Текст книги "Город чудес"

Автор книги: Эдуардо Мендоса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 35 страниц)

Онофре Боувила рассеянно выслушал пространные объяснения изобретателя, потом нажал на кнопку звонка. Явившемуся на зов мажордому он приказал подбросить в камин поленьев, а сам задумчиво следил за его движениями.

– Похоже, мое предложение не совсем вас убедило, – сказал Сантьяго Бельталь, когда мажордом оставил их одних.

Это тривиальное замечание вывело Онофре Боувилу из состояния прострации. Он вопрошающе посмотрел на изобретателя, словно видел его впервые.

– Просто оно мне неинтересно, – сухо заметил он; мысли унесли его далеко, и сейчас он желал только одного – избавиться от докучливого визитера. – Не то чтобы неинтересно, – торопливо прибавил он, прочитав на лице изобретателя огорчение: любезность, проявленная Онофре в начале разговора, заронила в его сердце ложные надежды, которые теперь таяли на глазах, – возможно, я возьму на вооружение вашу идею, но попозже… – сказал он машинально и даже не потрудился закончить фразу.

В течение следующих нескольких недель до него время от времени доходили вести о Сантьяго Бельтале. Изобретатель обратился со своей идеей к нескольким частным лицам и в некоторые государственные учреждения. Никто не хотел брать на себя конкретные обязательства: произносились лишь слова одобрения и общие, ни к чему не обязывающие обещания. «Мы изучим ваш проект со всем вниманием, коего он безусловно заслуживает», – говорили ему. От своих людей он узнал, что Бель-таль и его дочь снимают меблированные комнаты на улице Сепульведа. Соседи были категоричны: оба не в своем уме, ни на что не годны и не имеют ломаного гроша за душой. Онофре решил выждать – в любом случае рано или поздно все прояснится само собой. И однажды мажордом доложил ему о визите; это случилось в пасмурный день: низкое свинцовое небо, дальние раскаты грома.

– Вас спрашивает сеньорита и просит уделить ей несколько минут для беседы наедине, – сказал мажордом безразличным тоном, однако у Онофре по спине пробежал холодок.

– Проведи ее ко мне и сделай так, чтобы нам не мешали, – приказал он, поворачиваясь к двери спиной, словно хотел скрыть свое смятение. – Подожди, – задержал он мажордома, поспешившего исполнить его поручение. – Передай шоферу, чтобы он не ложился вплоть до моего особого распоряжения и держал машину наготове – она мне может потребоваться в любую минуту.

Выслушав хозяина, мажордом вышел из библиотеки, осторожно прикрыл за собой дверь и направился в вестибюль.

– Извольте следовать за мной, – сказал он. – Сеньор примет вас тотчас же.

Ее тоже била дрожь. «Я догадываюсь о том, что может произойти, – подумала она и пошла вслед за мажордомом. – Господи, помоги мне!»

Онофре узнал ее сразу, как только она переступила порог библиотеки; он вспомнил ее с настораживающей отчетливостью, будто ее появление спрессовало и вывело на экран подсознания все те годы, которые разделяли их давнюю мимолетную встречу и сегодняшнее свидание, будто с того момента прошло всего несколько мгновений, тем не менее достаточных для того, чтобы охватить одним взглядом все свое прошлое, похожее на зыбкий расплывчатый сон, и с болью ощутить, как сильно ему не хватало этой девочки. «Неужели вся прожитая мною жизнь была лишь наваждением?» – промелькнуло у него в голове, и в этот момент он услышал:

– Я – Мария Бельталь.

– Мне хорошо известно, кто вы, – ответил Онофре и, чтобы заполнить неловкую паузу, заметил: – Как жарко в этой комнате! У меня всегда горит камин: несколько месяцев назад я был очень болен, и врачи велели мне беречься. Садитесь и рассказывайте, что вас ко мне привело.

Поколебавшись мгновение, она подошла к стулу и села: на ней была короткая юбка, и, выбери она глубокое кресло, принятая поза могла бы поставить ее в неудобное, если не смешное, положение. В те годы длина платья, доходившая в 1916 году до подъема ноги, стала медленно, но неуклонно, словно улитка по стеблю растения, ползти вверх, пока не добралась до колена и не замерла на этой отметке вплоть до шестидесятых годов. Укоротившиеся юбки вызвали панику в текстильном производстве – становом хребте каталонской промышленности. Однако страхи оказались необоснованными: хотя теперь на пошив платья уходило меньше материи, это с лихвой компенсировалось чрезмерным разнообразием гардероба женщины с тех пор, как она начала принимать активное участие в общественной жизни, работать и заниматься спортом. Мода круто поменялась: другими стали сумки, перчатки, обувь, шляпки, чулки, прически. Уже не носили столько украшений, были решительно изгнаны из обихода веера. Мария положила ногу на ногу, и он не мог не заметить ее шелковых прозрачных чулок и не спросить себя: что означает эта поза?

– Не думайте, – начала Мария Бельталь, – будто я иду по стопам отца и нахожусь с ним в одной упряжке, как иногда говорят о потерявших самостоятельность людях; вовсе нет – мы с ним совершенно разные и поступаем каждый по-своему. Он был здесь, мне это известно, и надо думать, предложил вам свое последнее изобретение. Я пришла лишь затем, чтобы сказать: мой отец – не мошенник, не шарлатан и не чудак, не стоит судить о нем по внешности. Он самоучка, но это отнюдь не умаляет его дарования и не мешает ему быть истинным ученым с фундаментальными знаниями, неутомимым тружеником и просто честным человеком. Его изобретения – не фантазии, основанные на гипертрофированном восприятии действительности. Я понимаю, мои утверждения бездоказательны, и вам трудно поверить в объективность моей оценки, поэтому ко всему, что исходит от меня, вы отнесетесь с известной долей скепсиса и будете абсолютно правы. Откровенно говоря, принимая во внимание положение, в котором очутились мы с отцом, все мои рассуждения нелогичны: наши дела идут хуже некуда; они всегда шли плохо, однако в последнее время стали совсем безнадежными. Нам нечем платить за жилье, еду и вообще не на что жить. Не буду скрывать – я здесь, чтобы молить вас о спасении. Отец стареет, но меня беспокоит не столько его возраст – я могу устроиться на работу и содержать нас обоих, мне уже приходилось это делать, – сколько его душевное состояние. Мне кажется, пришло время, когда у него должен появиться шанс: ему нельзя встречать старость с ощущением бесполезности прожитой жизни. Не смотрите на меня так саркастически, я понимаю – это удел почти всех людей. Вы ведь позволите мне говорить от имени отца, не правда ли? – Она резко поднялась и прошлась по ковру; со своего кресла он видел ее стройные икры, обтянутые шелковыми чулками, на которые падал отсвет полыхавших в камине дров. Наконец она села и продолжила более спокойным тоном, размеренно выговаривая слова: – Я обратилась к вам, потому что вы единственный, кто может вытащить отца из той ямы, в которую он попал уже давно. Говорю вам это не для того, чтобы польстить; в моих словах для вас нет ничего нового, и вы лучше меня знаете о своей способности безбоязненно идти на риск, о чем свидетельствует ваша визитная карточка, данная отцу много лет назад. Тот день врезался мне в память, – она слегка покраснела, – и я навсегда запомнила ваш благородный жест. В сущности, я прошу вас только об одном: пересмотреть ваше решение. Умоляю, не отвергайте с порога предложение отца и подумайте над ним еще раз. Устройте так, чтобы его чертежи и расчеты посмотрели эксперты, посоветуйтесь с нужными, понимающими суть вопроса специалистами и попросите их сделать заключение – вам это ничего не будет стоить, зато вы сможете разобраться, заслуживает ли этот проект вашего внимания.

Она вдруг замолчала и застыла в напряженном ожидании; слышалось только ее тяжелое дыхание. Волнение было вызвано желанием предвосхитить возможную реакцию собеседника: она боялась, что он выгонит ее, но еще больше боялась, что он попытается грубо и бесцеремонно овладеть ею прямо в кабинете. Хорошо понимая всю опрометчивость совершенного ею поступка, она тем не менее пошла на него осознанно. Ее пугала только та уничижительная форма, в которой все могло произойти. Догадываясь о том, что уготовано ей жизненными обстоятельствами, она до сих пор так и не выработала для себя четкой линии поведения и не имела представления, как поведут себя ее чувства, когда придет этот роковой час. Она боролась с собой, пытаясь выкинуть навязчивую идею из головы. Мать бросила их давно, и она не сохранила о ней даже воспоминания, но ее незримый образ постоянно присутствовал в подсознании; вся ее жизнь прошла в обществе двух созданных воображением фантомов. Один из них сейчас пристально на нее смотрел. Она запомнила этот взгляд, когда была еще совсем ребенком; тогда ей было стыдно за свою неуклюжесть, за рваные обноски, за те условия, в которых они жили с отцом. Но несмотря на жгучий стыд, она все-таки обратила внимание на его взгляд. Он думал о том же: «Она запечатлелась в моей памяти как девочка с глазами цвета жженого сахара, а они, оказывается, серые», – удивлялся он.

2

Недавно возникшая легенда гласит: в самом начале ХХ века на землю опять явился дьявол, похитил одного барселонского банкира прямо из кабинета и унес его по воздуху на гору Монжуик; стоял ясный день, и с горы как на ладони была видна вся Барселона: от порта до Кольсе-рольской гряды и от Прата до реки Бесос. К тому времени большая часть тех 13 989 942 квадратных метров, отведенных по Плану Серда под застройку, была уже освоена, и теперь новые районы подходили вплотную к границам соседних деревень (тех самых, чьи жители в старину развлекались, наблюдая за барселонцами, которые, словно муравьи, сновали по улочками маленького города, запертого в каменном мешке под строгим надзором мрачной громады Сьюдаделы); фабричные трубы выбрасывали клубы дыма, и он стлался над городом наподобие тюлевой занавески, колыхавшейся от легкого дуновения морского бриза; сквозь прозрачную дымку можно было различить изумрудные поля Маресме, золотые пляжи и синее кроткое море с черными точками рыболовецких судов. Дьявол заговорил:

– Все это будет твоим, если ты, припав к моим ногам…

Но банкир не дал ему закончить; привыкнув к ежедневным торгам на бирже, он нашел сделку очень выгодной и, ничтоже сумняшеся, согласился на ее заключение. Не иначе как финансист был туп, близорук и глух, поскольку не разобрал до конца, что именно предлагал дьявол в обмен на его душу, и вообразил, будто предметом торга была та самая гора, где они стояли. Как только видение исчезло и он проснулся, то сразу же стал прикидывать, какую выгоду сулит ему сделка. Гора имела – и имеет до сего времени – слишком крутые, но приятные глазу склоны, сплошь заросшие жасмином, апельсиновыми деревьями и лаврами; в те редкие моменты благодати, когда из бастионов страшного замка, короновавшего ее вершину, не вырывался огонь, когда по городу не стреляли картечью и не метали в него бомбы, барселонцы шумными толпами поднимались на гору полюбоваться окрестностями, а ремесленники, слуги и солдаты располагались близ чистых источников и устраивали веселые пикники. После долгих раздумий банкира осенила гениальная, на его взгляд, идея: «А что, если мы организуем на Монжуик Всемирную выставку, которая не уступит своей предшественнице, проведенной в 1888 году, ни в успехе, ни в доходах?» – спросил он себя. К тому времени ценой многих лишений город все-таки оправился от ущерба, нанесенного предыдущим мероприятием, и в памяти барселонцев остались лишь воспоминания о пышных празднествах и блестящих приемах в честь высоких особ. Алькальд встретил инициативу с нескрываемой завистью. «Карамба! Какая блестящая идея, и почему она не пришла мне в голову первому?» – думал он, пока банкир излагал ему свой план. Тут же нашлись субсидии, и за них проголосовали единогласно. Гору Монжуик закрыли для публичных посещений; вырубили леса, замуровали в трубы горные ручьи, взорвали динамитом источники, сровняли выступы и впадины, а потом насыпали кучи цемента на те места, где планировалось возведение павильонов и дворцов. Как и в прошлый раз, не заставило себя ждать появление всяческих препон и подводных камней: сначала разразилась мировая война, а потом последовало молчание правительства Мадрида, которое долго не давало разрешения на проведение мероприятия, чем окончательно парализовало стройку. Меж тем наш банкир находился в смертельном трансе, и только благодаря заступничеству святого Антонио Мария Кларет[130]130
  Святой Антонио Мария Кларет (1807 – 1870) – испанский прелат, советник и исповедник испанской королевы Изабеллы II. Канонизирован в 1950 г.


[Закрыть] смог вызволить свою душу из цепких когтей злодея, но выставка приказала долго жить. Должно было пройти двадцать лет, чтобы усилия, предпринятые генералом Примо де Риверой для развития института общественных работ, вдохнули новую жизнь в старую идею. С тех пор не только Монжуик, но и весь город превратился в арену колоссальной стройки: многие здания были разрушены, мостовые и дорожные покрытия разворочены, а на их месте прокладывали линии метро. Барселона того времени напоминала окопы мировой войны, по милости которой на планах банкира был поставлен жирный крест. На стройках трудились многие тысячи рабочих: подсобники и каменщики устремились в Барселону со всех концов полуострова, особенно с бедного юга. Они прибывали на поездах, забивая до отказа перроны вокзала Франция, только что расширенного и обновленного. Как всегда, город оказался не готов к такому наплыву людей. Из-за отсутствия жилья иммигрантов селили в развалюхах, прозванных бараками. Барачные поселки вырастали за одну ночь, они были повсюду: за городом, на склонах Монжуика, на берегах Бесос. Они имели дурную славу и нелепые названия, например, Ла-Мина, Кампо-де-ла-Бота и Пекин. Феномен временных бараков сильно настораживал: уж слишком очевидным было его стремление к постоянству. На окнах самых жалких лачуг появились тряпичные занавески, границы будущих палисадников и огородов выкладывали побеленными известью камнями. На этих участках сажали помидоры, пустые жестянки из-под керосина приспосабливали под цветочные горшки, и в них буйно росли белые и красные герани, петрушка и базилик. Чтобы исправить положение, власти начали возводить блоки «дешевого жилья». Дома этого типа отличались не только низкой квартплатой, но и плохим качеством строительных материалов: цемент смешивали с избыточным количеством песка, и, высыхая, он крошился; вместо балок и стропил часто ставили полусгнившие железнодорожные шпалы, перегородки изготовляли из картона или спрессованной бумаги. Из подобных зданий образовывались целые города-спутники, не имевшие ни водопровода, ни электричества, ни телефона, ни газа; в них отсутствовали школы, пункты медицинской помощи, развлекательные центры, совсем не было зеленых насаждений. До них не доходили линии общественного транспорта, и их обитатели пользовались велосипедами. Улицы Барселоны имеют покатый рельеф, по ним трудно передвигаться даже пешеходам, не говоря уж о велосипедистах, поэтому люди добирались до работы вконец измотанные и часто гибли под колесами автомобилей или на строительных площадках. Женщины и те, кто не вышел ростом, предпочитали трехколесные велосипеды, более удобные и надежные, но менее практичные из-за большего веса. В дешевых жилищах часто выходило из строя оборудование, и поэтому почти каждый день случались пожары и затопления. Газеты того времени изобилуют разоблачительными статьями следующего толка: Вчера, во вторник, во второй половине дня двадцатитрехлетний Пантагрюэль Криадо-и-Чопо, родом из Мулы (провинция Мурсия), подвизающийся в настоящее время помощником каменщика на строительстве Павильона Германии, сильно поскандалив с женой и свекровью, в сердцах заехал кулаком в стену гостиной своей квартиры, которая тут же рухнула. Вышеупомянутый Пантагрюэль Криадо очутился в спальне своих соседей, Хуана де ла Крус Маркеса-и-Лопеса и Нисефоры Гарсиа де Маркес, и обменялся с ними несколькими фразами на повышенных тонах. Завязалась потасовка, в результате чего одна за другой обвалились все перегородки первого этажа; в драку вмешались остальные жильцы, и тут началось настоящее светопреставление. В итоге от дома остались одни руины. Еще более красноречиво звучит заголовок одной заметки, увидевшей свет в 1926 году: Ребенок гибнет оттого, что сосед сверху дернул за цепочку унитаза. Список обитателей бараков и дешевых жилищ пополнялся теми, кто проживал в квартирах на правах субаренды. Этим людям законные квартиросъемщики сдавали одну комнату (всегда худшую) и за дополнительную плату предоставляли возможность пользоваться туалетом и кухней, но с жесткими ограничениями. Субарендаторы, число которых в 1927 году превысило сто тысяч, по сравнению с другими иммигрантами находились в лучших условиях, но зато, за редкими исключениями, подвергались постоянным унижениям. На фоне этих агонизирующих построек, где царил дух вырождения и мстительной ненависти, поднимались силуэты грандиозных павильонов и роскошных дворцов Всемирной выставки, призванной удивить мир. А вдали от суетного Монжуика, в закопченной пламенем свечей часовне стояла статуя святой Эулалии и с изумлением взирала на выраставшую у нее на глазах панораму. «Что за город! – сокрушалась она. – Господи, что это за город!» Святая сильно переживала за судьбу Барселоны, хотя по отношению к ней горожане никогда не проявляли ни особой щедрости, ни великодушия. В IV веке нашей эры, будучи двенадцатилетней отроковицей, она за отказ поклоняться языческим богам сначала подверглась пыткам, а затем была сожжена на костре. Пруденсио[131]131
  Пруденсио Аурелио Клементе (348 – 415?) – один из первых поэтов христианской лирики.


[Закрыть] рассказывает: умирая, святая испустила изо рта дух в виде белого голубя, а ее тело вдруг покрылось густым слоем инея. В течение многих лет святая Эулалия почиталась как заступница города, однако потом ей пришлось уступить это звание Пресвятой Деве Мерсед, или Милостивой, которая носит его с честью и по сей день. В довершение всего, будто мало было нанесенной обиды, установили, что той святой Эулалии, девственницы и мученицы, под чьим неусыпным покровительством Барселона находилась в течение нескольких веков, не существовало вовсе: она была сотворена по образу и подобию подлинной Эулалии, рожденной в Мериле в 304 году и сожженной вместе с другими мучениками во времена гонений на христиан при императоре Максимиане. «Святые не приживаются у нас, – качали головами барселонцы, – так уж повелось». И действительно, спустя некоторое время существование настоящей Эулалии из Мериды, чей праздник отмечается 10 декабря, тоже было подвергнуто сомнениям. Теперь статуя поруганной святой занимала один из боковых приделов барселонского Собора, откуда смотрела на панораму стройки и раздумывала над тем, как отнестись к окружавшему ее разгрому. «Это не может так дальше продолжаться, – сказала она однажды, – я буду не я, если не приму меры!» Она попросила святую Лукрецию и Христа Лепанто [132]132
  «Христос Лепанто» – чудотворное распятие, главная святыня Собора Барселоны.


[Закрыть]прикрыть ее отсутствие сотворением какого-нибудь маленького чуда, а сама спустилась с пьедестала, вышла на улицу и, тяжело переваливаясь, направилась в муниципалитет. Алькальд встретил ее с двояким чувством: с одной стороны, он был рад появлению единомышленника, на чью поддержку мог опереться, но с другой – отчаянно трусил, как бы ее вмешательство не вызвало осуждения у вышестоящих органов.

– Эх Дариус, Дариус! Опять ты хочешь всем угодить! – уязвила алькальда святая Эулалия.

Дариус Румеу-и-Фрейкса, барон де Вивер, занимал пост алькальда с 1924 года.

– Когда я вступил в должность, все это безобразие уже началось, – сказал он оправдывающимся тоном. – Что до меня, то я бы никогда не допустил проведения в Барселоне новой выставки. – Этот алькальд не обладал и не мог обладать таким горячим, бьющим через край темпераментом, как его выдающийся предшественник Риус-и-Таулет, да и Барселона сильно изменилась: теперь это был огромный город со сложной инфраструктурой. – Виноват Примо де Ривера, свихнувшийся на своей маниакальной идее общественных работ, – продолжал жаловаться алькальд. – За его популистскую политику нам волей-неволей придется расплачиваться всем миром. Город поражен иммигрантской заразой, и она в основном идет с юга. – Он вдруг вспомнил, что по утверждению сведущих людей святая Эулалия тоже была южанкой, и поспешно добавил: – Не пойми меня превратно, Эулалия: я не имею ничего против южан, равно как и против кого бы то ни было, – для меня все равны перед Богом; просто когда я вижу, до какой степени обнищания дошли эти люди и в каких ужасающих условиях они живут, у меня душа разрывается на части. Но что я могу поделать?

Святая Эулалия уныло покачала головой.

– Не знаю, – сказала она наконец, потом тяжело вздохнула и добавила: – В крайнем случае можно обратиться за помощью к Онофре Боувиле!

Однако ей было невдомек: именно в этот момент на него никак нельзя было рассчитывать.

– Может быть, мне лучше пойти с сеньором? – засомневался шофер.

Улица Сепульведа выходила на площадь Испании, напоминавшую жерло извергавшегося вулкана: на ней полным ходом велось строительство монументального фонтана, а рядом возводилась станция метро; от площади начинался проспект Королевы Марии Кристины, по обеим сторонам которого высились дворцы и недостроенные павильоны Всемирной выставки. На стройке были задействованы тысячи рабочих; некоторые из них возвращались по ночам в свои бараки, дешевые комнаты и мрачные квартиры, где снимали углы. Те же, кому некуда было приклонить голову, ночевали под открытым небом на прилегающих к площади улицах: наиболее удачливые заворачивались в пледы, менее везучие – в газеты; дети спали, прижавшись к родителям и старшим братьям; больных клали отдельно, вдоль стен домов, в смутной надежде на то, что новый день каким-то чудом принесет им облегчение. Вдали виднелись пламя костра и мелькавшие вокруг него тени людей, пришедших на огонек погреться; низко стлалось облако дыма, пропитывая одежду и волосы запахом подгоревшего мяса; где-то звучала гитара. Онофре Боувила приказал шоферу остаться у машины.

– Ничего со мной не случится, – сказал он.

Он знал: эти отверженные люди, эти парии никому не способны причинить зла. Закутанный в черное пальто с меховым воротником, в цилиндре и шевровых перчатках, он спокойно шел по центру площади. Парии провожали его взглядами, в которых не было враждебности, – скорее удивление, словно они присутствовали на занимательном спектакле. Онофре остановился около неприметного дома без архитектурных излишеств, немного помедлил и несколько раз ударил дверным молотком. Почувствовав на себе пристальный взгляд, изучавший его через дверной глазок, он помахал перед ним монеткой, и дверь тут же распахнулась. На пороге стояла старуха. Онофре шепнул ей что-то на ухо, она беззвучно засмеялась, обнажив голые десны, и пропустила его в подъезд. Он стал подниматься вверх, а старуха, бормоча слова благодарности и кланяясь, высоко подняла фонарь, чтобы осветить ступеньки лестницы. На втором пролете ему пришлось подниматься на ощупь, но он не сбился с пути и ни разу не споткнулся, припомнив свою былую сноровку ночного бродяги. Наконец он остановился на площадке, чиркнул спичкой и прочитал номер квартиры. Потом постучал. Дверь отворил плюгавый небритый субъект в поношенном халате, накинутом поверх грязной мятой пижамы.

– Я пришел к дону Сантьяго Бельталю, – сказал Онофре, прежде чем его спросили о цели визита.

– Сейчас не время для посещений, – ответил замухрышка и попытался захлопнуть дверь перед самым его носом, но не успел.

Онофре Боувила сильным ударом ноги распахнул ее вновь и ткнул замухрышке под ребра острым концом трости. Тот упал на фаянсовую подставку для зонтов, которая опрокинулась на пол и разлетелась на куски.

– Я не спрашивал вашего мнения – оно меня совсем не интересует, – сказал он не повышая голоса. – Пойдите и попросите выйти дона Сантьяго Бельталя, а потом скройтесь с глаз моих, чтобы я вас больше никогда не видел.

Замухрышка с трудом поднялся на ноги, пытаясь схватить за спиной развязавшиеся при падении концы пояса, и молча исчез за занавеской, отделявшей прихожую от остальных помещений. Через несколько секунд из-за занавески вышел Сантьяго Бельталь и принялся извиняться.

– Я никого не ждал и менее всего такого важного гостя, – уверял он. – Видите ли, условия, в которых мы живем… – Он не закончил фразу и жестом пригласил Онофре Боувилу следовать за ним.

Они миновали темный коридор и вошли в маленькую комнату с одним оконцем, выходившим во внутренний крытый двор. На Онофре пахнуло спертым воздухом. Обстановку комнаты составляли две убогие металлические кровати, маленький столик с двумя стульями и торшер. У стены стояло несколько картонных коробок, где хозяева хранили одежду и кое-какие личные вещи. Стены сплошь были увешаны схемами, прикрепленными к обоям кнопками. Мария Бельталь сидела у стола и при жидком свете лампы штопала носок, натянутый на деревянное яйцо. На ней было простенькое домашнее платье. Чтобы защититься от холода и пронзительной сырости, она накинула на плечи шерстяную шаль; жалкий туалет дополняли вязаные шерстяные чулки и фетровые тапочки. Платье подчеркивало ее худобу и синеватую прозрачность кожи, скрытую макияжем во время их недавнего свидания. На фоне бледного лица выделялся покрасневший от насморка нос – в те годы хронической простудой страдали почти все барселонцы. Когда Онофре вошел в комнату, она на мгновение оторвалась от штопки и сразу опустила голову, но он успел заметить, что ее глаза вновь приобрели тот оттенок жженого сахара, который запомнился ему со дня их первой встречи.

– Извините за страшный беспорядок, – сказал изобретатель, нервно прохаживаясь в узком проходе между мебелью. Своими порывистыми движениями и возбуждением он только усиливал впечатление полного хаоса, царившего в комнате. – Если бы мы заранее знали, что вы окажете нам такую честь, то по крайней мере сняли бы со стен эти бумаженции. О! Как же это я! Совсем забыл представить вам дочь; вы ведь с ней не знакомы, не так ли? Моя дочь Мария, сеньор. Мария, этот кабальеро – дон Онофре Боувила, я тебе о нем уже говорил; недавно я ходил к нему предложить свои проекты, и сеньор имел любезность благосклонно меня выслушать.

Онофре и Мария украдкой переглянулись, и этот взгляд мог бы насторожить кого угодно, но только не изобретателя. Погруженный в свои мысли, он машинально помог Онофре снять пальто, принял из его рук шляпу, трость и перчатки и осторожно положил все это на кровать. Затем придвинул одну из коробок к столу, предложил гостю свободный стул, сам сел на коробку и, нервно сплетя пальцы, приготовился выслушать объяснения Онофре Боувилы по поводу своего внезапного прихода. Тот, как обычно, без обиняков приступил к делу.

– Я решил, – начал он, – принять ваше предложение. – Когда изобретатель немного пришел в себя, он приготовился было излить на гостя слова признательности и даже открыл для этого рот, но Онофре остановил его жестом руки. – Этим я хочу сказать, что считаю необходимым и оправданным тот риск, которому я себя подвергаю, думая снабдить вас определенной суммой денег, чтобы вы смогли закончить свои эксперименты. Разумеется, наш договор имеет ряд условий. О них я и пришел поговорить.

– Я весь внимание, – ответил изобретатель.

Если барона де Вивера, убежденного монархиста, посещала святая Эулалия, то генерала Примо де Риверу, отказавшегося от монархических взглядов из чувства досады, почему-то преследовало менее благостное видение: ему время от времени являлся краб в тирольской шляпе с пером. Всеми покинутый, но медливший отдавать власть в другие руки диктатор возлагал теперь все свои надежды на организацию Всемирной выставки в Барселоне.

– Когда я возглавил правительство, испанцы напоминали пауков в банке, а наша Испания, превратившаяся в страну террористов и нищих, была похожа на сумасшедший дом. Я за несколько лет изменил ее и сделал испанцев процветающей уважаемой нацией; теперь они обеспечены работой, живут в мире, и эти достижения непременно отразятся в экспонатах Всемирной выставки; тогда те, кто меня сейчас так яростно критикует, вынуждены будут поджать хвост и прикусить язык, – заявил он.

Министр развития позволил себе вставить маленькое замечание:

– План вашего превосходительства просто великолепен, но, к несчастью, он требует расходов, превышающих наши возможности.

И это было правдой: за последние годы национальная экономика испытала несколько сильных потрясений, финансовые резервы были истощены, и котировка песеты на внешних рынках опустилась до смехотворного уровня. Диктатор потер нос.

– Дьявол! Я полагал, что расходы по выставке возьмут на себя каталонцы. Что за скряги! – пробурчал он сквозь зубы, будто разговаривал сам с собой.

С изысканным тактом министр развития обратил его внимание на следующее обстоятельство:

– Каталонцы, независимо от их достоинств и недостатков, абсолютно правы в одном – они не хотят выкладывать последний дуро ради славы тех, кто их постоянно унижает и оскорбляет.

– Ну и ну! – воскликнул Примо де Ривера, – дело-то действительно каверзное. Тут надо пораскинуть мозгами. А если нам отправить этих вечно недовольных ворчунов в ссылку?

– Их несколько миллионов, мой генерал, – возразил министр внутренних дел.

А министр развития несказанно обрадовался тому, что разговор перешел на людей, находившихся в компетенции его коллеги по кабинету. Примо де Ривера ударил кулаком по столу:

– Плевать я хотел на всех вас и ваши министерские портфели! – Но его гнев быстро рассеялся, поскольку ему в голову пришла спасительная идея. – Хорошо, – сказал он. – Мы распространим слухи о проведении Всемирной выставки в другом месте; к примеру, чем плохи Бургос, Памплона или какой-нибудь еще город Испании? – Видя, как министры обменялись растерянными взглядами, он хитро улыбнулся и добавил: – Когда до каталонцев дойдут разговоры о наших планах, они вывернутся наизнанку и начнут тратить без оглядки – только бы доказать преимущество Барселоны над другими городами, и нам практически ничего не придется вкладывать.

Члены кабинета признали идею вполне приемлемой. Только министр сельского хозяйства осмелился возразить.

– Обязательно найдется какой-нибудь проныра, который разоблачит наши замыслы и предаст их гласности, – сказал он.

– В ссылку его! – заревел диктатор.

После совещания в Мадриде работы по подготовке Всемирной выставки в Барселоне пошли полным ходом; уже во второй раз она опустошала до дна муниципальный бюджет. Из Монжуика, как из кровоточащей раны, вместе с песком и грязью вытекало благосостояние города. Алькальд и другие упрямцы, выступавшие против проведения выставки, а также те, кто возражал против мотовства и расточительства, были, невзирая на лица, отстранены от занимаемых должностей или сосланы, а их функции передали другим чиновникам, более лояльным к Примо де Ривере. Среди этих людей затесались спекулянты, пользовавшиеся полной бесконтрольностью, чтобы под шумок поживиться за чужой счет. Газеты могли публиковать лишь хвалебные статьи и одобрительные комментарии, в противном случае их изымали из продажи, а главные редакторы и директора издательств беспощадно штрафовались. Благодаря принятым мерам Монжуик на глазах превращался в волшебную страну. Там строились дворцы электричества и механики, моды и текстильного производства, изящных и прикладных искусств, промышленности, проектирования, графики, строительной промышленности (имени Альфонса ХШ), труда, связи и транспорта. Все эти грандиозные сооружения начали возводиться несколько десятилетий назад, то есть в те времена, когда в архитектуре царил модернизм; теперь их вид шокировал специалистов: они казались им приторно изысканными и однообразными, а порой – откровенно безвкусными. Около тяжеловесных отечественных павильонов, словно в насмешку, устремлялись вверх легкие конструкции, построенные иностранцами: они были спроектированы недавно и отражали современные тенденции в архитектуре и эстетике. Если прочие выставки были посвящены определенным темам, например промышленности, электроэнергии или транспорту, то нашу можно было бы определить одним емким словом: вульгарность, – пишет некий журналист в 1927 году, незадолго до своей депортации на остров Гомера. Мы не только разоримся, но и будем выглядеть в глазах всего мира пещерными дикарями, – заканчивает он. Эти крики души не доходили до ушей вдохновителей и организаторов мероприятия.