Текст книги "Город чудес"

Автор книги: Эдуардо Мендоса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц)

5

Накануне открытия Всемирной выставки власти обязались очистить Барселону от нежелательных элементов. Уже некоторое время наша администрация выказывает достойное похвалы рвение в деле освобождения города от бродяг, сутенеров и всякого рода проходимцев, которые, не найдя способа развернуть свою преступную деятельность в малых населенных пунктах, пытаются раствориться в неразберихе крупных городов. Хотя все еще не удается удалить целиком раковую опухоль, которая поразила метастазами все общество и, к великому стыду такого ранга культурной столицы, продолжает ее разъедать, подрывая сами устои, все же надо отметить, что в этом нелегком деле за последнее время наблюдается значительное продвижение вперед, – писала одна из газет. Теперь в городе каждую ночь устраивались облавы.

– Прекрати здесь пока появляться; группа временно распускается и прекращает свою деятельность, – сказал Пабло.

Онофре спросил, что он намеревается делать дальше и где теперь укроется. Апостол пожал плечами: видимо, ожидавшая его перспектива была ему не по нутру.

– Не сомневайся, мы вновь вступим в борьбу, но с новыми силами, – ответил он неуверенно.

– А брошюры? Что с ними? – спросил Онофре.

Апостол презрительно скривил рот.

– Брошюр больше не будет, – сказал он.

Тогда Онофре спросил про свою еженедельную оплату.

– Ты ее потеряешь, – ответил Пабло с легким оттенком коварного удовлетворения. – Иногда обстоятельства диктуют нам некоторые ограничения. И не забывай, что мы занимаемся политикой, а не коммерцией, и здесь нет места такому понятию, как заработная плата, поэтому мы ее никому не гарантируем.

У Онофре вертелась на языке еще пара вопросов, но апостол остановил его властным жестом, словно говоря: «Уходи же!»

Онофре направился к выходу. Вдруг Пабло преградил ему путь.

– Подожди, – сказал он, – возможно, мы больше никогда не увидимся. Борьба будет долгой, – поспешно добавил Пабло; он явно желал сказать совсем другое, нечто важное, что переполняло в этот момент его душу, однако то ли из-за боязни слишком откровенно обнаружить свои чувства, то ли из-за несуразности своей натуры не решился, предпочитая укрыться за избитой риторикой пустых напыщенных фраз. – Она никогда не прекратится. Эти глупцы социалисты думают, что стоит им сделать революцию, как все само собой разрешится; они утверждают, что эксплуатация человека человеком происходит при определенном устройстве общества и если это общество избавить от тех, кто повелевает им в данный момент, то исчезнут все проблемы. Но мы-то хорошо знаем: угнетение сильным слабого кончается лишь вместе с освобождением личности от всяких общественных связей и обязанностей. Нашу борьбу можно уподобить неумолимой агонии человечества. – Покончив с этой белибердой, Пабло сердечно обнял Онофре. – Возможно, мы больше никогда не увидимся, – повторил он тихим, прерывающимся от волнения голосом. – Прощай, пусть тебе сопутствует удача.

В одну из облав угодил сеньор Браулио. Он, видимо соскучившись по пинкам и зуботычинам подонков, избивших его прошлый раз, опять вырядился шлюхой. Чтобы скрасить однообразие получаемых взбучек, судьба на этот раз выбрала своим орудием полицейских, и те отколошматили несчастного Браулио дубинками. После экзекуции с него потребовали залог, без которого он не мог выйти на свободу.

– Все, что угодно, – только бы не узнала моя бедная больная жена и моя дочь – она еще слишком молода для таких вещей.

Поскольку у него с собой не было денег, он послал в пансион паренька-посыльного с запиской к цирюльнику Мариано с просьбой внести за него сумму залога, назначенного судьей.

– Скажи сеньору, что я верну ему долг как только смогу, – попросил он передать на словах.

Однако когда посыльный пришел в пансион, Мариано принялся пространно объяснять, что не располагает такой суммой.

– У меня нет наличности, – сказал он в заключение, и это была явная ложь.

Посыльный бегом вернулся в полицейский участок и дословно передал сеньору Браулио ответ цирюльника. Тот, придя в отчаяние от угрозы неотвратимого скандала, воспользовался невниманием охранников и всадил себе в сердце испанский гребень. Однако острые зубья застряли в корсетных косточках и лишь сильно расцарапали грудь. Из ран полилась кровь и, испачкав нижние юбки и платье, растеклась по полу полицейского участка. Жандармы отобрали у него гребень и принялись избивать ногами: били в пах и по почкам.

– Вгоним тебе ума в передние ворота, грязная свинья, – приговаривали они.

Сеньор Браулио опять отправил посыльного в пансион.

– Там есть такой паренек по имени Боувила, Онофре Боувила, – втолковывал он посыльному, не имея сил подняться со скамьи, где лежал весь перемазанный грязью и кровью, скорчившись от душевных и телесных страданий. – Спроси его, но осторожно, чтобы никто ничего не узнал. Вряд ли у него есть деньги, но он наверняка сможет меня выручить.

Когда посыльный удалился выполнять его поручение, он сказал себе: «Если он меня не вызволит из этой трясины, остается одно – уповать на Господа». Его мысли вновь вернулись к смерти. Он стал обдумывать способ, каким можно было бы покончить с собой, но так ничего и не решил. «Вот уж действительно: дурная голова ногам покоя не дает», – горестно сетовал он. В пансионе Онофре Боувила выслушал посыльного и подумал, что судьба дает ему шанс, удача сама плывет прямо в руки.

– Передай сеньору Браулио: я еще до наступления рассвета буду в полицейском участке с деньгами, – сказал он посыльному, – пусть успокоится, терпеливо ждет и не дурит – хватит глупостей на сегодня.

Как только посыльный ушел, он тотчас поднялся этажом выше и постучал в комнату Дельфины.

– С какой стати я должна тебе открывать? – спросила девушка через дверь, когда Онофре назвал свое имя.

Услышав этот грубый ответ, он не смог сдержать довольной ухмылки.

– Лучше бы тебе открыть, Дельфина, – вкрадчиво сказал он. – У твоего отца большие неприятности. Его задержали жандармы, и он попытался покончить с собой, так что сама видишь – дело серьезное.

Дверь отворилась, и на пороге появилась Дельфина, преградив ему путь в комнату. На ней была та же ночная рубашка, которую Онофре уже видел в день, когда она пришла к нему предложить работу и когда он отвел ее к Сисиньо. Из соседней комнаты доносился жалобный голос сеньоры Агаты.

– Дельфина, лохань! – взывал голос.

Услышав его, Дельфина сделала нетерпеливое движение:

– Не задерживай меня. Я должна отнести матери воду.

Онофре не двинулся с места. В глазах девушки промелькнул ужас, и это подхлестнуло его смелость.

– Подождет, – процедил он сквозь зубы. – У нас с тобой дела поважнее.

У Дельфины мелко задрожала верхняя губа.

– Не понимаю, чего тебе от меня надо, – проговорила она.

– Ах, не понимаешь? Твой отец в опасности – разве я неясно выразился? Она, видите ли, не понимает. Ты что, совсем дурная?

Дельфина усиленно заморгала, будто непредвиденное стечение многих обстоятельств мешало ей оценить ситуацию в целом.

– Ах да – отец! – прошептала она наконец. – Что я должна сделать?

– Ничего, – нагло ответил Онофре. – Я – единственный человек, кто может его сейчас выручить, от меня зависит его жизнь.

Дельфина побледнела и опустила глаза. Часы на церкви Святого Иезекииля пробили несколько раз.

– Который час? – спросил Онофре.

– Полчетвертого, – ответила Дельфина и тут же добавила: – Если ты действительно можешь ему помочь, то почему этого не делаешь? Чего ты ждешь? И чего ты от меня добиваешься?

Из соседней комнаты звучали жалобные стенания больной:

– Дельфина, что случилось? Почему ты не идешь? Что за голоса в твоей комнате, дочка? С кем ты разговариваешь?

Дельфина сделала попытку выйти в коридор. Онофре воспользовался ее движением вперед, схватил за плечи и сильно притянул к себе. Скорее всего, в данный момент им двигал животный инстинкт, а не страсть; пока она стояла, замерев у него в руках, он тоже не двигался. Но если бы девушка сделала едва заметный шаг в сторону, это стало бы сигналом к борьбе. Сейчас сквозь плотную ткань ночной рубашки он ощущал ее колючие кости. Дельфина не сопротивлялась – она только просила умоляющим шепотом:

– Пусти меня, пожалуйста, жестоко заставлять мать столько ждать. С ней может случиться приступ.

Онофре и бровью не повел.

– Ты знаешь, что тебе надо сделать, если хочешь видеть отца снова и живым, – сказал он, подталкивая девушку в глубь комнаты.

Когда оба вошли, он закрыл дверь ногой и стал неловко шарить руками по ее телу, пытаясь расстегнуть пуговицы рубашки.

– Онофре, ради бога, не делай этого, – повторяла девушка.

Он хрипло рассмеялся:

– Не сопротивляйся, напрасный труд, – и добавил с ожесточением: – Теперь, когда рядом нет кота, тебя некому защитить: Вельзевул сдох. Эта тварь упала с крыши и разбилась всмятку. Я сам сбросил его мерзкие останки в канализацию. Проклятье! – почти закричал он, потому что никак не мог справиться с пуговицами.

До сих пор ему не приходилось иметь дела с женским бельем, а теперь к его неопытности присовокупилось еще и страшное возбуждение. Дельфина поняла безысходность своего положения. С одной только мыслью, чтобы все это поскорее кончилось, она навзничь упала на кровать и рывком задрала рубашку, оголив тощие бедра.

– Давай! Ну же! – прохрипела она.

Когда он поднялся с кровати, часы на церкви Святого Иезекииля били четыре утра.

– До восхода осталось совсем недолго, – проговорил он. – Я обещал сеньору Браулио, что буду в полицейском участке с деньгами еще до рассвета, и сдержу слово. Бизнес есть бизнес, – добавил он, глядя на Дельфину.

В глазах девушки появилось загадочное выражение.

– Не знаю, зачем ты все это делаешь? – прошептала она, словно размышляя вслух. – Я не стою стольких хлопот.

Мутный рассвет за окнами окутал Дельфину серой пеленой; среди скомканных простыней ее тело приобрело мертвенный оттенок. «Боже! До чего же она худа!» – подумал Онофре. Мысленно он сравнивал ее с женами строителей, работавших на выставке. Перед ним промелькнула картина, как они почти нагишом залезали в море и барахтались в волнах, чтобы смыть остатки летнего зноя со своих крепко сбитых тел. «Странно, – подумал он, – теперь она кажется мне совершенно другой». И резким сухим голосом бросил:

– Прикройся.

Дельфина накинула на себя конец простыни, но продолжала неподвижно лежать, запрокинув голову. В серой дымке рассвета ее жесткие растрепавшиеся волосы осеняли лицо серебристым нимбом.

– Ты уже уходишь? – спросила она.

Он ничего не ответил, поспешно натягивая одежду. В комнате сеньоры Агаты царила глубокая тишина; по-видимому, она устала звать и успокоилась. Онофре направился к двери. Там его задержал голос Дельфины.

– Подожди, – послышалось с кровати. – Что же теперь будет? – Она несколько секунд помолчала, ожидая ответа, но Онофре даже не понял, о чем она спрашивает. Дельфина прикрыла лицо левой рукой. – Что я скажу Сисиньо? – опять спросила она немного погодя.

Услышав это имя, Онофре громко засмеялся:

– За него не беспокойся! С этим типом все в порядке – у него жена, дети. Все это время он тебе врал. А чего ты ожидала от бесстыжего молодчика?

Дельфина как-то странно на него посмотрела.

– Когда-нибудь я тебе все расскажу, – сказала она спокойным тоном, – кое в чем признаюсь. А теперь иди.

Онофре спустился на первый этаж, подождал, спрятавшись под лестницей, пока мосен Бисансио не отправится, по обыкновению, в туалет, и вытащил из-под матраса священника необходимую для залога сумму. С этими деньгами он вызволил сеньора Браулио из полицейского участка и, наняв на стоянке фиакр, привез его в пансион. От потери крови сеньор Браулио сильно ослабел. Дельфина встретила их в вестибюле, скорчившись от боли в животе. Ее все время рвало, и началось сильное маточное кровотечение: боясь забеременеть от Онофре, она напилась какого-то домашнего сильнодействующего средства и сделала себе внутреннее промывание. Теперь она была похожа на человека, который доживает последние минуты.

– Дочка! – закричал сеньор Браулио. – Что с тобой?

– А вы, отец, в этом платье… И весь в крови!

– Да, видишь? Я покрыт кровью и позором бесчестия. А ты! Что ты над собой сделала?

– Что сделала? То же, что и вы, – покрыла себя бесчестием, – ответила Дельфина.

– Господи! Лишь бы об этом не узнала твоя бедная мать, – проговорил сеньор Браулио.

Они направились в комнату сеньоры Агаты и нашли ее в ужасном состоянии. Услышав на третьем этаже крики и плач, обеспокоенный мосен Бисансио тоже поднялся наверх в одной ночной рубашке узнать, не нужна ли его помощь. Опасаясь, как бы тот не увидел его в женском платье, сеньор Браулио спешно скрылся в шкафу, и Онофре тотчас же услал священника за врачом, который осматривал

Микаэлу Кастро. Когда мосен Бисансио наконец удалился, Дельфина отвела Онофре в сторону.

– Уходи из пансиона и не возвращайся, – прошептала она. – Даже не заходи в комнату за вещами. Я тебя предупредила, повторять не буду, а дальше – выкручивайся сам.

Онофре не стал терять времени на размышления по поводу того, что может означать эта угроза. Он понял – Дельфина не шутила, и быстро убрался из пансиона. На небе полыхала заря, пели птицы. Мужчины и женщины шли на работу. Почти все несли детей на руках, чтобы дать им возможность еще немного поспать. Дойдя до фабричных ворот, они расставались: родители шли по своим взрослым делам, дети – по своим, может быть, менее сложным, но все-таки делам.

Когда Онофре дошел до Сьюдаделы, то увидел, как над кронами деревьев и мачтами стоящих в порту кораблей взмывает ввысь воздушный шар. Внизу суетились инженеры, проверяя надежность конструкции и крепость канатов. Не хватало только, чтобы в самый разгар выставки шар оторвался от канатов и вместе с умирающими от страха туристами улетел по воле ветра в неизвестном направлении. В эти суматошные предпраздничные дни все внимание горожан было приковано к tourista, как называли тогда на французский манер приезжих иностранцев. Все газетные полосы были посвящены лишь этой теме: Каждый из посетителей выставки, вернувшись в свою страну, должен почувствовать себя приверженцем и ярым пропагандистом того, что здесь увидел, услышал и узнал. Воздушный шар вел себя выше всяких похвал, если не считать редкие сбои, когда дул так называемый vent de garbi, злой ветер. Тогда шар капризничал и повисал куполом вниз. Этим утром инженер, совершавший на нем испытательный полет, два раза болтался в воздухе вниз головой, привязанный канатом за ногу, при этом лицо его выражало явное неудовольствие. Но все это были мелочи, так сказать, небольшие неприятности, от которых никто не застрахован и которые неизбежно случаются в самый последний момент. Вход на территорию пролегал через Триумфальную арку. Эта кирпичная арка, коей можно любоваться и по сей день, была построена в стиле мудехар[38]38
  Мудехар – эклектический архитектурный стиль, в котором смешаны элементы христианского искусства и арабского орнамента.


[Закрыть]. Над пролетом красуются гербы всех провинций Испании, а в центре, на ключевом камне, – герб Барселоны. На фризах, по обе стороны от пролета, выступают барельефы, символизирующие роль Испании в организации Всемирной выставки (в память об имевших место разногласиях) и саму Барселону, приносящую благодарность всем нациям, принявшим в ней участие. Правда, символика трудно поддается расшифровке без предварительных пояснений. Пройдя через арку, посетители оказывались в Салоне Сан-Хуан – так назвали широкий проспект, засаженный по краям деревьями, выложенный мозаичной плиткой и украшенный газовыми фонарями и восемью бронзовыми статуями в придачу, которые встречали посетителей, словно говоря: «Проходите, будьте любезны!» На проспекте Сан-Хуан были расположены Дворец правосудия, существующий и поныне, Дворец изящных искусств, Сельскохозяйственный павильон и Павильон науки, которых, увы, уже нет. Перед входом в парк возвышались две колонны, увенчанные каменными скульптурными группами. Одна символизировала коммерцию, вторая – промышленность, и обе как бы служили напоминанием: «Результаты, ничего, кроме результатов». Подобная символика сильно раздражала центральное правительство, склонное к тому, чтобы рассматривать вопрос более в духовной, нежели в материальной плоскости, и возможно, именно эта идеология прагматизма способствовала еще большему ограничению фондов, равно как и других вложений в экономику Каталонии. Эти две колонны можно увидеть и сегодня.

Вспоминая перипетии событий, случившихся несколько часов назад, Онофре сетовал: «Как этой скотине Эфрену удается с легкостью завоевывать женщин, а я, при всей моей ловкости, должен тратить на них столько сил и времени?» Он так и не нашел ответа на этот вопрос ни в то утро, ни потом, как не нашел и самого Эфрена, хотя обошел все условленные места. Поиски привели его на пляж. Бригада рабочих прочесывала песок граблями, чтобы уничтожить последние следы бараков, существовавших здесь более двух лет. Один участок использовали под строительство Павильона судостроения и Павильона Трансатлантической компании, поскольку оба они были тесно связаны с морскими делами. Тут же стояли конюшни для чистокровных племенных жеребцов, чье призывное ржание слышалось далеко по всему побережью, когда стихал оглушительный гул прибоя. Далеко в море уходила новая пристань с роскошным рестораном. Морская гладь сверкала солнечными бликами и слепила глаза. Стоя на берегу, Онофре Боувила думал о том, куда могли деться все те женщины и дети, которые еще совсем недавно тут жили. С моря дул весенний ветер, насыщенный горячей влагой.

Этой ночью он все-таки вернулся в пансион. В вестибюле не было ни души. В столовой тоже. Из темного закутка цирюльни высунулась голова Мариано.

– Что ты здесь делаешь? – спросил цирюльник. – Ну и напугал же ты меня!

– Что тут произошло, Мариано? – спросил в свою очередь Онофре. – Куда все подевались?

Бледный, словно обсыпанный мукой, цирюльник был так напуган, что едва мог говорить. Скороговоркой, глотая окончания, он зачастил:

– Вломились жандармы и забрали сеньора Браулио, сеньору Агату и Дельфину, – бормотал он. – Всех троих пришлось нести на носилках. Сеньора Агата была совсем плоха, думаю, при смерти. Сеньор Браулио и Дельфина истекали кровью. Здесь темно, и поэтому ты не заметил – весь пол в крови. Наверное, она уже свернулась. Видишь, как бывает – смешалась кровь отца и дочери. Уж и не знаю, отвезли их в тюрьму или в больницу, а может, прямо на кладбище. Меня просто выворачивает, когда я вспоминаю эту сцену, малыш. Хотя с моей профессией я всего насмотрелся. С чем я только не сталкивался! Что? За что их взяли? Ума не приложу. Они, как ты понимаешь, не давали мне объяснений. Ходят разные слухи, это да. Говорят, девушка, это пугало огородное, была членом банды разбойников, анархистов или как их там. Заметь, я ничего не утверждаю, просто говорю с чужих слов. Но кто их знает, этих женщин, – от них всего можно ожидать. Похоже, у нее были связи с одним типом, тоже членом банды, маляром. Его взяли по доносу, а уж потом девушку и остальных.

– А обо мне спрашивали, Мариано? – поинтересовался Онофре.

– Да, вот теперь, когда ты сказал, что-то припоминаю. Спрашивали, – ответил цирюльник с едва скрываемым удовлетворением. – Они обыскали все комнаты, а в твоей копались больше, чем в остальных. Интересовались, когда ты обычно возвращаешься. Я ответил, как есть, – к вечеру. А про то, что между тобой и этой судомойкой была интрижка, не сказал, поскольку сам точно не уверен. Что-то видел, что-то замечал, но доносить не стал. Ни одного словечка. Мосен Бисансио сказал им, что ты несколько дней назад съехал из пансиона и сюда уже не заходишь. Так как на нем сутана, поверили не моей правде, а его вракам. Оттого-то они и не оставили ни одного жандарма в засаде.

Онофре тут же дал тягу. По дороге он размышлял: без сомнения, донесла Дельфина. Сделала это с отчаяния, чтобы отомстить Сисиньо и ему тоже. Она предала всю организацию. Но ведь его-то она предупредила. Онофре вспомнил, как она сказала, чтобы он немедленно убирался:

– Уходи из пансиона и не возвращайся, даже не заходи в комнату за вещами.

Может, она хотела уберечь его от жандармов? Зато Сисиньо теперь в тюрьме, и Пабло тоже, да и она сама. «Надо же, а меня Дельфина хотела спасти, хотя в действительности заварил всю эту кашу я. Какой же я мерзавец! Натворил дел! – подумал он. – В любом случае надо исчезнуть из Барселоны, и поскорее. Со временем все утихнет», – успокаивал он себя. Анархисты отсидят свой срок и выйдут на свободу, правда, если их не казнят раньше; он тоже вернется к своим делам – может, опять соберет банду воришек и убедит анархистов заняться чем-нибудь более практичным, так как революция, на которой они все помешались, – дело гиблое. А сейчас – руки в ноги и бежать. Но прежде ему необходимо было вызволить деньги, все еще находившиеся под матрасом мосена Бисансио. Однако возвращаться туда рискованно. Этот каналья цирюльник наверняка донес на него полиции, едва за ним захлопнулась дверь. «Но отказаться от денег – да ни за какие коврижки!» – подумал он. К счастью, Онофре знал, как надо действовать: на выставке он раздобыл приставную лестницу, взвалил ее на спину и понес в квартал, где находился пансион. Ему пришлось пересечь полгорода с лестницей на закорках, но это было к лучшему – так он меньше привлекал к себе внимание. Потом, когда наступила глубокая ночь, он прислонил лестницу к глухой стене пансиона, как это делал Сисиньо. По ней он поднялся на крышу, где в течение двух лет Дельфина назначала свидание своему милому. Онофре вспомнил про люк, через который можно было проникнуть в пансион: он однажды уже вылезал через него на крышу, чтобы намазать ее маслом. Третий этаж был пуст – его прежние обитатели сидели в тюрьме. Если в пансионе его ждали жандармы, то они должны были находиться в вестибюле, у двери, но никак не на крыше. Царила кромешная тьма, что было Онофре на руку. Только он один знал все закоулки дома как свои пять пальцев и мог пройти по нему в темноте, ни разу не споткнувшись. Онофре спустился на второй этаж, осторожно толкнул дверь в комнату мосена Бисансио и, услышав дыхание спящего старика, спрятался под кроватью. Когда часы на Введенской церкви пробили три раза, священник поднялся и вышел из комнаты. Он будет отсутствовать ровно две минуты, ни больше ни меньше, и за этот промежуток времени Онофре должен был успеть все сделать. Он запустил руку под матрас и обнаружил, что деньги испарились. Время было на исходе, а он все продолжал там шарить, перебирая слежавшуюся солому, которая рассыпалась у него в пальцах. Ошибки быть не могло – деньги исчезли. Он услышал шарканье шагов мосена Бисансио, возвращавшегося из туалета. Первым его побуждением было повиснуть на шее священника, сбить его с ног и выпытать, что стало с деньгами, но потом он отказался от этого плана. Если полиция в доме, то она услышит подозрительный шум и без промедления явится в комнату с заряженными пистолетами в руках. «Надо подождать, пока не представится другой случай», – сказал он себе. Задыхаясь от духоты и соломенной трухи, Онофре вынужден был провести еще целый час под кроватью в ожидании, пока мосен Бисансио снова не пойдет в туалет. Наконец, одеревеневший от неподвижности, он вылез из своего убежища, вышел в коридор, потом осторожно вылез на крышу и спустился по лестнице на улицу. На рассвете он увидел мосена Бисансио, который направлялся по своим богоугодным делам, и подошел к нему.

– Онофре, малыш! Какая радость увидеть тебя снова! – воскликнул священник. – Я было подумал, что мы никогда больше с тобой не встретимся. – От избытка чувств у него увлажнились глаза. – Видишь, какой ужас у нас тут случился. Я как раз иду в церковь помолиться за бедную сеньору Агату – она больше всех в этом нуждается. Потом помолюсь и за других: за сеньора Браулио и Дельфину, все в свое время.

– Это хорошо, падре, но прежде ответьте мне: где мои деньги? – спросил Онофре.

– Какие деньги, сынок? – удивился мосен Бисансио.

Ничто ни в его голосе, ни в выражении лица не указывало на неискренность. Деньги могла спрятать и Дельфина, перед тем как пойти в полицию с доносом. Не исключено, что на них наткнулись полицейские во время обыска. Да и сам мосен Бисансио мог случайно их найти, потратить все до копейки на благотворительность, а потом начисто об этом забыть – с него станется! «И потом, как они могли догадаться, что деньги принадлежат мне? – спросил он себя. – И зачем только я копил деньги под чужим матрасом вместо того, чтобы тратить их сразу по примеру Эфрена Кастелса».

Он понуро побрел на выставку. Надо было попытаться спасти хотя бы часть из того, что успели наворовать дети. По пути ему пришлось посторониться и пропустить вперед внушительный кортеж: со станции вели приготовленных для корриды быков, которые должны были принять смерть на площади во время празднеств от ловких рук знаменитых в то время матадоров: Фраскуэло, Герриты, Лагартихо, Масантини Эспартеро и Кара-Анчи. Животные свирепо крутили головами, нацеливали страшные рога на зевак и останавливались, чтобы обнюхать постаменты газовых фонарей. Иногда на дорогу выскакивал какой-нибудь подгулявший шутник, размахивал перед носом вожака платком и, кривляясь, имитировал пассы тореадора. Погонщики подстегивали быков палками с острыми наконечниками, а если под руку подворачивался один из таких шутников, то доставалось и ему. Добравшись до парка Сьюдаделы, Онофре пошел прямо к павильону, где хранились украденные часы, но нашел его пустым. «Это конец», – подумал он. Когда он выходил, за ним последовали двое мужчин и, настигнув его, подхватили под руки с обеих сторон. Онофре только и успел заметить, что один из них был необычайно, прямо-таки вызывающе красив.

Также он успел понять, что всякое сопротивление бессмысленно, и покорно дал себя увести. Перед тем как покинуть территорию выставки, он оглянулся: за ночь павильоны успели отделать снаружи, и теперь они блестели в лучах солнечного света. Сквозь густые, трепетавшие от дуновения ветра кроны деревьев были видны киоски, статуи, раскладные зонтики и крошечные, похожие на игрушечные купола арабских палаток и ларьков. На Оружейной площади, напротив старинного здания Арсенала, английские инженеры, считавшиеся специалистами экстра-класса и призванные специально для выполнения особо точных работ, проводили испытание Волшебного фонтана. Даже похитители Онофре замерли на несколько мгновений с открытыми от восхищения ртами. Струи, организованные в арки и колонны, меняли форму и цвет без видимого вмешательства человека и без подмешивания краски вручную: все делалось посредством электричества. «Вот такой всегда должна быть моя жизнь – радостной и красочной», – думал Онофре, покорно бредя в неизвестность, может быть, навстречу смерти. «А Эфрен? – спрашивал он себя. – Вытащил из меня столько песет, а теперь, когда я в нем так нуждаюсь, где-то ходит». Онофре не мог знать, что Эфрен преданно шел вслед за ним на некотором расстоянии, пригибаясь к земле и прячась за каждым столбом.

– Полезай! – сказали Онофре, когда они подошли к двухместному экипажу.

Окна были плотно задернуты занавесками, и не было видно, кто сидел внутри, если там вообще кто-нибудь сидел. На козлах курил трубку кучер – человек преклонного возраста, одетый не в ливрею, а в обычную одежду.

– Я сюда не сяду, – проговорил Онофре.

Один из похитителей открыл дверцу экипажа, другой стал бесцеремонно заталкивать его внутрь.

– Заткнись! Живо в карету! – прорычал он.

Онофре подчинился. В экипаже сидел мужчина, лет пятидесяти или около того, узкоплечий, но с наметившимся брюшком, жирным подбородком и впалыми скулами. У него был высокий прямоугольный лоб, увенчанный газончиком еще не седых, за исключением висков, коротко стриженных волос. Бакенбарды отсутствовали – он был тщательно, от уха до уха, выбрит, хотя его лицо украшали густые усы с подвитыми вверх кончиками, которые делали его похожим на французского маршала. Но это был не маршал, а дон Умберт Фига-и-Морера, на кого Онофре будет работать много лет подряд.

В ту пору появление монарха в окружении многочисленной свиты имело как практический, так и чисто символический смысл, причем последний перевешивал: будучи помазанником Божьим и его представителем на земле, король потерял бы престиж в глазах подданных, если бы попытался самостоятельно выполнить хотя бы одно действие, даже такое незначительное, как, например, поднести ложку ко рту. Другая причина наличия многочисленной свиты: испанские короли с незапамятных времен не отлучали от своей особы ни одного подданного, который когда-либо, пусть мимолетно, находился у них в услужении, и любая из услуг, оказанная королевскому дому, влекла за собой пожизненную должность. Имели место случаи, когда монархи, находясь уже в преклонном возрасте, отправлялись на войну в сопровождении старой кормилицы и целого выводка мамок и нянек (король не мог снизойти до того, чтобы открыто заявить: я в них уже не нуждаюсь; с одной стороны, это вызвало бы подозрения в излишней скаредности, а с другой – означало бы признание того, что королевская особа вообще может испытывать в ком-либо нужду, будь то сенешаль, камергер или мажордом). Все это создавало вокруг монарха что-то наподобие лабиринта, заполненного случайным людьми, которые зачастую не допускали к нему генералов в военное время и министров – в мирное. Поэтому короли неохотно покидали свой двор. В 1888 году его величеству дону Альфонсу ХШ, да хранит его Господь, было два с половиной года. Он прибыл в Барселону в сопровождении матери, доньи Марии Кристины – правящей королевы, двух сестер и свиты. Город оказался парализованным. Королевским особам были предоставлены старая резиденция бывшего губернатора в Сьюдаделе и здание Арсенала (это вызвало дополнительный ажиотаж у входа на территорию выставки, одноразовое посещение которой стоило одну песету, а абонемент – двадцать пять). Многочисленных же камергеров, конюших, грумов, ловчих, хранителей королевских экипажей и церемониальных жезлов, экономов, свечников, ковровщиков и обойщиков, подателей королевской милостыни, камер-фрейлин, камеристок, придворных дам и дуэний распихали куда попало. А с прибытием суверенов, аристократов и титулованных особ из других стран дело осложнилось до крайности. В народе на все лады начали рассказывать анекдоты: например, о саксонском бюргере, которому пришлось на одну ночь разделить кровать с только что прибывшим из Парижа артистом, дававшим, о чем гласила афиша, представление с дрессированными кошками в Конном цирке; или о мошеннике, который благодаря своей физиономии мог спокойно выдавать себя за Великого Могола и поглощать бесплатные обеды в ресторанах и кафе. Барселонцы были готовы вывернуться наизнанку, чтобы сделать пребывание туристов возможно более комфортабельным и сгладить все неудобства, хотя сами падали от усталости и терпели сплошные убытки, как это часто происходит при проведении подобного рода мероприятий. Гости, как правило, вели себя высокомерно, брезгливо морщили носы по каждому пустяку и говорили: какое отвратительное место, что за тупой народ и тому подобное. Презрительное отношение к местным считалось хорошим тоном.