Текст книги "Избранное"

Автор книги: Эдвард Морган Форстер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц)

Дом был чересчур велик для двоих. Туда стекались родственники, стремившиеся его заполнить. Отец Джино хотел превратить дом в патриархальное предприятие, где каждый член семьи имел бы свою комнату и все сходились бы за едой. Он готов был отказаться от новой практики в Поджибонси, лишь бы играть роль патриарха. Джино охотно согласился с ним, так как любил своих родных и привык к большой семье, и преподнес это предложение Лилии как приятную новость. Та даже не пыталась скрыть свой ужас.

Тогда он и сам ужаснулся, поняв, сколь чудовищна была идея. Раскаялся, что предложил ее, помчался к отцу сказать, что это невозможно. Отец стал горько сетовать на то, что богатство уже портит сына, делает бесчувственным и черствым; мать заплакала, сестры обвинили Джино в том, что он закрывает им путь в общество. Он просил прощения и пресмыкался, пока они не напали на Лилию. Тогда он набросился на них, объявил, что они неспособны понять английскую леди, его жену, и недостойны иметь с ней дело и что в доме его будет один хозяин – он сам.

Лилия похвалила его, когда он вернулся, приласкала, называла храбрым мальчиком, героем и другими ласкательными именами. Однако он впал в мрачное настроение, когда его клан с большим достоинством покидал Монтериано – достоинством, которое ничуть не убавил врученный им чек. Они забрали чек с собой, но совсем не в Поджибонси, а в Эмполи – оживленный пыльный городок милях в двадцати от Монтериано. Там они с комфортом и обосновались. Но сестры Джино утверждали, будто он их туда загнал.

Чек, естественно, исходил от Лилии, которая постоянно проявляла щедрость и охотно соглашалась водить знакомство со всеми родными, только бы не жить с ними вместе, так как близкие родственники мужа действовали ей на нервы. Больше всего ей нравилось разыскивать каких-нибудь дальних, позабытых свойственников и разыгрывать перед ними госпожу Щедрость. Потом она удалялась, оставляя после себя недоумение и, еще чаще, недовольство. Джино не мог понять, почему все его родственники, прежде такие приветливые, сделались плаксивыми и неприветливыми. Он приписал это величию своей супруги, в сравнении с которой остальные смертные казались заурядными. Деньги быстро таяли, несмотря на то, что жизнь была дешевой. Лилия оказалась даже богаче, чем он ожидал. Он со стыдом вспоминал, как однажды пожалел, что не может взять тысячу лир, предложенную Филипом. Да, то была бы недальновидная сделка.

Лилии понравилась ее жизнь в новом доме: ничего не делать, только отдавать приказания улыбающейся прислуге через преданного мужа, выполняющего роль толмача. Она послала миссис Герритон развязное письмо с описанием своего счастья. Ответила ей Генриетта: а) всякая переписка между ними впредь будет поддерживаться только через поверенных; б) не вернет ли Лилия шкатулку с инкрустацией, данную ей на время (а не подаренную) для платков и воротничков?

– Посмотри, чего я лишаюсь, выйдя за тебя замуж! – сказала Лилия Джино. Она никогда не пропускала возможности подчеркнуть, что снизошла до него.

Он думал, что она имеет в виду шкатулку, и посоветовал не отсылать ее обратно.

– Глупый, я говорю про жизнь. У Герритонов очень хорошие связи. Они занимают ведущее положение в состонском обществе. Но к чему мне все это, раз у меня есть мой глупенький мальчик!

Она обращалась с ним как с ребенком (а он и был ребенком) и как с несмышленышем, чего про него никак нельзя было сказать. Свое превосходство над ним она считала столь неоспоримым, что упускала случай за случаем утвердить свою власть. Раз он красив и ленив, значит, неумен, рассуждала она. Беден – значит, никогда не осмелится порицать свою благодетельницу. Страстно влюблен – следовательно, она вольна поступать, как захочет.

«Может, это и не райское блаженство, – думала она, – но все лучше, чем Чарлз».

А тем временем мальчик изучал ее и взрослел.

Чарлз напомнил о себе неприятным письмом от поверенного, где ей предлагалось выделить крупную сумму для Ирмы в соответствии с завещанием ее покойного мужа. Вполне в духе недоверчивого Чарлза было принять меры против вторичного замужества. Джино тоже возмутился, и они вместе сочинили язвительный ответ, который не возымел действия. Джино заявил, что Ирме лучше переехать к ним.

– Воздух здесь здоровый, пища тоже. Ей тут будет хорошо, и нам не придется отдавать деньги.

Но у Лилии не хватило смелости даже заикнуться об этом Герритонам, ее вдруг охватил ужас при мысли, что Ирме или любому другому английскому ребенку придется воспитываться в Монтериано.

Джино был необычайно удручен письмами поверенного, удручен больше, чем, по мнению Лилии, было уместно. В доме ему уже нечего было делать, и он целые дни проводил в лоджии, облокотясь на парапет или сидя на нем верхом с несчастным лицом.

– Ах ты, лодырь! – как-то воскликнула она, ущипнув его за мускулистую шею. – Пойди поиграй в паллоне.

– Я женат, – ответил он, не подняв лица. – Больше я в игры не играю.

– Пойди повидай друзей.

– Теперь у меня нет друзей.

– Глупый ты, глупый! Нельзя же сидеть взаперти весь день!

– Я никого, кроме тебя, не хочу видеть. – Он сплюнул на оливковое дерево.

– Перестань, Джино, не говори глупостей. Пойди повидайся с друзьями и приведи их в гости. Мы же с тобой любим общество.

Он озадаченно посмотрел на нее, но дал себя уговорить, ушел, обнаружил, что друзья не забыли его, и вернулся через несколько часов в приподнятом настроении. Лилия поздравила себя с умением обращаться с ним.

– Я уже готова принимать гостей, – сказала она. – Я намерена встряхнуть Монтериано, как встряхнула Состон. Приведи сколько хочешь мужчин, а они пусть берут с собой своих жен и сестер. Я собираюсь устраивать чай по-английски.

– Тут есть моя тетка с мужем. Но мне казалось, что тебе не хочется принимать моих родственников.

– Никогда ничего подобного я не…

– Да, но ты была бы права, – возразил он горячо. – Они тебе не компания. Многие занимаются торговлей, да и наша семья немногим лучше. Тебе нужны люди воспитанные и знатные.

«Бедняжка, – подумала Лилия, – как печально вдруг понять, что твоя родня вульгарна».

И она принялась уверять, что любит дурашку ради него самого. Он покраснел и стал щипать свои усики.

– Но, кроме твоих родственников, я хочу видеть и других людей. Ведь есть же у твоих приятелей жены и сестры?

– Да, конечно, но я едва знаю их.

– Не знаешь жен и сестер своих друзей?

– Ну да. Если они бедны и вынуждены где-то работать, то я еще могу их встретить, а так… Правда, бывали случаи… – Он спохватился и замолчал.

Был такой случай, что его познакомили с одной молодой особой в матримониальных целях. Приданое оказалось недостаточным, и знакомство тем и кончилось.

– Как забавно! Вот я и хочу все изменить. Ты приведешь к нам своих друзей, а я заставлю их привести своих родных.

Он с некоторой безнадежностью взглянул на нее.

– Вот скажи, кто у вас видные люди? Кто возглавляет общество?

Он полагал, что комендант тюрьмы и его помощники.

– Так, а они женаты?

– Да.

– Вот видишь. Ты их знаешь?

– Да… в каком-то смысле…

– Понятно! – негодующе воскликнула она. – Они относятся к тебе свысока, не так ли? – (Он кивнул.) – Бедняжка! Но подожди! Я скоро положу этому конец. Ну, еще кто?

– Иногда наезжает маркиз. Потом каноники коллегиальной церкви.

– Женаты?

– Каноники… – начал он, и в глазах его заиграли лукавые огоньки.

– Ах да, я забыла про ваш ужасный обет безбрачия. А в Англии священники стоят в центре всей жизни. Но все равно, отчего бы мне с ними не познакомиться? Может быть, будет проще, если я нанесу всем визиты? Разве не так у вас делается?

Он выразил сомнение в том, что так будет проще.

– Но должна же я быть с кем-то знакома! Что это за люди, с которыми ты сегодня разговаривал?

Люди низкого происхождения. Он и имен-то их не помнит.

– Джино, милый, зачем же ты тогда с ними разговариваешь? Разве тебя не заботит твое общественное положение?

Но Джино теперь заботился только о карманных деньгах и о том, чтобы проводить время в праздности. Выразил он это следующим образом:

– Уф! До чего жарко. Дышать нечем. Я весь вспотел. Умираю. Надо освежиться, а то мне сегодня будет не заснуть.

И, оборвав таким образом разговор, он выбежал в лоджию, растянулся на парапете под безмолвным звездным небом и принялся курить и сплевывать.

Лилия все-таки сделала вывод, что общество на континенте совсем не так свободно от предрассудков, как она воображала. Да она, собственно, пока и не видела никакого общества. Италия – восхитительная страна, если ты родился мужчиной. Тогда можешь наслаждаться такой утонченной роскошью, как социализм – тот социализм, который основан не на равенстве дохода или репутации, а на равенстве образа жизни. Демократия кафе и улиц разрешила величайший вопрос нашего времени, и братство сделалось реальностью. Но касается это только братства мужского, и достигнуто оно за счет братства женщин. Почему бы не познакомиться и не подружиться с соседом в театре, со спутником в поезде, если знаешь, что между вами не встанет ни женское осуждение, ни женская интуиция, ни женское предубеждение? Да подружись вы, как Давид и Ионафан, – все равно вам незачем ходить друг к другу в дом. Всю жизнь вы будете встречаться под открытым небом, единственной крышей на юге, и ваш друг будет плевать куда попало и божиться, а вы – неправильно произносить трудные слова, но хуже вы относиться друг к другу не станете.

Что же касается женщин, то у них, конечно, есть дом, церковь с прекраснейшими богослужениями, туда они могут ходить сколько душе угодно, и сопровождает их служанка. Вообще же они редко выходят на улицу, ибо ходить пешком неблаговоспитанно, а держать экипаж вы не в состоянии. Изредка вы ведете их в кафе или в театр, и тогда все ваши прежние знакомые бегут от вас, как от чумы, – все, кроме тех немногих, кто рассчитывает жениться с вашего согласия на ком-нибудь из вашей семьи. Все это довольно невесело. Но остается одно утешение: для мужчины жизнь в Италии – сплошное удовольствие.

До сих пор Джино не мешал Лилии поступать, как она хочет. Она была настолько старше его и богаче, что он смотрел на нее как на существо высшее, подчиняющееся совсем иным законам. Он не особенно удивлялся ее привычкам, так как в Италию через Альпы уже доносились чудные слухи о странах, где у мужчин и у женщин одинаковые развлечения и интересы, и он часто встречал привилегированных маньячек – туристок, совершающих одинокие прогулки. Лилия тоже совершала прогулки в одиночестве, и как раз на этой неделе какой-то бродяга отнял у нее часы. Хотя подобный эпизод считается неотъемлемой принадлежностью Италии, на самом деле это случается в Италии реже, чем на Бонд-стрит. По мере того как Джино узнавал Лилию лучше, он неизбежно утрачивал благоговение перед ней. Надо же быть до такой степени глупой, чтобы дать украсть у себя золотые часы с цепочкой! Сейчас, лежа на парапете, Джино впервые задумался о той ответственности, какую налагает семейная жизнь. Он обязан оберегать жену от опасностей как физических, так и нравственных – в конце концов, она всего только женщина.

«А я, – размышлял он, – хоть и молод, но мужчина и знаю, что правильно».

Она все еще сидела в их общей комнате и расчесывала волосы (по природе своей неряшливая, она не считала нужным стесняться Джино).

– Ты не должна гулять одна, – сказал он мягко. – Это опасно. Захочешь погулять – с тобой пойдет Перфетта.

Перфетта, смиренная родственница, вдова без малейших честолюбивых замыслов, жила с ними в качестве доверенной служанки.

– Ну, хорошо, хорошо, – улыбнулась Лилия, как будто обращалась к котенку, вдруг проявившему заботливость. И все же, за одним исключением, она до самой своей смерти больше никогда не гуляла в одиночестве.

Дни шли. Никто, кроме родственников, не навещал ее. Она начала скучать. Неужели он не знаком с городским головой или с управляющим банком? Она готова была принимать даже хозяйку гостиницы «Стелла дʼИталиа». Когда Лилия делала выход в город, ее принимали любезно, но людям как-то затруднительно иметь дело с леди, которая не может научиться их языку. А чаепития, благодаря умелым маневрам Джино, все отдалялись и отдалялись.

Он беспокоился, не мучается ли она оттого, что не нашла для себя никакого занятия в доме. Но его утешил нежданно явившийся желанный гость. Как-то во второй половине дня он шел за почтой (почту доставляли и домой, но сходить за письмами занимало куда больше времени). Кто-то в шутку набросил ему на голову плащ, и когда он выпутался, то увидел своего закадычного дружка, Спиридионе Тези из таможни в Кьяссо, которого не видел два года. То-то было радости, приветствий! Все прохожие одобрительно улыбались при виде таких проявлений нежной дружбы. Брат Спиридионе служил начальником станции в Болонье, и Спиридионе мог проводить отпуск, путешествуя по Италии за государственный счет. Услыхав, что Джино женился, он по дороге завернул в Монтериано, хотя вообще-то ехал в Сиену, где недавно женился его дядя.

– Все вокруг женятся! – воскликнул он. – Кроме меня! – (Ему не было еще двадцати трех.) – Ну, расскажи еще. Значит, она англичанка. Это хорошо, очень хорошо. Английская жена – это то, что нужно. Она богата?

– Невероятно.

– Блондинка или брюнетка?

– Блондинка.

– Да что ты говоришь!

– Я очень доволен, – простодушно объяснил Джино. – Если помнишь, мне всегда хотелось блондинку.

Подошли еще трое или четверо мужчин и остановились послушать.

– Всем хочется блондинку, – ответил Спиридионе. – Но ты, Джино, заслужил свое счастье, потому что ты хороший сын, храбрый солдат и верный друг. С первой нашей встречи я желал тебе только удачи.

– Прошу тебя, довольно похвал, – остановил его Джино. Он стоял, скрестив руки на груди и довольно улыбаясь.

Спиридионе обратился к окружающим, которых видел впервые в жизни:

– Разве не так? Разве он не заслужил богатую блондинку?

– Заслужил! – хором ответили мужчины.

Чудесная страна Италия, как бы вы к ней ни относились.

Писем не оказалось, и они, естественно, зашли в кафе «Гарибальди» близ коллегиальной церкви – вполне сносное кафе для такого небольшого городка. Там имелись столики с мраморными столешницами, колонны, терракотовые внизу и золоченые наверху, на потолке фрески, изображающие битву при Сольферино. Прелестное кафе, лучше и желать нельзя. Они заказали вермут и булочки, облитые сахаром, долго выбирали их у прилавка, пощипывая, чтобы убедиться, что они свежие. И хотя вермут – вино и так некрепкое, Спиридионе разбавил его содовой, чтобы оно не бросилось в голову.

Они были в самом отличном расположении духа, то награждали друг друга изысканными комплиментами, то валяли дурака, подталкивая друг друга локтями. Потом положили ноги на сиденья соседних стульев и закурили.

– Скажи мне, – проговорил Спиридионе, – я забыл спросить – она молода?

– Ей тридцать три года.

– Не бывает, чтоб во всем повезло.

– Ты бы не дал ей столько. Скажи она мне – двадцать восемь, я бы поверил.

– Simpatica? – Перевести это слово невозможно.

Джино поковырял сахар и, помолчав, ответил:

– Более или менее.

– Это самое главное.

– Она богата, щедра, приветлива, с нижестоящими обращается без высокомерия.

Они опять помолчали.

– Этого недостаточно, – заметил Спиридионе. – Simpatica – нечто большее. – Он понизил голос. – В прошлом месяце один немец вез контрабандные сигары, предлагал мне. В таможне было темно. Но я отказался, он мне не понравился. Подарки таких людей не приносят удачи. Non era simpatico. Он не был симпатичный. Пришлось ему уплатить за каждую сигару отдельно и штраф за обман.

– Много ты зарабатываешь сверх жалованья? – спросил Джино, отвлекшись от прежней темы.

– Пустячных сумм я теперь не беру, не стоит риска. Но с немцем – случай особый. Послушай, Джино, я старше тебя, у меня больше опыта. Когда человек понимает нас с полуслова, никогда нас не раздражает и не наскучивает, когда ему можно излить все наши мысли и желания, и не только вслух, но и молча, без слов, – такого человека я называю «simpatico».

– Я знаю, есть такие мужчины, – согласился Джино. – Говорят, есть такие дети. Но где ты найдешь такую женщину?

– Верно. Тут ты оказался умней меня. Sono poco simpatiche le donne[6]6
  Женщины мало привлекательны (итал.).


[Закрыть]. А сколько мы тратим на них времени!

Спиридионе сокрушенно вздохнул, словно его обременяло благородство пола, к которому он принадлежал.

– Одну я такую, может быть, и видел, – заметил Джино. – Говорила она мало, но видно, что настоящая леди, не такая, как все. Тоже англичанка, компаньонка моей жены. Но фра Филиппо, деверь жены, увез ее с собой. Я видел, как они уезжали. Он был очень сердит.

Джино стал рассказывать о своей волнующей тайной женитьбе, – и они посмеялись над незадачливым Филипом, проехавшим всю Европу, чтобы помешать браку.

– Я только сожалею, – добавил Джино, когда они насмеялись всласть, – что я повалил фра Филиппо на кровать. Он такой высокий, важный! А когда я развеселюсь, я забываю про вежливость.

– Ты его никогда больше не увидишь, – заметил Спиридионе, кладезь житейской мудрости. – Он, наверное, уже забыл про тот случай.

– Бывает, что такие вещи запоминаются надолго. Конечно, я его не увижу, но какая мне польза от того, что он обижен на меня? А если и забыл, то все равно жаль, что я повалил его тогда на кровать.

Так текла их беседа, то полная ребяческой непосредственности и трогательной рассудительности, то чудовищно непристойная. Тени терракотовых колонн удлинялись, туристы, пробегавшие через колоннаду Палаццо Публико мимо кафе, могли убедиться, как итальянцы праздно проводят свои дни.

При виде туристов Джино вспомнил еще кое-что.

– Я хочу с тобой посоветоваться, раз уж ты так близко принимаешь к сердцу мои дела. Жена хочет гулять в одиночестве.

Спиридионе был шокирован.

– Но я ей запретил.

– Само собой разумеется.

– Она никак не может понять. Иногда просит меня пойти вместе с ней. Идти гулять без всякой цели, просто так! Ты знаешь, она бы хотела, чтобы я весь день проводил с ней.

– Понятно, понятно, – Спиридионе наморщил лоб, соображая, как помочь другу. – Ее надо чем-нибудь занять. Она католичка?

– Нет.

– Жаль. Надо ее уговорить. Тогда это утешало бы ее, когда она остается одна.

– Я католик, но, конечно, никогда не хожу в церковь.

– Еще бы. Но все-таки для начала ты мог бы сводить ее туда. Именно так поступил со своей женой мой брат в Болонье. Он вступил в секту свободомыслящих, раза два свел ее туда сам, а потом это вошло у нее в привычку, и теперь она ходит без него.

– Превосходный совет, благодарю тебя. Но главное – она хочет приглашать на чай мужчин и женщин, которых она в глаза не видала.

– Какая нелепая затея! Ох уж эти англичане! Вечно у них чай на уме! Килограммами возят его в чемоданах. И до того глупы, что всегда укладывают чай поверх остальных вещей.

– Что же мне делать?

– Ничего не делать! Или пригласить меня!

– Пойдем! – Джино вскочил. – Она будет очень довольна.

Бойкий молодой человек зарделся.

– Я ведь пошутил.

– Знаю. Но она хочет, чтобы я приводил друзей. Пойдем сейчас же! Официант!

– Раз я пойду пить к тебе чай, – запротестовал Спиридионе, – платить по счету должен я.

– Ничего подобного. Ты в моем городе!

Последовал долгий спор, в нем принимал участие официант, предложивший несколько выходов из положения. В конце концов восторжествовал Джино. Счет свелся к восьми с половиной пенсам, да полпенса официанту, итого девять пенсов. Последовал поток благодарных слов с одной стороны и протестов с другой, и вдруг в разгар обмена учтивостями друзья взялись под руку и зашагали по улице, щекоча друг друга соломинками для лимонада.

Лилия была в восторге, Джино давно уже не видел ее такой оживленной. Чай отдавал сеном, они попросили позволения пить его из бокалов и отказались от молока. Но все-таки это было уже на что-то похоже, как она повторила несколько раз. У Спиридионе были очень приятные манеры. Когда его представили, он поцеловал ей руку, и так как благодаря своей профессии немного знал английский, то беседа не прерывалась.

– Вы любите музыку? – спросила она.

– Безумно, – ответил он. – Я не изучал ее серьезно, но люблю ее сердцем.

Так что она поиграла – и притом очень дурно – на расхлябанном пианино, а он спел – причем весьма недурно. Затем Джино принес гитару и тоже запел, сидя в лоджии. Словом, визит удался как нельзя лучше.

Джино сказал, что только проводит друга до его жилья. По дороге он заметил вскользь, просто, без малейшего недоброжелательства:

– Пожалуй, ты прав. Я больше не стану водить в дом людей. Не вижу, почему с английской женой надо обращаться не так, как с итальянской. Ведь мы в Италии.

– Ты очень умно говоришь! – воскликнул приятель. – Очень умно. Чем ценнее собственность, тем тщательнее следует ее охранять.

Они уже достигли дома, где остановился Спиридионе, но потом дошли до кафе «Гарибальди», где засиделись допоздна и восхитительно провели время.

IV

Раскаяние в содеянном иногда нарастает так постепенно, что невозможно сказать: «Вчера я была счастлива, сегодня несчастна». Ни на одну минуту Лилия не заподозрила, что ее замужество – ошибка. И тем не менее летом и осенью она была несчастлива в той мере, в какой допускал ее характер. Не то чтобы муж обращался с ней плохо, бранил ее. Нет, он просто оставлял ее одну. Утром он уходил по делам. Насколько ей удалось выяснить, «дела» состояли в сидении в аптеке. Обычно он возвращался ко второму завтраку, после чего ложился вздремнуть. Вечером он опять оживал и дышал воздухом на городском валу. Обедал он частенько не дома и редко возвращался раньше полуночи, а то и позже. Бывало, он надолго уезжал из города – в Эмполи, Сиену, Флоренцию, Болонью. Он обожал путешествовать и повсюду заводил друзей. Лилия не раз слыхала, что он очень популярен.

Она начала сознавать, что должна каким-то образом отстоять свои права, но не знала, как это сделать. Ее самоуверенность, которая помогла ей победить Филипа, постепенно убывала. Когда она покидала этот чужой для нее дом, она попадала в чужой город. Если бы, ослушавшись мужа, она отправилась гулять по предместью, то ее окружила бы еще более чужая природа – обширные склоны холмов, покрытые оливковыми рощами и виноградниками, беленые фермы, а вдали снова склоны, оливы и фермы, и на горизонте, на фоне безоблачного неба, – другие провинциальные городишки.

– Какая же это природа? – говорила она. – Да в состонском парке куда больше дикости.

Дикости в этих склонах действительно было мало – их возделывали добрых две тысячи лет. Но все равно и такая природа была пугающей и загадочной, и Лилия так нервничала в этом чуждом ей окружении, что, против обыкновения, даже начала размышлять.

Размышляла она главным образом о своем замужестве. Церемония венчания была торопливой и дорогостоящей, обряды совсем не такие, как в англиканской церкви. Лилия не была по-настоящему религиозной, но порой ее по нескольку часов подряд одолевал самый примитивный страх, она боялась, что вышла замуж «не по-настоящему» и что на том свете ее положение в обществе будет столь же невразумительным, как и в этом мире. Безопаснее было бы проделать все основательно, поэтому в один прекрасный день она последовала совету Спиридионе и приняла католичество или, как она выразилась, веру в святую Деодату. Джино одобрил ее поступок, тоже считая, что так безопасней. Исповедоваться показалось ей забавно, хотя священник оказался глупый старик, и вообще вся затея явилась пощечиной родным в Англии.

Родные, кстати, отнеслись к этой пощечине очень трезво, да, собственно, мало кого это уже теперь волновало. Герритоны для нее как бы перестали существовать, ей даже не разрешили писать письма Ирме (хотя Ирме позволялось изредка писать матери). Миссис Теобалд все больше впадала в детство и, насколько вообще могла твердо стоять на ногах, твердо стала на сторону Герритонов. Мисс Эббот поступила так же. Еженощно Лилия кляла свою вероломную подругу, которая сперва сказала, что брак все «образует» и Герритонам придется с ним примириться, а потом, при первом же намеке на противодействие, в панике сбежала в Англию. С мисс Эббот начинался длинный список тех, кому Лилия никогда не будет писать и кого нельзя простить. Чуть ли не единственный, кто в этом списке не значился, был мистер Кингкрофт, который неожиданно прислал ей нежное и участливое письмо. Поскольку Лилия была уверена, что уж он-то никогда не пересечет канал, она дала в ответном письме волю своему воображению.

Сперва она изредка встречалась с англичанами, так как Монтериано ведь не край света. Одна-две из любопытствующих туристок, которые еще в Англии прослышали о ее ссоре с Герритонами, нанесли ей визит. Лилия была очень оживлена, и дамы признали, что она чужда условностям, а он очарователен, так что все сошло превосходно. Но к маю туристский сезон закончился, и до следующей весны англичан не ожидалось. Как не раз справедливо говорила миссис Герритон, у Лилии не было «собственных ресурсов»: она не любила музыки, не любила читать, трудиться. Судьба выпустила ее в жизнь с одним удобным качеством – всегда приподнятым, хотя и неровным настроением, которое, смотря по обстоятельствам, оборачивалось либо недовольством, либо шумливостью. Она была нельзя сказать, чтобы покладиста, а скорее труслива, и Джино со всей возможной мягкостью, которой позавидовала бы и миссис Герритон, заставлял ее делать то, что хотел. Сперва ей даже нравилось подчиняться. Но она почувствовала себя уязвленной, когда поняла, что это не игра и другим он быть и не может. Воля у него была вполне сильная, когда он решал пустить ее в ход, и он без колебаний применил бы замки и засовы, чтобы принудить ее к послушанию. В нем скрывалось предостаточно жестокости, и однажды Лилия соприкоснулась с ней.

Речь шла все о тех же одиноких прогулках.

– Я всегда гуляла одна в Англии.

– Здесь Италия.

– Да, но я тебя старше, я и решаю.

– А я твой муж, – ответил он, улыбаясь.

Они как раз покончили со вторым завтраком, и ему хотелось спать. Его было никак не вывести из благодушного состояния. Наконец Лилия, совсем рассердившись, заявила:

– Зато деньги мои.

Вид у него сделался испуганный. Теперь настал момент самоутвердиться. Она повторила ту же фразу. Он встал со стула.

– И изволь быть повежливее, – продолжала она, – а то вряд ли тебе придется по вкусу, если я перестану выписывать чеки.

Она не очень-то умела читать в мыслях, но тут не на шутку встревожилась. Как она потом рассказывала Перфетте: «На нем и одежда вся как-то перекосилась – стала где велика, где мала».

Исказилось не столько лицо, сколько фигура. Плечи пригнулись вперед, так что пиджак на спине пошел складками и рукава сделались коротки. Руки как будто выросли. Он обогнул стол и двинулся к ней, она отпрыгнула и выставила перед собой стул, напуганная до того, что не могла ни убежать, ни заговорить. Он уставился на нее круглыми неподвижными глазами и медленно протянул к ней левую руку.

Послышались шаги Перфетты. Он очнулся и, повернувшись, молча ушел в свою комнату.

– Что с ним? – вскрикнула Лилия, чувствуя, что вот-вот упадет в обморок. – Он болен… болен.

Перфетта, выслушав неполное описание происшедшего, с подозрением посмотрела на Лилию.

– Что вы ему сказали? – Перфетта перекрестилась.

– Ничего особенного, – ответила Лилия и тоже перекрестилась.

Так обе женщины отдали дань почтения своему разгневанному господину.

Таким образом, Лилии стало ясно, что Джино женился на ней ради денег. Но испуг ее был так силен, что для презрения не осталось места. Раскаяние его тоже было пугающим, он и сам струсил, просил у нее прощения, валялся в ногах, обнимал, бормотал: «Я был не я», пытался определить чувства, которых не понимал. Он не выходил из дому три дня, совершенно больной, разбитый физически. Но раскаяние раскаянием, а он укротил ее, и больше она не повторяла своей угрозы.

Быть может, он держал ее строже, чем того требовали обычаи. Но он был очень молод и не желал, чтобы говорили, будто он не умеет обращаться с леди или справляться с женой. К тому же собственное его положение в обществе было в высшей степени неопределенным. Даже в Англии зубной врач – несносное существо, которое с трудом поддается классификации. Дантист есть что-то среднее между специалистом и ремесленником, он стоит чуть пониже врача, то ли где-то среди аптекарей, то ли еще ниже. Сын итальянского зубного врача прекрасно понимал это. Самому ему было все равно, он заводил знакомства с кем хотел, ибо ему выпала удача родиться великолепным гордым созданием – мужчиной. Но жене его лучше было не общаться ни с кем, чем общаться с кем попало. Уединение – вот что достойно и надежно. Произошла короткая схватка между социальными идеалами Севера и Юга, и Юг победил.

Было бы похвально, если бы он был так же строг к себе. Но он ни разу не задумался о том, чтобы быть последовательным в этом вопросе. Его нравственность ничем не отличалась от нравственности любого заурядного южанина; попав благодаря женитьбе в положение джентльмена, он не понимал, почему бы ему не продолжать вести себя как южанину. Конечно, будь Лилия иной, утверди она свои права, прибери его к рукам, он, быть может (хотя едва ли), стал бы ей хорошим мужем и хорошим человеком. Во всяком случае, он вполне мог бы усвоить позицию англичанина, чьи нормы поведения выше, чем у итальянца, даже тогда, когда повадки те же. Но будь Лилия иной, она, вероятно, и не вышла бы за него замуж.

Его неверность, которую она открыла по чистой случайности, уничтожила те крохи самоудовлетворения, которые оставила ей жизнь. Это открытие окончательно сломило ее, она рыдала и билась в объятиях у добросердечной Перфетты. Перфетта отнеслась к ней сочувственно, но предупредила, чтобы Лилия остерегалась упрекать Джино, а то он разбушуется. Лилия согласилась с ней отчасти потому, что боялась его, отчасти потому, что то был единственный способ сохранить свое достоинство. Ради него она пожертвовала всем: дочерью, родными, друзьями, удобствами и преимуществами цивилизованной жизни. Теперь, если бы она даже нашла в себе мужество порвать с Джино, ее никто не принимал бы. Герритоны постарались так навредить ей в общественном мнении, что все ее друзья постепенно отошли от нее. Оставалось жить смиренно, стараться заглушить в себе все чувства и своей веселостью попробовать исправить отношения. «Может быть, если родится ребенок, – думала она, – Джино изменится. Он так хочет сына».

Лилия вопреки себе поднялась на трагическую высоту, ибо есть ситуации, при которых вульгарность отступает. Лилия сравнялась в наших глазах с Корделией и Имогеной.

Она часто плакала, отчего делалась некрасивой и постаревшей, к немалому огорчению своего супруга. Чем реже он ее видел, тем ласковее вел себя, и она принимала его ласковость без обиды, даже с благодарностью – такой она стала покорной. Она не испытывала к нему ненависти, как прежде не испытывала любви. Лишь когда она бывала возбуждена, проявлялась видимость того или иного чувства. Ее считали своевольной, но, в сущности, глупость делала ее холодной.