побором.

А где, спрашивается, права человека? Что предпринимает Организация Объединенных Наций против этой открытой дискриминации? Какой-нибудь жирный пассажир с живым весом, скажем, в 115 кг, но багажом всего в 20 кг, свободно проходит через контроль, и напротив, маленький человек со своими 70 собственными кг, но с 25-килограммовым чемоданом, итого тянущий на смешные 95 кг, будет немедленно оштрафован.

По моему опыту, всякий взятый с собой багаж всегда превышает 20 кг. То есть при выезде из страны, может быть еще и нет, но уж при возвращении – наверняка. Не говоря уже о новом плаще, который приезжающий небрежно несет, перекинув через руку, в одном кармане которого спрятан электрический утюг, а в другом – японский транзисторный приемник. Но иногда перевес возникает по причинам, абсолютно не зависящим от электричества и Японии. Сам чемодан, даже если за границей вообще ничего не покупать, будет тяжелее, чем раньше, на пару килограммов. Знатоки утверждают, что вес любого отечественного товара за границей изменяется.

Другие винят во всем ядерные испытания. Как всегда бывает в таких случаях – авиапассажир, угнетаемый перевесом багажа, постоянно оказывается перед проблемой, как ему избежать угрозы доплаты. И каждый раз он пытается подобрать к даме, сидящей у служебной стойки, самый дружественный подход, и если ему это удается, то ее глаза начинают буквально излучать человечность, а в ее голосе дрожит самое искреннее сочувствие:

– Мне очень жаль, уважаемый господин, но у вас перевес в пять с половиной килограммов. Пожалуйста, оплатите его во вторую кассу слева.

Слова не могут выразить ту ненависть, которая охватывает в мгновение ока. Что эта персона, собственно, о себе воображает? И все только потому, что в билете написано, что запрещено брать с собой ручную кладь свыше 20 кг? Возжелать жену ближнего ведь тоже запрещено, но кто это соблюдает? Куда это нас всех может завести? В данном случае это ведет к начальнику службы перевозок авиакомпании, к этакому благовоспитанному, хорошо выбритому функционеру, который вежливо выслушает твои жалобы, персонально сопроводит тебя к служебной стойке и после короткого разговора с сидящей там бестией, предложит компромиссный вариант: оплатить перевес в пять с половиной килограмм во вторую кассу справа.

Ну, во всяком случае ясно одно: с этой авиакомпанией ты не полетишь больше никогда. Пусть берегутся эти воздушные разбойники с большой дороги! Ведь уже всем давно известно о состоянии их самолетов. Их ремонт и обслуживание давно оставляют желать лучшего. А уж обслуживание пассажиров – и того больше. Чтобы избежать недопонимания: меня огорчает вовсе не сама доплата, а унижение в случае ее обнаружения. Пара фунтов, которые необходимо доплатить, действительно, не играют никакой роли. То есть, они не играли бы никакой роли, если бы это действительно была пара фунтов. Но в действительности каждый килограмм перевеса стоит не меньше 20 фунтов, и все это умножается на излишек.

Один примерный глава семейства, возвращавшийся из диаспоры на историческую родину, вез своим бедствующим сыночкам игрушки, и фурия за служебной стойкой пыталась вытрясти из него за них 320 фунтов, как будто Израиль и без того не окружен со всех сторон врагами. Естественно, это вынуждает израильтян к самообороне. Так что он купил небольшую сумку, в которую сложил пять кокосовых орехов в качестве дорожной снеди, и впридачу к ним еще и велосипед.

Что вы сказали, девушка, – сумочка? Только самое необходимое в дорогу… Но в тот момент, когда ты поднимаешь ручную кладь, ни в коем случае нельзя показывать напряжения, поскольку там, внутри, только самые необходимые мелкие вещи, не так ли: зубная щетка, носовой платок, кокосовые орехи, – ибо в противном случае в ту же секунду эта дама бросит свой рентгеновский взгляд на весы, которые и без того уже показывают свыше 20 кг, и прошелестит сквозь ангельскую улыбку:

– Пожалуйста, поставьте вашу ручную кладь рядом с чемоданом.

И тут окажется, что ручная кладь весит больше, чем чемодан. И в этом, конечно, будут виноваты оба антикварных подсвечника. Потому рекомендуется ручную кладь оставлять где-нибудь в дальнем уголке зала отправления до тех пор, пока не пройдете регистрации. Вот почему аэропорты всего мира буквально забиты оставленными на время сумками ручной клади. Но случается и худшее. Девушка-рентгеновский глаз вручает тебе специальную ленточку, которая должна быть закреплена для контроля на твоей ручной клади, без чего ее нельзя брать с собой в самолет.

Опытные перевесчики противопоставляют этому акту саботажа так называемую коробочную стратегию. Она состоит в том, что в коробку для одежды, которую можно за гроши взять в любом аэропорту, запихивают все содержимое ручной клади и с пустой сумкой подходят к стойке, где ее даже добровольно ставят на весы, чтобы продемонстрировать положенный этикет. Затем назад, к коробке – весь перевес в сумку, потом с сумкой вперед – в самолет, и жизнь опять полна прекрасного.

Взмокшие израильтяне, с лихорадочной суетой набивающие свои ручные сумки содержимым коробок из-под одежды, стали обыденностью международного авиатранспорта. Основной язык общения в гардеробах – еврейский. И если какой-нибудь "Боинг" после взлета слегка накреняется, становится ясно, что именно на этом борту сидят израильские авиапассажиры.

Сказать по правде, нет ничего прекраснее неоплаченного перевеса. Новейшие психологические исследования показывают, что потребность не оплачивать перевес идет по силе сразу же за половым инстинктом. В любом случае, это ни с чем не сравнимое высокое чувство – садиться в самолет с ручной кладью весом в 32 кг. Что касается меня, то я летаю только из-за него.

Отъезд

Когда мы, я и моя жена, после долгих и взвешенных размышлений насчет поездки в отпуск пришли к окончательному решению, мы детально проработали наши планы.

Вроде бы все сходилось, только одна проблема оставалась открытой: что скажут дети? Ну, Рафи уже взрослый мальчик, с которым можно серьезно поговорить. Он понимает, что его папочку и мамочку пригласил король Швейцарии, и что королю не полагается отвечать отказом, иначе он разозлится. Так что тут все должно быть в порядке. Но как нам быть с Амиром? Ему всего два с половиной года, а в таком возрасте, как известно, дети наиболее активно атакуют родителей. Нам известны случаи, когда безответственные родители, уезжая в отпуск, оставляли своего ребенка одного на две недели, и несчастный червяк получал от этого множество комплексов, которые впоследствии приводили к полному отказу от уроков географии. Одна маленькая девочка из Нетании даже стала на этой почве левшой.

Я обсудил эту проблему за обедом со своей женой, самой лучшей из всех жен. Но как только мы использовали первое французское слово, на чело нашего младшего сына легла печать неописуемой, душераздирающей тоски. Он смотрел на нас своими большими глазами и спрашивал слабеньким голоском: "Засем? Засем?".

Ребенок стал уже кое-что понимать, в этом нет никаких сомнений. Ребенок достиг чувства самосохранения. Он так вешался на нас, наш маленький Амир, вот что он делал. Короткого немого взгляда было достаточно, чтобы мы немедленно отказались от плана зарубежной поездки. Стран на свете много, а Амир один. Мы не едем, и все тут. Почему, спросите? А как смог бы нам понравиться Париж, если для этого нам пришлось бы забыть о том, что Амир сидит где-то один в доме и пытается писать левой рукой.

Детей заводят не для удовольствия, как цветы или зебру. Иметь детей – это профессия, святой долг, смысл жизни. Если вы не можете принести своим детям жертвы, так лучше оставить все, как есть, и уехать в путешествие. Это и был как раз наш случай. Ведь мы так радовались предстоящей поездке, она была нужна нам физически и духовно, и нас бы очень расстроило, если бы пришлось от нее отказаться. Очень уж нам хотелось съездить за границу. Но что же нам поделать с Амиром, этим печальным, большеглазым Амиром? Мы посоветовались с г-жой Голдой Арье, нашей соседкой. Ее муж служит пилотом транспортной авиации и они дважды в год получают бесплатные билеты на самолет. Если мы правильно поняли, они доводят до своих детей эту новость постепенно, описывая им красоту заморских стран, куда они собираются лететь, и всегда возвращаются домой со множеством фотографий. Таким образом, ребенок разделяет радость родителей, что вполне сродни ощущению, как если бы он сам пережил это путешествие. Чуточку осмотрительности и понимания, и больше ничего не надо. Если бы сотню лет назад детям г-жи Голды Арье кто-нибудь сказал, что мамочка полетит в Америку, они впали бы в истерические судороги или стали бы карманными воришками. Сегодня же, благодаря успехам психоанализа и международного авиатранспорта, они спокойно примиряются с неизбежностью.

Мы решили обсудить это вместе с Амиром. Нам хотелось бы открыто поговорить с ним, как мужчина с мужчиной.

– Ты знаешь, Амирчик, – начала моя жена, – есть такие высокие горы в…

– Не уезжайте! – пронзительно вскричал Амир. – Мамочка-папочка, не уезжайте! Не блосайте Амила одного! Не надо никаких гол! Не надо ехать!

Слезы ручьем текли по его нежным щечкам, его вздрагивающее от страха тельце прижималось к моим коленям.

– Мы не уедем! – почти одновременно вырвалось у нас, спокойно, утешающе, окончательно. Все красоты Швейцарии и Италии, вместе взятые, не стоили даже самой маленькой слезинки из наших любимых голубых глазок. Его улыбка значила для нас больше, чем все альпийские луга. Мы остаемся дома.

Когда ребенок станет немного постарше, годам к шестнадцати или двадцати, можно будет вернуться к этой теме. На том проблема казалась решенной. К сожалению, возникла непредвиденная сложность: уже на следующей неделе мы снова решили ехать, несмотря ни на что. Конечно, мы любили нашего сына Амира, мы любили его больше всего на свете, но и зарубежные поездки мы тоже сильно любили. Мы же не должны отказывать себе в малом из-за чьей-нибудь малейшей неприязни.

Среди наших знакомых оказалась одна высокообразованная специалистка по детской психологии. К ней-то мы и обратились, изложив по очереди нашу деликатную ситуацию.

– Вы сделали крупную ошибку, – услышали мы в ответ. – Нельзя лгать ребенку, поскольку это наносит ему глубокую душевную травму. Вам следовало бы ему сказать правду. И ни в коем случае не пакуйте в тайне чемоданы. Наоборот, дайте малышу это видеть. Он не должен чувствовать, что вы хотите от него сбежать…

Придя домой, мы достали с чердака оба своих больших чемодана, открыли их и позвали Амира из его комнаты.

– Амир, – сказал я напрямки ясным, строгим голосом. – Мамочка и папочка…

– Не уезжайте! – закричал Амир. – Амил любит мамочку и папочку! Амил не останется без папочки и мамочки! Не уезжайте!

Ребенка охватила крупная, частая дрожь. Его глаза наполнились слезами, нос захлюпал, он ломал руки в отчаянии. Он был на грани шока, наш маленький Амир. Нет, мы этого не допустим. Мы взяли его на руки, мы ласкали и утешали его:

– Мамочка и папочка не уезжают… как ты мог поверить, Амир, что мамочка и папочка уезжают… Мамочка и папочка достали чемодан, чтобы посмотреть, нет ли в нем игрушки для Амира… Мамочка и папочка остаются дома… навсегда… на всю жизнь… и не уедут… всегда будут с Амиром… только с Амиром… тьфу на Европу…

Однако в этот раз Амир был довольно сильно потрясен. Снова и снова прижимался он ко мне, и в каждом новом всхлипывании слышалась всемирная боль поколений. Мы и сами были близки к тому, чтобы расплакаться. И чего мы только тут, во имя господа, нагромоздили? Что в нас такое вселилось, что мы смогли эту маленькую, нежную душу так грубо изранить?

– Не стой, как идиот! – воззвала ко мне жена. – Сбегай, принеси ребенку хотя бы жевательной резинки!

Слезы Амира прекратились столь стремительно, что можно было расслышать скрежет тормозов:

– Жвачку? Папочка плинесет Амилу жвачку из Евлопы?

– Да, мой маленький, конечно же! Жвачку. Много, много жвачки. С полосками.

Ребенок уже не плакал. Ребенок светился всем лицом:

– Жвачка с полосками, жвачка с полосками! Папочка Амилу жвачку из Евлопы пливезет! Папочка уезжай! Папочка скорей уезжай! Много жвачки для Амила!

Ребенок прыгал по комнате, ребенок хлопал в ладоши, ребенок был олицетворением радости жизни и счастья:

– Папочка уезжай! Мамочка уезжай! Оба уезжайте! Быстлей, быстлей! Засем папочка еще здесь? Засем…

И тут слезы снова накатили ему на глаза, его маленькое тельце затряслось, его ручки судорожно вцепились в чемодан и, напрягая свои слабенькие силенки, он потащил чемодан ко мне.

– Конечно же, мы уедем, Амир, малыш ты наш любимый, – успокаивал я его. – Мы уедем совсем скоро.

– Не сколо! Плямо сейчас! Мамочка, папочка сейчас плямо уезжайте!

В общем, нам пришлось несколько ускорить отъезд. Последние дни были просто мучительны. Малыш нас достал. Посреди ночи он раза по три просыпался, чтобы спросить нас, почему мы все еще здесь, и когда мы, наконец, уедем. Он очень уж вешался на нас, этот маленький Амир, очень уж вешался. Мы привезем ему много жвачки в полоску. Специалистка по детской психологии тоже получит пару упаковочек.

Австрия

Венский вальс титулов

Едва наш самолет остановился после приземления в венском аэропорту, как по громкоговорителям отчетливо прозвучало:

– Профессора Кишона убедительно просят подойти к стойке информации. Большое спасибо.

Пока мы проходили таможенный контроль, голос в динамиках вторично произнес приглашение:

– Господина доктора Кишона ожидают у выхода в зале прилета. Просим господина доктора Кишона пройти к выходу. Большое спасибо.

По правде, я еще не встречал официальных шуток такого рода, о чем и дал понять господам из комитета по встрече, ожидавших меня у выхода:

– Мило, что вы уже здесь, юноши! – сказал я непринужденно. – Между прочим, я не только не профессор, но даже и не доктор.

– Конечно, конечно, – понимающе кивнул руководитель делегации, аристократического типа джентльмен с седыми висками. – Позвольте вас познакомить с моими помощниками, уважаемый профессор… – И с этими словами он встречающих с небрежной элегантностью повел нас с моей отважной женой вдоль строя: – Доктор Кишон, это придворный советник профессор Манфред Вассерлауф… Позвольте вам представить, профессор Кишон, г-ну коммерческому советнику профессору доктору Штайнаху-Ирднингу… а вот, профессор Кишон, наш городской инспектор транспорта, парковочный советник доктор Вилли…

Доктор Вилли был, как вскоре удалось установить, водителем нашего автомобиля, но облачен, как и все остальные, в темный костюм с серебристо-серым галстуком. Он приветствовал нас учтивым поклоном, слегка склонившись над рукой моей раскрасневшейся жены с благозвучным "Целую ручку, милостивая госпожа" с последующим соответственным действием.

– Они ненормальные, – прошептал я своей спутнице. – Ничего иного просто невозможно представить.

– Вы ошибаетесь, – возразил коммерческий советник проф. д-р Штайнах-Ирднинг на беглом иврите. – Так принято здесь, в Вене. В этом вы еще убедитесь за время вашего пребывания.

Пока мы ехали в отель, он пролил еще немного света на положение вещей.

– Вообще-то меня зовут Штайн. Моше Штайн. Три года назад я приехал из Израиля по одному деловому вопросу. И поначалу тоже все время возражал, когда меня повсюду называли профессором. Но спустя некоторое время я сдался. Сопротивляться бесполезно. Позднее я добавил к своему примитивному имени вторую половину "ах-Ирднинг", а к дню рождения получил от своего зятя, работающего в магистрате, титул доктора.

– Но вы также и коммерческий советник, не так ли?

– Конечно. Я открыл в центре города небольшую текстильную лавочку.

Как далее сообщил нам бывший Моше Штайн, с того дня, как пышная австрийская феодальная монархия превратилась в умеренную демократическую республику, жители страны начали испытывать беспокойную тоску по звонким титулам ушедшего времени.

– Здесь, например, письмоносцы не почтальоны, а старшие почтовые служащие, – просвещал нас коммерческий советник-профессор-доктор. – Не официанты, а шефы. Не служащие, а канцелярские советники. И каждый добавляет к своему титулу еще доктора или профессора.

– А где получают эти титулы?

– Есть разные источники. С самого начала профессорский титул был арендован президентом страны по рекомендации не то государственной коллегии, не то одной из двух коалиционных партий. Позднее докторат был взят бургомистрами крупных городов на основании собственных решений. А сейчас на Каринтийской улице[4]4
  Каринтийская улица – улица Вены, названная в честь Каринтии – одной из областей Австрии.


[Закрыть] есть книжный магазин, где без особого труда можно приобрести титул приват-консульта по литературе.

– Но этот титул не имеет никакого смысла, даже если кто-то его и носит! Разве вам это непонятно, сударь?

– В этом вы не совсем уж и не правы. Тем не менее, я прошу вас величать меня профессорским титулом.

Располагаясь в отеле, я заполнил карточку гостя. Исполняющий обязанности управляющего советника по вопросам отеля, называемый в некоторых отсталых странах "портье", взял мой формуляр в руки, скользнул по мне укоризненным взглядом и дописал перед моим именем "Профессор". После этого он столь же заботливо, сколь и галантно поцеловал протянутую руку моей супруги и указал нам на лифт.

– Пардон, ваше превосходительство – на какой этаж изволите? – спросил лифтер.

– На третий, профессор.

Мы уже считали, что все в ажуре, но чуть позже я допустил крупную ошибку. Когда мы снова появились в холле, нам попался навстречу еще один из членов комитета по встрече:

– Позвольте мне, профессор, познакомить вас с председателем моего личного секретариата, – сказал я, указывая на свою супругу.

К моему удивлению, упомянутый господин ограничился одним лишь беглым целованием руки, после чего отвернулся, заметно разгневанный.

Приемный советник Штайн, видевший эту сценку, поспешил к нам:

– Уж не обратились ли вы к этому господину с титулом профессор?

– Да.

– Б-же мой! Вы же его смертельно оскорбили.

– Но чем?

– Поскольку он и в самом деле профессор…

Очевидно, мы слишком быстро решили, что освоились с австрийскими порядками и даже не подумали о том, что тут где-то еще могли быть люди, которые преподавали в университете и действительно являлись профессорами.

– Но как же я должен был его величать? – робко поинтересовался я.

– По меньшей мере, надворный советник, профессор университета, приват-доцент доктор-доктор. Это абсолютный минимум.

Я немедленно поспешил к столь тяжело раненому мною с поклоном:

– Высокочтимый господин надворный советник, профессор университета, приват-доцент доктор-доктор – как ваши дела?

– В порядке, – кивнул упомянутый, и его голос заметно потеплел. – Спасибо, профессор. Вы, очевидно, только недавно сюда прибыли, а?

– Вы совершенно правы, господин надворный советник, профессор университета, приват-доцент доктор-доктор…

Наконец-то я избрал правильный тон. Это было несколько утомительно, однако, не без пользы, и я начал понимать, почему сейчас так много австрийцев чувствуют себя счастливее, чем перед войной. Через два дня я поймал себя на чувстве неприязни к людям, пропускавшим мои титулы доктора или профессора. Каждому свое, если позволите. Моя супруга, самая лучшая из всех жен, также ввела себе в привычку, всякий раз, когда речь шла обо мне, вплетать ненавязчиво "мой муж, старший литературный советник". Я же за это называл ее "доктор музыкологии" (играет же она немного на фортепьяно).

В титулах есть еще нечто такое, что невозможно отрицать. Сидишь, например, в холле отеля, видишь некоего юного профессора в униформе мальчика-лифтера с визиткой в петлице и слышишь, как он зовет:

"Профессора доктора Кишона к телефону, пожалуйста!".

Против такого и возразить нечего.

Можно позволить ему многократно пробежать по всему отелю и порадоваться этим выкрикам. А если есть настроение, можно и самому себя позвать подобными выкриками. Ничего удивительного, что у нас буквально разрывалось сердце, когда настал час нашего расставания со столицей Республики Австрия.

– Профессор, – обратилась ко мне жена, когда мы садились в самолет авиакомпании Эль-Аль, – как здесь было чудесно.

– Просто здорово, госпожа доктор, – сказал я, целуя ее руку. – Целую ручку.

Над Средиземным морем впал я в глубокий левантийский сон. Мне снилась сиятельная фигура кайзера Франца-Иосиф Первого в сверкающей, увешанной орденами униформе.

– Ваше величество, – трепеща, промямлил я. – Имперско-королевско-апостолическое величество… Всемилостивейший господин…

– Оставь эту белиберду, – прервал меня помазанник. – Зови меня просто Франци.