Текст книги "Из сборника "Рассказы о путешествиях""

Автор книги: Эфраим Кишон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Танцующая бабушка

У большинства иностранных визитеров складывается совершенно неправильное представление о сверкающей столице на Сене.

Для них Париж означает гнездо любви и порока с паучьей сетью узких переулочков, где в чувственной атмосфере полутемных ночных ресторанов рекой течет шампанское, и бесстыдные танцовщицы в сопровождении возбуждающей музыки всю ночь напролет изображают эротику.

Однако, есть еще и другой Париж!

Этот другой Париж, наверное, менее чувственен и менее тесен, но если постараться и поискать его, усилия будут сторицей вознаграждены. В этом другом Париже – истинном, вечном – уличный продавец не предлагает шепотом продать "изысканную порнографию", нет никаких зазывал, заманивающих наивных иностранцев в полутемные ночные ресторанчики, никаких облаков табачного дыма и угара шампанского, никакого дорогого стриптиза. Нет! Здесь, в этом другом Париже, есть большие, великолепные дворцы искусств с роскошно обставленными зрительными залами, где иностранцы удобно устраиваются в элегантных диванах, пока бесстыдные танцовщицы в сопровождении возбуждающей музыки всю ночь напролет изображают эротику.

Это и есть тот другой Париж, о котором я сейчас и хочу рассказать.

Случилось чудо: мы получили два билета на раскупленное на годы вперед музыкальное шоу Маммута, которое во всем мире у всех на устах. Какой-то латиноамериканский турист решил вернуть свои еще год назад приобретенные билеты и уехать домой, поскольку он проглядел, что дата представления совпадает с датой ежемесячного государственного переворота у него на родине.

Так и получилось, что мы с супругой сидели в первом ряду в сантиметре от ножек отборных прекрасных девушек, радостными взглядами созерцая изысканные трюки хореографии на богато украшенной сцене (костюмов не наблюдалось). Девушки были заняты постановкой живых сцен исторического характера из общей истории человечества и истории нашего собственного народа, например, Юдифи и Олоферна, Иосифа и его братьев, жены Потифара и вуали Саломеи.

Это нам льстило и поднимало чувство собственного достоинства. И даже не раз звучащий сзади нас возглас "Сядьте!" не мог нас удержать. Мы даже не представляли, что история Израиля была столь привлекательной.

А потом вниз сошла бабуля…

Она прибыла в золотой клетке оригинальной конструкции из помещения, висящего над сценой знаменитого мюзик-холла, и весь ансамбль протянул ей руки навстречу, живописно группируясь, частично встав на колени, частично на цыпочки, под величественно возвышенную музыку и постоянно повторяемую строфу:

"Вот идет к нам она, да, это она, самая прекрасная на свете!".

Одета она была в черную чулочную сеть, тесно облегающую шкуру пантеры, с копной седых волос, необыкновенно длинными ресницами, сверкающими зубами и большим декольте. При всей привлекательности ей свободно можно было дать лет 70 (самая лучшая из всех жен даже предложила было 71, но только шепотом).

Можете не сомневаться: слово "бабушка" для меня свято.

Бабушка, по моему убеждению, выполняла в нашей семье в высшей степени важные задания: была бебиситтером и хранителем старинных кухонных рецептов, которые в противном случае попросту пропали бы. Короче, бабушка всегда пользовалась моей любовью и уважением. Может быть, именно поэтому я так чувствительно среагировал, когда внезапно какая-то бабушка повисла над сценой и в ярких лучах прожектора предстала перед глазеющей толпой. К тому же эта специфическая бабушка числилась в программе не каким-то там рядовым номером, а суперзвездой всего шоу, божественной примадонной, несравненной артисткой, национальной святыней.

Действительно, ее голос какое-то время мог держаться наравне со остальными. Но бабуля несомненно хотела привести в действие и свои танцевальные способности, и оставшись одна на рампе, дико там запрыгала, подняв голову, распустила хвост и стала рассказывать двусмысленные анекдоты, то есть вообще вела себя совсем не так, как положено бабушкам.

Либо она была супругой директора, либо имела необыкновенные связи в артистических кругах.

Между тем, я догадался, что своим высоким положением она обязана совсем иным обстоятельствам, а именно: ее мастерству по установлению "контакта с публикой". Это у нее получалось неподражаемо. Это была ее вотчина.

Изящество, с каким она брала в руки микрофон… как она вступала в зрительный зал… заходила в проходы… остановилась перед одним иностранным зрителем и перекинулась с ним парой фраз на его родном языке… как она походя роняла шутливые слова, делала непристойные предложения… как она поцеловала лысину какому-то мирно сидящему господину… все это было бесподобно.

В тот судьбоносный вечер она для каких-то целей представления собрала из зрителей трех мужчин: верзилу-американца, коротышку-испанца и толстого итальянца. После того, как она сломила сопротивление этих трех переселяемых и вытащила их на сцену, где была встречена хихикающими девушками, бабуля уперла руки в обтянутые шкурой пантеры бедра, обвела взглядом зал и объявила:

– Мне нужен еще один!

Должен сказать без хвастовства, что я уже не раз бывал в опасных для жизни ситуациях. Я сбегал из многих лагерей для пленных, сражался в войне за независимость Израиля и однажды даже принимал участие в мирном конгрессе "Лига взаимопонимания народов".

Но никогда в жизни я не чувствовал такого панического страха, как в то мгновение, когда бабуля направилась к моему креслу в первом ряду. Это было ужасно. Я становился попеременно то красным, то бледным, вдавливался в кресло и в отчаянии искал защиты. Перед моим мысленным взором всплывали воспоминания моего прошедшего несчастливого детства.

– Как здорово… – громко прошипела рядом со мной змея, на которой я был женат. – Она идет за тобой!

В следующее мгновение бабуля уже стояла передо мной. Я послал жаркую мольбу небесам, но она уже обвилась вокруг меня.

Я судорожно попытался вырваться из ее цепких объятий. Но это была лишь вода в ее громыхающей мельнице. Под громовое рукоплескание зала она с неподражаемым французским шиком упала мне на колени.

Мне хотелось бы опустить детальные описания этого события. Достаточно того, что бабушка прижала мою сильно сопротивляющуюся голову к своему декольте и прокуренным голосом спросила: "Ты там видишь хорошо, малыш?"

– Я там вижу гадость, – с трудом выдавил я, борясь с приступами кашля, вызываемого поднятыми облаками пудры. – Слезьте с моих коленей или я позову на помощь…

– Ah, сhrie![106]106
  Ah, сhrie – Ах, дорогуша (франц.)


[Закрыть] – бабуля поднялась, поскрипывая костями, поцеловала меня в нос и попыталась выволочь на сцену. При этом она оказалась удивительно мускулистой. Я это понял по тому, что захват, которым она меня прижала к подлокотникам моего кресла, был весьма крепок.

– Mon choux[107]107
  Mon choux – здесь: мой крепыш (франц.)


[Закрыть], – посмеивалась она и кивком потребовала от оркестра сыграть бурный кан-кан, во время которого самая лучшая из всех жен лицемерно приговаривала у меня за спиной:

– Не порти всем настроение, Эфраим! Она ведь такая милая! Все просто умирают от этим милых шуточек, только ты один – нет!

Между тем, бабуля сильными руками один за другим оторвала мои пальцы от спинки кресла. Публика возликовала. Но я не сдавался. Я обнаружил под своим креслом металлическую планку, за которую и зацепился накрепко ногами.

– Уйди, старая ведьма! – пыхтел я. – Я тебя ненавижу!

– Mon amour[108]108
  Mon amour – Любовь моя (франц.)


[Закрыть], – прожурчала бабуля, подняла меня резким рывком и отбуксировала на сцену.

Что происходило дальше, я вспоминаю, как в тумане. По рассказам моей супруги, я стоял, как сомнамбула, с открытым ртом и болтающимися руками, рядом с другими жертвами бабули, позволил одной из девушек напялить мне на голову бумажный колпак с покачивающимися красными перьями и танцевал, пока бабуля отбивала такт, этакое ча-ча-ча.

Когда я вернулся на свое место, самая лучшая из всех жен недружелюбно обратилась ко мне:

– Мне стыдно за тебя, – сказала она. – Почему ты позволяешь делать из себя дурака?

Спустя несколько дней я уже смог покидать больничную койку и немного прогуливаться. Случайно встретил я одного знакомого эксперта по народным танцам из Израиля. В разговоре я упомянул и про бабулю.

– Да, я ее знаю, – ухмыльнулся он. – Она уже несколько десятилетий выступает с одним и тем же трюком. Вытаскивает из публики пару "туристов" на сцену и заставляет их танцевать. Публика, естественно, понятия не имеет, что это оплачиваемые статисты.

– Кто? – спросил я. – Они – кто?

– Мнимые туристы. Они же для того и наняты. Сами-то зрители очень редко клюют на эту чушь. А ты почему спрашиваешь? Только не говори, что она и тебя запрягла!

– Меня? – и я, независимо расхохотавшись, дал понять, что подобное утверждение абсолютно не про меня. – Да ты с ума сошел!

Швейцария

Совершенство

Путешественники, пересаживающиеся в Милане на поезда северного направления, уже через несколько часов следования замечают разительную перемену: вагоны внезапно перестают скрипеть, пассажиры лихорадочно приводят свою внешность в порядок, собирают с пола брошенные бумажки, в перестуке колес можно различить отчетливый ритм, и даже окна, как по мановению волшебной палочки, становятся более прозрачными. Затем поезд мчится по одному из этих неизбежных, бесконечно длинных туннелей, и – когда он снова вырывается на свободу, – это уже Швейцария.

Тут поведение пассажиров заметно меняется. Кажется, что все они принадлежат исключительно к чистокровным сливкам общества. Ибо сама Швейцария изысканна и шикарна. Ее мамочкой была немецкая баронесса, папа – французский богач-фабрикант, а все родственники – сплошь миллионеры, включая даже самую паршивую овцу в семье – итальянского дядюшку, которому в разговоре из вежливости не уделяют внимания.

Швейцария – это мечта любого мелкого буржуа. Впрочем, и крупного тоже. И даже социалиста. Равно, как и революционера, консерватора и нигилиста. Короче, Швейцария – воплощение всеобщей человеческой мечты. Швейцария означает то же, что и "мир, согласие". Ее можно было бы сравнить с Израилем, только без арабов по всем границам. Куда ни глянь – царит покой, порядок, дисциплина, гигиена, усердие и мораль.

Но разве это так уж плохо?

Даже отели тут имеют высочайшие стандарты. Никакой торговли, никаких неприятных сюрпризов, никаких отступлений в вопросе чаевых. В каждой гостинице висит хорошо читаемое объявление с правилами поведения и ценами, и ни от того, ни от другого, отклонений не допускается. Наш отель в Цюрихе, например, имел следующую особенность в тарифах:

"Кондиционер в номере: 10 % стоимости проживания".

И правильно. Кондиционер означает повышенный комфорт. Маленький, висящий на недосягаемой высоте аппарат, тщательно регулирующий температуру и фильтрующий и без того насыщенный озоном швейцарский воздух, указывает на изысканное оснащение номера. Каждый вдох несет постояльцу здоровье и хорошее настроение. Захоти снаружи горячий пассат сделать жизнь еще более невыносимой – номер останется освежающе прохладным. Правда, иногда может оказаться, что никакого горячего пассата нет, а даже наоборот, воздух снаружи освежающе прохладен. Тогда, понятное дело, изысканно оснащенный номер превращается в ледяную могилу.

Вследствие этого я подошел к управляющему отелем и попросил о следующем:

– Ваше превосходительство! В нашем номере холодно. Смертельно холодно. Пожалуйста, выключите кондиционер.

Его превосходительство сверился с правилами поведения и дружелюбно заявил:

– Милостивый государь, вы сняли номер с кондиционером.

– Верно. Но сейчас на улице холодно, и я бы хотел, чтобы вы эту проклятую штуку выключили.

– К сожалению, это невозможно. Все наши кондиционеры централизованы.

– Но я схвачу простуду!

– Оденьтесь потеплее, – посоветовал управляющий и заметно осердился, что я хочу своим нытьем нарушить правила поведения.

Я предпринял последнюю попытку:

– Отключите кондиционеры – я все равно заплачу вам те положенные десять процентов. Договорились?

Тут терпению управляющего пришел конец. Мои левантийские замашки были ему нестерпимы. Его лицо залилось краской.

– Уважаемый господин, – холодно процедил он, – за не предоставленные услуги мы не можем брать деньги с клиентов. Если вы за что-то платите, вы должны это что-то получить. Вот так-то!

И не терпящим возражения движением руки он прогнал меня с глаз долой.

Я вернулся в нашу морозильную камеру и постарался успокоить жену тем, что мы, быть может, еще сумеем избежать смерти от обморожения. Мы сидели съежившись и тесно вжавшись в выступ стены, который был единственной защитой от непрерывного потока ледяного ветра. Спустя несколько минут к нам в дверь постучали. Нет, все-таки в швейцарцах еще есть что-то человеческое: горничная принесла нам электрообогреватель и два одеяла.

Мало-помалу наши отношения с управляющим становились все более дружескими. Он разыгрывал из себя – как все швейцарцы, если с ними познакомиться поближе, – этакого милого парня, но в том, что касалось вопросов порядков в стране и особенно в отеле, он не признавал никаких шуток. Впрочем, как оказалось, он ни одной шутки вообще не понимал. Как-то вечером мы беседовали с ним о мировых проблемах. После того, как он разъяснил мне суть швейцарского нейтралитета, а я ему – угрожающее положение Израиля, я решил, что пришло время рассказать ему какой-нибудь еврейский анекдот.

– Вы слышали, – начал я, – как два еврея ехали на поезде…

– Извините, – прервал меня управляющий и поправил на своем носу очки. – Какие евреи? В смысле: откуда они родом?

– Да неважно, откуда. Это все равно.

– Из Палестины?

– Не имеет значения. Ну, хорошо, из Палестины. Или, скажем лучше, – из Израиля. И…

– А, понимаю. Вы намекаете на то, что дело было вскоре после образования вашего государства.

– Совершенно верно. Но это не имеет никакого отношения к анекдоту. Так вот, едут два еврея в поезде…

– А куда?

– Да какая разница. В Хайфу. Это, действительно, не важно. И вот поезд въезжает в туннель, и тут…

– Секундочку. На пути к Хайфе есть туннель?

– Ну, хорошо, они ехали в Иерусалим. Так вот, поезд…

– Извините, пожалуйста. Боюсь, что и на пути в Иерусалим нет туннелей. Мой брат был с миссией Красного Креста в Палестине, когда она еще была под британским мандатом, и он мне никогда не рассказывал про туннели.

– Но это же не играет никакой роли. Я вам уже об этом говорил. Для моего анекдота решительно все равно, где и куда они ехали на поезде. Ну, предположим, они едут по Швейцарии. И…

– Ах, по Швейцарии! А о каком именно туннеле идет речь, позвольте спросить? Симплонском? Сен-Готардском? Или, может…

Но тут уже приходит моя очередь перебивать:

– Абсолютно не важно, что это был за туннель! – кричу я. – Извольте, это мог быть туннель под Шлезингером!

– Шлезингер-туннель?! – разразился управляющий громовым смехом. – Замечательно! Отличный анекдот! Извините, ради Б-га, – я его должен немедленно рассказать нашему портье! Шлезингер-туннель! Ха-ха-ха!..

Спустя некоторое время весь отель подрагивал от хохота. Я прокрался в туалет, спасаясь от этого фурора, и спокойно повесился на гарантированно нервущемся швейцарском галстуке.

Обитель чистоты

Наша первая встреча со сверхъестественной швейцарской чистотой состоялась на всемирно известной Вокзальной улице Цюриха.

Мы как раз обходили один из близлежащих универмагов, поднялись по безукоризненно функционирующему эскалатору на четвертый этаж, где приобрели пару безукоризненно упакованных в целлофан плитки шоколада на картонной тарелочке и с такой же ложечкой. По пути в отель мы не утерпели и открыли упаковку, чтобы попробовать шоколад. Он был восхитителен. Мы еще никогда в жизни не ели столь замечательных шоколадных плиток, ну, разве что, незадолго до этого в Италии.

Едва был съеден последний кусочек, как за нашими спинами раздался взволнованный возглас. Кто-то догонял нас.

– Извините, – пропыхтел некий добропорядочный господин, – вы уронили тарелочку!

С этими словами он протянул нам выпачканную шоколадом картонную обертку, которую мы неосмотрительно выбросили в приступе обжорства.

– Извините, – сказал и я. – Мы эту штуку вовсе не "уронили". Извините.

– А что же?

– Что вы имеете в виду? Что значит – "а что же"?

– А как же иначе я мог бы ее найти на тротуаре?

В это мгновение самая лучшая из всех жен с быстрым "Спасибо!" вырвала злополучную обертку из руки этого прямолинейного искателя и увлекла меня в сторону.

– Ты с ума сошел! – прошипела она мне. – Ты что, забыл?

Я побледнел. Ну, конечно же, я забыл, что мы находимся в опрятной Швейцарии, на сверкающих чистотой улицах ее чистейшего города. Нигде не было видно ни единой выброшенной бумажки. Самое большее, что виднелось на тротуаре – это пара выцветших пятен, которые, видимо, не исчезли без остатка даже после усердного трения. В отдалении хорошо одетый дворник старательно ликвидировал антисептической щеткой хлебную крошку. Ничего, кроме чистоты, чистоты и еще раз чистоты. И эту-то безупречную панораму я осмелился изуродовать кощунственным выбрасыванием двух картонных оберток!

Снедаемый стыдом и раскаянием, я осторожно сложил эти отходы вместе, клеевой стороной внутрь.

– Ну, вот, в общем-то, все в порядке, – сказал я своей удовлетворенно кивнувшей супруге. – Но что делать дальше? Я же не могу все время таскать эти штуки с собой. Нам еще две недели быть в Швейцарии…

– Не отчаивайся. Мы еще найдем, куда это можно будет выбросить на законных основаниях. Какую-нибудь официальную помойку или что-нибудь подобное.

Было одиннадцать утра, когда она это сказала. В два пополудни я все еще носил обе эти картонные обертки в своих мокрых от пота и растаявшего шоколада руках. Ах, если бы мы могли найти где-нибудь бумажку, чтобы завернуть их! Но наши тоскливо шарящие вокруг себя взгляды не находили ничего подобного.

Мы сели в вагон безусловно чистого цюрихского трамвая и устроились у открытых окон. Якобы углубившись в живой, полный жестикуляции разговор, мы ждали лишь первого подходящего поворота. Там я быстрым движением выбросил оберточный комок наружу. Заскрежетали тормоза, и через несколько метров наш вагон встал, как вкопанный. Я послушно встал, поднял этот оброненный ценный предмет и поблагодарил вагоновожатого: "Очень любезно с вашей стороны. К счастью, с вещами ничего не случилось. Премного благодарен".

Постепенно мы впадали в панику. В отчаянии я обратился к пожилому господину, стоявшему неподалеку, на предмет того, что бы он сделал, если, например, хотел избавиться от грязной бумажки.

Пожилой господин задумался и затем предположил, что хотя упомянутое мной обстоятельство столь невероятно, что он может с трудом это представить, но рассуждая чисто теоретически, он взял бы эту бумажку домой и в воскресение сжег.

Я посвятил его в свою тайну и добавил, что упомянутый бумажный материал принадлежит к категории "отходы".

В ответ он дал мне свой адрес и пригласил на послезавтрашний вечер; мы могли бы остаться у него в гостях на пару месяцев, его жена будет очень рада.

Я уже был готов принять его предложение, но своевременно вспомнил, что мы не собираемся столько пробыть в Швейцарии, потому поблагодарил его с показной сердечностью, намекнув при этом, что вынужден отказаться от его любезного приглашения исключительно по неотложным обстоятельствам непреодолимой силы; между тем, мне пришел на ум совершенно иной выход: я сообщил, что собираюсь выслать эту гадость по почте в Израиль как "Вещь без оценочной стоимости".

– Но что вы с ней будете делать в Израиле? – заботливо поинтересовался мой теоретически гостеприимный хозяин.

– Я выброшу его в Иордан.

Это его успокоило, и мы распрощались.

Тем временем, мы оказались в местности, утопающей в аллеях. Мой план, состоявший в том, чтобы дождаться темноты и закопать скомканную бумагу под одним из деревьев, к сожалению, оказался неосуществимым, поскольку все деревья были обнесены коваными стальными решетками. С поникшими головами и тяжелым сердцем мы вынуждены были повернуть обратно в город.

И тут – внезапно – посреди центра города – на одном из фонарных столбов – я увидел подвешенную урну для мусора, действительно настоящий, волшебный, позолоченный ящик с надписью: СДЕЛАЕМ ЦЮРИХ ЧИСТЫМ! ОТХОДЫ – СЮДА!

Нетвердым шагом я приблизился, ухватился за ящик, как беженец за спасительную свободу, бросил туда этот проклятый скомканный картон и, рыдая, обнял жену, чей лик светился улыбкой неземного блаженства. А затем, рука в руке, мы направились в свой отель.

– Извините, – сказал полицейский, остановивший нас через несколько шагов. – Вы должны достать ваш пакетик обратно. Это совершенно новая урна. Нам хотелось бы держать ее в чистоте.

– Да… Но…, – пролепетал я и указал робким жестом на надпись. – Тут же написано совершенно определенно: "Отходы – сюда!".

– Это относится только к отходам. Но не к мусору и прочим компактным предметам. Сделайте Цюрих чистым.

Я глубоко запустил руку в урну и выудил свой комок картона наружу. Я был истощен, как околевший олень. Чужим голосом обратился я к самой лучшей из всех жен:

– Нам не остается ничего другого. Придется мне это съесть.

– Силы небесные! Ты в состоянии взять это дерьмо в рот?!

– Ну, хорошо, – прошептал я. – Тогда я его сначала сварю!

И мы ввалились в ресторан, мимо которого как раз проходили. Метрдотель увидел меня и поспешил навстречу.

– Мусорная бумага? – участливо спросил он. – Вам сварить или зажарить?

– Зажарьте, пожалуйста. По-английски, с кровью.

– Как будет угодно, – кивнул официант, положил бумажку на серебряный поднос и унес на кухню.

Через десять минут он принес ее обратно, дымящую паром и обложенную овощным гарниром. Я взял в рот первый кусок и тут же выплюнул его обратно:

– Она же у вас пригорела! – воскликнул я. – Совершенно несъедобно!

Мы вскочили и поспешно вышли наружу. Перед нашим мысленным взором вставали старые добрые улицы Тель-Авива с сотнями маленьких клочков мусора, радостно сверкающими в лучах средиземноморского солнца.