Текст книги "Театральный бинокль (сборник)"
Автор книги: Эдуард Русаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)
И Раков, окончательно успокаиваясь, подумал, что если раньше, до сегодняшнего разговора, он был вынужден из этических (а если точнее – тактических) соображений поддерживать престиж Драшкина, то теперь с чистой совестью может обнажать неприглядное драшкинское лицо – лицо консерватора и демагога.
«Ну, Драшкин, держись!..»
Раков сообразил, что может с выгодой для себя прикинуться обманутым простачком – и в частных кулуарных беседах искренне и безоглядно жаловаться на старого иезуита. «И ведь мне посочувствуют! – думал он, улыбаясь. – Поверят – это само собой... но главное – меня пожалеют. Не-е-ет, я из этой обиды выжму что только можно!.. А Драшкин сам себя закопает, вне всяких сомнений. Теперь и в облздраве, и в горисполкоме, и всюду – общественное мнение будет на моей стороне. И даже если вслух никто не захочет бранить Драшкина – то уж в душе-то все будут ждать первой же его промашки. А промашка обнаружится скоро, и я не. стану этому препятствовать. Поводов сколько угодно... взять хотя бы недавний скандал в районной санэпидстанции! Ведь какой был шум в горздраве! Скандальчик что надо. Однако не все знают подтекст: главный врач санэпидстанции – племянница Драшкина... Если б не добрый дядюшка, ее бы давно раскусили... а вот я – сразу понял, в чем суть».
Вдруг он замер от внезапного чувства стыда: «Бог мой... о чем я мечтаю?! Зачем мне все это, зачем?.. До чего я дошел?.. – но тут же одернул сам себя: – А разве можно иначе? Какие могут быть церемонии – с такими, как Драшкин?»
И Раков тихо засмеялся.
Он окончательно понял, поставил точку, подвел итог: да, разумеется, будет проигрыш во времени, незначительная отсрочка, – зато в скором будущем все компенсируется. И Раков окажется не просто очередным пассивным выдвиженцем – нет! – он выступит победителем в принципиальнейшей борьбе. Он станет одним из тех немногих начальников, которых любят подчиненные. Это не так уж сложно. Надо лишь чутко прислушиваться к мельчайшим намекам и жалобам с разных сторон, надо стать защитником и другом тех, кого обидел Драшкин, и постараться самому не оказаться ничьим врагом. Ненавидящих не должно быть – только любящие иль равнодушные. Чем больше равнодушных, тем даже лучше (друг – потенциальный враг), поэтому от любящих желательно избавляться, разумеется, так, чтоб они иллюзорно чувствовали себя при этом облагодетельствованными... Ох, как же все это сложно... но как увлекательно! Как интересно жить, честное слово! Какой азарт! Какое острое любопытство!..
Позвонила жена.
Голос – взволнованный, торопливый.
Никакого «важного дела» у нее, конечно, не было – просто Верочка, как всегда, ревновала. Как всегда, как раньше... а тем более – теперь: беременная, на последнем месяце. Жена вбила в голову, что Раков обязательно должен ей изменить. Она, видите ли, стала страшной, противной, некрасивой (о, господи, нужна мне твоя красота...), беременность ее, видите ли, уродует, она вся в пятнах, отеках, – поэтому Раков должен якобы испытывать к ней отвращение. Так она думала и утверждала в ежедневных домашних истериках. Это, конечно, чушь. Раков не собирался ей изменять. Верочка вовсе не была ему противна. Но пламенной любви он к ней тоже не испытывал. И это «бесчувствие» она, разумеется, остро ощущала, но, как всякая женщина, не могла представить, что в сердце мужчины возможна пустота, незанятость, продолжительная вакансия... то есть, ход ее мыслей, точнее, полет ее страдальческих мыслей был, вероятно, таков: раз не любит меня – значит, любит другую. В этом жена ошибалась: да, Раков ее не любил (это сказано, конечно, неточно, ибо активной неприязни не было – не было ничего...), но и никакой другой женщины (проще – любовницы) у него не имелось. Раков не очень любил жену, но в этом не было драмы, тем более трагедии. Он просто любил нечто Другое, совсем Другое. Жена тут была ни при чем.
– Обедать придешь? – спросила она.
– Нет. Масса дел, домой заскочить не успею, – и Раков взглянул на часы. – Зато вечером приду раньше.
– А что такое? Почему – раньше?
– Да сегодня банкет у Драшкина, – и Раков вздохнул. – Нельзя не пойти.
– Не обманываешь? – после паузы спросила жена.
– То есть как?.. – не понял Раков, а когда понял – изумился. – Ну-у, Вера... Твоя ревность просто смешна, честное слово.
– Извини, – прошептала жена, и он ясно расслышал ее одышку, представил лицо в желтоватых пятнах, – не сердись, Женюра...
– Ладно уж, – буркнул он снисходительно. – Не сержусь. Кстати, Верочка! Проверь, пожалуйста, мой костюм. Тот, который серый, в полоску.
– Хорошо, – сказала она. – Я брюки поглажу.
– И рубашку, – добавил он. – Все. До вечера.
И бросил трубку. Потом снова посмотрел на часы. «Может, успею еще немного?.. Нет, уже поздно...» – и убрал в стол папку с бумагами.
Встал, вышел из кабинета. Любаша все так же стучала, печатала. Даже не повернулась.
– Драшкин у себя? – спросил Раков.
– Да. Вы к нему?
– Нет. Пойду пообедаю. Часа полтора меня не будет.
– Хорошо, Евгений Петрович.
Он заглянул через ее плечо.
– Ну что, перепечатали «Гигиену брака?»
– Да нет еще, разве тут успеешь? Драшкин сует всякие бумаги, одну за другой... не оторвешься.
«Странно, – подумал Раков, – она совсем меня не боится...»
– Любаша, а нет ли у вас книжки о современной любви?
– Как это?
– Ну, о л ю б в и.
– Дак чего там читать?.. и так все ясно. Банально, как банан, – сказала Любаша презрительно.
13.20—13.55
Ракитин решил заскочить к Надежде. Так звали девушку, двадцатилетнюю студенточку, в которую он был безнадежно влюблен. Вчера он случайно узнал, что она заболела, – встретил на улице поэта Закатова, руководителя литературного объединения при газете «Кырская заря», и тот сказал ему: «Надюша болеет», – «Откуда вам это известно?» – ревниво спросил Ракитин. «А я только что от нее», – сказал Закатов и умчался куда-то, махнув на прощанье рукой.
И Ракитин и Надежда были членами литобъединения. Там и познакомились в прошлом году. Надежда сразу ему понравилась – похожая на девочку-десятиклассницу, с постоянным прищуром светло-карих насмешливых глаз, с закрывающей лоб челкой, которую она то и дело отбрасывала резким жестом. Присмотревшись к ней, Ракитин понял, что его больше всего привлекает в этой девушке: странное сочетание прихотливой изменчивости, избалованной капризности и простодушной открытости, беззащитности. Вскоре после знакомства он узнал, что Надежда – сирота, совсем недавно потерявшая родителей: отец с матерью погибли в автомобильной катастрофе. До этого все трое жили в другом городе, но после страшной смерти родителей Надя не захотела оставаться в опустевшем доме, уехала в Кырск, поступила в педагогический, на филфак, сняла комнату в коммунальной квартире.
Когда Ракитин впервые услышал от Надежды об этой трагедии, он не смог произнести ни слова сочувствия, а только приглушенно охнул от острой жалости, сжавшей его сердце. Ему в тот миг захотелось обнять, приласкать одинокую девочку... а уже в следующее мгновение ему захотелось объясниться ей в любви. Но он, разумеется, не сделал ни того, ни другого.
...Ракитин подошел к дому, где жила Надежда, поднялся на пятый этаж, приблизился к двери коммунальной квартиры, протянул палец к белой кнопке звонка – и замер, пронзенный внезапной догадкой: «Все ясно! Как я сразу, дурак, не понял? Между ними что-то есть. Закатов не зря вчера был у нее. И как я раньше не догадался?..» И Ракитин вспомнил, как на заседаниях литобъединения замирала-застывала Надежда, как напрягалась ее тонкая шея, едва появлялся в дверях Закатов – усатый, насмешливый, обаятельный...
Ах, Надежда... как ты неосторожна!
Ведь не так уж проста и совсем не глупа – только прикидываешься капризной кокеткой... Но я знаю, знаю, я чувствую твой острый ум!,. Как ты могла, Надежда? Как ты могла – клюнуть на эти пошлые усы?.. На дешевую риторику, на снобизм самовлюбленного псевдопоэта... – как ты могла так промахнуться?..
Ну, конечно же! Она и на литобъединение ходила только ради того, чтоб увидеть Закатова... а ради чего еще?! Ведь ни разу не дала на обсуждение свои стихи, никто их никогда и не видел... да есть ли они вообще, ее стихи?.. Существуют ли?
Да – ради Закатова... Да. Да.
Нажал кнопку звонка.
Дверь отворила соседка, молча кивнула, исчезла в кухонном тумане.
Ракитин прошел по коридору, ныряя-лавируя между сохнущими простынями и рубашками.
Постучался.
Услышал голос Надежды – «да!» – и вошел в ее комнату.
Было жарко и душно.
Надежда лежала, закутавшись в теплое одеяло, горло замотано полотенцем, лицо красное. Большие карие глаза – круглые, как у ребенка. Озорная челка.
– Здрасьте, Ракитин, – сказала она хрипловато. – Разве у вас нерабочий день?
– Обеденный перерыв, – ответил он, приближаясь к постели и опуская авоську с яблоками на тумбочку. – Вот... принес вам фрукты. Витамины. Ешьте, пожалуйста. Как говорится, на здоровье.
– А как вы узнали, что я болею? – удивилась Надежда. – По радио, вроде, об этом не сообщали...
– Видел Закатова – он мне сказал.
Глаза ее сразу заблестели, едва он произнес фамилию поэта, – во всяком случае, так ему показалось.
– Как же вы ухитрились простудиться? – спросил Ракитин. – В такую жару...
– Обожаю мороженое!.. – сказала она, вздыхая и жалобно гримасничая. – Могу съесть подряд пять порций. Вот бог и наказал.
– А что – ангина?
– Ну, конечно. У меня хронический тонзиллит. Такая обида: на улице – жара, июль, а я тут валяюсь. Третий день хвораю... все бока отлежала. Так глупо, аж зло берет. Да вы садитесь, Ракитин!
Он сел в кресло. Кресло было старое, продавленное – и он провалился, колени круто рванулись вверх. Тогда Ракитин передвинулся вперед, на самый край кресла. Сидеть было очень неудобно.
Надежда смотрела на него искоса, из-под челки, чуть улыбалась. А он – словно застыл. Она перестала улыбаться.
– Странный вы человек, Ракитин, – сказала она. – Есть в вас нечто... страдальческое. Ну зачем вы всегда такой угрюмый? А впрочем – простите... И не сердитесь на меня.
– Нет, нет, что вы! Говорите, пожалуйста! – и он вскочил с кресла. – Мне так нравится ваш голос.
– Мой голос? – удивилась она. – Что ж хорошего? Обычный простуженный голос. Да, не повезло – в такую погоду... Впрочем, температура сегодня почти нормальная... к вечеру буду совсем здорова. А что это вы вскочили?
– Вам обязательно надо быть здоровой к в е ч е р у? – насторожился Ракитин.
– Да, представьте, – и она кокетливо прищурилась. – Меня пригласили... но, впрочем, это тайна. Короче – у одного знакомого сегодня маленькое торжество, он обмывает свою удачу...
– Имеется в виду Закатов? – быстро спросил Ракитин.
– Как догадались? – и Надежда нахмурилась. – Не нравится мне ваша проницательность... Да, Закатов. Он звал меня, ну, приглашал... У него книжка в Москве вышла. А что, он и вас пригласил?
– Нет. Зачем я ему?
– Извините. Это ведь неофициальное мероприятие, так... узкий круг...
– Я все понимаю, – быстро кивнул Ракитин.
Надежда уставилась в потолок, прошептала:
– Даже не знаю – идти, не идти...
– Вы ж больны!
– Вот я и говорю – сомневаюсь.
И она размотала полотенце, отбросила в сторону, облегченно и жадно вздохнула, – а Ракитин с тоскливой нежностью посмотрел на тонкую ее шею, на хрупкое девичье горлышко, вздрагивающее от боли при затрудненном глотании, и у него самого заболело вдруг горло, заныло, словно он только что заразился ангиной.
– Зачем вы грызете ногти? – внезапно спросила она.
– Что? Да так... – растерялся он, как мальчишка. – Дурная привычка. А вам противно?
– Пора отвыкать, – заметила она с притворной строгостью.
– Надежда, – сказал он тихо, – Надежда... Надежда...
– Что с вами? – удивилась она. – Вам плохо? Вы так побледнели.
– Ничего... просто здесь душно. Можно, я приоткрою форточку?
– Да, разумеется. Хоть окно.
Ракитин подошел к окну, распахнул створку. На улице было так же знойно и душно, как и в комнате. Почти никакой разницы. И не проветришь.
– ...Нет, правда, вы странный какой-то... Никогда не рассказываете о себе, – услышал он голос Надежды и обернулся. Она продолжала: – Я вот знаю вас второй год, а кто вы такой? Чем занимаетесь? Вы, случайно не Штирлиц?
– Моя фамилия Ракитин, – сказал он, боясь глядеть ей в глаза, – и вы это знаете. Работаю в конторе.
– Где, в какой?
– О, господи... не все ли равно?! – воскликнул он с таким горьким отчаянием, что она почти испугалась. – Не все ли равно, в какой именно конторе я работаю? Разве это важно? Контора – и все. Служба.
– Простите, – поежилась она. – Ну, а семья... вы женаты?
– Да! – резко, даже грубо сказал он и посмотрел на нее в упор. – Да, я женат. Есть у меня жена, есть. Ну и что?
– Ракитин, милый... что с вами происходит? – прошептала она. – Разве я сказала какую-нибудь бестактность?.. Вы уж простите, если что.
– Нет!.. Это вы меня простите! – он рванулся к ее постели и встал перед ней на колени. – Надежда!..
– Что? – прошептала она. – Ты влюбился, что ли?
– Я не знаю... все это так глупо.
– Ох, Ракитин... какой ты смешной, – и она снисходительно-ласково потрепала его волосы. – И этот хохолок на макушке... ужасно смешной!
А он схватил ее руки, уткнулся лицом в ее подушку и торопливо забормотал: – Надежда, Надежда, единственный раз!.. Один лишь разочек – коснуться тебя... ну, пожалуйста... Надя!
– Ракитин, очнитесь!.. Что с вами?! – испуганно закричала она, поднимаясь на локтях и глядя на него со страхом. – У вас лихорадка, вы весь горите! Немедленно успокойтесь, я требую.
– Не бойся, ничего не случится, – глухо шептал он в подушку. – Не бойся меня...
– Встаньте же, встаньте! – она вжалась в угол между стеной и кроватью. – Немедленно встаньте и сядьте в кресло.
Он подчинился.
Сидел в прежней позе, на краю кресла, опустив голову.
– Бедный Ракитин... – сказала она, успокаиваясь, убеждаясь в его безвредности и вновь становясь беспечной хворающей девочкой. – Бедняжка, зачем вы себя изводите?
– Не надо меня жалеть! – буркнул Ракитин. – Я знаю – вы любите Закатова... я все знаю. Не смею претендовать.
– Перестаньте. Закатов ни при чем. Он всего лишь мой друг, он дает мне практические советы... насчет стихов – и все, и только!.. А впрочем, отчитываться не собираюсь. Хватит, хватит, хватит об этом.
– Мне ничего не надо, – сказал он, еле сдерживаясь, чтоб не заплакать. – Мне, честное, слово, ничего не надо.
– Вот и хорошо, – сказала она.
– Мне б только хоть изредка видеться с вами...
– На литобъединении – и достаточно, – она холодно улыбнулась, прищурилась, откинула челку.
– Ох, если б я был Ракетов... – вдруг сказал он, мечтательно и печально. – Если б я был Ракетов – все было бы в полном порядке.
– Ракетов? Какой еще Ракетов?
– Герой моего романа. Забыли? Я ж вам рассказывал. Даже читал кусочки. Ну, помните? Человек, которому все удавалось, который имел все, даже больше, чем надо, и который в конце концов от всего отказался.
– А-а, помню, – равнодушно кивнула Надежда.
– Если б я был Ракетов – я легко добился бы вашей любви! Нет, нет, я не стал бы ничего добиваться – вы сами пришли бы ко мне, прибежали бы, приползли... целовали бы пыль с моих башмаков!
– Фу, Ракитин, вы как мальчишка... Что за фантазии?
– Не мешайте, дайте сказать, – он посмотрел на нее,осмелев ненадолго, и чуть ли не с восторгом продолжал: – Да, да! Не смейтесь, не кривите пухлые губки.. Вы плакали бы, рыдали, выпрашивая мою любовь, – и я бы не отказал, нет... я был бы весьма снисходителен.. Я дал бы вам кратковременное счастье, подарил бы недолгий сезон, медовый месяц... месяц – не более!., и после этого – отказался от вас! Вот уж когда бы вы поняли тяжесть утраты! Сейчас вам, конечно, плевать на меня, а вот если бы... если бы...
– Если бы – что? – прищурилась Надежда.
– Не знаю... – и он устало махнул рукой. – Простите меня.
– Бы, бы, бы, – зачем-то сказала она и высунула язык.
15.40—18.05
После обеда Раков вернулся в горздрав. В три часа было совещание у Драшкина. В три тридцать пришел врач-лаборант из санэпидстанции – пожилой мужчина с красным лицом и желтушными глазами, – он принес письменную жалобу на своего главного врача.
Раков слушал молча, изредка кивал и делал краткие пометки на листе бумаги. Так, так. Славные дела творятся в санэпидстанции – грубые нарушения финансовой дисциплины, очковтирательство, чуть ли не взятки... если, конечно, этот желтоглазый не врет. Да нет, не похоже. То есть, похоже на правду. И не стал бы он врать – рискованно... ведь знает, что каждое слово его будет тщательно проверено. Говорит обстоятельно, монотонно, нудно, выкладывает документальные доказательства, перечисляет многочисленные факты. Неприятный тип. Борец за правду. Интересно – почему все борцы за правду обычно вызывают у окружающих антипатию?.. А вот если взять какого-нибудь там симпатягу, «любимца публики», рубаху-парня – так ведь обязательно окажется мошенник... Почему?!.. Впрочем... впрочем, к делу это не относится.
– А к Драшкину вы обращались? – перебил Раков посетителя.
– Что вы!.. Разве можно к нему с этим вопросом? – изумился эпидемиолог. – Тут нужен объективный судья. А Драшкин... ведь он – дядя...
– Знаю, знаю, – опять перебил Раков. – Оставьте вашу докладную, я сам займусь этим делом.
Когда жалобщик, не скрывающий радости, исчез за дверью, Раков выдвинул ящик письменного стола, вытащил красную папку, раскрыл, положил в нее материалы по санэпидстанции. Убрал папку на прежнее место.
Эх, Драшкин, Драшкин. Жаль мне тебя, Драшкин.
Раков улыбнулся.
И вдруг на него опять накатила, нахлынула обжигающая волна стыда: «Что с тобой происходит, Раков? Чему ты радуешься?!.. Кем ты стал, в кого превратился?..»
Но он уже привык небрежно отмахиваться от подобных «приступов» – отмахнулся и в этот раз.
Раков взглянул на часы – надо успеть заскочить домой, переодеться, а если удастся – отдохнуть с полчасика, вздремнуть. К семи – в «Елочку»...
Взглянул в окно – служебная машина стоит возле подъезда, шофер дремлет, прикрывшись газетой.
Нажал на кнопку – зашла секретарша.
– Любаша, меня не теряйте. Заеду в облздрав, а оттуда – сразу домой.
– Ясно, – кивнула Любаша. – Кстати, книжку я перепечатала. Дать почитать?
– Не требуется, – усмехнулся Раков.
– Очень жаль, – вздохнула она.
В облздрав он, конечно, не стал заезжать, а сразу махнул домой.
Жена плакала, открывая дверь. Лицо красное, в пятнах. Была полураздета, в одной комбинации, живот выпирал, на груди сквозь сиреневый шелк темнели околососковые круги.
– В чем дело? – нахмурился Раков. – Что случилось?
Минут пять она всхлипывала, сморкалась в платочек, вздыхала и, наконец, сообщила, что во время мытья полов поскользнулась и упала прямо на живот..
– Я так испугалась, так испугалась!.. – повторяла она сквозь слезы. – А вдруг наш ребеночек ушибся?.. А вдруг с ним что-нибудь?..
Обхватила Ракова за шею, прильнула к нему тугим животом и снова заплакала.
Он хотел мягко отстранить ее, но вдруг ощутил (или это ему лишь показалось?) – слабый толчок, биение нетерпеливого наследника... и страх жены за будущего ребенка передался и ему, наполнив его жарким и неведанным чувством отцовской ответственности. До этого момента Раков почти не задумывался о том, что у него будет ребенок. То есть, он, конечно, думал о нем и раньше, но думал как о чем-то внешнем, абстрактном, а вот сейчас – впервые! – он ощутил свою кровную связь с этим комочком плоти, еще не родившимся, но уже живым...
– Ну-ну, – он погладил ее по спине. – ну, Верочка, перестань. Я ж тебе много раз советовал – лучше мыть пол шваброй, чтоб не наклоняться. Ведь говорил? Говорил же? Ну, ладно, хватит слезы лить.
Она притихла и долго еще стояла, прижимаясь к мужу.
Ракову стало жаль жену, она показалась сейчас такой одинокой, такой сиротливой, обиженной, брошенной, позабытой... Так оно, кстати, и было. Со своими бесконечными делами он совсем закрутился, запутался, совсем забыл о жене и ее заботах.
– Хватит же, хватит, – сказал он, оттаивая и добрея, и ласково дунул ей в ухо. – У-у, ревушка. Ну и Верочка, ну и плакса. Это кто у нас такая плакса? Кто это у нас такая хныкалка?.. А-а?
Жена больше не плакала. Она прерывисто и глубоко вздохнула. На лице ее, мокром от слез, появилась улыбка: как же, муж пожалел, приласкал – и сразу стало легко и спокойно.
Раков осторожно высвободился из ее объятий, прошел в комнату, скинул пиджак, расслабил узел галстука.
– Ф-фу, на улице духотища, дышать нечем, – сказал, падая в кресло. – Сейчас бы пивка...
– Я взяла три бутылки, – быстро сказала жена. – В холодильнике стоят. Принести?
– Умница! – обрадовался Раков, притягивая жену к себе. – Это кто у нас такая умница? А-а? Это кто у нас такая толстенькая, такая пузатенькая?.. – и он шутливо похлопал ее по животу.
Жена смущенно и радостно засмеялась, оттолкнула его рукой и пошла в кухню за пивом. Принесла запотевшую бутылку, стакан. Раков налил, выпил жадно, большими глотками.
– Ох-х!.. Славно... – он даже крякнул от удовольствия. – Так-с. Теперь надо скоренько переодеться.
– Прими душ, – посоветовала жена.
– Точно. Дельный совет.
– А ужинать будешь?
– Нет, зачем же. Там накормят.
– Где – там? – спросила жена.
– Ну, на банкете. Я тебе по телефону разве не сказал? У Драшкина сегодня юбилей – шестьдесят стукнуло...
– Да, ты говорил, я помню... А где он будет, этот ваш банкет?
– В ресторане, где ж еще.
– В каком ресторане?
– Боже мой, Вера... не все ли равно? – поежился Раков. – Ну, в «Елочке», в парке, – довольна? Какая тебе разница?
– Там есть телефон?
– Телефон? – он расширил глаза. – Зачем? Ты что, хочешь звонить? А-а... опять ревнуешь? Да? Ве-е-ера!..
– А вдруг, пока ты там будешь развлекаться, со мной что-нибудь случится? – и жена отвела взгляд в сторону. – Ну, а вдруг? Вдруг? Вот я бы и позвонила – и ты бы приехал.
– Верочка, ничего с тобой не случится. – Раков ощутил нарастающее раздражение. – Рожать недели через две-три, не раньше... Так что – не мудри, не фантазируй, ложись в постельку или смотри телевизор, или вяжи свою кофточку. И не думай ни о чем!
– Ты так и не сказал – телефон там есть?
– Не знаю! – воскликнул он сердито. – Не знаю, не интересовался!.. Ах, черт... это ж надо – совсем сдурела от ревности. Постыдилась бы – повсюду звонишь, проверяешь, вынюхиваешь, следишь за каждым шагом...
– Не кричи на меня!
Раков знал, что жена вот-вот опять зарыдает, и лучше б ему вновь свести раскаленный разговор на шутку, но удержаться не смог, сорвался и громко и злобно продолжил:
– Твоя идиотская ревность мне надоела! На-до-е-ла! Опротивело твое нытье! Господи!.. За что такие муки?! Прихожу домой уставший, издерганный, измочаленный, думаю: вот отдохну! – а тут вечное нытье, бабьи подозрения... Вера, ты поглупела, что ли?
Она заплакала – грубо, с надрывом, криком. Шатаясь, сделала два шага, привалилась животом к столу. Слезы часто капали на полированную поверхность.
– Еще пожалеешь... пожалеешь... – бормотала она, всхлипывая. – Сам потом пожалеешь, что так мучал меня. Будешь жалеть... а будет поздно. Мне нельзя так расстраиваться!.. Мне мой врач говорил: не расстраивайтесь, берегите себя... а я все плачу и плачу... и все из-за тебя!.. Вот родится уродик – тогда пожалеешь... да поздно будет...
– Замолчи, – взмолился Раков, сжимая пальцами виски, – ради бога, замолчи. Ну, пожалуйста, ну, я очень тебя прошу – замолчи.
18.45—19.25
«...Ракетов тщетно пытался настроить себя на рабочий лад – требовалось срочно писать заявку на киносценарий по собственному роману. Соответствующая телеграмма от режиссера с соблазнительным предложением лежала перед ним на столе. Вчера же состоялся и телефонный разговор, насыщенный комплиментами и подстегиванием энергичного мэтра: «Скорей, скорей, товарищ Ракетов! Чтоб через неделю заявка была готова. Договор – гарантирую. Аванс – гарантирую. Мы с вами такую «нетленку» сварганим!.. Хотите в Канны прокатиться?» – «Не хочу», – ответил Ракетов, а режиссер закричал: «Гарантирую!» – захохотал и бросил трубку.
Ракетов смотрел на чистый лист бумаги. Он не собирался писать никакую заявку, и «нетленку» он творить не хотел, да и вообще никаких честолюбивых желаний он не испытывал... Но он знал, что сделает все, что надо, и сделает в лучшем виде, «со знаком качества», «по большому счету», и вскоре наверняка получит за это какую-нибудь премию и, может быть, даже не одну.
Он предвидел свой грядущие триумфы. Но собственная прозорливость его не радовала, а бесконечная удачливость тяготила. Душа тосковала, томилась, стенала, скованная золотой цепью ненужных побед.
Что за причудливые капризы?
Пред ним открывался широкий и прямой проспект, устланный бесконечной ковровой дорожкой. Добро пожаловать, товарищ Ракетов!
А он, неблагодарный, норовил свернуть с прямой дороги и жадно оглядывался по сторонам, всматриваясь в сумрачный соблазн нехоженных троп и глухих переулков.
На каждом перекрестке для него вспыхивал зеленый свет. А он зачем-то стоял, дожидаясь, когда же зажжется красный. И не мог дождаться...»
В автобусе было душно.
«В автобусе было так душно, что хотелось упасть в обморок», – быстро подумал Ракитин фразой для своего романа.
– Бани! – крикнула кондукторша в микрофон. – Следующая – «Космос»!
«Кинотеатр «Космос», потом цирк, а потом – мне выходить», – подумал Ракитин и стал пробираться к задней двери, фантазируя на ходу: – «Где вы сходите?» – «В космосе! В космосе моя остановка! Шофер, не забудьте в космосе остановиться!..»
Над дверью ветхая табличка: «Нет выхода» – и Ракитин тут же придумал кадр-эпизод для финальных глав романа: Ракетов идет по подземному переходу – и видит табло: «Нет выхода», – поворачивает направо, и там: «Нет выхода», – бежит налево, назад, и прямо, и снова направо – и всюду мерцают, светятся, мигают, подмигивают два строгих слова: «Нет выхода», «Нет выхода», «Нет выхода», «Нет выхода»...
Чуть выше старой таблички («Нет выхода») – свежая, чистенькая, яркая, недавно привинченная: «Нажмите кнопку, если хотите сойти».
Ракитин нажал кнопку – и быстро подумал: «Нажмите кнопку, если хотите!» – или нет, лучше так: «Нажмите кнопку, если хотите сойти с ума».
Ракитин медленно брел по вечерней улице, на ходу сочиняя эпизоды своего романа. Шум, разговоры, шуршание шин – все это мешало ему сочинять. Вообще, все мешает сочинять. Так всегда. Жизнь мешает творчеству, отвлекает.
Мимо проскальзывали прохожие – одиночки, пары, группы подростков... И у всех свои беды, заботы, проблемы, страсти, страстишки, фантазии, иллюзии. «Чем они хуже меня? – вдруг подумал Ракитин, бегло, но цепко вглядываясь в чужие лица. – Разве они менее значительны, чем я? Почему ж я думаю только о себе? Почему каждый из нас думает лишь о себе? Зачем я себя переоцениваю? Ведь я банальный неудачник («банально, как банан»... Кто так сказал? Не помню), мечтатель, бесталанный графоман, вот я кто, и не больше... Почему ж я так много думаю сам о себе? Что интересного и значительного в моей судьбе, в моей особе, в моем лице, в моем бесперспективном сочинительстве?.. Никому я не нужен. И мне никто не нужен. Нет, нет, нет! – мне нужна Надежда. Но это – обидная и пустая затея. Ведь я ей не нужен, я ей просто мешаю, раздражаю ее...»
Прохожих становилось все больше. Час «пик». Ракитин вышел на центральную улицу. Было много просто гуляющих. Праздные разговоры, шутки, отголоски чужого флирта, чьи-то отрывочные громкие восклицания, чье-то неразборчивое пьяное резонерство, чей-то якобы непосредственный смех, пестрая музыка вечернего города, знакомая полифония – все это сейчас показалось Ракитину почему-то лживым, фальшивым, неискренним.
«Боже мой, – думал он, с тоской ловя обрывки фраз и осколки смеха, – боже ты мой, почему все обманывают друг друга? Зачем? Ни слова правды, ни одного честного лица... И главное – как все глупо! Если б хоть врали изысканно, артистично... Не-ет. Умные люди молчат. Говорят лишь одни дураки. И поэтому кажется: весь мир населен дураками. Но ведь это не так... правда же? Правда? Молчат умные люди...»
Ракитин вспомнил свой бесконечный огромный роман – и горько усмехнулся: нет, ничего не получится. «Ничего не выйдет, – жестоко сказал сам себе. – Я был обречен на неудачу давным-давно. Я скован, я не могу... я просто не умею быть свободным. А литературная судьба зависит не от внешних причин – от степени внутренней свободы. Талант?.. Талант – это, вероятно, и есть врожденная свобода...»
«Я жил с оглядкой, – продолжал он думать, продолжая идти, – я живу с постоянной оглядкой. Но нельзя добиться успеха, если одновременно с мечтами о славе думаешь и о возможном крахе. Нельзя всю жизнь сомневаться в своем призвании. Суть не в чужой оценке... но сам-то! Сам-то я должен хоть чуточку верить в себя. А я – не верю. Я только фантазирую: вот, мол, если б я был настоящим писателем, я написал бы роман о том, как... и так далее, – но самое жуткое: я не останавливаюсь на этом, не останавливаюсь на стадии чистого фантазерства, а начинаю вяло-тоскливо-отчаянно писать, писать, писать... – и все без веры, без страсти, словно насильно играя, словно оправдываясь перед собой и тем более перед другими. Я не живу – сочиняю жизнь. Я никогда никем не хотел б ы т ь, я хотел только сочинять. Мне с детства навязывали разные роли: председатель совета отряда, староста группы, комсорг, председатель местного комитета, председатель товарищеского суда («товарищеский суд Линча» – на ходу сочинялось, придумалось), редактор стенгазеты, секретарь литобъединения и что там еще?.. – и я играл, играл эти роли, почти никогда не отказывался, играл всегда не всерьез, но иногда увлекался (разве нельзя увлечься игрой, тем более – азартной?), и все-таки чаще – играл через силу, натужно подчиняясь, смиряясь, сдаваясь, доламывая хрупкие остатки гордости и мечтательной независимости. Мне тяжко жить, зато сладко с о ч и н я т ь собственную жизнь.
Чего я боюсь? Не знаю... ведь нечего бояться, нечего, я знаю, что нечего... Чего ж я боюсь?»
Ракитин вспомнил один из нечастых разговоров с Надеждой. Она, юная, жизнерадостная, кокетливая, играющая под девочку-подростка, неожиданно непривычно завела с ним беседу о высших духовных проблемах, о чем-то мистическом, малопонятном, невнятном... а короче и проще – о Боге, об иллюзорности реального мира, о непременном наличии иных сфер. Ракитин запомнил некоторые имена, небрежно слетающие с пухленьких губ: Николай Федоров, Достоевский, Бердяев... возбужденное бормотание: воскрешение предков! Супраморализм! Духовное единство!.. – и что-то еще странноватое, даже смешное в своей сомнительной многозначительности. Вскоре после этого разговора Ракитин стал приглядываться – и встретил других новоявленных христиан. Все они служили в кырских различных конторах, один даже был учителем географии в средней школе, у всех было высшее образование, длинные прически, джинсы с молнией на прорехе – и все они страстно провозглашали веру в иной, более прекрасный и, тем более, более справедливый мир. Ракитин заинтересовался, стал слушать всерьез и с тех пор в разговорах с кырскими мистиками умственно напрягался, пытаясь понять их слова и дотошно прочувствовать, – но понял лишь одно: сам он никогда, никогда, никогда не сможет поверить в существование иного мира. Вот ведь в чем печальный парадокс: будучи отчаянным фантазером, он был таким же отчаянным (точнее: отчаявшимся) материалистом.
