Текст книги "Театральный бинокль (сборник)"

Автор книги: Эдуард Русаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Если уж я не могу разобраться в путанице собственных, мотивов, как мне проникнуть в чужие замыслы? Да и зачем? Какая для меня разница – искренне ли переживает Нинель Петровна о судьбе больной матери или просто хочет избавиться от нее? Ведь в принципе это ничего не меняет. И не все ли мне равно – с какой целью так расстарался Антон Трофимыч? Уж, конечно, не ради меня... но ведь и его можно понять по-разному. Либо он просто угождает своей «даме», либо хочет меня купить этим благодеянием... я ведь буду теперь вечно ему обязан! Теперь – по его расчетам – мне «совесть не позволит» когда-либо что-либо против него вякнуть. Может, и так. А скорее всего, тут все смешано... ну, конечно же! Как всегда, как обычно...

Но мне-то какое до всего этого дело?

Почему я-то терзаюсь?

Разве на меня падает тень от чужих, пусть даже коварных, замыслов? Ведь сам-то я не плету никаких интриг. Я нуждаюсь в квартире – мне ее предлагают. Так в чем же дело?

Почему я так неспокоен?

Я никого не предал, не обманул. Ситуация абсолютно проста. Чужие соображения меня не касаются.

Ведь все так просто! Так просто...

...Простившись с начальницей ЖЭКа и поблагодарив ее за содействие, я вышел на душную улицу. В кабинете было немного легче дышать. А здесь – предгрозовая, что ли, духота, зной.

И вот я опять иду но центральной площади, приближаясь к своему дому, и встречаю стоящих возле сказочного городка своих близких: маму, Люсю и Надю.

Я здороваюсь с ними, рассказываю о результатах прошедшего дня, узнаю, что нет никаких новостей о пропавшем брате, высказываю свои ничтожные соображения... и вдруг снова чувствую: кто-то смотрит на меня.

Оглядываюсь – никого.

– Что ты вертишься? – опрашивает Люся.

– Да так... показалось.

Не все ли равно, о чем я подумал?

– А мне кажется, – заявляет вдруг мама, – что Сашка просто убежал.

– Как это – убежал? – изумляется Надя.

– А вот так, – настаивает мама, не глядя ни на нее, ни на кого из нас, а глядя на бревенчатую стену крепости. – Я почему-то уверена – он просто сбежал. Материнское чутье подсказывает... и потом – я всегда ждала чего-нибудь такого...

– Чего? – не поняла Надя.

А я – молчу.

– Мне всегда казалось, что Сашка может сбежать... – и мама уходит в сторону. То есть, буквально уходит – в сторону своего дома. Мы все живем рядом.

– Постойте! – кричит ей вслед Надя. – Екатерина Семеновна! Что вы такое сказали? Как он мог сбежать? От меня?! Объясните, пожалуйста!

Но мама уходит, уходит... ушла.

Надежда смотрит на Люсю, на меня – и требует ответа.

Но я ничего не могу сказать. И ничего не могу сделать. А что я думаю?.. Господи боже мой!.. не все ли равно, что я думаю?

Вспоминается всякая чепуха. Вот сейчас, например, я зачем-то вспомнил, как когда-то впервые встретил Надежду, познакомился с ней, влюбился... да, да! – все было именно так.

Жаркий июльский полдень, дом отдыха, волейбольная площадка, трое на трое, и главная соперница по ту сторону сетки – юная Надя, наяда, хохочущая, скачущая, загорелая, в белых шортах, сверкающая карими глазами. Ах, резкая подача! Удар! Еще удар!

Я отдыхал по путевке, а Надя жила на исполкомовской даче, рядом с домом отдыха. Вместе с мамочкой и папочкой, которые приезжали и уезжали в казенном автомобиле с казенным шофером. Познакомившись с Надей, я стал бывать у нее дома, в семье «ответственного работника», в атмосфере комфорта и благополучия. Моя влюбленность вскоре, пошла на спад – слишком уж Надя была жизнерадостна, слишком активна, самоуверенна. Она слишком легко относилась ко всему, и ко мне тоже. Меня это, естественно, раздражало. Сам я никогда не бываю в чем-либо твердо убежден, и чужая самоуверенность меня просто бесит.

Когда я решил, наконец, отказаться от Нади и перестал являться к ним в дом – она не поверила. Она думала, что я ее «испытываю», «проверяю». Но время шло – а я не появлялся. Тогда она сама пришла к нам, в нашу коммунальную квартиру (в те годы мы жили втроем в одной комнате – я, мама и Саша). Надя пришла, чтобы объясниться со мной, а встретилась с братом. Меня не было дома. Представляю, какая она была эффектная! В мини-юбке, загорелая... Саша потом рассказывал, что она, конечно же, сразу сообразила, что он – не я, но все равно наше сходство показалось ей таким поразительным и невероятным, что она вдруг стала смеяться, и смеялась так долго, безостановочно, что Саша даже испугался, – уж не истерика ли это? А это и была типичная истерика. Но Надя ему, вроде бы, заявила потом, когда приступ веселья закончился, что подобное зеркальное сходство не может не быть смешным. Она долго еще не могла успокоиться, все смеялась. А Саша ее успокаивал – поднес стакан с водой, что-то бормотал. Представляю картину. «Я в нее влюбился с первого взгляда», – смущенно признался он мне чуть позже, когда захотел с моей помощью выяснить, имеет ли он «моральное право»?..

Я сказал: пожалуйста, ради бога.

И я не кривил душой. Я не хотел любить Надежду. Любовь еще тлела во мне, потрескивала догорающими угольками, но я не хотел. Я изо всех сил старался ее разлюбить. Надя пыталась (не очень долго) меня обуздать, приручить, вернуть, – но я категорически не желал оставаться в ее подчинении. Тут обнаружился следующий парадокс: если в официальной, казенной жизни, на службе я никогда не стремился быть лидером, руководителем, то в семье, в быту, в личной жизни – я терпеть не могу, чтобы мной командовали, распоряжались. Поэтому мой краткий летний роман с экзальтированной волейболисткой не имел никаких перспектив. Мне нужна была простая тихая девушка, которая любила бы меня спокойно и ровно, без романтических эксцессов. А если уж совсем честно, без лукавства: мне нужна была скромная девушка, которая бы  п о д ч и н и л а с ь  мне с самого начала. И я такую нашел, хоть и не сразу.

А Надежда... ну ее к черту. Она до сих пор меня раздражает. Ведь мы вынуждены встречаться, разговаривать, – а зачем мне такая родственница? Вся эта история, весь этот затейливый сюжет, вся эта любовная путаница с братьями-близнецами, – все это имеет какой-то комический, фарсовый даже, оттенок. И меня это злит. Я до сих пор не успокоился. Я и сейчас не могу относиться к Надежде просто, бесстрастно – я слишком злопамятен. Тем более теперь, когда потерялся Саша, – я не могу не обвинять в этом именно ее. Я убежден, что она истерзала его инфантильную душу, выжала его, как лимон. Я в этом не сомневаюсь.

...а иногда по ночам, в полусне обнимая прильнувшую жену, я внезапно, против собственной воли, представляю, что рядом со мной – Надежда. Я этого не хочу, не желаю, проклинаю ночное наваждение, но даже сжав веки, продолжаю видеть во мраке бледное лицо чужой женщины, ослепительный карий блеск ее расширенных глаз, ее смеющийся рот... будь ты проклята!

А жена, обманутая моей страстью, адресованной совсем не ей, радостно что-то бормочет, прижимается крепче. «Прости меня, прости, – шепчу я и чуть не плачу от жалости к ней, – прости, пожалуйста...» – «За что? – удивляется она. – Мне так хорошо с тобой... За что – простить?»

Я знаю за что.

Наваждение, наконец, рассеивается, тает.

Сгинь, сатана. Сгинь, сгинь, сгинь, сгинь, сгинь, сгинь.

Полина Ивановна расплакалась, схватила мою руку, забормотала, глотая слова:

– Аркаша, сыночек, спаси меня! Они тут все сговорились!

Испуганно оглянулась, зашептала:

– Она их всех подкупила!.. Всех до одного, и врачей, и сестер, и санитаров...

– Да что вы, Полина Ивановна!

– Тихо, не оглядывайся... они тут все заодно. Надели белые халаты – и думают, я их не разгадаю. Одна шайка!..

– Успокойтесь, Полина Ивановна, успокойтесь. Ведь я – с вами, я не позволю ничего плохого. Кто желает вам зла?

– Моя дочь, эта скрытая контра, она их всех подкупила. Она хочет избавиться от меня. Аркаша!.. ты мне не веришь?

– Успокойтесь, пожалуйста.

– Да что ты все успокаиваешь?.. Я чувствую – скоро умру. Они подсыпают мне в пищу отраву... медленный яд. Сегодня я вообще ничего не ела, и не буду есть... Лучше с голоду помереть, чем от их отравы. Ставят какие-то уколы – зачем? Травят меня, травят... Аркаша, голубчик!., ты был моим любимым учеником... спаси меня, мальчик!

– Успокойтесь, ради бога. Никто не собирается вас травить. Никто. Скоро вас переведут в дом-интернат, там хорошо, чисто, уютно, цветной телевизор, у вас там будет отдельная комната...

– У меня есть своя квартира! – закричала она. – У меня квартира, зачем мне в дом-интернат? Аркаша – что ты говоришь?! Аркаша... – и она вдруг замолчала, с ужасом уставилась на меня. – Аркаша... мальчик... неужели – и ты?

– Что? – прошептал я. – О чем вы?

Она продолжала смотреть на меня со страхом, посиневшие губы ее что-то невнятно шептали.

– Полина Ивановна, что с вами?

– Аркаша, они и тебя... купили... – произнесла она с тоскливой убежденностью. – Ты тоже – против меня... я только сейчас поняла... по твоим глазам поняла... Почему ты избегаешь смотреть на меня?

– Нет, – сказал я и покачал годовой, – нет, нет, нет. Я вас не обманываю. Я хочу, чтоб все было хорошо...

– Аркаша, не лги, – сказала она неожиданно строгим тоном старой учительницы. – Чем они тебя купили?.. А-а... все ясно... Ты хочешь получить мою квартиру? Да, конечно... и как я сразу не догадалась...

О, боже!.. Ледяная гора стыда обрушилась на меня.

Что сказать? Что? Как ответить?

Я заметался в тесной клетке собственного позора.

– Постойте, успокойтесь хоть на минутку, – и я присел на ее кровать, рядом с ней, взял ее за руку. – Постарайтесь спокойно выслушать! – и поверьте мне. Я вас не обманываю... Хотите, я буду всегда с вами? Всегда – возле вас? Хотите?

Идиот, что ты бормочешь?.. Зачем?! Остановись! Замолчи!

Она не отвечала, слушала, смотрела на меня боязливо, вздрагивала.

– Полина Ивановна!.. – воскликнул я, сам не зная, зачем говорю все это и чувствуя, что очень скоро пожалею о своих словах. – Полина Ивановна, милая!.. Зачем вы сами себя мучаете? Никто вам зла не желает – клянусь!

– Не верю, – прошептала она.

– Поверьте хотя бы мне, – и я словно в омут кинулся, подталкиваемый жгучим стыдом и сочувствием: – Ну, хотите – я буду жить с вами? Хотите?

– Как это? – не поняла она. – Ведь у тебя своя семья?.. Ты меня все-таки хочешь обмануть, Аркаша?

– Да нет же! Нет! Я хочу сделать, как лучше... чтобы всем было хорошо... чтобы всем!.. только с вашего согласия, разумеется. Можно – знаете, что? – оформить опекунство, и тогда вас оставят в покое. Понимаете? Я стану вашим официальным опекуном, буду защищать ваши интересы – и никто вас пальцем не тронет!

Она молчала, вглядываясь в мое лицо. В палате было светло, но она все вглядывалась, вглядывалась... как в полумраке.

Я ей не лгал. К сожалению, я был искренен в ту минуту. Но та  м и н у т а  длилась недолго.

– Аркаша... ты меня... не обидишь?

– Да нет же! Вы ничего не потеряете. Вернетесь в свою квартиру, будете жить свободно... понимаете? И я буду рядом... я не буду вам мешать, но я буду рядом. А иначе вас обязательно загонят в дом инвалидов... обязательно!

– Ты так думаешь?

– Это уже решено. Имеется путевка на ваше имя. Но ведь вы туда не хотите?

– Нет, нет! Я хочу домой!

– Так соглашайтесь на мое предложение. Чего вы боитесь?

– Хорошо... я подумаю... – плачущим голосом сказала она. – Только вот что, Аркашенька... если обманешь – бог тебя обязательно накажет... так и знай.

– Бог? – удивился я. – Разве вы верите в бога, Полина Ивановна?

Когда я оказал о своем решении главному врачу, тот рассмеялся – подумал, что я шучу.

– Да нет, я серьезно, Антон Трофимыч. Оформлю опекунство, будем жить вместе...

– Да вы что? – и он уставился на меня, как на безумца. – Вы, случайно, не заболели? А то, может, вас рядом положить, в одну палату?

– Не понимаю, что я такого сказал...

– Постойте, постойте. Вы, я смотрю, всерьез решили?

Он тоже  в г л я д ы в а л с я  в меня, он тоже не мог меня разглядеть, – но от его взгляда мой стыд исчез, заменился страхом. Мне стало страшно, и я сам засомневался в серьезности своего недавнего решения.

– А что тут удивительного? – пробормотал я. – Жалко ведь, загонять старушку в дом инвалидов... вот и будем вместе.

– Вместе – с сумасшедшей? Как вы сказали – жалко? Я не ослышался? Вам ее жалко?

– Вы же сами намекали в прошлый раз...

– Я – намекал? Я мог пошутить. Кто бы подумал, что вы примете это всерьез... Не-ет, дорогой Валентин Петрович, тут вы что-то перемудрили. Или вы слишком хитрый, или – не знаю, что... Боюсь сказать.

– Да что тут такого особенного? – воскликнул я, взвинчивая сам себя. – Ну, буду опекуном... ну и что? И мне хорошо, и старушке лучше, чем в богадельне киснуть. А потом можно будет обмен сделать: ее двухкомнатную и мою гостиничного типа – на одну трехкомнатную.

– Да вы фантазер, – усмехнулся Антон Трофимыч. – Сочинитель. Богатое у вас воображение. Я бы сказал – разнузданное воображение. Только смотрите – не переиграйте... Мне, например, ваша затея совсем не нравится. И другим не понравится. Имейте это в виду.

На стене дома, на красном фанерном стенде, я увидел свой портрет – да, это я, скуластый, худой, с крутыми залысинами, тонкогубый, – это я на плакате с объявлением о розыске пропавшего гражданина... что за шутки, товарищи?.. аж холодным потом прошибло! – «разыскивается исчезнувший гражданин...» Ах, черт! – да это ведь о розыске Сашки объявление.

Разыскивается мой брат-близнец, как две капли воды похожий на меня. Разыскивается очень активно. Почему же никто, ну никто, ну ни разу, ни на улице, ни в магазине не подошел ко мне, не спросил:

– Гражданин! Вам известно, что вы потерялись и вас всюду ищут?

Никто не скажет, не спросит.

Никто меня не потерял.

Никто не обращает на меня внимания.

Мое сходство с пропавшим братом абсолютно никого не волнует.

Слегка обидно. Чуть-чуть.

Мои близкие родственники – жена и мать – меня, разумеется, не поняли. Если честно – я иного и не ожидал.

Когда я вечером пришел домой, дочь Катюша, как обычно, убежала к подружке играть (у подружки имелась для этого жилплощадь), а мама и Люся продолжали возбужденный разговор. Как я сразу мог угадать – делили шкуру неубитого медведя. Обсуждали в деталях, в  п о д р о б н о с т я х – будущий переезд в новую квартиру. Бегло сообщили мне о Сашке – нет, мол, никаких новостей – и тут же накинулись на меня с расспросами: как там с квартирой?

Ну, с Люсей; все понятно – ей-то, естественно, квартирный вопрос куда дороже и важнее, чем судьба пропавшего Сашки... А мама? Почему она не слишком уж убивается и страдает?

Впрочем, как я могу судить?

Мама всегда была очень сдержанной, строгой, скупой в проявлении чувств. Откуда я знаю, о чем она думает?

Короче я их огорошил, когда заявил о своем новом плане.

Если уж быть точным, то я, еще подходя к дому, представлял всю эту картину: как я сообщаю им  п р и я т н у ю  новость и как я выкручиваюсь... И я даже засомневался – действительно ли, всерьез ли пришел я к такому неожиданному решению (насчет опекунства) – или все это Мне только пригрезилось?..

Разумеется, идея моя никому не понравилась. Было бы странно, если б она понравилась.

Люся долго не могла понять, что это вообще такое, опекунство.

Наконец поняла.

Потом, еще дольше, она не могла постичь смысл моего решения... Зачем? Для чего? С какой целью?

– Нет, ты мне объясни!.. – восклицала она и оглядывалась на маму, ища у нее поддержки. – Зачем нам эта обуза? Опекунство! Ерунда какая-то... Что ты придумал, Валюня?! Ведь квартиру тебе давали просто так, без всяких условий... ведь правильно? Правильно? Или я, быть может, неправильно что-то поняла?

– Все так, – кивнул я, – не напрягай свой умишко. Ты все поняла совершенно верно.

– Вот видишь. Зачем же сейчас ты придумал какое-то опекунство? Зачем? – умоляющим голосом вопрошала она. – Ну, пожалуйста, объясни!

– Господи... все-то вам надо объяснять... сил моих нет.

– Жена имеет право знать мотивы твоих поступков, – резонно заметила мама.

– Мотивы? Мне жалко старуху – ясно вам? Жалко! Жалко! Еще повторить? Жалко!..

– Зачем же кричать-то? – усмехнулась мама.

– Жалко?.. – и Люся вдруг улыбнулась, но тут же испуганно прикрыла рот ладошкой. – Ну да, конечно... я понимаю. Конечно, жалко. Только, Валюня, разве ты в чем-то виноват перед ней? Ну, перед этой... бабушкой?

– Нет, не виноват.

– Тогда в чем же дело? – и Люся опять растерянно посмотрела на маму, ища у нее поддержки. – Ну, жалко, я понимаю... но разве тут есть твоя вина? Бабушка заболела, ее подлечат, поместят в дом-интернат... и без твоего участия, правда же?

– Правда, правда, – сердито буркнул я.

– Без твоего участия, – подчеркнуто повторила Люся. – А потом тебе говорят – есть пустая квартира, вселяйся. Ты говоришь – спасибо. Вот и все. Ведь правда же, Валюня? Ведь так?

– Так, все так, – отмахнулся я. – С тобой говорить бесполезно.

– Зачем же тогда какое-то опекунство?! – и Люся заплакала. – Ты просто дразнишь меня, издеваешься!.. Но я не такая уж дура! Ты меня просто мучаешь, вот и все. Подумай о Кате, о семье, о себе подумай... что это будет за жизнь – с сумасшедшей старухой? Валюня, чего ты молчишь?

Я закурил. Руки мои тряслись. Люся плакала, что-то пыталась еще сказать, не могла, всхлипывала.

– Успокойся, Людмила, – произнесла мама, вставая с дивана и направляясь к двери. – Я сейчас уйду, а напоследок скажу одно: твое поведение, Валентин, оскорбительно. Для всех оскорбительно!

– Это еще почему? – вскинулся я. – Кого же я оскорбил?

– Всех оскорбил, – отрезала мама. – Жену оскорбил, дочь оскорбил... самого себя унизил... но это не все. Ты и мать свою оскорбил.

– Мама!

– Молчи. Я буду краткой. Вспомни: когда-то я хотела жить с вами. Ты не захотел. Пожелал отделиться. Тебе, видите ли, было  т р у д н о  со мной!.. Ну, ладно. А что теперь? Теперь ты хочешь жить в одной квартире с чужой безумной старухой! И это – не оскорбительно?!

– Мама!

– Не надо, сынок. Помолчи. Ты думаешь – тобой движут благородные порывы? – и мама вздохнула, посмотрела на меня с брезгливым упреком. – Пожалел, значит, одинокую старушку? Гуманист... Эх, Валя. Сам заврался – и нас заставляешь участвовать в этой комедии. Что ж получится – вы с ней будете жить, год жить, два года, десять... и все время будете ждать, когда бабуся загнется? Разве не так?

– Мама! У меня такого в мыслях не было! Я и не думал...

– Брось ты, пожалуйста «Не думал»... О таком не думают – такие вещи сами собой подразумеваются.

– Ох, мама...

– Короче, все это – пустая блажь, сынок. Не морочь голову ни себе, ни другим. Живи проще. Не старайся прыгнуть выше головы. Думай о своих близких. Если каждый человек будет о своих близких думать – вот и всем будет хорошо. А ты хочешь быть очень красивым и чистеньким за счет своей же семьи? Нет, Валечка... в рай ты все равно не попадешь.

– Почему? – растерялся я.

– Я в этом уверена, – жестоко сказала мама.

Люся тихонько всхлипывала.

Я долго не мог успокоиться.

Мама ушла.

Пришла Катя. Сели ужинать, но я не мог ничего есть. Машинально читал газету: война на Ближнем Востоке, конфликты в Индокитае, бои в Африке, холодная война, горячая война, бумажная война... Нет мира в мире, нет мира в семье... нет мира в душе человека. Я отбросил газету, отодвинул тарелку со щами.

– Пойду прогуляюсь, – сказал, вставая из-за стола. – Проветрюсь немного.

– Валюня, ты на меня сердишься? – жалобно прошептала жена.

– Нет, не сержусь.

– Екатерина Семеновна, конечно, наговорила лишнего...

– Нет, почему же. Все было в масть.

– Валюня! Не обижайся...

– Да хватит тебе. Все будет по-вашему. Надоело... Я скоро приду, – и я вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Душная июльская ночь над Кырском. Вроде и небо звездное, и луна ярко светит, а душно, как перед грозой.

Или это не душно, а просто душа болит?

Ну, прямо театр. Площадь – огромная сцена, и декорации роскошные, не современные: зубцы бревенчатых стен слишком уж романтично смотрятся на фоне звездной ночи, и луна слишком уж картинно выплывает из-за башни древнего острога. Крепость. Бутафория. Все вместе, вперемешку – природа и бутафория. И, кстати, живая луна кажется более бутафорской, чем стены и башни игрушечного острога.

И я, словно вор (в старинном смысле слова: злодей), словно тать, вражеский тайный лазутчик проник серой тенью через не охраняемые никем ворота в крепость, и вот я кошачьей походкой крадусь вдоль стены к башне, неслышно взбегаю по хрупкой лестнице, и вот уж я на верхней обзорной площадке, на мягких опилках, пахнущих свежим деревом, а подо мной – спящая крепость, и вокруг меня – вымерший город, ни единого огонька, кроме мерцающих звезд на черно-чернильном небе. Зачем я крался, словно крал?.. Зачем я тайно, словно тать, сюда вспорхнул, на эту башню?.. Ведь пусто здесь, пусто, глухо и мертво. Охрана не спит, охрана мертва, гарнизон мертв, крепость никем не заселена, необитаема и, тем более, никем не охраняется. Я могу петь, кричать, хохотать – и никто меня не схватит, не вздернет на дыбу, не четвертует, не посадит на кол. Никто, потому что никого нет. Пусто. Я могу кричать. Я могу кричать.

«Свободен, свободен, наконец-то свободен».

Я здесь один и волен делать все. Я могу кричать. Я могу все, все здесь делать. Я могу кричать. Я здесь один, я царь, я хозяин, воевода, генерал-губернатор, мэр, президент, комендант этой крепости. Я могу ее сжечь, эту крепость, я ее хозяин. Я могу кричать. Мне плохо. Я могу кричать с этой башни и, может быть, кто-то меня и услышит, но огня не зажжет, не откинет марлевой занавески, а притворит окно и притворится спящим. Я могу кричать-закричаться, – а город мой милый, родной мой город, моя спящая крепость... мои родимый город не вздрогнет от моего крика, мой город отвернется к стене, спиной к постылой жене, и притворится глухим и убитым.

Мой город, моя колыбель и могила, мое родное кладбище, моя Караульная гора с белокаменной стройной часовней, моя бутафорская крепость, мой строгий острог – я твой царь, и я все могу. Даже кричать я могу с этой башни, даже плакать навзрыд.

Во дворе слоняется темная женская фигура, знакомый силуэт.

Я подошел ближе – узнал Надежду.

– Надя, не пугайся. Это я.

– Ой, Валька! Привет.

– Привет. Что ты здесь потеряла?

– Сам знаешь – что...

– Не знаю. Откуда мне знать? Опять темнишь, пучеглазая?

– Зачем ты так? – и она подошла ко мне близко, так близко, что теплое ее дыхание коснулось моего холодного горла. – Разве я пучеглазая?.. Раньше ты говорил – красивые глаза.

– Я врал.

– Ты говорил – самые красивые глаза.

– Я врал.

– Ты любил меня, Валька.

– Не помню. Все влюбленные врут. Лишь те, кто разлюбят, – говорят чистую правду.

– Разве правда бывает чистой?

– Отстань, пучеглазая. Что было, то прошло и забылось.

– Валька, ты пьян?

– А ты? Чего ты тут бродишь, ночью, в чужом дворе?

– Не могу заснуть... никак не могу. Мне все кажется – Сашка где-то недалеко, где-то здесь, поблизости...

– Чепуха! – рассмеялся я, глядя в ее когда-то самые красивые глаза. – Сашка давно уж скитается где-нибудь, далеко-далеко... Он убежал от тебя! Если хочешь его найти – поезжай на запад, потом на восток, потом на север, на юг... ты должна весь остаток жизни искать его. Искать, а не ждать – поняла? Ждать – это каждый может... Эта легкая роль – для лодырей и истеричек. А вот искать и найти – это подвиг.

– Что ты плетешь? С Люськой, что ли, поссорился?

– Наоборот – помирился. И не могу успокоиться. Мир меня тревожит. Я помирился, смирился, я сдался – и это меня тревожит.

– Ты еще в рифму заговори... совсем как Сашка. Тот тоже – когда заведется, говорит стихами...

– Говорил.

– Что?

– О Сашке – в прошедшем времени.

– Ты, как он...

– Нашла чему удивляться. Как-никак близнецы... Да, послушай!.. Я давно хотел спросить... Тебя никогда не смущало наше сходство?

– Не понимаю.

– Ну, мы ведь с братом так похожи... Как две капли воды. Тебя это не пугало?

– Наоборот, – цинично вздохнула она. – Мне это нравилось. Меня это – утешало...

– И не стыдно? – поморщился я. – Ты не любила брата, и все-таки жила с ним. Что ж тут хорошего? Зачем ты так сделала, Надя?

– Я люблю его!

– Постой... я о прошлом времени. Тогда, когда вы поженились, – ты его не любила.

– Я люблю его сейчас. Я умираю без него.

– Не ври. Лучше молчи, чем так врать. Ты не любила его. А сейчас тебя просто злоба душит: ах, как он смел меня бросить, подлец, такую красавицу! Ты замучила его, Надька, ты замучила его, моего беззащитного братишку...

– Неправда! Ему было хорошо. Он все мог делать, далее писать свои графоманские стихи. Я ему не мешала. Я его ничем не стесняла. Я не давила на него, не требовала больших заработков...

– Еще бы! – рассмеялся я. – Зачем тебе его заработки? Тебе папочка каждый месяц подкидывал полторы сотни. Полторы! Об этом все знают. Весь Кырск, знает, что твой сановный папуля дает вам... тебе, тебе – полторы сотни ежемесячно! Ты сама, пучеглазая, всем прожужжала об этом уши! Думаешь, Сашке это было приятно?

– Я говорила об этом только Люсе, – тихо возразила она. – И говорила один только раз. Так что твой пафос и твоя ирония тут не по адресу... А Саше было со мной хорошо. Во всяком случае, я старалась, чтоб ему было хорошо... У него даже была отдельная комната.

– Опять же – твой папочка сделал вам квартиру. Благодетель! А почему он нам с Люсей не поможет? Ну, хотя бы с квартирой, а? Все-таки родственники...

– А ты его попроси, – просто, без всякого ехидства, сказала она. – Попроси хорошенько – и он сделает. Под лежачий камень вода не течет... надо только попросить.

– Да... я – лежачий камень, – согласился я.

– Ты лентяй с большой амбицией, – сказала она. – Что ж тут стыдного – попросить папу? Он к тебе неплохо относится... В конце концов, все лучше, чем связываться с больной старушкой.

– Замолчи!

– Ага, задело? Очень уж ты гордый, Валя. Как-то даже неловко... с такой гордостью – и на всех обижаешься. Тут уж надо одно из двух: если чего-то хочешь – проси, а если очень гордый – молчи, терпи. Или проси – или молчи.

– Красиво сказано. Но мне ничего, не требуется. Тем более, с твоим папочкой связываться не буду.

– Ну и не связывайся, Валя. Кто тебя заставляет связываться-то? Кто к тебе лезет с услугами? Чего ты так нервничаешь?

– Ничего... Ты лучше обратись к своему пахану – пусть Сашку разыщет.

– Он и так старается... Запросы сделаны во все концы, по всему Союзу.

– А если его убили?

– Типун тебе на язык, Валя... Нет, нашли бы.

– Значит – убежал? От тебя– убежал! Слушай, Надька, зачем тебе нужен муж, который убегает? Зачем?

– Затем, чтоб найти и спросить: зачем? И все...

– Ага. Ясно. Но это не женский ответ. Это ты ради красного словца... А сама, если найдешь его – вцепишься мертвой хваткой, на цепь прикуешь к двуспальной кровати.

– Да ну тебя, в самом деле. Чего ты такой злой? Что я тебе сделала плохого? Ведь сам сказал, что не любишь меня...

– Не люблю.

– Ну, а если не любишь – зачем так волнуешься?

– Дура. Мне Сашку жалко. Представляю – жить с тобой...

– Откуда ты знаешь? Я люблю его, люблю! И он меня любит.

– Ой, не надо.

– Ты что, не веришь? Не веришь? – и она опять подошла чрезмерно близко, схватила меня за руку. – Пойдем, покажу...

– Что ты покажешь?

– Пойдем!

– Не хочу я к тебе идти.

– Все его стихи – посвящены мне. Ты не знал?

– Нет... не знал. И не верю.

– Так вот, я тебе говорю: все стихи – а их миллион, целая груда, гора бумаги – все это посвящено мне! И он не порвал их, не сжег... мне оставил! Так и написал: «Любимой Наде – посвящаю все это».

– Врешь ты! Врешь, пучеглазая!

– Пошли.

И она потащила меня за собой. Через пять минут мы были в ее квартире. Сын Никита спал в детской. В комнате Надежды светился торшер, на ковре лежала раскрытая книга. Мы прошли через зал в маленькую комнату Саши. «Бог ты мой, – быстро подумал я, – четыре комнаты на трех человек!.. Как уютно быть несчастным в такой квартире... Как бы хотел я страдать от великих семейных и прочих передряг – в таком вот комфорте... О, как мучительно-сладко томиться витальной печалью и мировой тоской, раскинувшись в кресле или упав на пушистый ковер... Господи!.. избавь от унижений и зависти! Ты видишь – я даже заблудшему брату своему завидую, ведь ему есть куда вернуться и было откуда уйти... господи! Не окрашивай все мои высокие переживания грязью меркантилизма! Дай мне чистое горе, господи! Дай мне насладиться чистым несчастьем, господи! Дай мне жилплощадь, мой боже! Дай мне пространство, освободи меня из тесной и душной клетки... дай мне квартиру, чтоб было откуда бежать! Дай, дай мне, дай – чтоб было от чего отказаться!..»

– Вот, пожалуйста, – и Надежда распахнула шкаф, и я увидел папки с рукописями, много папок. – А вот – последняя записка, смотри.

На чистом листе – Сашкиным почерком, не подделка! – было написано: «Любимой Наде – посвящаю все это. Прощай, ненаглядная».

– Так вот оно что... – тихо сказал я, и тут же почувствовал ужасную усталость. Мне расхотелось говорить и даже слушать. – Вот, значит, как у вас все романтично... Я тебе просто завидую.

– Тут и про тебя есть, – сказала она.

– Что – про меня?

– Стихи, разумеется. И, разумеется, нерифмованные... – Она развернула один листок и продекламировала: «Близнецы – это просто смешно, в этом что-то комическое Я говорю не о созвездии, а о нас с братом, которого я очень люблю, но которого не могу понять, и он меня тоже не понима...»

– Перестань! – и я вырвал листок из ее рук. – Не кривляйся.

Я молча дочитал: «Брат мой, братишка! Наше сходство нам очень мешает. Мы стыдимся взаимной зеркальности, нам это совсем ни к чему. Мы даже любим одну женщину – глупее нельзя придумать. Зачем мы так похожи – ведь мы такие разные, совсем чужие, чужие, чужие. Как две капли воды. Как две капли крови. Как две слезы».

– Ну, как? – спросила Надя. – Понравилось  с т и х о т в о р е н и е?

Я не ответил. Спрятал листок в карман пиджака. Надя не возразила.

Я повернулся и пошел к двери.

– Куда ты? – спросила Надя.

– Домой... куда же еще? Уже поздно.

– Хочешь – оставайся, – тихо сказала она.

Я резко обернулся.

– Не понял... что ты сказала?

Она смущенно улыбнулась.

– Все ты понял, – и подошла ко мне близко, близко. – Никто ни в чем не виноват. Если честно – это я ничего не понимаю.

– Чего ты не понимаешь?

– Ничего. Ведь я люблю Сашку? Люблю. И он меня любит. Любил... И все у нас было нормально... и сын растет умненький, здоровенький... Все у нас есть. А зачем он ушел? Куда? Не понимаю.

– Ну и что? – усмехнулся я. – А я-то тут при чем?

– Останься, – прошептала она, приближаясь, приближаясь, приближаясь, обнимая, замирая, вздыхая. – Останься, Валя... просто так – останься, и все. Не думай – хорошо это или плохо... просто – останься, и все.