Текст книги "Избранное"

Автор книги: Эдвард Морган Форстер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

Казалось, пути перекрыты, и в отчаянии он вернулся к порочной практике, которую бросил еще мальчишкой, – и, как ни странно, обрел пусть и унизительный, но покой, умиротворил физический позыв, что преобладал над всеми его ощущениями, получил возможность нормально работать. Он был середняком и вполне мог победить в схватке среднего уровня, но природа заставила его противостоять чрезвычайному… справиться с подобными обстоятельствами без посторонней помощи под силу только святым, и Морис чувствовал, что почва уходит у него из-под ног. Незадолго до его поездки в Пендж забрезжила новая надежда, убогая и безрадостная, – гипноз. Рисли рассказал ему, что гипнозу удачно подвергли мистера Корнуоллиса. Доктор объявил: «Бросьте, вы вовсе не евнух!» – и оп-ля, напасть вмиг исчезла. Морис записал адрес этого доктора, хотя и не рассчитывал на что-то путное: одной встречи с медициной ему хватило, к тому же Рисли явно о чем-то догадывался. Когда он диктовал адрес, в голосе слышалось дружелюбие, но и легкая усмешка.

33

Теперь, когда интимное общение Клайву Дарему не угрожало, он жаждал помочь другу, которому, наверное, после их расставания в курительной приходилось несладко. Они перестали писать друг другу несколько месяцев назад. В последнем письме, написанном после Бирмингема, Морис сообщил, что сводить счеты с жизнью не будет. Это его побуждение Клайв никогда не принимал всерьез и был очень рад, что с мелодрамой покончено. Когда они говорили по телефону, на другом конце провода он слышал человека, достойного уважения, – человека, готового позабыть прошлое и позволить страсти перетечь в приятельство. Тут не было наигрыша, не было фальши: в голосе бедняги Мориса слышалась робость, даже легкая обида – совершенно естественные, и Клайв чувствовал, что может по-настоящему ему помочь.

Он горел желанием сделать все, что в его силах. И хотя качество, каким было наполнено прошлое, ускользнуло от него, Клайв все помнил и не мог не признавать: Морис вынес его из волн эстетства на берег солнца и любви. Без Мориса ему никогда бы не стать существом, достойным Энн. Друг помог ему пережить три бесплодных года, и теперь он считал себя обязанным отплатить той же монетой. Клайву не нравилось совершать что-то из благодарности. Он предпочел бы помочь из чисто дружеских побуждений. Но выбирать не приходилось, и если все пойдет хорошо, если Морис не даст волю чувствам, если согласится не прерывать телефонную связь, если будет вести себя здраво по отношению к Энн, если не будет дуться, грубить или сверх меры серьезничать – они снова могут стать друзьями, но идущими разными путями и разной поступью. У Мориса много чудесных качеств, и наступит время, когда они снова проявятся – Клайву хотелось в это верить.

Мысли, подобные изложенным выше, посещали Клайва редко и неназойливо. Средоточием его жизни была Энн. Найдет ли Энн общий язык с его матерью? Энн выросла в Сассексе, возле моря, – понравится ли ей в Пендже? Как она отнесется к тому, что с религией дело здесь обстоит слабо? И, наоборот, слишком много политики? Любовь одурманила его, и он отдавал Энн тело и душу, стелил к ее ногам все, чему его научила прежняя страсть, и лишь с усилием вспоминал, на кого та страсть была направлена.

Когда помолвка озарила его первым сиянием и Энн заслонила от него весь мир, в том числе и Акрополь, он был готов поведать ей правду об отношениях с Морисом. Она, кстати, призналась ему в одном мелком грешке. Но преданность другу удержала его от подобных откровений, и впоследствии он был этому рад – да, Энн поселилась в его душе навеки, но Палладой Афинской она все-таки не была, и многие темы оказались под запретом, касаться их он не мог. Главной такой темой стал их собственный союз. Когда после свадьбы он вошел в ее комнату, цель его прихода была ей не ясна. Ее не обделили образованием, но в тайны секса не посвятили. Клайв проявил максимум такта, но жутко ее напугал и ушел, боясь, что она его возненавидит. Ничего подобного. В последующие ночи она была к нему благосклонна. Но всегда – в полном молчании. Мир, в котором они объединялись, не имел ничего общего с их каждодневными занятиями, это таинство вбирало в себя нечто гораздо большее. Тема ночи не подлежала обсуждению. Он никогда не видел ее голой, как и она его. В их разговорах не затрагивались вопросы воспроизводства или пищеварения. И он мог быть спокоен – эпизод из его добрачной незрелой жизни предметом обсуждения не станет никогда.

Этот эпизод – табу. И он не стоял между Клайвом и Энн. Скорее Энн стояла между этим эпизодом и Клайвом, и по зрелом размышлении он похвалил себя за сдержанность – этой истории нечего стыдиться, но она отдавала чрезмерной сентиментальностью и вполне заслуживала забвения.

Таинственность устраивала его, по крайней мере он принял ее без сожаления. Желание называть вещи своими именами не томило его никогда, и хотя он был способен оценить всю прелесть человеческого тела, сам половой акт казался ему чем-то обыденным, и уж если его совершать, то под покровом ночи. Между мужчинами он непростителен, а между мужчиной и женщиной… что ж, можно, раз природа и общество – за, но обсуждать его, вожделеть – это увольте. Браку идеальному, по его понятиям, должны быть свойственны умеренность и непринужденность, таков был его идеал во всем, и в Энн он нашел достойную сподвижницу, которая и сама была натурой утонченной, и в других это качество ценила. Они нежно любили друг друга. Мир прекрасных условностей принял их под свои своды – а где-то по ту сторону барьера бродил безутешный Морис, с губ его срывались неверные слова, неверные желания бередили сердце, а руки обнимали воздух.

34

В августе Морис взял отпуск на неделю и, следуя приглашению, приехал в Пендж за три дня до матча в крикет, приехал в странном и мрачном расположении духа. Он подумывал о гипнотизере, которого рекомендовал Рисли, и все больше склонялся к встрече с ним. Собственное состояние не давало ему покоя. К примеру, проезжая через парк, он увидел, как егерь заигрывал с двумя служанками, – и испытал жгучую зависть. Девицы были настоящими уродками, в отличие от егеря, но от подобного несоответствия Морису стало только хуже, и он смотрел на эту троицу, такой респектабельный, а на сердце кипела злость. Девушки прыснули и разбежались, егерь же украдкой глянул на него и на всякий случай поднес руку к кепке. Они мирно развлекались, а Морис им помешал. Но едва он исчезнет, девицы снова будут тут как тут – наградят мужчину поцелуями и получат поцелуй в ответ. Во всем мире одно и то же. Может, есть смысл обуздать свой нрав и стать в общий строй? Он примет решение после этого визита, ибо все не терял надежду – вдруг Клайв переменится?

– Клайва нет, – объявила молодая хозяйка. – Он велел передать вам привет, обещал быть к обеду. Вам готов составить компанию Арчи Лондон, но вы, конечно, и сами не пропадете.

Морис улыбнулся, принял предложенную чашку чая. В гостиной все было как прежде. С важным видом кучковались люди, а мать Клайва хоть и не верховодила, но жила в доме – ее вдовье гнездышко дало протечку. Дом продолжал ветшать, это бросалось в глаза. Сквозь потоки дождя он заметил, что воротные столбы покосились, деревья поникли, а в самом доме надраенные до блеска свадебные подарки напоминали заплатки на выносившейся одежде. Мисс Вудс отнюдь не вдохнула в Пендж богатство. Она была существом светским и очаровательным, но принадлежала к тому же классу, что и Даремы, а у Англии постепенно пропадало желание платить ей высокие дивиденды.

– Клайв общается с избирателями, – продолжала Энн. – Ведь осенью – довыборы. Наконец-то он уговорил их уговорить себя баллотироваться. – Сказывалось ее аристократическое умение предвосхищать критику. – Но, без шуток, если его изберут, бедные только выиграют. Он самый верный их друг – жаль, что они об этом не знают.

Морис кивнул. В данную минуту его вполне устраивала беседа на социальные темы.

– Их стоит немного помуштровать, – заметил он.

– Вы правы, им нужен лидер, – раздался мягкий, но поставленный голос. – Пока они его не найдут, будут страдать.

Энн представила их нового приходского священника, мистера Борениуса. Его выхлопотала сама Энн. Клайва устраивал на этой должности любой, лишь бы был джентльменом и дорожил интересами деревни. Мистер Борениус отвечал этим требованиям, к тому же принадлежал к высокой церкви и мог внести в жизнь прихода некоторое разнообразие, потому что его предшественник представлял низкую церковь[20]20
  По иерархии англиканская церковь делится на высокую (тяготеющую к католицизму) и низкую (протестантскую). Существует еще и компромиссный вариант – широкая церковь.


[Закрыть].

– Ах, мистер Борениус, как интересно! – воскликнула пожилая дама из другого конца комнаты. – Вы, наверное, полагаете, что лидер нужен нам всем. Я полностью согласна. – Она метнула взгляд в одну сторону, в другую. – Повторяю: всем нам нужен лидер.

Глаза мистера Борениуса последовали за ее взглядом, он словно что-то хотел найти, но не нашел и вскоре удалился.

– У него наверняка нет дел в приходе, – задумчиво проговорила Энн, – но он всегда вот так. Придет, побранит Клайва, что тот плохо ведет хозяйство, но обедать никогда не остается. Такой чувствительный… всегда печется о бедных.

– Мне тоже приходится иметь дело с бедными, – заметил Морис, беря кусок торта, – но беспокойства по их поводу я не испытываю. Надо изредка бросать им кость – ради блага страны, но не более. Они же чувствуют совсем не так, как мы. И страдают не так, как страдали бы мы, доведись нам оказаться на их месте.

На лице Энн отразилось разочарование, но тут же у нее мелькнула мысль – в этих руках ее сто фунтов не пропадут. Такой маклер не проиграет.

– Мальцы, что таскают клюшки для гольфа, да неучи из трущобной школы – вот и все мое общение с этой публикой. Но кое-что о них я понял. Бедным не нужна жалость. Зато когда на мне боксерские перчатки, когда я начинаю их колошматить – тут они меня уважают.

– Вы учите их боксу?

– Да, и мяч с ними гоняю… не спортсмены, а гнилье.

– Может быть. Мистер Борениус говорит, что они жаждут любви, – добавила Энн после паузы.

– Не сомневаюсь, только черта с два они ее получат.

– Мистер Холл!

Морис вытер усы и улыбнулся.

– Вы несносны.

– Это я просто ляпнул. Пожалуй, по моим словам можно решить, что я несносен.

– Вам нравится быть несносным?

– Привыкнуть можно ко всему, – констатировал он и внезапно повернулся, потому что за спиной распахнулась дверь.

– Боже правый, я отчитываю за цинизм Клайва, но куда ему до вас.

– Я привык к своей несносности, как бедные привыкли к своим трущобам. Привыкнуть можно ко всему – это дело времени. – Морис был совершенно раскован, с минуты приезда в нем пробудился язвительный сорвиголова. Клайв даже не счел нужным его встретить. Ну, что ж! – Попинают тебя немного, загонят в дыру – ты к ней и привыкнешь. Поначалу каждый скулит, как сто щенков, у-аа-вв, у-аа-вв! – Вышло очень похоже, и Энн рассмеялась. – А потом понимает: у всех свои дела, никому неохота его слушать, – и перестает скулить. Это факт.

– Это ваша личная точка зрения, – сказала Энн, помогая себе кивком головы. – А Клайву я не позволю держаться таких взглядов. Люди должны друг другу сочувствовать… брать на себя заботы других. Знаю, я старомодна. А вы… вы последователь Ницше?

– Спросите что-нибудь полегче.

Такой мистер Холл Энн вполне устраивал – ведь Клайв предупреждал, что он может показаться ей букой. Может, в чем-то он и был букой, но в нем явно чувствовалась личность. Она поняла, почему муж так тепло вспоминал их совместную поездку в Италию.

– За что же вы не любите бедных? – спросила она.

– Не то чтобы я их не люблю, просто не думаю о них без крайней нужды. Трущобы, профсоюзы, прочая ересь – это угроза обществу, внести свою лепту в борьбу со всем этим должен каждый. Но любить бедных – извините! Интересно, где у вашего мистера Борениуса глаза?

Она смолчала, но потом вдруг спросила:

– Сколько вам лет?

– Завтра исполняется двадцать четыре.

– Для своего возраста вы человек жесткий.

– Только что вы, миссис Дарем, говорили, что я несносен, а теперь – просто жесткий. Быстро вы отпустили поводья!

– Во всяком случае, ваши взгляды сформировались, а это – еще хуже.

Он нахмурился, и, испугавшись, что позволила себе лишнее, Энн перевела разговор на Клайва. Ему пора вернуться, вдвойне обидно, что его нет, – завтра ему надо уезжать на весь день. Местный агент будет возить его по избирательному округу. Ведь мистер Холл не обидится? Пусть усилит команду крикетистов.

– Посмотрим, вообще-то у меня есть планы… Может быть, придется…

Она выжидательно взглянула на него. Потом спросила:

– Хотите посмотреть вашу комнату? Арчи, отведите мистера Холла в его комнату, в Бордовую.

– Спасибо… Почта сегодня не уйдет?

– Письмо нет, но можно отправить телеграмму. Если хотите, я… Впрочем, мне лучше не вмешиваться.

– Может, и пошлю телеграмму. Потом решу. Очень вам признателен.

И он последовал за мистером Лондоном в Бордовую комнату. Неужели Клайв, хотя бы ради прошлого, не мог его встретить? Неужели не понимает, как он взвинчен, как подавлен? Между ними все кончено, это ясно, но зачем заставлять его страдать? Со свинцовых небес на парк обрушивались потоки дождя, деревья хранили молчание. Наступили сумерки… хождение по кругу мучений продолжалось.

Он пробыл в своей комнате до самого обеда, пытаясь отогнать призраки былого, столь им любимые. Если этот гипнотизер способен изменить его существо, он просто обязан встретиться с ним, даже если придется совершить насилие над своими телом и душой. Мир таков, каков есть, – либо женись, либо влачи жалкое существование. Он еще не освободился от Клайва и не освободится, пока его не вытеснит нечто более существенное.

– Мистер Дарем вернулся? – спросил он, когда служанка принесла горячую воду.

– Да, сэр.

– Только что?

– Нет, сэр, с полчаса.

Она задернула занавески, и дождь скрылся из виду, но звуки его остались. Морис тем временем настрочил телеграмму.

«Ласкеру Джонсу, Уигмор-Плейс 6, Уэст, – прочитал он вслух. – Прошу принять меня четверг. Холл. Ответ направьте Дарему, Пендж, Уилтшир».

– Поняла, сэр.

– Вот и спасибо, – произнес он вежливо и скорчил гримасу, едва остался один. Между его жизнью на благо общества и личной жизнью окончательно пролегла пропасть. В гостиной он нашел Клайва и поздоровался с ним безо всякой дрожи в голосе. Они тепло пожали друг другу руки, и Клайв сказал:

– Ты в прекрасной форме. Уже знаешь, кого собираешься осчастливить? – И тут же познакомил его с какой-то девушкой. Клайв превратился в настоящего эсквайра. Стоило ему жениться, как жалобы на общество отпали сами собой. А раз им не грозили политические разногласия, поговорить было о чем.

Со своей стороны Клайв был вполне доволен гостем. Энн доложила: «Грубоват, но очень милый» – вполне приемлемая характеристика. Да, на рафинированного джентльмена Морис не тянул, но теперь это не имело значения: кошмарную сцену по поводу Ады можно смело забыть. К тому же Морис нашел общий язык с Арчи Лондоном – это важно, потому что Арчи изрядно утомил Энн и вообще мог довести человека до бешенства. Клайв решил замкнуть его на Морисе – на время визита.

Разговор в гостиной снова принял политическую окраску, все уверяли друг друга, что радикалам верить нельзя, а социалисты просто спятили. Дождь барабанил по крыше с незатейливой монотонностью. Когда в беседе наступало затишье, его шелест становился отчетливо слышен, и к концу вечера капли дождя застучали по крышке пианино.

– Ну вот, снова семейное привидение, – сообщила миссис Дарем, широко улыбаясь.

– Посмотрите, какая прелестная дырочка в потолке! – вскричала Энн. – Клайв, ее ведь надо залатать?

– Придется, – согласился Клайв и зазвонил в колокольчик. – Пока передвинем фортепьяно. Оно таких нападок не выдержит.

– А если подставить блюдце? – предложил мистер Лондон. – Клайв, надо подставить блюдце. Как-то в клубе протекла крыша. Я точно так же позвонил в колокольчик, и слуга принес блюдце.

– А в ответ на мой звонок блюдца что-то не видно, – заметил Клайв, и колокольчик звякнул снова. – Блюдце принесут, Арчи, но фортепьяно все равно придется отодвинуть. Крошка дырочка, что так обрадовала Энн, за ночь может солидно раздаться. Над этой частью комнаты у нас не крыша, а папиросная бумага.

– Несчастный Пендж! – посетовала его мама. Все поднялись и принялись глазеть на место протечки, Энн взяла промокательную бумагу и стала хлопотать над внутренностями фортепьяно. Вечер сходил на нет, и все были рады встряхнуться, пошутить по поводу дождя, недвусмысленно о себе напомнившего.

– Будь любезна, принеси таз, – распорядился Клайв, когда звонок все-таки был услышан, – и тряпку, да позови кого-нибудь из мужчин, надо передвинуть фортепьяно и скатать ковер, убрать его в нишу. Крыша снова протекла.

– Между прочим, нам пришлось звонить два раза, – укоризненно заметила его мама. – Le délai sʼexplique, – добавила она, потому что служанка вернулась в сопровождении не только егеря, но и камердинера. – Cʼest toujours comme ça quand[21]21
  Этому есть свое объяснение… Так всегда бывает, когда… (франц.)


[Закрыть]… У нас под лестницей тоже свои маленькие идиллии.

– Чем намерены заниматься завтра? – обратился Клайв к гостям-мужчинам. – У меня встреча с избирателями. С собой не приглашаю. Тоска смертная. Может, есть желание пострелять?

– Отличая идея, – дружно заявили Морис и Арчи.

– Скаддер, слышишь?

– Le bonhomme est distrait[22]22
  Этот человек рассеян (франц.).


[Закрыть], – вмешалась миссис Дарем.

Оттого, что подвинули фортепьяно, ковер чуть скомкался, и слуги, не желая говорить громко при господах и переговариваясь вполголоса, не могли толком понять друг друга и зашептали: «Что? Что?»

– Скаддер, джентльмены завтра пойдут охотиться – не знаю, на что, но в десять будь на месте. А теперь пора и на боковую?

– Вы знаете наше правило, мистер Холл, – по вечерам не засиживаться, – напомнила Энн. Пожелав трем слугам спокойной ночи, она, подавая пример гостям, отправилась наверх. Морис задержался – выбрать книгу, почитать на сон грядущий. Может, подойдет «История рационализма» Леки? Дождь каплями бухал в дно таза, слуги, преклонив колени и что-то бормоча, колдовали над ковром, будто совершали погребальный обряд.

– Черт подери, неужели ничего, ничего нельзя сделать?

– Это он не нам, – шепнул лакей егерю.

Что ж, решил Морис, почитаем Леки… но разум его быстро спасовал, и через несколько минут он, бросив книгу на кровать, предался мрачным мыслям по поводу своей телеграммы. Среди уныния Пенджа намерение его только окрепло. Жизнь вела в тупик, в конце маячила навозная куча… надо обрубать связи с прошлым и все начинать сначала. Если верить Рисли, гипноз может полностью изменить человека, если он готов расплеваться с прошлым. Что ж, прощайте, красота и тепло. Вы уткнулись в навозную кучу – так тому и быть. Морис развел занавески и долго смотрел на дождь, долго вздыхал, и стучал себя кулаками по лбу, и кусал губы.

35

Следующий день снова воздал должное унынию и был хорош только одним – казался тяжким сном, не имеющим ничего общего с реальной жизнью. Арчи Лондон порол несусветную чушь, капли дождя вяло стучали по подоконнику, и во имя спорта – священное слово! – им пришлось гонять кроликов по землям Пенджа. Иногда их выстрелы достигали цели, иногда – нет, иногда они ставили силки и пускали в дело хорьков. Кроликов развелось слишком много, их надо было отстреливать, вот гостям и навязали эту веселую охоту: Клайв благоразумно решил совместить приятное с полезным. К ленчу они вернулись, и Морис с восторгом узнал, что мистер Ласкер Джонс прислал ответную телеграмму и предлагал встретиться завтра. Но восторг быстро улетучился. Арчи предложил продолжить охоту на длинноухих, и у Мориса даже недостало сил отказаться. Дождь поутих, но туман стал гуще, грязь прилипчивее, и ближе к чаепитию они потеряли одного хорька. Егерь дал понять, что это их вина, но Арчи считал иначе и изложил Морису свою точку зрения в курительной, подкрепив ее рисунками. Местные политические деятели прибыли вместе с обедом, в восемь часов, и после обеда потолок продолжал истекать в тазы и блюдца. А потом – та же Бордовая комната, та же погода, та же безысходность… рядом на кровати сидел Клайв и вел задушевную беседу, но это ничего не меняло. Такой разговор мог бы расшевелить Мориса раньше, но негостеприимство настолько выбило его из колеи, прошедший день был наполнен таким одиночеством и безмыслием, что он уже не мог внимать призывам из прошлого. Он настроился на волну мистера Ласкера Джонса и хотел остаться один, чтобы изложить свои обстоятельства в письменном виде.

Клайв чувствовал, что визит друга не удался, и заметил:

– Извини, так уж совпало – у меня сейчас самая гонка. Политика ждать не может.

Он тоже был слегка раздосадован и даже забыл, что у Мориса день рождения, зато вовсю пытался убедить его остаться на крикетный матч. Морис отказался – он приносит извинения, но остаться не может, у него в городе важная и неожиданная встреча.

– Приезжай потом! Мы никудышные хозяева, но безмерно тебе рады. Считай, что этот дом – гостиница, ты ездишь по своим делам, мы – по своим.

– Видишь ли, я собираюсь жениться, – объявил Морис, причем слова вылетели из него сами, будто жили независимой жизнью.

– Как здорово, – отозвался Клайв, и ресницы его опустились. – Как здорово, Морис. Это самое великое дело в жизни, может быть, единственное…

– Знаю.

Морис сам не мог понять, зачем это сказал. Слова вылетели в дождь… мысли о дожде и прогнивших крышах Пенджа все время были на периферии его сознания.

– Не хочу докучать тебе, но скажу честно: Энн догадалась. Женщины – существа необыкновенные. Едва я приехал, она сразу заявила: у Мориса припрятана козырная карта. Я ее высмеял, но приходится признать, она оказалась права. – Клайв поднял глаза. – Морис, я так рад. И так чудесно, что ты мне сказал… я всегда хотел, чтобы в твоей жизни это случилось.

– Знаю.

В комнате повисла тишина. Но Клайв уже обрел себя прежнего – великодушного, обаятельного.

– Вот чудо, а! Не представляешь, как я рад! Даже слов не нахожу! Ничего, если расскажу Энн?

– Ради Бога. Кому угодно! – воскликнул Морис грубовато, но Клайв не заметил. – Чем больше народу будет знать, тем лучше. – Нажим извне будет ему только на руку. – Если девушка, на которую я нацелился, откажет – найдутся другие.

Это заявление Клайв воспринял с легкой улыбкой, но был так доволен, что подначивать Мориса не стал. Он, безусловно, был рад за Мориса, но отчасти и за себя – острые углы его положения окончательно скруглялись. Гомосексуализм стал ему противен, и он с отвращением вспоминал Кембридж, Синюю комнату, некоторые прогулки по парку… нет, ничего постыдного в них не было, просто эдакий изысканный абсурд. Не так давно он наткнулся на стихотворение, которое написал во время первого приезда Мориса в Пендж, такое напыщенное, такое вывороченное – настоящий привет из Зазеркалья. «Эллинские суда отбрасывают тень». Вот так он обращался к постигающему науку крепышу? Слава Богу, наконец и Морис вырос из этой сентиментальности… эта мысль очищала душу, и слова тоже рвались наружу, словно живые…

– Ты не представляешь, милый Морис, как часто я о тебе думаю. Помнишь, прошлой осенью я сказал: в истинном смысле ты мне дорог и будешь дорог всегда. Мы были молодыми идиотами, верно? Но даже из идиотизма можно извлечь пользу. Мы повзрослели. Мало этого, стали друг другу ближе. Именно благодаря тогдашнему идиотизму нас теперь связывают подлинные дружба и доверие. А мой брак ничего не изменил. Ах, какое это чудо, по-моему…

– Значит, ты меня благословляешь?

– Ну да!

– Спасибо.

Взгляд Клайва смягчился. Ему хотелось выразиться как-то теплее, не сводить их былые отношения только к наивной глупости. Может быть, позволить себе жест из прошлого?

– Завтра думай обо мне целый день, – попросил Морис. – А Энн… если захочет, пусть тоже обо мне думает.

Столь изящная перетасовка умилила Клайва, и он нежно прикоснулся губами к большой загорелой руке Мориса.

Морис поежился.

– Ничего, что я так?

– Ничего.

– Морис, дорогой, я лишь хотел показать, что все помню. Согласен, давай больше прошлое не трогать, но один раз… просто дать тебе понять.

– Все в порядке.

– Ты и сам рад, что все кончилось, как подобает?

– А как подобает?

– Ну, в прошлом году мы с тобой сцепились.

– Было дело.

– С тебя поцелуй – и я пойду.

Губы Мориса коснулись накрахмаленной манжеты. Совершив обряд, он отстранился, и Клайв, совсем раскрепостившись, стал настойчиво убеждать его снова приехать в Пендж при первой возможности. Клайв все говорил и говорил, а за мансардным окошком слышалось монотонное журчание воды. Когда он ушел, Морис отдернул занавески, опустился на колени, уперся подбородком в подоконник и позволил каплям дождя оросить его волосы.

– Иди сюда! – внезапно выкрикнул он, удивив себя самого. Кого это он звал? Ведь, кажется, ни о чем не думал… слова вырвались наружу помимо его воли. Морис резким движением закрыл окно, отсекая и свежий воздух, и тьму, и физически вернул себя в комнату. Сел за стол, написал бумагу для завтрашней встречи. На это ушло время, и хотя он не обладал буйной фантазией, спать лег сам не свой, по спине бегали мурашки. Кто-то словно подглядывал через плечо, пока он писал. Кто-то был рядом. Либо что-то водило его рукой. В Пендже он постоянно слышал в себе сонм голосов, он как бы перестал быть Морисом, голоса эти жили своей жизнью и даже ссорились. Но ни один из них не принадлежал Клайву – от этой напасти ему удалось освободиться.

36

Арчи Лондон тоже возвращался в город, и ранним утром они стояли в вестибюле в ожидании экипажа, а человек, сопровождавший их на охоте, переминался с ноги на ногу за дверями в ожидании чаевых.

– Пусть убирается, – сердито заявил Морис. – Я предложил ему пять шиллингов, так он их не взял. Какова наглость!

Мистер Лондон возмутился. До чего распустились слуги! Гони золото – и точка? Если так, можно ставить на Англии большой крест. Он привел пример: сиделка, что ходила к его жене. Пиппа обращалась с этой женщиной как с равной, но что ждать от малообразованных? Уж лучше совсем никакого образования, чем такое.

– Верно, – согласился Морис, позевывая.

Но мистер Лондон был неспокоен – ведь положение обязывает дать на чай?

– Дайте, если вам так неймется.

Тот вытянул руку на дождь.

– Представьте себе, Холл, – взял!

– Ах дьявол! – воскликнул Морис. – Почему же не взял у меня? Вы дали больше?

Мистер Лондон со стыдом признался – да. Боясь, что слуга щелкнет его по носу, он дал больше. Видимо, егерь и раньше позволял себе подобные выходки, однако мистер Лондон считал, что Холлу не стоит поднимать шум – это будет дурной тон. Когда слуги забываются, на них просто не нужно обращать внимания.

Морис, однако, был зол, утомлен, его тревожила предстоящая встреча, и этот эпизод лишь усугубил общее неблагоприятное впечатление от Пенджа. Полный желания поставить выскочку на место, он подошел к дверям и воскликнул с угрожающими нотками в голосе:

– Эй! Значит, пяти шиллингов мало? Вам подавай только золото?

Тут ему помешала Энн, вышедшая их проводить.

– Удачной вам встречи, – пожелала она Морису с очаровательной улыбкой, потом выжидательно смолкла, приглашая его ответить какой-нибудь банальностью. Но ничего такого не последовало, и она добавила: – А вы, оказывается, не такой уж несносный.

– Правда?

– Мужчины любят, когда их считают несносными. Клайв тому подтверждение. Верно, Клайв? Ах, мистер Холл, мужчины такие забавные. – Она потеребила бусы, улыбнулась. – Забавные до невозможности. Удачной вам встречи. – Она уже прониклась к Морису симпатией. Оказавшись в столь непростом положении, он вел себя, как, на ее взгляд, и подобает мужчине. – Между прочим, когда женщина влюблена, – объяснила она Клайву на ступеньках, помахивая отъезжающим рукой, – когда женщина влюблена, она не блефует. Жаль, не знаю, как зовут его пассию.

Между тем егерь, явно пристыженный, взял на себя обязанность других слуг и отнес чемодан Мориса к экипажу.

– Положите внутрь, – процедил сквозь зубы Морис.

Под прощальные взмахи Энн, Клайва и миссис Дарем они тронулись в путь, и Лондон вызвался продолжить рассказ о сиделке Пиппы.

– Как насчет свежего воздуха? – спросил оказавшийся в ловушке Морис. Он открыл окно – весь парк обливался слезами. Столько дождя, что за напасть такая? Ну зачем это природе? Надо же так наплевательски относиться к человеку!

Углубившись в лес, экипаж натужно двигался вперед. Казалось, он никогда не доберется до станции, а несчастьям Пиппы не будет конца.

Неподалеку от охотничьей хижины им пришлось преодолевать неприятный подъем, дорогу, и без того все время плохую, в этом месте поджал шиповник, он царапал краску на стенках экипажа. Растения тянули им вслед ветвистые лапы, и было видно, что этот год не стал для них годом истинного цветения – одни увяли, другие так и не распустились. Где-то красота все же торжествовала победу, но было в этом торжестве некое отчаяние – так, светлый промельк в мире тьмы. Морис переводил взгляд с одного растения на другое, и хотя цветы не интересовали его в принципе, постигшая их неудача вызывала у него раздражение. Какое уж тут совершенство! На одном побеге все цветы словно опрокинулись, другой пожирали гусеницы, третий теснили кусты орешника. До чего же безразлична природа! И до чего бестолкова! Он даже высунулся из окна, вглядываясь в заросли – ну хоть один полноценный цветок попадется? – и обнаружил, что смотрит прямо в молодые ярко-карие глаза.

– Господи, тут снова этот егерь.

– Не может быть, откуда ему взяться? Он же остался у дома.

– Бегом вполне мог бы нас догнать.

– Но зачем?

– Действительно, зачем? – повторил Морис, потом откинул задник повозки и уставился на розовые кусты, которые уже затягивала легкая дымка.

– Так это был он?

– Не знаю.

Его спутник сразу возобновил свою повесть и говорил почти без умолку до самого Ватерлоо, где они расстались.

В такси Морис еще раз прочитал составленную им бумагу и поморщился – как-то чересчур откровенно. Он, не способный довериться Джоуитту, отдавал себя в руки шарлатана. Несмотря на уверения Рисли, слово «гипноз» наводило его на мысли о спиритических сеансах и шантаже, и он не раз хмыкал по поводу этого явления, укрывшись газетой. Может быть, бросить эту затею, пока не поздно?

Но внешний вид дома его успокоил. Когда на звонок открылась дверь, он увидел на лестнице маленьких Ласкеров Джонсов, очаровательные дети резвились и, приняв его за «дядю Питера», повисли у него на руках. Ему предложили пройти в комнату ожидания, дали почитать «Панч» и закрыли за ним дверь – все как у любого другого доктора. Он готов отдаться своей судьбе. Ему нужна женщина – утвердить статус в обществе, унять похоть и произвести детей. Он не рассчитывал получить от этой женщины радость в жизни – в худшем случае на такую роль сгодился бы Дики, – ибо за долгое время борьбы забыл, что такое любовь, и, отдавая себя в руки мистера Ласкера Джонса, искал отнюдь не счастья, а отдохновения.