Текст книги "Театральный бинокль (сборник)"

Автор книги: Эдуард Русаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

ПОД ПАЛЬМОЙ

Алексея Иваныча проводили на пенсию. И банкет был, и все конторское начальство присутствовало, и речи торжественно-печальные, произносились, и кучу разных подарков преподнесли. Сперва Алексей Иваныч хотел все организовать в ресторане, но потом передумал и созвал гостей домой. Квартира у него была небольшая – две комнаты, – но комнаты просторные, с высокими потолками. В самой большой комнате поставили рядом три стола, кадку с огромной пальмой отодвинули в угол, комод вытащили в маленькую комнату – и стадо не хуже, чем в любом ресторане. Даже лучше. Директор конторы в своей речи сказал, что здесь, «под этой развесистой пальмой», в кругу друзей и сослуживцев, «мы провожаем лучшего бухгалтера нашего треста», и так далее, в таком же трогательном духе. И другие – тоже очень красиво говорили.

Алексей Иваныч был очень тронут. Почти до слез.

Позднее, проводив дорогих гостей, в течение нескольких следующих дней он все томился, вынашивая сладкую мысль: как бы отблагодарить своих товарищей по работе? Как отплатить дорогим друзьям за их доброту и сердечность? Чем вознаградить целый коллектив хороших людей – чтобы каждый из них почувствовал то, что чувствовал сам Алексей Иваныч?

Решение родилось гениально-простое: «Подарю им пальму! – и Алексей Иваныч даже обрадовался: – Ну конечно же, лучше нельзя придумать. Поставят ее в вестибюле... или – в красном уголке! И год пройдет, и два, и десять, и, может, сам я помру, а пальма все будет стоять, и все будут помнить – а ведь это Алексея Иваныча пальма...»

Так он думал. И так он сказал жене, которая сперва удивилась, потом поскупилась («жалко, Леша, – такую красоту отдавать...»), а потом согласилась: дари, бог с тобой. Хорошим людям не жалко.

– Вот именно, – подхватил Алексей Иваныч. – Ты пойми – эта красавица у нас уже больше десяти лет стоит. Послужила и хватит. А теперь пусть другим людям глаз радует. Вон какая – большая, разлапистая, зеленая, узорчатая... и каждая веточка – словно веер! Бери и обмахивайся. Они там, в конторе, под этой пальмой товарищеские ужины смогут устраивать.

– Да я ж разве против, Леша? – обняла его жена. – Решил – дари.

На другой же день Алексей Иваныч явился в контору, прямо в кабинет директора.

– А-а, привет ветерану, – сказал директор, вставая из-за стола. – Проходи, проходи. Присаживайся.

Директор был не один. В кабинете сидели еще двое: заместитель директора – молодой энергичный блондин, и главный бухгалтер – толстая женщина с переутомленным лицом. Разговор между ними шел явно деловой, актуальнейший, поэтому они посмотрели на Алексея Иваныча с некоторым естественным раздражением.

– Ну, каким ветром? – спросил директор нежданного гостя, успокаивая прочих легким движением руки: не волнуйтесь, мол, братцы, я его мигом.

А Алексей Иваныч вдруг разволновался, засмущался, невнятно забормотал, путано излагая цель своего визита.

– Постой, постой, – перебил его директор. – Так мы будем весь день выяснять... Просто скажи – чего хочешь?

– Так я же сказал – пальму хочу...

– Какую пальму? – нахмурился директор и быстро скосил глаза на заместителя.

– Нет у нас никакой пальмы, – буркнул заместитель.

И тут Алексею Иванычу стало легко и даже весело – он понял, что его приняли за просителя. А ведь он... он – совсем наоборот!

– Это я, я, я хочу подарить вам пальму! – воскликнул Алексей Иваныч. – Понимаете? На память, как говорится. Всему коллективу. В знак благодарности. Ясно?

– Какую пальму? – не поняла главный бухгалтер.

– А-а... вспоминаю, – улыбнулся директор и сделал над головой волнистый жест рукой. – Помню, помню. Этакая красавица... этакое чудо африканской природы.

– Вспомнили, значит? – обрадовался Алексей Иваныч. – Так вот, я хочу эту пальму – в дар коллективу, значит... на память, значит.

– А что, неплохой подарок... – не очень уверенно произнес директор, и посмотрел на заместителя и главного бухгалтера. – Как вы думаете, товарищи? Что скажете?

– Поступок, конечно, очень даже благородный, – кисло улыбнулся главный бухгалтер. – Но я не представляю, как это можно оформить и оприходовать?..

– А чего оформлять-то? – удивился Алексей Иваныч. – Я дарю, вы берете. Вот и все.

– Легко сказать, – вздохнул молодой заместитель. – А вдруг ревизия? А вдруг анонимку какой-нибудь гад напишет – принял, мол, директор взятку – пальму...

– Типун тебе на язык, – отмахнулся директор.

– А что? – без улыбки сказала главный бухгалтер. – Ведь это – не просто цветочек в горшочке. Это же – экзотическое дерево! Пальма! Это – вещь! Дорогая вещь! И вы хотите, чтобы в учреждении стояла  д о р о г а я  вещь, которая ни в каком документе не зафиксирована?!. Не-ет, товарищи. Там, – и она пальцем ткнула в потолок, – там нас не поймут.

– Ну, это уж слишком, – не очень весело улыбнулся Алексей Иваныч. – Нельзя же всего бояться.

– А вы – ушли на пенсию, и сразу бояться перестали? – прищурилась его бывшая непосредственная начальница. – Сами бухгалтер... должны понимать.

– Ну, ладно, – сказал Алексей Иваныч. – Тогда я напишу дарственную бумагу, заверю у нотариуса... договорились?

– Тут надо подумать, – вздохнул директор. – Как бы и впрямь чего не случилось. Придет какая-нибудь комиссия – скажут: что еще за странные такие подарки? Ну, ясно, когда дарят официальные шефы... или когда профсоюзный коллектив кому-то дарит – это понятно. А тут – частное лицо... ведь не поверят!

– Да почему же?! – обиделся Алексей Иваныч. – Почему не поверят?.. Нет, я вижу, вы просто не хотите принять мой подарок. Так бы сразу и сказали.

И он повернулся, пошел к двери.

– Постой, не горячись! – окликнул его директор. – Да постой же, чудак. Не обижайся. Вот чудак, обиделся. Мы же свои люди, не чужие. Чего ты – на своих обижаешься?

Алексей Иваныч молчал.

– И потом – пальмы сейчас не в моде, – вмешался молодой заместитель. – Пальмы, фикусы – это давно устарело. Для современного интерьера характерно совсем другое. Будучи последний раз в московской командировке, я случайно оказался на выставке дизайна... так я вам доложу!..

– Помолчи немножко, – резко остановил его директор. – Потом расскажешь.

Директор смотрел на Алексея Иваныча – ему было жаль старого человека. И он решил рискнуть – принять подарок от частного лица.

– Ладно, тащи свою пальму, – сказал директор, подходя к Алексею Иванычу и обнимая его за плечи. – Не обижайся, Леша. Мы с тобой тридцать лет вместе штаны протирали в этой конторе... не будем из-за пальмы ссориться. Договорились?

Алексей Иваныч неуверенно улыбнулся.

– Так когда ты ее притащишь, свое зеленое чудо? – спросил директор.

– Ее на руках не притащишь, – тихо сказал Алексей Иваныч. – Машина нужна.

– Ну, вот, – фыркнул заместитель. – То одно, то другое. Уже машина нужна. Потом подъемный кран потребуется...

– Молчи ты! – одернул его директор и вновь обратился к Алексею Иванычу: – Машина, говоришь, нужна?.. Так, так. Грузовик, что ли?

– Разумеется. Она в легковую не влезет.

– Ах, черт. Ты ведь знаешь – у меня один «Москвич», и все.

Алексей Иваныч вздохнул.

Директор снова почувствовал раздражение («вот, старый черт, навязался со своей пальмой!..») – но тут же подавил в себе это раздражение профессиональным усилием директорской воли и быстро на-шел выход:

– Значит, сделаем так. Ты, Леша, сам закажешь грузовое такси, сам заплатишь, сам дашь пятерку шоферу, чтоб он помог погрузить... слушай, слушай! А потом, когда дело будет сделано, я с тобой рассчитаюсь. Хорошо?

– Хорошо, – и Алексей Иваныч улыбнулся не очень весело, но и не очень грустно.

– Интересно – как это вы с ним рассчитаетесь? – ехидно заметила главный бухгалтер. – Тут рублей пятнадцать понадобится... а, может, и больше. По какой, интересно, статье вы проведете такие расходы?

Директор побагровел.

– А это уж моя забота, – хрипло, с трудом перебарывая одышку, сказал он. – Мои личные расходы никого не должны интересовать.

Спустя два дня Алексей Иваныч доставил пальму в контору, на грузовом такси. Пальма гордо высилась в кузове, а рядом с ней, на скамеечке, сидел Алексей Иваныч, обеими руками обнимая широкую кадку – бережно, как больную родственницу.

Приехали. Директора на месте не оказалось.

– Минутку, я сейчас, – кивнул Алексей Иваныч шоферу. – Пойду позову кого-нибудь. Надо это сокровище на новое место установить.

– Вообще-то я спешу, – хмуро заметил шофер. – У меня еще три заказа.

– Да я заплачу, – весело сказал Алексей Иваныч. – Не обижу.

И он бросился разыскивать представителей администрации. Нашел заместителя.

– Ах, это вы, – сказал заместитель. – Ну, что?

– Я пальму привез. Куда ставить?

– Вот уж не знаю.

– Разве директор не давал распоряжения? – удивился Алексей Иваныч.

– Директор в командировке, – сказал заместитель. – И вообще, не знаю – что мне с вашим деревом делать...

Алексей Иваныч хотел что-то сказать, рот приоткрыл – но смолчал. Проглотил обиду. «Ладно, не буду с этим щенком связываться, – подумал он. – Я ведь не ему – всему коллективу подарок делаю».

– Куда же, куда... – бормотал заместитель, не глядя на Алексея Иваныча. – Может, здесь – у входной двери поставить? Или – возле гардероба?

– Тут сквозняк, – возразил Алексей Иваныч. – Пальма погибнет. Надо куда-нибудь в теплое место...

– А может, в красный уголок?

– Это будет чудесно! – обрадовался Алексей Иваныч, который с самого начала только и представлял место пальмы в красном уголке, но сам предложить стеснялся. – Вот увидите – как там станет уютно!

– Ну, хорошо, – усмехнулся заместитель. – Пойдемте, помогу перетащить.

Алексей Иваныч благодарно кивнул – обида на заместителя почти исчезла.

Пальма оказалась очень тяжелой и громоздкой – пришлось перехватить шпагатом разлапистые ветки и вносить ее в наклонном виде. В вестибюле решили передохнуть – поставили пальму на пол и тут... и тут вдруг обнаружилось трагически непоправимое обстоятельство: пальма была  с л и ш к о м  высокой!.. Веерообразные листья ее уперлись в потолок, круто согнулись и грозили переломиться.

– Наклоняй, наклоняй! – закричал Алексей Иваныч. – Так мы ее испортим!

И они быстро вернули пальму в горизонтальное положение.

– Очень жаль, – сказал заместитель. – Я уже успел привыкнуть к этому дереву.

– Что же делать? – прошептал Алексей Иваныч. – Может, в красном уголке потолок выше?

– Ниже, – сказал заместитель.

– Да что ж за потолки такие! – сказал Алексей Иваныч.

– А если обрезать? – предложил шофер.

– Как это – обрезать?!.. – и Алексей Иваныч чуть не заплакал. – Язык себе обрежь!

– Но, но, – обиделся шофер. – Не очень-то. Я тут ишачу, кадку эту таскаю... и еще неизвестно, что я за это получу.

– Не ссорьтесь, товарищи, – сказал заместитель. – Кто же виноват, что замечательный этот подарок оказался таким... несоразмерным, что ли? Придется вернуть дерево на прежнее место. Алексей Иваныч молчал.

– Ну, что, отец? – сказал шофер, берясь за кадку. – Поперли обратно?

Алексей Иваныч молча кивнул.

– Не расстраивайтесь, – продолжал как-то весело успокаивать заместитель. – Кто ж виноват? Никто. И ведь не подарок важен – а душевный, так сказать, порыв.

– Поехали, – сказал Алексей Иваныч.

Он трясся в пыльном кузове, на узенькой скамеечке, рядом с никому не нужной тропической красавицей, и тоскливо представлял: вот он приехал домой, во двор, вот он вытаскивает пальму из кузова, заносит ее в квартиру, ставит на прежнее место... вот он объясняет жене, соседям...

И даже при мыслях об этом ему стало стыдно и горестно.

У заправочной станции машина остановилась. Алексей Иваныч перегнулся через борт и крикнул шоферу:

– Слушай, друг... а хочешь, я тебе подарю эту пальму?

– Чего? – и шофер уставился на него изумленно. – Куда ж я ее поставлю? У меня дома шкаф вдвинуть некуда, в коридоре стоит... а ты – пальму! Нет уж, спасибо.

– Жаль, – вздохнул Алексей Иваныч. – Но домой я ее не повезу...

– То есть, как это? – нахмурился шофер, кончивший заправлять машину. – Куда ж тогда, если не домой? Давай, отец, решай быстро.

Алексей Иваныч молчал.

– Ну? – крикнул шофер, высовываясь из кабины. – Может, отвезем ее в театр какой? Или – в музей... а? Хочешь?

– Нет, – сказал Алексей Иваныч. – Никому она не нужна. Поехали в лес.

– Ку-да?..

– В лес... за город. Да не сомневайся, я заплачу.

Загородное шоссе было пустынным. За дальний темно-синий сосновый массив опускалось расплавленное оранжево-лимонное солнце. От кружевных березовых крон на зеленую поляну ложились удлинняющиеся тени.

Посреди поляны стояла пальма.

Кадка скрывалась в высокой густой траве – и поэтому со стороны казалось, что пальма растет прямо и естественно из земли. Веерообразные широкие листья чуть колебались от вечернего ветра, а упругие жесткие ветки слегка шелестели, соприкасаясь с травой.

Под пальмой сидел Алексей Иваныч. Он просто сидел.

По шоссе протарахтел мотоцикл с милиционером. Протарахтел – и тут же вернулся. Милиционер остановил свою маленькую машину, перепрыгнул через кювет – и быстрыми шагами направился к Алексею Иванычу.

– Эй, гражданин! – крикнул он, еще не подойдя. – Что вы тут делаете?

Алексей Иваныч повернул в его сторону спокойное заплаканное лицо.

– Вы что, глухой? – спросил милиционер, подойдя ближе.

– Нет, не глухой.

– Так в чем же дело? – спросил милиционер. – Чем вы тут занимаетесь?

– Просто сижу под пальмой. Отдыхаю.

– Что за глупые шутки! – возмутился милиционер. – Нашли место для отдыха.

– А что – очень хорошее место, – сказал Алексей Иваныч, продолжая сидеть. – Или нельзя?

– Что – нельзя?

– Ну... может, есть такой указ: запрещается сидеть под пальмой. Если есть – я уйду.

– Н-нет... такого указа вроде бы нет, – сказал не очень уверенно милиционер.

БЕЛЫЙ МЕДВЕДЬ

– Мы не должны говорить об этом, – заявил Худоногов, глядя на жену строго и раздраженно. – Поговорили и хватит. Вопрос исчерпан. Да, я очень сожалею о случившемся инциденте. Я виноват. И хватит, хватит, хватит жевать одно и то же. Ясно тебе?

– Ясно, – кивнула жена. – Я совершенно с тобой согласна.

– Вот и хорошо. Значит, договорились: на эту тему – ни слова.

– Хорошо, хорошо. Ни словечка.

– В конце концов мы оба интеллигентные люди, – заметил муж после краткой паузы. – И не будем же мы раздувать из мухи слона... верно?

– Верно, совершенно верно, – согласилась жена. – Я сама виновата – не надо мне было в тот раз заходить в комнату. Не зашла бы – ничего бы и не было...

– Опять ты об этом!

– Нет, я просто хочу сказать, что если б я не зашла, то и не увидела бы... глядишь, все обошлось бы.

– Разумеется, обошлось бы. Ничего такого, кстати, и не было. И потом, ты должна понять, я ведь находился... как это?.. в состоянии алкогольного опьянения.

– Я это учитываю, – сказала жена.

– Вот видишь! О чем говорить-то? Ну, чего такого особенного случилось-то?

– Ничего.

– Что ж ты такая?..

– Какая?

– Ну... грустная, что ли.

– Извини, – и жена улыбнулась. – Извини меня. Я не буду грустить.

– Вот чудачка, – Худоногов обнял ее и поцеловал в висок. – Не кисни. Ведь ничего страшного ты не могла увидеть...

– Не надо, – перебила жена.

– Ну, целовались мы с этой... как ее... Ну и что?

– Пожалуйста, не надо. Ты ведь сам предлагал – не говорить об этом.

– Конечно. Тем более, что и говорить-то не о чем.

Жена вздохнула.

– Ну, чего ты вздыхаешь? – возмутился Худоногов. – Зачем устраиваешь драму?

– Извини, я не буду.

– Все, точка. Хватит об этом, – сказал муж после паузы. – Ни слова. Даже противно – говорить о такой чепухе. Говорим, говорим...

– Хорошо.

– Ну, если б хоть что-то случилось... если б я, допустим, изменил тебе, тогда другое дело, – рассудительно сказал Худоногов. – А то ведь – абсолютно ничего не было.

Жена молчала.

– Что ты молчишь? – раздраженно спросил Худоногов.

– Так ведь... мы договорились же... хватит об этом... – прошептала жена.

– Ин-те-рес-но!.. – и муж стал нервно прохаживаться по комнате. – «Договорились!» По-твоему, значит, надо вообще молчать? Если об этом говорить нельзя – значит, и не о чем больше... так что ли? Не-ет. Давай говорить – о другом.

– Давай, – тоскливо согласилась жена.

Свет они не включали – и в комнате с каждой минутой становилось все темнее, темнее. С балкона через приоткрытую дверь, доносились уличные звуки: далекий собачий лай, чей-то смех, шум ветра, шелест листвы, треск пронесшегося мотоцикла.

Жена сидела на диване, забившись в угол, поджав под себя ноги. Худенькая, большеглазая, в простеньком желтом халатике, она казалась в вечернем полумраке больной девочкой, запуганным подростком.

Худоногов – крупный, широкоплечий, пышноволосый, с обличьем и повадками большого начальника, – продолжал прохаживаться широкими шагами по комнате.

– Сегодня опять на работе неприятности, – сказал он, пытаясь свернуть разговор на другую тему.

– А что такое?

– Поставщики снова подводят... черт бы их подрал. Боюсь, не удастся задействовать второй цех в этом квартале. Гадство! Придется самому ехать в главк... или даже в министерство.

– Ну, зачем уж сразу – в министерство?.. – вяло усомнилась жена.

– Так ведь иначе их не прошибешь!

Жена молчала.

– Что ты молчишь? – спросил Худоногов, стараясь сквозь сумрак разглядеть ее лицо.

– Я слушаю тебя.

– Она «слушает»! Слу-ушает!.. А сама – хоть словечко сказала бы! – взорвался муж. – Ну, сколько можно? Я ведь вижу – ты все об одном думаешь, все о том же!..

– Я не буду, – сказала жена, – я постараюсь не думать об этом...

– Тем более, что и думать-то не о чем!

– Конечно, ты прав, – согласилась жена. – Я не буду.

– Нет, я серьезно предлагаю: об этом – ни слова.

– Хорошо... – еле слышно сказала жена.

Худоногов остановился. Он стоял посреди комнаты, словно капитан на палубе корабля, расставив ноги и держа руки в карманах брюк. Он смотрел на жену – и почти не видел ее. Где она?.. Улыбается или плачет?.. В углу дивана еле светилось ее лицо и темнели глаза.

И ему вдруг так стало ее жалко, так обидно за нее, так захотелось помочь этой худенькой женщине, которую он когда-то любил, и сейчас, в эту сумрачную минуту, он вспомнил то давнее время и те свои прошлые чувства – и ему захотелось немедленно успокоить ее, приласкать, подшутить, позабавить.

– Ах ты, бедняжечка ты моя, – сказал он, подходя и садясь рядом. – Ну, что ты мудришь, моя маленькая? Что ты все придумываешь?.. Эх, мне бы твои заботы...

– Не сердись на меня, – чуть не плача, сказала жена, растроганная его лаской. – Я стараюсь не думать об этом... но я не могу. Я очень стараюсь – и ничего не получается. Ты уж не обижайся.

– Ну, что ты, лапочка, что ты, – он погладил ее по голове, как девочку. – Успокойся. Не думай об этом.

– Я стараюсь не думать – и не получается... не получается! Чем больше я повторяю себе: не думай, не думай – тем больше думаю...

И она тихо заплакала. Худоногов не видел ее слез, – но жаркая влага капала на его руки, стекала горячими струйками.

– Я тебя понимаю, – сказал он, нежно прижимая жену и вытирая ей слезы тылом кисти. – Не хочешь думать – и думаешь, я понимаю... Это, знаешь, как в детской игре: предлагают в течение десяти минут не думать о белом медведе...

– Как это? – не поняла жена.

– Ну, вот попробуй – не думать о белом медведе. И ничего у тебя не получится – все время только о нем и будешь думать... вот попробуй! Они помолчали с полминуты.

– Нет... ни о каком белом медведе я вовсе не думаю, – возразила жена и всхлипнула. – Я думаю совсем о другом.

Худоногов тихо рассмеялся, прижал ее к себе, крепко обнял за хрупкие плечи, и несколько минут они сидели молча.

В комнате стало совсем темно. Говорить ни о чем не хотелось.

Мимолетная жалость к жене очень быстро растаяла, испарилась... но Худоногов не спешил вставать. Он хотел окончательно успокоить жену – и продолжал сидеть, прижимая ее к себе и ласково поглаживая.

Он очень старался думать о ней, о жене, и о том, как она одинока, – но не мог думать об этом, а почему-то все думал о белом медведе.

А жена, притихшая и почти успокоившаяся, очень старалась думать о белом-белом медведе, но у нее, к сожалению, ничего не получалось.

ШОФЕР И БАРАХОЛЬЩИКИ

Эта гнусная домашняя экономия ради тряпок давно его раздражала. Но когда Гена узнал, что жена Зина вовсе не обедает в заводской столовке, а на сэкономленные рубли планирует купить «моднячие» сапожки, он впал в ужасный гнев.

– Дура ты! – кричал Гена. – Идиотка! Тряпичница! Мещанка! Это ж надо – ради каких-то сапожек с голоду пухнуть!..

– Не пухну я вовсе, – огрызнулась Зина. – Чего ты завелся-то? Я ж вечерами-то, дома-то, Ген, с тобой-то – ем же ведь.

– Еще б ты дома не ела... Эх, Зинка. Мало я, что ли, зашибаю? С утра до вечера гнусь, баранку кручу. Да и ты – не меньше сотни... эх, дура.

– Сам дурак. Не лайся.

– Ну зачем тебе эти сапожки, зачем?! – стучал Гена кулаком по столу. – У тебя две пары – лаковые, кожаные... солить, что ли, будешь?

– Они модняа-а-ачие!.. – и Зина заревела, завыла, заплакала.

Ночью Гена долго не мог заснуть. Закрывал глаза – и видел голодную Зину в сапожках, голодную Зину в дубленке, голодную Зину в японской кофте. Открывал глаза – и видел спящую, сопящую Зину, жалобно чмокающую во сне. Закрывал глаза – и видел свой «икарус», набитый голодными расфуфыренными пассажирами – все в кофтах, дубленках, сапожках, ондатровых шапках, норковых шубках, – и все голодные, идиоты. Открывал глаза – Зина, как девочка, сжавшись комочком, посапывала рядом с ним.

Гена вздохнул. Тоска и злоба мешали спать.

– Зинка, Зин! – разбудил он ее. – Проснись, разговор есть. Зин!

– Ну-у, чего ты? – промычала Зина, не открывая глаз.

– Да проснись же, черт! Тебе все равно завтра не работать, воскресенье... Слушай – ты это, ну... чего хочешь?

– Спать хочу.

– Да не сейчас, не сейчас. Я вообще спрашиваю, ну, в принципе – чего ты хочешь? А?

– Спать. И вообще, и в принципе – спать хочу.

– Эх, Зинка... А ведь я знаю, чего ты хочешь, – сапожки. И больше ты ничего не хочешь. А, Зин?

– Чо ты пристал? Ну, чо пристал? Не спится? Сходи к доктору, пусть лекарство даст. Отвяжись.

Гена так и не выспался. На работу пришел злой и хмурый. Рейс был обычный, привычный: – из центра мимо аэропорта, мимо барахолки, до кладбища, а потом – обратно.

Первым рейсом, как всегда в воскресенье, ехали сплошь одни барахольщики. Продавцы и покупатели. С тюками, сумками, огромными портфелями... Косясь в зеркальце, Гена видел, что барахольщики – разные: старухи с бросовым тряпьем, хищные дамочки с дорогим товаром, бледные патлатые студенты с магнитофонными лентами и ношенными вельветовыми ботинками. Представители, так сказать, всех социальных слоев. «У-у, гады», – прошептал Гена, оглядывая публику.

Проехали мимо аэропорта. Пассажиры зашевелились, стали готовиться к выходу.

А вот и барахолка. Муравейник, улей пчелиный, гнездо паучье – шум, гам, толпа бескрайняя, пыльный туман, не разглядишь даже солнца сквозь эту пыль. Все что-то покупают, продают, кричат, торгуются, суетятся, жрут на ходу жирные беляши, продаваемые злыми лотошницами.

Автобус остановился. Но Гена почему-то дверей не распахивал.

– Шеф, отворяй ворота! – крикнул бойкий студентик. И все прочие тоже нетерпеливо зашумели. А в Гене – словно какая-то пружинка лопнула.

– Куда спешите, купцы? – спросил Гена в микрофон. – Куда торопитесь, спекулянты?

И двери не открывал.

– В чем дело, товарищ водитель? – просунулась в кабину дама в черном парике. – Что случилось?

– Почем парик? – спросил ее Гена.

– То есть, как это? – изумилась дама.

– А вот так, – и Гена нажал стартер.

Красный «икарус» медленно проплыл мимо барахолки, вырвался из облака пыли и помчался по дороге к кладбищу.

Гена насвистывал «мами-блюз» и весело поглядывал в зеркальце.

– Куда мы едем? Зачем? Что такое? Остановитесь! – кричали барахольщики, размахивая барахлом.

Возле кладбища Гена остановил автобус, распахнул обе дверцы, крикнул в микрофон:

– Эй, вы, купчишки! Коммерсанты! Вытряхивайтесь, господа, я вас на кладбище привез. Сгодится?

– Хулиган! – завизжала дама в парике. – Мерзавец!

– Спокойно, тетя, – Гена выглянул из кабины. – Вылезайте, господа, приехали.

– Надо же, какой оригинал, – произнес студент. – По-моему, он псих.

– Да он просто издевается! – крикнул гражданин в темно-синем железнодорожном плаще. – Но это ему не сойдет с рук. Водитель, как ваша фамилия?

– Моя фамилия – Чкалов, – сказал Гена. – Ну так что, господа? Выходить не желаете? Ладно. Сгодится. Тронулись дальше.

Он сел в свое продавленное кресло, положил ладони на руль и резко нажал стартер. Автобус помчался – по дороге, по шоссе, мимо каких-то огородов и дачных участков.

А потом пошли поля, леса, болота.

Пассажиры, крича и ругаясь, наседали сзади. Они распахнули дверцу кабины и схватили Гену за плечи сразу несколькими цепкими руками.

– Осторожнее, господа! – крикнул Гена, смеясь и вырываясь. – так можно и в кювет свалиться! Руки прочь, говорю!..

Но барахольщики не унимались – они трясли Гену за плечи, кричали, орали, визжали, плакали, а патлатый студент хохотал.

Автобус свернул с дороги, перепрыгнул через холмик – и въехал на зеленую поляну. И остановился возле одинокой березки.

Гена прихватил тяжелую монтировку, выскочил из кабины и отбежал от автобуса шагов на десять.

Барахольщики вышли вслед за ним.

– Ах, бандит, – громко прошипела дама, – ах, садист. Что же он с нами делает, товарищи?!

– Бей паскудника! – завопила старуха, срывая с головы шаль и встряхивая седыми волосами. – Бе-ей!..

– Фу, как некрасиво, – сказал Гена, улыбаясь и сжимая монтировку в правой руке. – Как некультурно, господа. Вы успокойтесь, пожалуйста. Только гляньте вокруг – какая красота! Природа! Зелень! Солнце! Воздух – сплошной озон! Это вам не на толкучке пыль глотать... Мне же еще потом спасибо скажете. Отдыхайте, гуляйте, на травке валяйтесь... и все – даром, ни копейки не возьму!

– Да он пьян! – воскликнул, смеясь, студент. – Вы разве не видите – он пьян! Давайте, проведем ему алкогольную пробу... а, товарищи? – и он достал из кармана пиджака какую-то стеклянную штучку. – У меня, кстати, есть специальная трубочка...

– Я те щас проведу пробу, только подойди, – угрожающе произнес Гена и оскалил зубы. – Ну, иди, сынок, попробуй.

– Товарищи! Почему мы все это терпим?! – с надрывом воскликнула дама. – Хулиган над нами издевается – а мы терпим!

Толпа загудела, зашумела, и барахольщики стали медленно окружать Гену.

Зеленая поляна, белые ромашки, голубые васильки, кусты шиповника, ручей еле слышно журчит, небо синее, летают стрекозы и бабочки. И красный «икарус» нелепо громоздится в центре поляны.

– Господа, вы совсем не любите природу, – продолжал издеваться Гена. – Вы погрязли в тряпках, в деньгах, в заботах о барахле... Вы забыли – за что боролись!.. Ай, стыдно, товарищи барахольщики!

– Бей поганца! – вновь завопила старуха и кинулась на него с палкой.

Гена оттолкнул старуху.

Круг сужался. Барахольщики молча приближались к нему.

Гена вгляделся в их одинаковые лица – и, словно трезвея, перестал улыбаться.

– Братцы, да вы что?.. – прошептал, он, пятясь и роняя монтировку.! – Вы что, так уж сильно обиделись, братцы? Да бросьте, ей-богу... братцы! Братцы! Бра-а-атцы...