Текст книги "Театральный бинокль (сборник)"

Автор книги: Эдуард Русаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

– Да ты что?! – и я оттолкнул ее от себя. Мне стадо вдруг страшно, мне почудилось, что передо мной не женщина, а кошмарное ночное чудовище, притворившееся женщиной, коварный оборотень с почти красивыми карими глазами, и мне показалось, что вот сейчас, вот сию секунду она оскалит звериные клыки и накинется на меня, и вопьется в мое горло. – Как ты можешь?.. Как ты можешь так говорить?..

Надя прикрыла глаза, побледнела. Потом открыла глаза, улыбнулась.

– Чудак, я пошутила, – сказала она, улыбаясь притворно. – Я пошутила – а ты и поверил.

Вот как нынче шутят жены наших братьев. Ха-ха.

Серый юмор.

– Спокойной ночи, пучеглазая.

Глядя на крупное загорелое лицо Антона Трофимыча (когда он успевает загореть? Такой деловой, занятой человек... ах, да: на даче, конечно), навею его могучую широкоплечую фигуру, особенно глядя на его огромные руки, широкие кисти, толстые пальцы плотника, – я вдруг подумал, что он, вероятно, давным-давно уж забыл ту конфузную историю с выпитой казенной водкой... ну, конечно же, забыл, разумеется. Зачем он будет долгие годы помнить всякие мелочи и пустяки? Это я – помню. Я – злопамятный и злорадный. Нехороший я человек. А он, мой начальник и благодетель, – он старается ради меня, он не помнит мелких обид и унижений, он просто хочет помочь своему подчиненному.

Мне стало стыдно. Перед ним.

– Вы знаете – я решил отказаться от своей глупой затеи, – сказал я, улыбаясь почти угодливо. – Ну, насчет опекунства... зачем мне эта морока? Пусть будет все так, как мы с вами решили с самого начала. Я готов хоть сегодня переезжать...

– Уже поздно, – сказал Антон Трофимыч, тихонько барабаня толстыми пальцами по столу. – Опоздали, дорогой товарищ.

– То есть как? – растерялся я.

– А вот так, – и он спокойно посмотрел в мои перепуганные глаза. – Перестарались, Валентин Петрович... перемудрили. Я предупреждал. Сами виноваты – упустили такой вариант.

У меня перехватило дыхание.

– Но вы обещали!..

– Обещал. И вы сами виноваты, что я вынужден отказать.

– Как же так?.. Ничего не понимаю.

– Слишком вы неустойчивый элемент, – и главный врач снисходительно улыбнулся. – С вами еще влипнешь в какую-нибудь неприятность.

– Но квартира!.. Ведь старушка лежит у нас?

– У нас, у нас. Не у вас. Не в вашем отделении, слава богу. У нее свой лечащий врач.

– Значит, ее не будут помещать в дом инвалидов?

– Будут, почему же.

– А квартира?

– В квартиру вселяется Семен Семеныч. Завтра переезжает. Дело решенное, местком утвердил...

– Как – утвердил? Когда?

– Да, вот, недавно, – и он посмотрел на часы. – Только что. Все сделано по правилам. Семен Семеныч живет в коммунальной квартире, семья – три человека, так что...

– Но как так, как можно?! Вы шутите, Антон Трофимыч?..

Я чуть не плакал.

– Нисколько не шучу. Я в делах никогда не шучу. Это вы – шутник. У вас то одно, то другое... семь пятниц на неделе. Затеяли дурацкую возню с опекунством!..

– Так я же себя предложил... опекуном-то! Себя – не кого-то! Кому от этого могло быть хуже?

– А вы не подумали, в какое положение ставите Нинель Петровну? При живой-то дочери появляется посторонний человек – и предлагает опекунство! Ах, какой рыцарь! Вы меня извините, Валентин Петрович, но это даже... оскорбительно. Допустить такую бестактность! Когда Нинель Петровна узнала о вашей выдумке, она просто... да ну, что с вами разговаривать? Не поймете. Вроде бы интеллигентный человек, а ведете себя как... дурачок какой-то. С вами, ей-богу, связываться опасно... Короче – все.

– Постойте, постойте! – вскочил я, обезумев от унижения. – Как это – все? Далеко не все... Разве можно играть со мной так жестоко? А мое заявление? А ваше ходатайство с тремя подписями и двумя печатями? Официальные документы!..

– Эти документы аннулированы.

– Что, что? Вы обещали передать их в исполком!

– Да хватит вам, Валентин Петрович. Чего уж теперь – после драки кулаками махать?.. Я был просто вынужден уничтожить эти  о ш и б о ч н ы е  бумажки.

– Не может быть... – прошептал я. – Так нельзя... вы надо мной просто издеваетесь...

– Да нет же, – терпеливо сказал он, поглаживая правой ладонью левую руку. – Опять вы мудрите. Сколько можно объяснять? Вы сами во всем виноваты... В таких делах мудрить нельзя, запрещается. Надо было просто – хвататься обеими руками за предложенную квартиру и радоваться.

– И сказать спасибо, – добавил я.

– Разумеется, – кивнул он без улыбки. – А ваша вечная ирония абсолютно неуместна. Разве это так унизительно – сказать спасибо?

– Ладно... вы правы. Скажите мне номер ее телефона! – вдруг попросил я. – Хочу сам ей позвонить, прямо сказать.

– Чей номер?

– Нинель Петровны.

– Это еще зачем? – нахмурился он. – Что вы еще такое придумали?.. Впрочем, пожалуйста. Только – без глупостей. Она ведь вам ничего не обещала. И не могла обещать. Ясно? Она тут вообще ни при чем.

Я молча кивнул.

И он сказал мне номер.

Я позвонил.

– Да, я слушаю, – обласкал мое ухо мелодичный голос.

– Нинель Петровна, это я! – закричал я в трубку. – Насчет квартиры вашей мамы!

– Тише, тише, – прошипел Антон Трофимыч. – Чего ты орешь? Идиот.

– Добрый день, Валентин Петрович, – пропела Нинель Петровна. – Рада вас слышать. Чем могу быть полезна?

– Нинель Петровна, мои документы не у вас?

– Какие документы, Валентин Петрович?

– Ну, как же! Насчет квартиры вашей мамы! Мое заявление, ходатайство администрации... у вас, да? Я ведь вам отдавал. Вы хотели передать в исполком...

– Ах, это. Так вы меня не совсем верно в тот раз поняли, Валентин Петрович. Ведь мы же с вами договорились, что я передам все бумаги Антон Трофимычу, а уж он – как официальное лицо – завезет все в исполком. Самой мне туда являться было бы более чем странно... не так ли? Кстати, Валентин Петрович, документы ваши были не совсем правильно оформлены...

– А что такое?

– Ну, видите ли... в заявлении вы должны были указать все данные о своей жене – где она работает и так далее. И адрес! Вы адрес свой не указали.

– Так я могу исправить! Долго ли?..

– А в ходатайстве Антон Трофимыч неправильно сформулировал... я уже не помню – что. И подписи – не в том порядке. В исполкоме к такой «мелочи» могут придраться. На первом месте надо подпись главного врача, а у вас там была подпись председателя месткома...

– Нинель Петровна! Вы ошибаетесь – там именно подпись главного врача была на первом месте... я помню прекрасно!

– Ну, что вы, Валентин Петрович, память у меня, слава богу, хорошая, – и колокольчиком серебряным рассмеялась, но тут же вновь стала серьезной. – Впрочем, я – человек маленький. Все исполком решает. Я же Антон Трофимычу звонила об этом деле – он разберется. Обратитесь к нему.

– Нинель Петровна! Подождите!

– А разве Антон Трофимыча нет на работе? – вдруг спросила она. – Откуда вы сейчас звоните?

– Да здесь он, рядом... я из его кабинета.

– Так зачем вы ко мне обращаетесь? – нараспев удивилась она. – С ним все и решайте. До свиданья, Валентин Петрович.

Вот и все. До свиданья, Нинель Петровна. До свиданья, Полина Ивановна. До свиданья, Антон Трофимыч.

– До свиданья, Валентин Петрович. Уж не обессудьте. Не надо печалиться – вся жизнь впереди.

Серый юмор.

На центральной площади – толпа.

Обещанный и долгожданный праздник в разгаре. Нечто вроде ярмарки – ларьки с пивом и квасом, раскрасневшиеся мужчины и женщины, яркие рубашки и платья, на дощатой эстраде играет оркестр, шутит конферансье, сменяются номера самодеятельности. На башнях деревянной крепости развеваются флаги и вымпелы. Ветряная мельница вертится вовсю, но ничего не мелет. Мы гуляем средь шума и гама – я, Люся, Катюша и Надя с Никитой. Дети счастливы, взрослые несчастны. Никаких новостей.

И вдруг я снова (в который уж раз!) чувствую на себе пристальный посторонний взгляд, оглянулся: ничего, никого... но я же чувствую! Кто-то смотрит на меня...

Кому я нужен? Кто на меня смотрит?

Но я же чувствую...

– Постойте, – говорю своим спутникам. – Подождите, я сейчас.

– Куда ты? – пугается жена. – Что опять случилось?

– Ничего, все в порядке. Просто мне надо заскочить на минутку домой. Вы гуляйте, гуляйте. Я скоро вернусь!

И я убегаю.

Но иду не к себе, а во двор того дома, где живет Надежда. Туда, где жил мой брат.

Я вбегаю в подъезд, быстро поднимаюсь по лестнице на пятый этаж, потом выше – на чердак. Дверь заперта изнутри. Я толкаю, толкаю сильнее, рывком – и срываю крючок.

Вхожу, оглядываюсь по сторонам.

Пыльно, сумрачно. Приглядываюсь, вижу слева, у распахнутого чердачного окна, – брата Сашу. Он сидит на пустом фанерном ящике, смотрит на меня вполоборота.

Грязный, небритый, худой. Бич. В некогда белой сорочке.

– Я так и понял, что ты сюда пожалуешь, – сказал он с улыбкой.

В руках его что-то блеснуло.

Театральный бинокль. Старинный. Перламутровый.

– Ты видел, как я бежал через площадь? – и я подошел ближе.

– Ну, конечно. А вот как ты  м е н я  разглядел?

– Догадался... Угадал.

Саша тихо рассмеялся. Не вставая с ящика, протянул мне руку.

– Ну, здравствуй, братишка, – сказал он без страха и без восторга. – Присаживайся рядом. Возьми ящик, здесь их много.

– Слушай – пошли отсюда, – решительно сказал я.

– Нет.

– Почему?

– Нет – и все.

– Может, все-таки объяснишь, почему ты внезапно...

– Ничего объяснять я не буду, – перебил Саша и поморщился. – Не надо говорить со мной так...

– Как – так?

– А вот так... Не надо, Валька, ей-богу. И он посмотрел на меня.

А я посмотрел на него.

Он был прост и ясен, и взгляд его глаз, таких же серых, как у меня, был чист и прозрачен. А я – не смог выдержать его взгляда. Трудно долго смотреть на брата-близнеца... словно смотришь в зеркало и не можешь узнать самого себя. Стыдно и неловко.

– Ладно, – сказал я, садясь на ящик возле окна, – шут с тобой... не буду расспрашивать и упрашивать. Не так уж ты, кстати, загадочен, как хочешь казаться...

– Я никем не хочу  к а з а т ь с я, – быстро возразил Саша, – Просто я не могу так больше  ж и т ь.

– А я тебя сразу раскусил, – сказал я сердито. – Элементарно сбежал от жены... смылся!.. Очень романтично!

– Ты что, хочешь со мной поссориться? – удивился Саша.

– Нет... но я устал от вранья! – воскликнул я. – Брат, я боюсь, что и ты меня обманываешь...

– Никого я не обманываю, – снова поморщился Саша. – Знаешь, Валька... с тобой так тяжело разговаривать. Лучше молчи. Хочешь посмотреть в бинокль?

– Зачем? – пожал я плечами. – Что я там не видел?

– А ты посмотри, – и он подал мне перламутровый театральный бинокль.

Я взял бинокль, приложил к глазам, подкрутил винт – и увидел развевающийся флаг-вымпел с цифрой «400» на шпиле деревянной бутафорской башни, а на башенной обзорной площадке я увидел городское начальство, левее – телеоператоров с их аппаратурой, правее – бревенчатый частокол, а за ним – пеструю группу актеров в старинных кафтанах, с огромными алебардами и пиками, левее, правее, вверх, вниз, и вот наконец в толпе я увидел свою жену... и Катюшу... и Надю с сыном. Дети прыгали от радости – они смотрели на дрессированного медведя, которого демонстрировал публике кучерявый мужчина в красной рубахе. Надя равнодушно поглядывала по сторонам, красивая и несчастная, и ее несчастье только украшало ее, и она это прекрасно понимала. А Люся была растеряна и одинока, она высматривала в толпе меня, а меня все не было, и казалось, что она вот-вот заплачет... и чем больше я вглядывался в ее привычно-невзрачное бледное личико, тем сильнее сердце мое сжималось от жалости. Но моя же собственная жалость меня и разозлила.

– Ну и что? – сказал я, возвращая брату бинокль. – Значит, с утра до вечера сидишь здесь и разглядываешь лица прохожих?

– Прохожие меня не интересуют.

– А кто тебя интересует? Кто? Убежал от жены и сына – так и убегал бы совсем! Зачем же прятаться здесь, в том же доме, на чердаке? Зачем?! Уезжал бы подальше!

– Я не хочу подальше, – прошептал брат. – Я хочу, чтоб рядом... чтоб одному – но рядом с ними... понимаешь?

– Нет, не понимаю, – сказал я раздраженно. – Уж бежать, так бежать без оглядки!

– Зачем ты сердишься? – почти ласково сказал Саша. – Я поступил по-своему... как мог. С ними жить я не могу, невыносимо... но и без них не могу!.. понимаешь?

– И долго ты собираешься тут отсиживаться? – усмехнулся я. – Так и будешь – любоваться на свою Наденьку из чердачного окошка в театральный бинокль?

– Так и буду, – сказал он, вздыхая. – А что же делать? Мне главное – чтоб рядом... чтобы видеть, и все... а больше мне ничего не надо.

Мы долго сидели молча. То есть, это я молчал, а Саша все смотрел и смотрел в бинокль – и улыбался, и. что-то неслышно бормотал.

РАКОВ И РАКИТИН

8.30—8.50

Ракитин исправно служил в не все ли равно какой конторе. Бетонный козырек над подъездом, на двери большая черная таблица с золотыми буквами, просторный вестибюль, кресла, коридор, устланный темно-зеленой ковровой дорожкой, кабинеты, кабинеты, кабинеты, приемная, секретарша, слева кабинет начальника, а справа, в маленькой сыроватой комнате, – Ракитин.

Раннее утро, начало рабочего дня. Ракитин любил именно эти первые минуты – никто не шумит, не стучит в дверь, телефоны пока молчат. За окном синее июльское небо. Ага, распахнем окно. Воздух свежий, без парной дневной духоты, голова ясная.

Можно успеть написать одну-две странички. Вполне достаточно, больше не надо. А в конце рабочего дня – еще две-три странички, и все. Дневная норма. Да, да, представьте – Ракитин пишет... пишет  р о м а н, прямо в конторе, за своим (точнее, казенным) рабочим столом... да, да, в рабочее время. Ну, а что делать? Если нет другой возможности, если больше негде и некогда – что ж делать, скажите?

Роман называется «Судьба Ракетова». Ракетов – герой романа. Не надо путать с самим Ракитиным. Ракитин – автор.

Вот и сейчас он сидит неподвижно над чистым листом бумаги. Сутулый, худой, светловолосый. На макушке топорщится непокорный хохолок. Чуть шевелятся губы, хмурится лоб, голубые глаза слепо смотрят вниз, на бумагу, потом – в окно. Так проходит минута, вторая. Ракитин грызет ногти (привычка, оставшаяся с детства), что-то глухо мычит... и, наконец, начинает – продолжает! – писать:

«...но именно в этот, вроде бы долгожданный, а если уж честно, нежданный, сюрпризный момент, именно в этот миг, когда горбатенький редактор завершил свой взволнованный панегирик и торжественно подытожил: «Поздравляю, товарищ Ракетов, вы написали очень добротную вещь», – и крепко пожал мою руку своей дряблой ладонью, – именно в этот победный и выстраданный момент я вдруг ощутил в душе леденящий сквозняк апатии. И вместо радости я испытал стыдное чувство неловкости, мне даже захотелось вдруг извиниться перед редактором. Но я вынужден был притвориться счастливым. Мне было все равно. Но ведь как-то же надо ответить, нельзя ведь неблагодарно молчать с тупым видом, надо хоть что-то произнести, хоть шевельнуться, хоть жестом каким-то отреагировать. Я улыбнулся, как манекен, заторможенно поднял руку и зачем-то стряхнул густой налет перхоти с редакторского плеча, «Что?» – удивился редактор и поднял брови.

– Вы, по-моему, преувеличиваете... – пробормотал я деревянными губами, еле шевеля резиновым языком. Редактор что-то заговорил торопливо и страстно, но я не вникал в его речь, я все глубже и глубже погружался в холодную пучину безразличия.

– Вас ждет большое будущее, – внушал мне горбатенький прорицатель, но его слова отскакивали от меня, как мячики.

Пусть бьют барабаны, звенят триумфально литавры, пусть бурные аплодисменты перерастают в оглушительную овацию – я останусь спокоен, спокоен, совершенно спокоен, прохладен, бестрепетен, невозмутим...»

Дверь приоткрылась – заглянула секретарша.

– Сводка еще не готова? – спросила она.

– Что? – вздрогнул Ракитин.

– Сводка, сводка.

– Пишу, как видите. Минут через двадцать сам занесу.

Сводка была заготовлена им еще вчера.

9.00—10.30

Заместитель заведующего Кырским городским отделом здравоохранения Евгений Петрович Раков никак не мог успокоиться. Он оказался в дурацком и даже унизительном положении. Проще говоря, его обвели вокруг пальца, как школьника. Полгода назад, когда он дал согласие занять этот пост, ему более чем прозрачно намекнули, что заведующий горздравотделом Драшкин в августе уходит на пенсию – и, соответственно, с этого момента он, Раков, займет освободившееся кресло. Гарантия была железная, хотя, разумеется, письменных обязательств никто не давал. И странно было бы требовать каких-то обязательств – разговор шел между солидными людьми. Если б не перспектива стать заведующим горздравотделом, Раков ни за что не ушел бы с прежней работы – он был главным врачом крупного больнично-поликлинического объединения, привык чувствовать себя полновластным хозяином и зарабатывал побольше, чем сейчас, будучи заместителем Драшкина. Да, засиживаться в новом кабинете он вовсе не собирается. Каждому это было ясно.

И вот сегодня Драшкин, как говорится, вылил на него ушат ледяной воды.

Утром Раков зашел к нему, чтобы поздравить старика с днем рождения и вручить скромный подарок – рыболовный набор: спиннинг, блесны, прочие снасти.

– Ох, голубчик, спасибо!.. – Драшкин чуть не прослезился от радости. – Вот это подарок! Вот это сюрприз! Рыбная ловля – мое хобби... и как вы пронюхали?

– Слухом земля полнится, – притворно-скромно ответил Раков, приглаживая непокорный хохолок на макушке, и рассмеялся: – Про ваше хобби весь город знает!

– Охо-хо, – Драшкин прикинулся дряхлым старичком. – Старость не радость. Шестьдесят лет – финиш... Вам, простите, сколько?

– Тридцать пять.

– Счастливчик... Где моя молодость? Где мои русые кудри?

– Ничего, вы еще молодцом, – лицемерно ободрил его Раков. – Вам не дашь больше пятидесяти... честное слово.

Драшкин засмеялся – и погрозил пальцем. А глаза серьезные, прищуренные. Он был маленький, Драшкин, Коротконогий, крупноголовый, с седым венчиком вокруг лысого загорелого черепа.

– Ну, а подарок мой вам теперь пригодится особенно... – продолжил Раков.

– То есть? – не понял Драшкин.

– Я о свободном времени говорю... на рыбалку ходить будете чаще, хоть каждый день.

– Почему же – чаще?

Раков смутился.

– Ну, как же... законный отдых, так сказать. Я ведь помню – сами говорили, что ждете не дождетесь ухода на пенсию...

– А-а, вот вы о чем, – улыбнулся Драшкин. – Да, мечтал давно... мечты, мечты. Однако, дорогой Евгений Петрович, суровая жизнь диктует другое.

– Что вы имеете в виду? – Раков замер от недоброго предчувствия.

– Да вот, насчет пенсии... Передумал я пока уходить. Чувство долга, голубчик, чувство долга.

– Как же так... – Раков с трудом подбирал слова. – Может, я неверно понял?

– А что такое?

– Ну как же... как же... – Раков откашлялся. – Ей-богу, неловко напоминать... Разве забыли – когда я давал согласие на переход в горздравотдел, мне гарантировали ваше место...

– Так оно и будет! – воскликнул Драшкин. – Все так и будет, в самой ближайшей перспективе. Только пока я на пенсию не спешу... вы уж меня простите, старика. Чувство долга. Есть еще порох в пороховницах!

Раков вспомнил фразу из какого-то романа: «Он стоял, как оплеванный...» Да, именно так.

– В таком случае – извините... – произнес он растерянно. – Только все это более чем странно. Вы же сами намекали!..

– Голубчик, вы меня обижаете, – Драшкин искренне огорчился. – Что значит – «намекал»? Не намекал – говорил открытым текстом: хочу на пенсию. И сейчас могу это же повторить: хочу, хочу! Но... чувство долга – препятствует. Понимаете?

– Черт знает что!.. – вспыхнул Раков, но тут же спохватился: – Простите за резкость. Но поймите, пожалуйста... войдите в мое положение. Ведь если б я знал, что все так обернется, – разве бросил бы свою больницу? И материально я потерял... и вообще... как-то даже стыдно говорить все это. А вы сейчас, извините, делаете невинный вид, будто не в курсе...

– Голубчик! – перебил торопливо Драшкин. – Голубчик, одумайтесь! Как жестоко с вашей стороны – гнать меня на пенсию... это просто негуманно. Пожалейте старика, умоляю!

– О, господи, – вздохнул Раков и прикрыл глаза.

– Ну, что вы так, голубчик? – Драшкин погладил его по плечу. – Ишь, как рассердился – даже вихор дыбом встал... как у петушка! Не расстраивайтесь, не надо. Какие пустяки, честное слово... суета сует. Ну, куда вы спешите? Куда так торопитесь?

– Оставьте, пожалуйста, – Раков дернул плечом, выскользнул из-под драшкинской ладони и направился к двери.

– Голубчик, голубчик! – крикнул вслед Драшкин. – Не сердитесь на меня – ведь я на вас не сержусь. Постойте секундочку!.. Приходите сегодня вечером в ресторан «Елочка», часам к семи... надо же обмыть мое шестидесятилетие. Придете?

– Не знаю, – буркнул Раков. – У меня, к сожалению, вечером много дел.

– Ну-у, Евгений Петрович, так нельзя. Я очень обижусь. Будут разные люди, Коноплев из райкома будет, и Зайчиков обещал прийти...

– Зайчиков? Из облздрава? – Раков замер у двери, заинтересовался.

– Тот самый. И Петренко будет... и еще кое-кто. Так придете?

– Не знаю, – повторил Раков, хотя твердо решил, что, конечно, придет. – Спасибо за приглашение.

– А вам – за подарок спасибо. Замечательный спиннинг, чудесный, просто изумительный спиннинг.

«Ах, старый козел... – думал Раков, прикрывая за собой дверь. – Наколол меня, как бабочку... Гангстер. До чего ловко придумал: он, значит, будет бумаги подписывать и зарплату получать, а я за него упираться, все дела делать... Ну, Драшкин, я тебе это припомню, не сомневайся».

Сердито взглянул на секретаршу – Любаша бойко стучала на машинке, печатала что-то явно не служебное.

– Чем занимаетесь? – спросил строго.

– Да вот перепечатываю... – ничуть не смутилась Любаша. – «Гигиена брака».

– Что та-ко-е?!..

– Да ничего особенного, – Любаша сморщила носик. – Банально, как банан.

11.05—12.20

Начальник куда-то уехал (не все ли равно, куда?), секретарша перепечатывала квартальный отчет, посетителей не было, срочных дел не предвиделось тоже – контора замерла в полудреме.

Ракитин писал роман.

В очередной главе герой (Ракетов) вспоминал романтические эпизоды юности. А именно:

«...она, как и прочие, многочисленные, влюбилась в меня с первого полувзгляда. Не моя в том вина. Моя фатальная везучесть – мой крест, мое сладкое бремя. Будущая невеста, конечно, пыталась сопротивляться, но не очень долго. Я имею в виду не физическое, а духовное сопротивление. Она была из тех девушек, что привыкли к лидерству в любовной игре, и вот – наткнулась в своем победно-беспрепятственном полете на мою холодную несокрушимость. Из последних сил она еще пыталась подмять меня, унизить, подчинить, – но я ускользал, как тень, как пар, я вытекал из ее хищных рук и продолжал оставаться свободным.

Она, к примеру, презрительно упрекала меня в незнании многих названий – трав, цветов, птиц.

– И не стыдно, Ракетов? – говорила она. – А еще хочешь стать писателем... ну, какой ты писатель? Вот как ты, например, напишешь: «Она лежала посреди густых зарослей»... Каких таких зарослей? Оглянись, Ракетов! Как называется эта трава? А что за птичка поет на ветке? И что это за ветка – какое дерево? Не знаешь?

Мне было стыдно, но не очень. Типичный горожанин, я вырос в окружении совсем иных названий. Канализация, стресс, шизарня, телепатия, рассыпуха, НТР и тому подобные замечательные слова.

А она совсем недавно закончила биофак пединститута, хорошо изучила зоологию и ботанику. Знала всякие названия, которых я не знал. А что она знала о жизни?

– Вот это душица обыкновенная – сказала она, начиная практический свой урок. – Иначе – блошница, душичка, лебедка. По латыни: ориганум вульгаре.

– Ясно, – кивнул я, тщетно пытаясь запомнить, вернее – тщетно притворяясь, что пытаюсь запомнить. – А это?

– Пожалуйста. Кипрей узколистный, в народе – иван-чай, пустоед, скрипун, сорочьи глаза.

Мне вдруг стало так ску-у-учно.

Она сразу это почувствовала. Женское чутье – оно врожденное, этому на биофаке не обучают.

– Хочешь – присядем? – предложила она.

Ей казалось, что она видит меня насквозь. Вот сейчас она угадала, что я хочу сесть на траву, а потом угадает, когда я захочу прилечь, а потом – обнять ее, и так далее, и ведь она почти не ошибается в своих догадках.

Мы лежали на горячем горном склоне, неслышно дыша, шелестели под ветром душица, блошница, лебедка, кипрей, иван-чай, пустоед, скрипун, сорочьи глаза и что-то там еще очень важное и полезное для ума и здоровья.

– Ох, Ракетов... как я по тебе соскучилась! – прошептала она, смирившись и сдавшись.

Вздохнула, закрыла глаза, обняла меня и крепко прижалась, стуча в мою грудь влюбленным сердцем, словно маленьким кулачком.

Мы лежали на горячем склоне, заросшем вышеперечисленной густой и душистой травой, мы лежали, залитые солнечным светом.

Солнце, солнце, солнце, солнце. Давно замечено: если долго повторять какое-либо слово – оно теряет смысл. Солнце, солнце, солнце... – и свет его меркнет, тускнеет. Слова обесцениваются от повторений. Это называется: инфляция. Легко проверить – возьмите любое слово, первое попавшееся. Ну, начали: любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь, любовь...

Вы продолжайте, а я уже проверял».

Ракитин задумался.

Не случайно фамилия героя была Ракетов – автор хотел дать прозрачный намек на близость: Ракитин – Ракетов. Но, конечно же, близость эта была лишь мечтательная, фонетическая, иллюзорная, ибо сходства между ними почти не было. Имелось желание сходства.

Ракетов – удачливый человек, все в жизни ему удается, удача ему приелась, набила оскомину, осточертела. Роман должен был кончаться тем, что Ракетов отказывается от всех достижений и приобретений – и, прямо как Будда, уходит прочь из семьи, бросает работу, друзей, отказывается от планов и обязательств. Да, Ракетов должен был в итоге все бросить... В этой формуле: «все бросить» – первое слово важнее второго. Ракитин понимал: для того, чтоб отказаться от всего, – надо иметь это ВСЕ. У Ракитина не было ничего. Ему не от чего было отказываться. Его фантастическая мечта была двухэтапна: во-первых, получить ВСЕ, а уж во-вторых – от всего ОТКАЗАТЬСЯ. Он понимал также, что ему вряд ли доведется когда-либо получить «все» – в таком случае и отказываться будет не от чего, и жест его будет ничуть не высок, и не трагичен, и даже не романтичен – скорее комичен, смешон, пародичен, да просто никому не заметен. Отсюда сама собой вытекала необходимость создать Ракетова, наградить его всем – и потом насладиться его отказом от всего-всего, от всего-всего.

У Ракитина не было ничего?.. – Это, конечно, не совсем так. У него было все, но все, как у всех: и жена, и работа, и друзья, и все это было пресным и вязким, словно конторский клей, все это не стоило ни гроша, от всего этого не стоило даже «отказываться» – ведь всего этого словно и не было, ибо все это не имело цены и значения.

Ракитин писал роман.

У Ракетова было все. Не как у всех.

Ракетов женился по любви и был счастлив в многолетнем браке, у него было двое детей – сын и дочь. Сын был умница, отличник, шалун, спортсмен. Дочь играла на скрипке, рисовала натюрморты масляными красками.

Жена была нежная, деликатная, внешне похожа, конечно, не на жену Ракитина, а на Надежду... Чудесная хозяйка, золотые руки, работала на полставки до обеда, а после обеда сидела дома, поддерживая Вечный Огонь в Очаге.

Ракетов был известным поэтом, но не испытывал гордости, радости от своих успехов. Вечная неудовлетворенность терзала его душу. Книги его стихов выходили ежегодно в местных и московских издательствах. И, наконец, Ракетов начал писать роман. Весь отдался каторжной работе. Отказался от стихов, поэм и прочего рифмованного маскарада. Роман, роман, роман... «Это ж надо, – подумал Ракитин, – герой романа пишет о герое, который пишет роман о герое, который... и так далее, и так далее, и так далее. Система зеркал – вот как это называется!»

Ракетов увлекся романом, как никогда ничем увлечен не был. Именно в этот период популярность его поэзии достигла апогея, он стал знаменитым на всю страну. То есть он-то давно уж не писал стихов, но слава поэта росла сама по себе, в стороне от него, как ребенок, сбежавший из дома. О его поэтическом творчестве выходили монографии, защищались диссертации. Он был удостоен государственной премии. Восторженные читатели забрасывали его письмами. То есть, он получил ВСЕ-ВСЕ. Зарабатывал много денег, продолжал любить свою жену и жена продолжала его любить, мог легко и свободно писать свой роман, всегда был бодр и здоров... и вот он-то, Ракетов, сказочный, легендарный счастливчик, удачливейший из смертных – вдруг от всего (от ВСЕГО-ВСЕГО!) отказался.

Представьте, попробуйте только, попытайтесь представить – отказаться от ВСЕГО-ВСЕГО...

Об этом Ракитин писал роман.

Очередная глава начиналась так: «Все хотят быть счастливыми. Одни борются за свое счастье, другие – ждут его терпеливо и молча. И никто не знает – никем не доказано! – какой вариант лучше: бороться – иль просто ждать? Ракетов знал: все зависит от судьбы. Ракетову очень везло, но счастлив он не был...»

Ракитин прочитал написанное – и густо зачеркнул. «Нет, Ракетов не мог ТАК думать... это – мои мысли... мыслишки...»

Как известно, одна из главных опасностей в писательском ремесле – риск перепутать мысли героя с собственными. И вообще очень сложно угадать, о чем думает герой. Думает ли он вообще?..

12.30—13.05

Раков давно приучил себя к тактике временного смирения. Стратегия – борьба, тактика – смирение. Оптимальная схема. Поэтому уже через полчаса после неприятного разговора с Драшкиным он заставил себя смириться: иного пути нет, придется ждать, когда старый гном сам надумает уйти на покой, либо когда возникнет ситуация, способствующая его уходу.

«А все-таки – влип, – продолжала ритмично, с недолгими интервалами, вспыхивать унизительная мысль, – все-таки получил щелчок по носу...»

Его самолюбие давно уже так не страдало.

Раков задумался, стал вспоминать. От волнения грыз ногти.

В последние годы дела его, можно сказать, шли блестяще. Врач-ординатор, заведующий отделением, заместитель главного врача по лечебной работе, главный врач – ступеньки мелькали быстро. И вот, несколько месяцев назад; – соблазнительное предложение... Что ж, соблазнился. Кто мог знать, что Драшкин так дешево его купит? Старик, разумеется, сделал все это специально – чтоб заполучить для финального этапа верного молодого помощника и фактически свалить на него все дела и заботы, оставаясь в роли... в роли английской королевы, что ли.

Наткнувшись на это сравнение, Раков слегка оживился, рука потянулась к записной книжке... но он тут же спохватился, хмыкнул – и сам себя успокоил: «Ладно уж, черт с ним, старым мошенником, пусть ликует... У меня теперь хоть будет моральное право для ответного жеста».