Текст книги "Театральный бинокль (сборник)"

Автор книги: Эдуард Русаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

РАССКАЗЫ

МОЙ ПАПА – ЯПОНСКИЙ ШПИОН

Мальчик смотрел на них с любопытством.

– Как вам не надоест? – сердито сказала мама.

– А что? – удивился лейтенант.

– Как – что? Третий день вы за мной ходите, задаете дурацкие вопросы, пристаете к ребенку.

– Ага! Зачем пристаешь к ребенку? – крикнул мальчик и засмеялся. Он думал, что это такая игра. Мальчик был в вельветовых штанишках и шелковой матроске. Для сорок восьмого года такая одежда казалась чуть ли не роскошью. Вельвет мама достала на барахолке, а матроску выкроила из своей старой кофточки. Мальчику было шесть лет.

– Извините, – сказал лейтенант. – Мне просто казалось...

– Что вам казалось? – вспыхнула мама. – Что вам могло казаться? Зачем вы к нам вяжетесь? Парк большой, шли бы на другую аллею... Девушек мало, что ли?

– Мало, – сказал лейтенант.

– Мам, ты его не ругай. Ему просто не с кем играть. Пусть играет со мной. Хочешь? Хочешь?

– Хочу, – сказал лейтенант.

– Ох, господи, – и мама покачала головой. – Ну должны же вы хоть что-то соображать. Ведь я не одна... неловко даже объяснять взрослому человеку.

– Я все понимаю, – сказал лейтенант и протянул к ней руку, но быстро отдернул. – Честное слово, я все понимаю...

– Ага! Ты притворялся! – засмеялся мальчик.

– Костя, отойди в сторону, – приказала мама и строго посмотрела на сына. – Иди поиграй с другими ребятами.

Мальчик обиделся и отошел.

Мама сидела на скамейке. Лейтенант стоял, переминался с ноги на ногу. Мама была в крепдешиновом сиреневом платье с высокими плечиками. Лейтенант был в форме, ему было жарко. Народ прогуливался по аллеям. Где-то недалеко играла музыка, духовой оркестр.

– Ну, что вы стоите? Садитесь, – сказала мама.

– Спасибо, – и лейтенант сел.

Мальчик издали смотрел на них и надеялся, что его позовут.

– Извините, – сказал лейтенант, – у меня такие пыльные сапоги...

– Только не вздумайте их здесь чистить, – усмехнулась мама.

– Пожалуйста, не надо так, – тихо попросил лейтенант.

Мама посмотрела на него и нахмурилась.

– У вас что, какие-то неприятности? – спросила она.

– Нет, все в порядке. Просто мне очень хотелось, чтобы вы оказались доброй... и очень обидно, что это не так.

– Да вы что? – воскликнула мама. – Я вас впервые вижу.

– Нет, вы же сами сказали, что я третий день за вами... и потом не все ли равно: впервые, не впервые?

– Ничего не понимаю. Слышите? Ничего не понимаю!

Лейтенант не ответил.

Подошел мальчик, сел на скамейку рядом с лейтенантом.

– Поговори со мной, – сказал мальчик. – Мама у меня строгая. А ты – поговори со мной.

– Хорошо, – согласился лейтенант.

– Ты был на войне? – спросил мальчик.

– Был, но недолго. Меня только в конце войны призвали.

– Сколько ты убил немцев?

– Не знаю. Я служил в артиллерии. Наверное, много.

– А ордена у тебя есть?

– Есть, один. И медали есть.

– Покажешь?

– Покажу, в следующий раз.

– Следующего раза не будет, – сказала мама.

– Пожалуйста, помолчите, – попросил лейтенант.

– Что-о? – удивилась мама.

– Слушай, слушай! – обрадовался вдруг мальчик, – я придумал! Мы пойдем с тобой в тир, ты научишь меня стрелять.

– Хорошо, – кивнул лейтенант.

– Пошли сейчас?

Лейтенант улыбнулся, пожал плечами, растерянно посмотрел на маму. Он был молодой и странный лейтенант, он часто щурил глаза и морщил лоб.

– Ну, что же ты? – и мальчик вскочил со скамейки, и потянул его за собой. – Пошли! Пошли в тир! Ты же обещал!

– Подожди, не надо спешить, – и лейтенант снова посмотрел на маму. – Сядь, пожалуйста. Видишь, мама на нас сердится. В тир сходим позже... Ты никогда не был в тире?

– Был, один раз. Вместе с папой. Он обещал еще со мной пойти... обещал – научить... – и мальчик замялся.

– А где твой папа?

– Это военная тайна, – загадочно сказал мальчик. – Мой папа – японский шпион. Понял?

– Понял, – сказал лейтенант и приложил палец к губам. – Тс-с-с. Молчу. Военная тайна – все понятно. А хочешь, раскрою тебе свою военную тайну?

– Хочу, – прошептал мальчик.

– Слушай. Знаешь, кто я?

– Кто-о?..

– Я – американский шпион!

– Прекратите! – вмешалась мама. – Костя, замолчи. А вы, товарищ лейтенант, шли бы отсюда подальше.

– Ради бога, извините. Я вовсе не хотел оскорбить вашего мужа. Я ведь просто играл с ребенком...

– Поиграли и хватит. Дело в том, что Костя сказал правду, – и она невесело улыбнулась сжатыми губами. – Наш папа – японский шпион.

– Вы шутите?.. Не понимаю.

– Ох, какой нудный. Вам что – разжевать и в рот положить? Неужели не ясно? Ну, забрали его... Я ждала, ждала... не дождалась. А потом, когда попыталась узнать: за что, почему, – мне сказали: ваш муж – японский шпион. Смешно, правда? Смешно?

Лейтенант побледнел. Он ничего не ответил.

– Вот и все, – сказала мама. – Или вам еще что-нибудь не ясно? Если не ясно, я еще могу объяснить.

Лейтенант отрицательно покачал головой.

– Вот и хорошо. А теперь – отвяжитесь от меня. На вашу кислую физиономию смотреть противно! – и она крикнула: – Слышите? Уходите!

Лейтенант молча кивнул, встал и пошел прочь. Мальчик посмотрел на маму и заплакал.

– Замолчи! – строго сказала мама. – Не смей реветь. Нам с тобой нечего стыдиться. Пусть все уходят. Пусть все молчат. Пусть. Слышишь? Во всех анкетах, всегда и везде – слышишь? – и в школе, и потом, позже, – всегда пиши и говори: мой папа – японский шпион! Я тебе приказываю!

– Да, да, да, – всхлипывая, сказал мальчик.

Лейтенант вернулся.

– Я так не могу, – и он зажмурил глаза, а потом наморщил лоб и тихо повторил: – Я так не могу. Я буду думать о вас. Я не могу. Говорите, что хотите. Не могу уйти, ноги не идут...

– Чего вам надо? – рассердилась мама. – Чего вы хотите?

– Ничего. Я ничего не хочу для себя. Мне просто хочется быть возле вас... понимаете? Мне ничего от вас не надо.

– Это вы сейчас так говорите, – усмехнулась мама. – А два-три дня пройдет – и скажете: надо. Постыдились бы!..

И вдруг мама замолчала, замерла и испуганно посмотрела на лейтенанта.

– Что с вами? – сказала она. – Ну, что вы, ей-богу... не надо, не обижайтесь. Простите меня.

И мама прикоснулась кончиком указательного пальца к щеке лейтенанта. А он – прикрыл глаза.

– Вы представить не можете, – прошептал он, – вы даже не догадываетесь – какая во мне жалость к вам...

– И во мне... – кивнула мама. – Я вас понимаю.

– Правда? Правда? – обрадовался он. – Ведь должен же я быть возле кого-то!.. правильно? Я не хочу быть один. А вы – такая хорошая!

– Да ну, перестаньте, – растерянно пробормотала мама, а потом рассмеялась. – Послушайте, вас не смущает то обстоятельство, что я – вдова шпиона?

– Даже – вдова?.. – прошептал лейтенант, и лицо его скривилось от боли.

– Ну что вы, что вы?.. опять вы... да что же вы, в самом деле!

Мальчик смотрел на них с любопытством. Он не все понимал, но старался все запомнить.

ДОКТОР КАСАТКИН

Доктор Касаткин жил в комнате гостиничного типа. Он лет двадцать работал в туберкулезном диспансере, семьи не имел, был одинок, плешив. Взгляд его серых глаз был пуст и скучен. В кино и театры он не ходил, по бульварам и набережным не гулял, а все свободное время проводил дома.

В один из таких вечеров постучали в дверь. Касаткин открыл – и увидел перед собой двух мальчиков и одну девочку среднего школьного возраста.

– Здрасьте, – сказала девочка. – Вы – Касаткин? Илья Семеныч, да?

– Да... а что случилось?

– Вы позволите нам зайти?

– А зачем? – смутился Касаткин.

– Мы вам все сейчас объясним, – сказала девочка, смело проходя в комнату, а робкие мальчики – следом за ней.

В комнате были кровать, стол и один-единственный стул.

– Садитесь на кровать, – пригласил Касаткин, а сам сел на стул.

Было душно, потому что Касаткин часто курил и редко открывал форточку. На столе стояла бутылка вина «Южного», стакан и лежали два пряника.

Один из мальчиков достал блокнот.

– Мы вас искали, искали! И вот нашли, – радостно сказала девочка.

– А зачем? – испугался Касаткин.

– Понимаете, мы – красные следопыты. Мы ищем забытых и потерявшихся героев, – объяснила девочка. – Мы ищем героев, которые иногда сами не знают, что они герои... Вот скажите – где ваш орден?

– Какой орден? – еще более испугался Касаткин.

Девочка рассмеялась. И мальчики рассмеялись. Дети смеялись от радости, потому что очень приятно являться к пожилому человеку с таким потрясающим сюрпризом.

– Вот видите! Вы даже не знаете, что в сорок третьем году вас наградили!.. – восторженно произнесла девочка, и ямочки заиграли на ее щеках. – А ведь был специальный Указ Президиума Верховного Совета... У нас есть эта газета, где про вас написано. Неужели вы не читали?

– Не читал... – прошептал Касаткин. Он покачал головой и вдруг торопливо забормотал: – Девочка, девочка! Ты ошибаешься, это не про меня, я не мог, я в сорок третьем году был в госпитале, это другой...

Девочка достала из портфеля газету «Известия» за сорок третий год, осторожно ее развернула – и доказала Касаткину, что он и впрямь герой. Особенно подчеркнула детским своим ноготком: «...за мужество и героизм, проявленные в боях под Сталинградом...» – а дальше шел перечень награжденных, и в том числе Илья Семенович Касаткин, военный врач, капитан медицинской службы.

– Вы знаете, дети, а я ведь ничего не помню... – смущенно произнес Касаткин, вертя в руках пожелтевшую газету. – Я был контужен, обгорел... и документы мои все сгорели... Знаю только, подобрали меня в каком-то подвале. А вот что было до этого, ну, во время самого боя, не помню... хоть убей, не помню!

– Это здорово! – воскликнула девочка. – Все ваши товарищи, вероятно, решили, что вы погибли... а вы живой. И мы вас нашли!

– А зачем? – растерянно спросил Касаткин.

Когда началась война, Касаткин перешел на третий курс медицинского института. Он был молод и счастлив, кудряв и ясноглаз, и была у него жена по имени Надя.

Занятия на третьем курсе шли по уплотненной программе, а весной сорок второго Касаткин был призван.

Прощаясь с ним на вокзале, Надя рыдала и трижды падала в обморок.

Десантную группу, в составе которой был Касаткин, сбросили в немецком тылу. Вероятно, немцев известили о десанте. Парашютистов расстреливали в воздухе, спасся один Касаткин – его отнесло в сторону.

Пробравшись к своим, он вскоре оказался под Сталинградом и служил там хирургом в медсанбате.

Позднее, вспоминая военные годы, Касаткин ярко и подробно видел лица своих товарищей, бесконечные операции, перевязки, жестокие бои, в которых хоть и косвенно, но пришлось принимать участие. Но подробностей последнего боя он вспомнить Никак не мог, потому что был тяжело контужен. Почти полтора года мотался по госпиталям, и знать не знал, что совершил какой-то там геройский поступок и был представлен к правительственной награде. Газета с Указом не попалась на глаза ни ему, ни жене.

Из госпиталя Касаткина демобилизовали, он приехал к жене, но прожил с ней недолго... Надя его разлюбила... не сразу, но – наотрез. Сказала, что стал он скучный и вялый. И была права. Если она, бывало, просила его рассказать о войне, он косился на шкаф, где висел его пиджак с двумя медалями на лацкане, и отговаривался вяло: «Какая там в медсанбате война?.. Там – грязная работа. Только кровь, гной... да километры бинтов». Надя недолго терпела скучную жизнь и ушла к другому мужчине. Тот тоже вернулся с фронта, но, в отличие от Касаткина, все помнил, был в орденах, громко смеялся, сверкая белыми зубами, и охотно рассказывал, когда и за что получил награды. Новый муж оказался очень перспективным и вскоре стал директором завода.

А Касаткин работал в диспансере. Хирургию бросил, не мог переносить вида крови. Первые годы он тосковал без жены, немногие оставшиеся от их совместной жизни вещи раздал, больно их было видеть. Потом смирился, свыкся со своим одиночеством, проделав неосознанный тяжелый душевный труд. Воспоминания о недолгом счастье с Надей он вытеснял неясными, расплывчатыми видениями будущего, где все в его жизни будет как у всех, у других... у благополучных. Теперь он как будто и не помнил, что у него когда-то была жена.

Надежда Петровна сидела в кресле перед телевизором и вязала свитер для сына. Муж задерживался на заводе. Сын еще не пришел из института. Было скучно.

Надежда Петровна отложила вязанье в сторону, встала и подошла к зеркалу. Она была, конечно, не молода, но еще свежа и моложава, особенно при вечернем освещении, и по-девичьи щурила ярко-синие глаза. Слегка распахнула бордовый халат, посмотрела на грудь – и усмехнулась.

И вздрогнула, услышав теле-голос из-за спины:

– Сегодня мы расскажем о нашем земляке, ветеране войны, докторе Касаткине. Спустя двадцать пять лет после войны Илье Семеновичу был вручен орден Боевого Красного Знамени. Награда нашла героя. Теперь мы попросим Илью Семеновича рассказать о тех героических днях.

Надежда Петровна медленно повернулась и уставилась на экран, на Касаткина, который был стар и невзрачен, и даже новый костюм и модный галстук не украшали его.

– Боже мой, это Илья... – прошептала она.

Надежда Петровна слушала монотонно-складный рассказ своего первого мужа о совершенных когда-то геройствах. Она проглотила таблетку седуксена и запила валерьянкой. Но сердце продолжало болеть.

– Почему ж ты молчал? – бесцельно спросила она. – Почему я ничего не знала?

А Касаткин бубнил вызубренный текст, морщась и щурясь от яркого света. Он сидел за шатким столиком, рядом с диктором, ведущим передачу. За этим же столом сидели «красные следопыты» – два робких мальчика и смелая девочка.

– ...и что бы вы хотели пожелать молодому поколению? – спросил ведущий.

– Хочу пожелать им следующее: не забывать своих отцов, следовать их заветам и быть достойными защитниками нашей Родины, – пробормотал Касаткин и откашлялся.

И тогда девочка с ямочками на щеках осмелела настолько, что нарушила сценарий:

– Илья Семеныч, а какой случай на войне запомнился вам лучше всего?

Касаткин глянул на нее, растерялся. Ему вдруг стало жарко, он оттянул пальцем ворот сорочки – и молчал. А разве мог он что-нибудь вспомнить?

Молчание затягивалось. Оператор отступил от камеры, поднял руку и постучал по никелированному кружочку часов. «Ах, черт, – подумал ведущий. – Время истекает... а тут еще эта накладка!»

Касаткин скрипнул стулом, посмотрел на ведущего.

– Да-да, мы вас слушаем, Илья Семенович, – ободряюще сказал тот.

– Я вот... – прошептал доктор Касаткин. – Я только сейчас, вот в эту минуту, вспомнил...

И заплакал. Лицо его искривилось, он отвернулся.

– Что случилось, Илья Семеныч? – воскликнул ведущий.

– Извините... ради бога, простите меня... – прошептал плачущий Касаткин. – Я вспомнил. Я только сейчас вспомнил, что давным-давно от меня ушла жена...

Передачу прервали.

На экране появилась заставка – городской пейзаж.

Надежда Петровна сидела неподвижно перед немым экраном. Она ни о чем не думала. Ей просто казалось, что она должна умереть.

Но ей это только казалось.

МОРЕ ВОЛНУЕТСЯ

Деревенская безлюдная улица, утро, июль. Недальний лес наполовину скрыт туманом. От реки пахнет сырой рыбой.

Мать стучится в соседнюю калитку – хочет взять парного молока. Пятилетняя Ирочка танцует босиком, подымая пыль.

 
Море волнуется – раз,
Море волнуется – два,
Море волнуется – три,
Морская стихия – замри!.. —
 

и замирает в изысканной позе, маленькая кривляка.

Пыль улеглась – Ирочка видит, что по улице торопливо шагает очень знакомый человек.

– Папа! – кричит она. – Папочка приехал! Папуля!

– Чего ты раскричалась? – выглядывает из калитки мать.

– Папочка приехал! – и дочь бежит навстречу отцу. – Папочка, папа!

Отец подхватывает ее на руки, поднимает, потом целует в лобик, в обе щечки, потом прижимает к себе, потом опускает свою ненаглядную на землю.

– Где ты был? – строго спрашивает Ирочка. – Почему так долго не приезжал?

– Дела не пускали... Уф-ф, погоди, дай отдышаться, – говорит отец, справляясь с неожиданной одышкой. – А вы – как тут? Хорошо отдыхаете?

– Я буду балериной, – не ответив на вопрос, заявляет Ирочка, и тащит отца за собой. – Пошли скорее, я тебе все потом расскажу.

Он увидел жену издалека – и поэтому не мог разглядеть выражения ее лица в первые секунды узнавания. А когда приблизился – жена казалась совершенно спокойной. Бывшая жена. Месяц, проведенный в деревне, пошел ей на пользу, – она загорела, исчезли мелкие морщинки у глаз, лицо округлилось, губы даже без помады были сочными, свежими.

– Здравствуй, Надя, – сказал он, подходя.

– Привет, – и она протянула руку. Он осторожно пожал.

– Ты что, пешком шел? – спросила она. – Весь в пыли.

– На электричке, а потом пешком, – и он улыбнулся (как прежде).

– Мог на попутной доехать. Здесь много ходит.

– Зачем? Я с удовольствием прогулялся, – и он опять простодушно улыбнулся. – Умыться бы только.

– Пошли в дом, – предложила Надя.

Она жила здесь с дочерью, снимала комнату.

– А где хозяйка? – спросил он.

– В город уехала, на базар... На вот, возьми полотенце.

– И как вы тут? – спросил он, утираясь. – Не скучаете?

– Нет, – усмехнулась Надя. – Отдыхаем.

– Не надоело отдыхать?

Она лениво вздохнула, не ответила. Потом спросила:

– Ты зачем приехал?

– Как – зачем? – удивился он. – Соскучился, вот и приехал. Не виделись почти два месяца...

– Соскучился... Лучше б совсем не приезжал.

– Ну, об этом не будем, – быстро сказал он. – Дело сделано, чего уж теперь... А ребенка видеть я имею право – по закону. Разве нет?

Надя хотела что-то сказать, но тут в комнату вбежала Ирочка.

– Я буду балериной! – громко сказала она.

– Мы это уже слышали, – улыбнулся отец, притягивая девочку к себе. – А какие у вас планы на сегодня?

– Встреча с папулей, – язвительно сказала жена. Бывшая.

– Нет, я серьезно.

– Пойдем в лес! За грибами! – сказала Ирочка. – Мама, ты вчера обещала!

– Возьмете меня с собой? – спросил отец.

Мать пожала плечами.

– Кто тебя не пускает?

Ирочка чуть нахмурилась – ее смутила интонация маминых слов. И папа тоже какой-то странный...

– Обязательно надень сандалии, – строго сказала мать. – Не вздумай идти в лес босиком.

– А корзина у вас есть? – спросил отец.

– Нет, я мешок возьму, – сказала Надя.

– Какой мешок? – удивился он.

– Какой, какой. Полиэтиленовый.

– А, ладно. Тогда я буду в свой портфель складывать, – и он выгрузил из портфеля на стол папку с бумагами, потрепанную книжку стихов, блокнот, бутылку сухого вина, куклу, и кулек с конфетами: – А про подарок-то я совсем забыл! Это, Ирочка, тебе. И конфеты.

– Ей конфеты нельзя, – сказала мать.

– Ну... тогда сама съешь, – усмехнулся он. – Ты ведь сладкое любишь.

– Любила, – сказала Надя и прикрикнула на Ирочку: – Долго ты будешь копаться? Полчаса обуться не можешь!.. И молока обязательно выпей – сколько раз тебе повторять?

– Парное? – спросил отец.

– Теплое, противное, – поморщилась Ирочка. – Я люблю холодное.

– От холодного ангина будет, – проворчала мать.

– А давай вместе выпьем, – предложил отец. – Ты стаканчик, я стаканчик. Чокнемся?

Ирочка согласилась. Они чокнулись и выпили по стакану парного молока. Отец с утра ничего не ел. Да и вчера – что он ел вчера? – он и не помнил.

В лесу было душно. Утром на землю пал густой туман, а потом, когда припекло солнце, влага стала испаряться, и дышать было трудно, как в бане.

Ирочка собирала землянику, напевала песенки. Отец шел рядом, держа девочку за руку. Обильная лесная паутина липла к его лицу, а дочка проходила снизу, под паутиной.

– Вот еще ягодка! – радовалась она. – А вот – еще одна. Это мне, это папе, это опять мне, это маме...

– Ешь сама, – отказался отец.

Мать раздвигала траву палочкой – искала грибы, но грибов не было.

– А какие тут водятся? – спросил отец.

– Хозяйка говорила – маслята.

– Сомневаюсь, – сказал отец. – Здесь слишком сыро. Маслята любят, где посуше... и чтобы сосны, елочки.

– А я ракушку нашла! – закричала Ирочка.

– Это улитка, – сказал отец. – Улиточка, улиточка, где твоя калиточка?

– Еще, еще! – захлопала Ирочка в ладоши. – Еще чего-нибудь сочини.

– Выставила рожки. А где твои ножки? – продолжал отец.

– Еще!

– Да хватит вам, – сказала мать.

– Еще, еще!

 
– Сидит в ракушечке одна
Славная улитка,
На лице ее видна
Слабая улыбка, —
 

на ходу сочинял отец, глядя на влажную рогатую мордочку, высунувшуюся из маленькой розовой раковины.

– Ой, здорово! – запрыгала Ирочка. – Я тоже буду стихи сочинять! Улитка волнуется – раз! Улитка волнуется – два! Улитка волнуется – три!.. а дальше? – и она посмотрела на отца.

– Лесная стихия – замри! – сказал он. – Но так нечестно. Это, деточка, не творчество. Это плагиат. Надо не чужое переделывать, а свое сочинять... Ну, а где же обещанные грибы? – и он повернулся к жене... к бывшей.

– Да кто их знает, – отмахнулась Надя. – Я сама первый раз за грибами пошла. Может, дальше попадутся.

– Пошли в ту сторону, – предложил он. – Вон туда, где солнышко греет... там наверняка маслята.

– Все-то ты знаешь, – усмехнулась она. – Даже в грибах разбираешься.

– А как же, – и он быстро глянул на нее. – Я ведь детство провел в деревне, с бабушкой.

– Знаю, знаю, – кивнула она. – Сирота. Нестареющий романтик. Поэт-неудачник.

– Почему – неудачник? – удивился он.

– А кто же ты? Конечно, неудачник...

– Ошибаешься, – добродушно возразил он. – Я вот недавно новую поэму написал... А ты говоришь...

– Написал, но не напечатал, – сердито сказала она.

– Ну, разве это главное? – и он тихо рассмеялся.

Она что-то проворчала – он не расслышал. Некоторое время шли молча.

– Ты все в той же конторе? – спросила она, наконец.

– Бросил, – махнул он рукой, и опять рассмеялся.

– А где работаешь?

– Нигде.

– Как это – нигде? – она даже остановилась. – Чем же кормишься-то?

– А чем бог пошлет...

– Я серьезно!

– И я серьезно.

– Так, может, с тобой договор заключили? – ехидно спросила она. – Аванс, может, дали?

– Ничего мне никто не дал. Успокойся. Тебе-то зачем волноваться?

– Как это – зачем?.. постой... но как ты живешь? На какие шиши?

– А-а... тебя, вероятно, волнуют алименты, – и он посмотрел на нее с холодной улыбкой. – Да, должен тебя огорчить – алименты будут мизерные.

– Дурак, – почти с ненавистью сказала она. – Ох, дурак же ты.

И оба опять замолчали. Только Ирочка что-то мурлыкала, собирала свою землянику.

– Никогда, никогда я тебя не понимала, – сказала вдруг Надя, – и никогда не пойму. А, может, ты притворяешься?.. Иногда мне кажется, что ты просто бездельник. Тунеядец.

– Может быть, ты и права, – согласился он, на этот раз без улыбки. – Это ведь смотря с какой точки... – он вдруг остановился, тронул ее за плечо: – Вот глянь сюда – что ты видишь?

– Где?

– Да вот, прямо, перед твоим носом, – настаивал он.

– Ничего не вижу, – растерялась она.

– Да ты приглядись! – и он ткнул пальцем.

– Ах, это... ну, паутина... паук.

– Какой он – можешь сказать?

– Что значит – какой? Паук и есть паук. Противный. Страшный.

– Это если с точки зрения мухи... тогда, конечно, страшный.

– Да ну тебя к черту! – рассердилась она, но он удержал ее за руку.

– Смотри, – сказал он, – внимательней посмотри – и увидишь: паук замер, будто распятый на собственной паутине... но это он только притворяется – я, мол, распятый, я мертвый, меня вовсе нет... а теперь! – и он дунул на паука. – Смотри, как он плавно спланировал вниз – будто на парашюте! – и раскачивается в сеточке-паутинке, словно в гамачке... а вот я еще разок дуну – и паук встрепенулся, и, как матрос, вскарабкался вверх по серебряной, прозрачной своей веревочке...

– Ну и что? – перебила она. – К чему ты клонишь?

А он без улыбки посмотрел на нее, посмотрел пристально, внимательно, с любопытством. С таким же почти любопытством он только что разглядывал паука.

– А я нашла! – закричала Ирочка. – Масленок, масленок!

– К сожалению, червивый, – сказал отец, надламывая рыхлую грибную шляпку. – Ну ничего, не огорчайся. Если один попался, значит, будут и хорошие.

Он и тут оказался прав – вскоре стали встречаться молоденькие маслята, упругие, маленькие, скользкие. А потом и несколько груздей попалось, и волнушки, и много сыроежек, и даже один белый гриб, боровик. Ирочка радовалась вовсю, она оказалась самой удачливой.

Парная духота в лесу постепенно рассеялась, дышать стало легче.

 
Волнушки волнуются – раз!
Сыроежки волнуются – два!
И маслята волнуются – три! —
А я не волнуюсь нисколечко,
хоть умри!.. —
 

сочинила наконец-то Ирочка и засмеялась так звонко, что мать с отцом одновременно вздрогнули: она – от раздражения, а он – от счастья.