Текст книги "Избранное"

Автор книги: Эдвард Морган Форстер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)

Когда Морис спускался по ступенькам, к нему словно подлетел дух – возможно, это был он сам из прежних лет, потому что откуда-то из глубин его горюющей души возник голос, звучавший с кембриджским акцентом. Этот молодой и беззаботный голос словно корил его – не ешь себя поедом, в кои веки дал себе волю, не стал перечить своим желаниям. Неожиданно возле парка появился экипаж с королем и королевой, Морис остановился, обнажил голову… и тут же проникся к коронованным особам глубочайшим презрением. Преграда, отделявшая его от «нормальных» людей, словно открыла ему свою другую грань. Стыд и страх улетучились. Ведь леса, ночная тьма – на его, а не на их стороне. Именно они окружены забором, а не он. Как он ошибался в прошлом! За это и расплачивается по сей день… Ошибался, потому что хотел усидеть на двух стульях, насладиться двумя мирами сразу. «Но не могу же я отказаться от своего класса», – настаивал он.

«Что ж, – говорило его прежнее „я“, – как знаешь. Поезжай домой, только не забудь завтра сесть на свой поезд в 8.36 и вовремя явиться на службу, потому что твой отпуск кончился – запомни это, а еще запомни, что от мыслей о внутренней свободе и о Шервудском лесе придется отказаться раз и навсегда».

«Но я не поэт, не до такой степени я идиот…»

Король с королевой скрылись в своем дворце, солнце укатилось за деревья парка, растопив их в некое гигантское чудище с зелеными пальцами, разомкнутыми или сомкнутыми в кулак.

«А земная жизнь, Морис? Разве она тебе совсем чужда?»

«Но что такое земная жизнь? Это просто моя каждодневная жизнь, как и жизнь общества. Одна строится на другой, как однажды сказал Клайв».

«Верно, как и то, что природе на слова Клайва наплевать».

«Но отказаться от своего класса я не могу».

«Близится ночь, поторопись, бери такси… поспеши, как твой отец, не то перед носом захлопнут двери».

Подняв руку, он остановил такси и успел на поезд 6.20. На кожаном подносе в вестибюле его ждало еще одно послание от Скаддера. Он сразу узнал почерк, «мистер» вместо «эсквайр», наспех налепленные марки. Он испугался и озлился, хотя не так сильно, как испугался бы минувшим утром, – наука отказалась подобрать к нему ключ, но его положение уже не представлялось ему столь отчаянным. Разве подлинный ад не лучше искусственного рая? И не страшно, что он ускользнул от манипуляций мистера Ласкера Джонса. Он сунул письмо в карман смокинга, и оно лежало там нечитанным, пока он играл в карты. До слуха донесся голос шофера – тот извещал о своем уходе… поди пойми, что у этих плебеев на уме. Он обмолвился, что слуги, мол, такие же люди из плоти и крови, как и мы, но его тетка громко возразила: «Нет, не такие». Перед сном он поцеловал матушку и Китти, уже не боясь, что осквернит их своим поцелуем. Их пребывание в ранге святых оказалось недолгим, все их слова и дела опять стали мелкими и несущественными. Не чувствуя за собой вины, он заперся в комнате и минут пять смотрел во тьму пригородной ночи. Ухали совы, где-то погромыхивал трамвай, а сердце его стучало как никогда громко. Письмо оказалось длинным. Пока Морис разворачивал его, кровь пульсировала по всему телу, но голова осталась на удивление ясной, и ему удалось прочитать письмо, не спотыкаясь на каждом предложении.

«Мистер Холл, со мной только что разговаривал мистер Борениус. Сэр, вы со мной поступаете не по справедливости. Я уплываю на той неделе, на „Норманнии“. Я писал вам, что уезжаю, а вы мне даже не ответили, это несправедливо. Я родом из порядочной семьи, почему же вы обращаетесь со мной, как с собакой? Это несправедливо. Мой отец – порядочный торговец. В Аргентине я буду сам по себе. Вы сказали: „Дорогой мой Алек“, – а сами не пишете. Мне кое-что известно про вас и про мистера Дарема. Вы сказали: „Называйте меня Морис“, почему же такая несправедливость? Мистер Холл, во вторник я еду в Лондон. Если не хотите, чтобы я приехал к вам домой, скажите, где нам встретиться в Лондоне, только не увиливайте, а то пожалеете. Сэр, после того, как вы уехали из Пенджа, тут все по-старому. Крикет кончился, с больших деревьев уже падают листья, хотя и рановато. Как я понял, мистер Борениус рассказал вам кое-что про девушек? Ну и что же тут такого, для мужчины это нормально, а вы обращаетесь со мной, как с собакой. Это ведь было, когда мы с вами не познакомились. Хотеть девушку – это же нормально, по природе. Про девушек мистер Борениус узнал, когда готовил прихожан к причастию. У нас с ним только что был разговор. А с джентльменом у меня такого никогда прежде не было. Вы, наверное, осерчали, когда я разбудил вас так рано? Так вы сами виноваты, сэр, потому что голову мне на плечо положили. А у меня с утра работа, я ведь у мистера Дарема на службе состою, а не у вас. Я у вас не служу, и нечего со мной обращаться, будто я ваш слуга, я такого не позволю, любому могу так и сказать. Я всегда с почтением к тому, кто этого заслуживает, раз ты джентльмен, так и веди себя как джентльмен. Симкокс мне сказал: „Мистер Холл просил поставить его восьмым“. А я вас поставил пятым, так я же был капитан, не будете же вы из-за этого поступать со мной несправедливо?

С почтением А. Скаддер.

P.S. Мне кое-что известно».

Последнее предложение кидалось в глаза, но Морис совладал с собой и попытался осмыслить письмо в целом. Видимо, в низах ходила какая-то неудобоваримая сплетня насчет него и Клайва, но что с того? Допустим, кто-то шпионил за ними в Синей комнате либо в папоротнике и истолковал увиденное по-своему – что с того? Сейчас все дело – в настоящем. Зачем Скаддеру эта сплетня понадобилась сейчас? Что у него на уме? И что за выбор слов: одни грязные, другие дурацкие, третьи вежливые? Первое впечатление от письма было простым: тут пахнет мерзостью, стало быть, требуется вмешательство стряпчего. Но, отложив письмо в сторону, взяв трубку и затянувшись, Морис задумался: а ведь написать нечто подобное мог и он сам! Когда от обиды мутнеет в голове. У Скаддера от обиды помутилось в голове! Тогда письмо – в духе самого Мориса! Письмо было неприятным, не поймешь, какую цель преследовал автор (возможно, этих целей – десяток), но встать в позу надменной суровости, как это сделал Клайв, когда в их спорах впервые возник «Симпозиум»… Нет, невозможно. Придется встретиться. И он написал: «А. С. Хорошо. Встретимся во вторник в пять часов у входа в Британский музей. Это большое здание. Дорогу подскажет любой. М. X.». Вот так, коротко и ясно. Оба они – изгои, и если эта бумажка где-то всплывет, поводов для глумления свет не получит. Что касается места свидания… что ж, именно там ему наверняка не грозит случайная встреча с каким-нибудь знакомым. Бедный Британский музей, обитель святости и целомудрия! Морис улыбнулся, и это была улыбка довольного собой проказника. Вдруг возникла согревающая душу мысль: а ведь и Клайв не вышел из этой истории чистеньким, какая-то грязь налипла! Лицо его чуть посуровело, теперь это было лицо атлета, который с честью перенес год страданий и тягот и обрел достоинство.

Новые живительные силы не покинули его и на следующее утро, когда он приехал на работу. До фиаско у мистера Ласкера Джонса свою работу он рассматривал как привилегию, которой, собственно говоря, почти недостоин. Как подпитку, позволявшую ходить дома с поднятой головой. Но теперь рухнул и этот бастион, и Морису снова хотелось смеяться – как он мог так долго заблуждаться! Господа Хилл и Холл черпали свою клиентуру из представителей среднего класса, чье сокровенное желание сводилось к одному: обезопасить себя и пребывать в надежном укрытии постоянно. Не таиться в берлоге от страха, а просто быть в укрытии всегда и везде, пока есть земля и небо, оградить себя от бедности, болезней, насилия, грубости. Но в итоге – от радости тоже. Господь сыграл с ними злую шутку. По их лицам, как, впрочем, и по лицам его сослуживцев и партнеров, было ясно: эти люди никогда не знали подлинной радости. Общество их переоснастило. Им была неведома борьба, а только в борьбе сентиментальность и похоть переплавляются в любовь. Из Мориса наверняка вышел бы прекрасный любовник. Потому что он по-настоящему способен доставлять и получать удовольствие. Эти же люди понятия не имели о том, что такое превратности судьбы. Они были либо пресыщены, либо вульгарны, и ко второй категории Морис в его нынешнем настроении относился снисходительнее. Эти люди приходили к нему и просили вложить их деньги под шесть процентов, но так, чтобы это было надежно. Он обычно отвечал: «Либо высокий процент, либо надежность – что-нибудь одно. То и другое сразу не бывает». Почти всегда этот разговор заканчивался так: «Что, если я положу все деньги под четыре процента, а на сотню с лишним попробую сыграть?» Даже им хотелось согрешить, рискнуть, не по-крупному, упаси Бог, как бы не рухнуло налаженное хозяйство, но таких поползновений вполне достаточно, чтобы понять: все их добродетели – липа. А он до вчерашнего дня пресмыкался перед этой публикой.

Ну почему он должен им прислуживать? Как какой-нибудь заумный выпускник, он прямо здесь, в пригородном поезде, пустился в рассуждения об этической стороне его профессии, однако попутчики не восприняли его всерьез. «Молодой Холл – малый не промах, – последовал приговор. – Клиента нипочем не упустит, зубами вцепится, а не упустит». Тут же поставили и диагноз – цинизм, для делового человека свойство вполне обычное. «Сам-то только и вкладывает денежки. Помните, весной рассказывал насчет строительства в трущобах?»

43

Дождь падал с неба в привычной для себя манере, обстреливал миллионную армию крыш и иногда пробивал их насквозь. Он осаживал трубные дымы, заставлял бензиновые испарения смешиваться с запахом сырой одежды, наполняя лондонские улицы особым настоем. Большой двор перед входом в музей дождь заливал безо всяких помех, метясь тяжелыми каплями в тосковавших голубей и каски полицейских. День настолько сгустился, что кое-где внутри зажгли электричество, и величавое здание напоминало гробницу, чудесным образом подсвеченную духами мертвецов.

Алек явился первым, вельветовые брюки он сменил на синий костюм и шляпу-котелок – обновил гардероб перед отъездом в Аргентину. Хвастливые слова о том, что он из порядочной семьи, были чистой правдой: предки его служили на государственной службе, торговали. Вольным сыном лесов он стал по чистой случайности. Впрочем, жизнь среди деревьев, на свежем воздухе и у воды его вполне устраивала, устраивала, как ничто другое, к тому же ему нравилось защищать жизнь либо отнимать ее; но работа егеря «бесперспективна», и если хочешь преуспеть в жизни, с лесной тропой надо прощаться. Сейчас слепое желание преуспеть охватило его. Судьба вложила в его руки силок, и он был намерен им воспользоваться. Он пробежал через двор, в несколько прыжков одолел ступени. Достигнув цели и оказавшись под крышей портика, он остановился и замер, если не считать глаз, пускавших стрелы во все стороны. Подобная смена ритма была для него обычна – он умел, затаившись, караулить дичь, всегда был «на месте», как написал Клайв в письме-рекомендации: «А. Скаддер провел у меня в услужении пять месяцев, и могу удостоверить, что он – человек быстрый и усердный». Именно эти качества он и собирался продемонстрировать сейчас. Когда подъехала жертва, он внутренне подобрался, нахохлился. Хотелось быть жестоким, но пугала неопределенность. Ему приходилось иметь дело и с джентльменами, и с людьми обыкновенными. Но в какую группу занести мистера Холла, сказавшего: «Зовите меня Морис»? Прищурив глаза, он стоял, словно ожидая распоряжений на крылечке в Пендже.

Самый опасный день в своей жизни Морис встретил безо всякого плана, хотя в мозгу его что-то подрагивало, как подрагивают мышцы под здоровой кожей. Он не призывал в помощники чванную гордость, но чувствовал, что бодр, заряжен, готов вступить в игру, и, будучи истинным англичанином, надеялся, что к поединку готов и противник. Хотелось остаться в рамках приличий, страха не было. Когда сквозь муть воздушной пелены он увидел поблескивавшее лицо Алека, на его собственном лице застыла маска собранности, он решил, что наносить удар первым не будет.

– Вот и вы, – сказал он, поднося к шляпе перчатки. – Дождь совсем замучил. Поговорим внутри.

– Как вам угодно.

Морис взглянул на него с легким дружелюбием, и они вошли в здание. При этом Алек вскинул голову и чихнул – словно фыркнул лев.

– Простудились? Все эта погода.

– Что здесь такое? – спросил Алек.

– Всякие старинные штуковины, достояние государства. – Они остановились в галерее римских императоров. – Да, погода никудышная. Только и выдалось два хороших денечка. И одна хорошая ночка, – к собственному удивлению, добавил он шаловливо.

Но Алек не поддержал шутку. Не такого начала он ждал. Он рассчитывал увидеть признаки страха, попытку сделать какой-то выпад. Поэтому он пропустил намек мимо ушей и еще раз чихнул. Эхо загрохотало по коридорам, лицо его на мгновение исказилось, и Морису вдруг пришло в голову, что Алек голоден.

– Я рад, что вы написали мне еще раз. Мне оба письма понравились. Я на вас совсем не в обиде, ничего плохого вы не сделали. А насчет крикета и всего прочего ошибаетесь. Скажу прямо, мне с вами было хорошо, тут вы не беспокойтесь. Вас это тревожит? Скажите, я ведь не знаю.

– А тут? Тут тоже ошибка? – Алек со значением прикоснулся к нагрудному карману. – То, что вы написали. А насчет вас и эсквайра – тоже ошибка? Кое-кто вздохнул бы с облегчением, будь оно так.

– А вот про это не надо, – сказал Морис, сказал безо всякого негодования, чему сам подивился: неужто даже Клайв времен Кембриджа утратил для него святость?

– Мистер Холл, вы не понимаете, если кое о чем станет известно, вам придется несладко.

Морис попытался уловить скрытый смысл сказанного.

Алек продолжал наступление, стараясь нащупать твердую почву под ногами:

– Мало того, я всегда был добропорядочным молодым человеком, пока вы не заманили меня к себе в комнату, чтобы поразвлечься. Разве это достойно джентльмена – вот так совратить человека? Мой брат говорит, что недостойно. – На последней фразе он чуть запнулся. – Между прочим, брат ждет меня у входа. Он хотел сам с вами поговорить, бранил меня на чем свет стоит, но я сказал: «Не надо, Фред, мистер Холл – истый джентльмен и будет вести себя, как подобает джентльмену, так что предоставь все мне». А еще я сказал, что и мистер Дарем – настоящий джентльмен, был, есть и будет.

– Что касается мистера Дарема, – перебил Морис, пожелавший внести в этот вопрос ясность, – да, когда-то у нас с ним были теплые отношения, но он изменился и теперь ко мне остыл, как и я к нему. Все кончено.

– Что кончено?

– Наша дружба.

– Мистер Холл, вы меня внимательно слушали?

– Очень внимательно, – подтвердил Морис и продолжил тем же тоном: – Скаддер, почему вы считаете, что питать чувства и к женщинам и к мужчинам – естественно? Так вы написали в письме. Для меня, например, это неестественно. Я привык считать, что «естественно» – это то, что удобно тебе самому.

Эта тирада вызвала у Скаддера интерес.

– Значит, вы и детей иметь не можете? – спросил он слегка вызывающе.

– Я был у двух докторов. Бесполезно.

– Так не можете?

– Выходит, что не могу.

– А хотите? – спросил тот, все еще враждебно.

– Какой толк хотеть?

– А я, к примеру, вполне могу жениться, – хвастливо заявил Скаддер. Тут же на глаза ему попался крылатый ассирийский бык, и выражение лица сменилось на наивно-восхищенное. – Ну и махина, – заметил он. – Чтобы такую отлить, какая была техника нужна!

– Верно, – согласился Морис, тоже не оставшийся безучастным к этому произведению искусства. – Сам не знаю, как его сделали. А вон еще один.

– Парочка, значит. Просто для украшения, что ли?

– Между прочим, у этого – пять ног.

– И у моего. Надо же. – Стоя каждый возле своего чудища, они взглянули друг на друга и улыбнулись. Потом лицо Алека снова посуровело, и он сказал: – Так не пойдет, мистер Холл. Я вашу игру понял, только второй раз вам меня не одурачить, так что лучше поговорим по-доброму – если позову Фреда, вам же хуже. Позабавиться – дело хорошее, только за это надо платить.

Угроза отразилась на его лице, но оно все равно оставалось красивым, красивыми были даже лучившиеся злым светом зрачки глаз. Морис посмотрел в эти глаза – мягко, но пристально. И напряжение как-то рассосалось, снялось само собой, отпало засохшим комочком грязи. Пробормотав что-то вроде «даю вам время на размышление», Алек присел на скамью. Вскоре Морис уселся рядом. Минут двадцать они бродили по залам, словно что-то искали. Разглядывали какую-нибудь богиню или вазу, потом, ведомые одним импульсом, двигались дальше, и было в этом единстве что-то завораживающее – ведь внешне они пребывали в состоянии войны. Скаддер изредка пускал стрелы – зловещие, ядовитые, – но тишина, что следовала за ними, каким-то образом оставалась неотравленной, душа Мориса не переполнялась страхом или яростью, было лишь сожаление: почему жизнь устроена так, что человек может попасть в столь нелепые обстоятельства? Иногда Морис отвечал, глаза их встречались – и его улыбка отражалась на губах его врага. Возникало ощущение, что происходившее было игрой, эдаким обоюдным розыгрышем, за которым крылось нечто подлинное, нужное им обоим. Оставаясь серьезным и добродушным, Морис продолжал держать оборону и не переходил к решительным действиям, потому что не чувствовал огня в крови. Ему требовался толчок извне, и случай не замедлил представиться.

Чуть наморщив лоб, он стоял, склонившись над макетом Акрополя, и бормотал:

– Понятно, понятно.

Джентльмен рядом услышал его, встрепенулся, вгляделся в него сквозь сильные очки и заявил:

– Вот так встреча! Вы учились в нашей школе!

Это был мистер Даси.

Морис не ответил. К месту действия приблизился Алек.

– Конечно, вы учились в школе мистера Абрахамса. Погодите! Не надо! Я сам вспомню вашу фамилию. Не подсказывайте. Вспомню сам. Вы – не Сэнди, не Гиббс. Знаю, знаю. Вы – Уимблди.

Что ж, мистер Даси в своем репертуаре. Всегда все путал. На свое имя Морис бы отозвался, но сейчас ему захотелось соврать. От их бесконечных неточностей он в свое время здорово натерпелся. И он ответил:

– Нет, я Скаддер. – Это была первая фамилия, что пришла ему в голову. Она лежала на поверхности, и, едва произнеся ее, он уже знал, почему представился именно так. Но не успел миг просветления улетучиться, как слово взял Алек.

– Неправда, – сообщил он мистеру Даси, – и я должен выдвинуть против этого джентльмена серьезные обвинения.

– Да еще какие серьезные, – подтвердил Морис и положил руку на плечо Алеку, чуть коснувшись пальцами шеи – просто потому, что так захотелось, другой причины не было.

Мистер Даси ничего не заметил. Не будучи по натуре человеком подозрительным, он решил, что тут зашифрована какая-то неуклюжая шутка. Раз этот достойного вида темноволосый джентльмен говорит, что он – не Уимблди, значит, так оно и есть.

– Извините, ради Бога, сэр, – сконфузился он, – я так редко ошибаюсь.

И тут же, вознамерившись показать, что до старого осла ему далеко, и поразить воображение молча внемлющей пары, пустился в пространные рассуждения о Британском музее: это, мол, не просто коллекция древностей, по здешним коридорам вполне можно поводить… да, обделенных судьбой, вот именно… здесь у людей пробуждается интерес… возникают вопросы даже в детских неокрепших душах… Да, подумал Морис, одной такой душе ты прочитал лекцию, вовек не забуду. Наконец терпеливый голос произнес:

– Бен, мы ждем. – И мистер Даси последовал за женой. Тут же отстранившись, Алек пробормотал:

– Ладно, все. Больше я вас беспокоить не буду.

– И куда вы пойдете со своими серьезными обвинениями? – спросил Морис, вдруг набычившись.

– Откуда я знаю! – Он оглянулся, лицо его ярким пятном выделялось на фоне лепных героев, безупречных, но бескровных, никогда не ведавших мук и потрясений. – Можете быть спокойны, я не причиню вам вреда, такого, как вы, все равно ничем не проймешь.

– Уже пронял, – возразил Морис, переполняясь гневом.

– Все, на этом точка… – Алек хлопнул себя ладонью по рту. – Не знаю, мистер Холл, что на меня нашло. Не хочу я вам вредить, да и никогда не хотел.

– Зачем тогда шантажировал?

– Нет же, сэр…

– Еще как шантажировал…

– Морис, я просто…

– Уже и «Морис»?

– Вы же называли меня «Алек»… Разве я хуже вас?

– Хуже!

Наступила пауза – затишье перед бурей. Наконец Морис взорвался:

– Клянусь Богом, если бы вы настучали на меня мистеру Даси, я бы вас уничтожил. Это бы дорого мне обошлось, но я бы нашел чем заплатить, а полиция всегда возьмет мою сторону, а не вашу. Вы еще жизни не знаете. И упрятали бы вас под замок за шантаж, а потом… я бы вышиб себе мозги.

– Застрелился бы? Лишил себя жизни?

– К тому времени я разобрался бы, что люблю вас. Но было бы поздно… как всегда, все приходит поздно. – Ряды обветшавших статуй нависли над ними, и он услышал свой голос: – Давайте выйдем отсюда, тут невозможно разговаривать. – Они вышли из перегретой громадины здания, прошли мимо библиотеки, якобы католической, в поисках тьмы и дождя. – Совсем забыл. Где ваш брат?

– У отца. Он ничего не знает… я просто угрожал…

– …шантажом.

– Как вы не можете понять… – Алек вытащил из кармана записку Мориса. – Возьмите, если хотите… она мне не нужна… и не была нужна… что ж, наверное, это конец.

Но нет, до конца было явно далеко. Не в силах расстаться, но и совершенно не представляя, что будет дальше, тугими пружинами шли они сквозь мерцание гаснувшего дня; наконец на них внезапно навалилась ночь, и Морису удалось взять себя в руки и осмыслить новые обстоятельства, в которые его поставила страсть. Они остановились на пустынной площади, прислонились к железной оградке вокруг деревьев – и Морис взял слово, стараясь найти выход из тупика.

Но чем спокойнее становился Морис, тем больше свирепел Алек. Мистер Даси словно установил между ними дьявольские качели – стоило одному из них ослабить напор, в атаку тут же переходил другой. Алек коршуном налетел на Мориса:

– В сарае для лодок тогда лило как из ведра, не то что сейчас. Да и ветер свистел. Почему вы не приехали?

– Потому что в голове – разброд.

– Что-что?

– У меня всегда так – тянет в разные стороны. Не приехал и не написал, потому что хотел убежать от вас, но на самом деле – не хотел. Вам этого не понять. Меня к вам тянуло, и оттого было страшно. А когда доктор попытался меня загипнотизировать, мне явились вы. Явились – и не дали уснуть. Меня будто околдовала зловещая сила, и я сказал себе, что эта сила – вы.

– А на самом деле что было?

– Все вместе.

– Не понимаю. Почему же вы не приехали к сараю?

– Боялся… кстати, вы тоже боитесь. С самого крикетного матча. Вы допустили внутрь страх, позволили себе бояться меня. Потому мы так и кидаемся друг на друга безо всякой нужды.

– Я бы у вас ни пенса не взял, пальцем бы вас не тронул, – простонал Алек и затряс решетку, что отделяла его от деревьев.

– А сами так и норовите сделать мне больно.

– А почему вы сказали, что любите меня?

– А почему вы зовете меня «Морис»?

– Знаете что, хватит разбираться. Вот… – И он протянул руку. Морис взял ее, и в ту же секунду они познали триумф, величайший из тех, что доступен обычному человеку. За физической любовью наступает реакция, сродни панике, и Морис вдруг со всей ясностью увидел, как легко животный порыв, бросивший их в объятия друг друга в Пендже, мог привести к катастрофе. Они так мало знали друг о друге – и так много. Отсюда страх. И жестокость. Все его существо наполнилось радостью, потому что муки Алека открылись ему через свои собственные – это вынырнул на поверхность гений, что прячется на дне каждой истерзанной души. Проявив не бесстрашие, но чуткость, Морис выдержал все нападки Алека, в которых была и детская наивность, и что-то иное, труднообъяснимое.

Пришел черед говорить другому. Угрызения совести, мольбы о прощении – все невнятным бульканьем вырвалось наружу. Так человек освобождается от поразившего его внутренности яда. Потом, чуть окрепнув, Алек стал рассказывать своему другу все, уже безо всякого стеснения. Про родственников. Про то, как в классе он тоже всегда был на вторых ролях. Никто не знает, что сейчас он в Лондоне, – в Пендже считают, что он у отца, отец полагает что он в Пендже. В общем, вырваться было трудно, даже очень. Сейчас ему пора домой – надо встретиться с братом, в Аргентину они едут вместе. Брат у него по торговой линии, жена брата – тоже. Не преминул он и прихвастнуть, как свойственно тем, для кого образование – не насущная потребность. Снова повторил, что родом из порядочной семьи, никогда ни перед кем не пресмыкался, нет, он не из таких, он не хуже любого джентльмена. Рука его тем временем подбиралась к руке Мориса. Они оба заслужили эту нежность… какое странное ощущение. Фонтан слов затих так же внезапно, как и всколыхнулся. Наступила тишина. Нарушить ее отважился Алек:

– Останься со мной.

Морис дернулся, мышцы их соприкоснулись. Теперь они любили друг друга осознанно.

– Проведем ночь вместе. Я знаю, где.

– Не могу. У меня встреча, – отказался Морис, слыша, как бешено колотится сердце. Предстоял официальный обед с возможным клиентом их фирмы, а клиентами, как известно, не бросаются. Надо же, он едва не забыл об этой встрече. – Мне пора, надо переодеться. Дело есть дело, Алек, ты же понимаешь. Встретимся в любой другой вечер – когда угодно.

– Мне в другой раз в Лондон не выбраться – отец или мистер Эйрис могут что-то заподозрить.

– Ну и что?

– А пропустить встречу нельзя?

Снова повисла тишина. Потом с пылкой отрешенностью Морис сказал:

– Ладно, черт с ней.

И они зашагали под дождем к месту свидания.

44

– Алек, проснись.

По руке словно пробежала судорога.

– Надо поговорить о будущем.

Алек свернулся поуютнее, не такой уж и спящий – теплый, мускулистый, счастливый. Да и Морис был счастлив как никогда. Он шевельнулся, тут же ощутил ответное пожатие и забыл, что хотел сказать. Свет сочился на них из внешнего мира, где все не унимался дождь. Какая-то нелепая гостиница, случайное пристанище – укрыться от врагов чуть подольше.

– Эй, малыш, пора вставать. Утро.

– Ну и вставай.

– Встанешь, когда ты так вцепился.

– Будет ерзать, вот я тебе поерзаю. – От чрезмерной почтительности Алек избавился полностью. Британский музей исцелил его от этого недуга. Сегодня праздник, он в Лондоне, на сердце покойно, хотелось нежиться в полудреме, бездельничать, безобидно подшучивать и заниматься любовью.

Того же хотелось и Морису – что может быть лучше? – но его отвлекали мысли о будущем, весьма близком, утренний свет набирал силу, и их уютное гнездышко обретало реальный облик. Предстояло что-то говорить, что-то решать. Господи, благослови эту ночь, что вот-вот кончится, благослови сон и бодрствование, крепость мышц и ласку, легкий нрав, надежный покров тьмы. Повторится ли такая ночь?

– Все хорошо, Морис? – в ответ на его вздох. – Тебе удобно? Не убирай голову с моей груди, тебе же нравится. Вот так, и ни о чем не тревожься. Ты же со мной. Вот и не тревожься.

Да, ему повезло, сомнений нет. Скаддер – явно человек искренний и добрый. Быть с ним – одно удовольствие, он настоящее сокровище, прелесть, находка, каких одна на тысячу, вожделенная мечта. Но как у него со смелостью?

– Чудесно, что мы с тобой вот так… – Губы настолько близко, что слова едва произносились. – Как в сказке… Ведь когда я тебя первый раз увидел, так и подумал: «Вот бы с ним…», да, честно, прямо так: «Вот бы мне с ним…» И сбылось.

– Да, поэтому мы будем сражаться.

– Зачем? – в голосе послышалось раздражение. – Хватит, посражались.

– Против нас – целый мир. Нам надо собраться с мыслями и продумать будущее, пока не поздно.

– Зачем ты сейчас с этим? Взял и все испортил.

– Потому что надо поговорить. Такое нельзя пускать на самотек, иначе нам же с тобой будет худо, как было в Пендже.

Внезапно шершавой, загрубевшей на солнце тыльной стороной ладони Алек поскреб Мориса по спине.

– Что, кусается? То-то. Так что насчет посражаться я готов. – Он хотел скрыть недовольство, потому и дурачился и даже слегка переусердствовал – поцарапал Мориса. – Не напоминай мне про Пендж, – продолжал он. – О-о! Тьфу! В этом Пендже я всегда был слугой: Скаддер, сделай то, Скаддер, сделай это. А знаешь, что мне как-то раз сказала старая хозяйка? Вот что: «Будь так любезен, голубчик, отправь для меня это письмо, запамятовала, как там тебя?» Как там тебя! Полгода я каждый Божий день подхожу к этому чертову крыльцу, чтобы выслушать распоряжения Клайва, а его мамочка не знает, как меня зовут. Ну не стерва ли? Я ей говорю: «А тебя как? Старая жопа, вот как». Ей-Богу, так и хотел сказать. Жалко, что не сказал. Морис, ты даже представить не можешь, как они со слугами разговаривают. Прямо в голове не укладывается. Этот Арчи Лондон, с которым ты якшаешься, ничуть не лучше, и сам ты такой же, да – такой же. «Эй, человек», и все такое. Между прочим, еще чуть-чуть – и не видать бы тебе меня. Думаешь, я как заяц поскакал по лестнице, когда ты меня позвал? Дудки, я еще помозговал: небось не шибко я ему нужен. А уж когда ты в сарае не объявился, как я велел, тут я совсем взбеленился! Это уж слишком! Ну, думаю, ладно, поглядим. А сарай для лодок – это место всегда мне было по нраву. Бывало, пойду туда, сяду покурить, это когда тебя и в помине не было, дверь отопру… ключ-то у меня, кстати, и сейчас с собой… сидишь, смотришь на пруд, вода как зеркало, потом рыбешка выпрыгнет, а у меня для нее уже и сеть готова.

Выболтавшись, он смолк. Поначалу это был разбитной весельчак, отчасти даже сплетник, но постепенно голос его увял и опечалился, словно на поверхности водной глади возникла сама истина, и истина эта была безрадостной.

– Мы в этом сарае еще встретимся, – пообещал Морис.

– Нет, не встретимся. – Он отпихнул Мориса, но тут же вцепился в его одежду, притянул к себе, притянул яростно и обнял так, словно наступал конец света. – Но ты все равно запомнишь. – Отпустив Мориса, он стоял в серой пелене, не поднимая глаз, руки бессильно висели вдоль тела. Словно хотел запомниться именно таким. – Я ведь вполне мог тебя убить.

– Или я тебя.

– Куда подевалась моя одежда? – Казалось, он только что очнулся. – Уже поздно. У меня даже бритвы нет, я же не собирался на ночь оставаться… Надо бегом на поезд – если опоздаю, Фред может что-то заподозрить.

– Пусть.

– Господи, представляешь, увидел бы нас с тобой Фред.

– Не видит же.

– А если бы увидел… слушай, завтра уже четверг, в пятницу надо паковать чемоданы, в субботу «Норманния» отчаливает из Саутгемптона – и прощай, старая, добрая Англия!