Текст книги "Театральный бинокль (сборник)"
Автор книги: Эдуард Русаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)
Театральный бинокль.
Новую книгу Э. Русакова составили повести «Театральный бинокль», «Раков и Ракитин» и рассказы.
ПОВЕСТИ
ТЕАТРАЛЬНЫЙ БИНОКЛЬ
Я совсем запутался. Хочу как лучше, а получается сплошное вранье. Скоро сорок, череп в крутых залысинах, а все неймется. Дочке вру, что куплю ей коньки для фигурного катания. Жене вру, что люблю. Матери вру, что все хорошо. Своим пациентам вру, что все б у д е т хорошо. И вот сейчас, начиная рассказывать эту историю, хотел соврать, будто мне приснился Иван Грозный. Да, да. Он, представьте, гонялся за мною всю ночь, размахивая железным остроконечным посохом...
Тоска.
Никто мне сегодня не снился. И вообще лет десять не вижу я никаких снов. С тех пор, как женился – ни разу. Десять лет. Три тыщи шестьсот пятьдесят два дня. Восемьдесят семь тысяч шестьсот сорок восемь часов. Считаю в уме, небрежно. Могу извлечь квадратный корень... но зачем? О, господи... хоть бы что приснилось. Хоть бы кошмар какой примерещился. Ничегошеньки. А про Ивана Грозного вот почему придумалось: вчера вечером я долго курил, облокотившись на подоконник, и созерцал, как специальные люди, художники и разнорабочие, строят на площади нечто средневековое. Бревенчатый частокол, башни. Не сразу сообразил: тот самый кырский острог, который якобы был заложен четыреста лет назад не то Ермаком, не то еще каким-то разбойным казаком, любимцем Ивана Васильевича. Хотя, нет... Ермак, вроде бы, свой поход предпринял позже. Или раньше?.. Да и насчет царя Ивана не очень-то я уверен – не силен в истории. Но точно знаю, что в ближайшие дни должен отмечаться славный юбилей – четырехсотлетие со дня основания Кырска. Наш дом выходит торцом на центральную городскую площадь. Дня через три на площади состоится большое торжество. Воздвигаются бревенчатые стены и башни – целый городок. Городище. В исторических декорациях, на свежем воздухе, состоится нечто вроде театрализованного массового действа вперемежку с ярмаркой, праздничными гуляньями, танцами, концертами на открытых площадках и прочими юбилейными мероприятиями.
Так в газете написано.
Зачем я сейчас об этом рассказываю? Хотел ведь совсем о другом. А все потому, что синхронно вокруг меня происходят почти равнозначные по важности события и очень затруднительно выбрать, что – главное. С чего начать?.. Нет, опять вру. Ничего тут сложного нет. Родной брат потерялся, исчез, пропал – разве может быть что-то важнее этого? Брат-близнец. Саша...
...но как это может п о т е р я т ь с я взрослый человек? Вздор какой-то. Недоразумение. Ведь не маленький. Впрочем, мой брат – почти ребенок... в некотором смысле... взрослый ребенок. И раньше – «терялся».
Я помню, как много лет назад, в первые послевоенные годы, во время какого-то праздничного летнего гулянья в городском парке, мы с братишкой потерялись в шумной толпе, точнее, наша мама нас потеряла. Нам было лет по пять, мы крепко держались за руки, мама куда-то отлучилась на минутку, приказав нам стоять на месте, но людской галдящий поток отнес нас в сторону – и мы потерялись, потеряли нашу мамочку. Продолжая держаться за руки, боясь потерять друг друга, мы прижались к деревянной решетчатой стене павильона, долго и терпеливо ждали, когда же нас мама разыщет. Саша дрожал от страха, сжимал мою руку так крепко, что пальцы мои онемели, и тихонько причитал: «Где мама? Где мама? Она нас бросила, бросила, бросила...» Я успокаивал его, стыдил, приказывал не хныкать. Я запомнил этот день, потому что тогда в моей детской душе впервые проснулось чувство ответственности. И рука моя навеки запомнила пугливую силу братского рукопожатия...
А вот мы стоим, карапузы, рядышком, возле фонтана, – на старой, пожелтевшей фотокарточке: оба кудрявенькие, круглолицые, в одинаковых матросских костюмчиках, в коротких вельветовых штанишках, такие похожие, почти неразличимые... но уже тогда очень разные! Брат Саша смотрит так испуганно, будто из объектива фотоаппарата вылетит вовсе не обещанная «птичка», а грозная пуля. Мой взгляд – сердит, недоверчив (я никогда не верил ни в каких «птичек»), мои брови насуплены, детский лобик в недетских морщинках.
Вот так мы и смотрели на мир – без улыбки: Саша – с испугом, я – настороженно и почти враждебно.
Да, я забыл представиться. Меня зовут Валентин. Я врач-психиатр. Жену мою зовут Люся. Скромная такая, тихонькая, глазки всегда опущены, будто чего-то стесняется, что ли. А чего ей стесняться? Жену брата зовут Надя. Надежда. Та еще штучка. Броская женщина – всегда модно одета, всегда в курсе событий, очень бойкая на язычок, некогда слыла красавицей, нынче изрядно поблекла, но, конечно, убеждена в обратном.
У меня есть дочь Катя, а у брата – сын Никита. Нашу маму зовут Екатерина Семеновна (Катя – в честь бабушки). Мама живет одна, в однокомнатной квартире. Пенсионерка. Брат Саша живет с женой Надей и сыном Никитой в четырехкомнатной квартире, их дом – рядом с нашим. А мы с Люсей и Катей проживаем в комнате гостиничного типа. Представьте, такое вот неравенство. Еще хорошо, что Люся из-за своей вечной скромности не очень-то «давит» на меня, не изнуряет упреками и жалобами. А ведь могла бы и упрекать, могла бы и жаловаться. Это ж надо – в наше-то время!.. Десять квадратных метров. Десять на три не делится. Нет, делится. Получается примерно три квадратных метра и тридцать три квадратных сантиметра на одного члена семьи. Квадратные метры заняты мебелью, для членов семьи остаются квадратные сантиметры. Если уж точно – на мою долю вообще ничего не остается. Ну, может, десять-пятнадцать квадратных сантиметров. Точнее – кубических.
Это называется черный юмор. Тут я, кстати, ничего не преувеличил. Но лучше, наверное, все-таки сказать: серый юмор.
Впрочем, в своих материальных невзгодах я сам, конечно, виноват. Нельзя же пассивно сидеть и ждать у моря погоды. Надо просить, требовать, писать заявления, околачивать пороги, стучаться во все двери, да не раз, не два, а многократно, изо дня в день. Надо с т а р а т ь с я – и тогда получишь то, что тебе положено. А у меня дурацкий характер – не могу ничего просить. Все жду, когда преподнесут мне на блюдечке с голубой каемочкой. Нате, мол, Валентин Петрович, пожалуйста, получайте. А кому нужно чужое горе?
И дело не только в бытовых неудобствах, ведь просто стыдно. Встречаю школьных товарищей – «Ну, как?» А о чем рассказывать? Вру, отшучиваюсь. Надоело... У них квартиры, дачи, машины. Правда, один мой одноклассник, нет – одногруппник из института – спился... Но зато остальные!.. А я? Ни то ни се. Ни рыба ни мясо.
Опять я о себе. А ведь надо бы начать с того, что именно сегодня исчез мой братишка Саша. Пропал.
Обычно будильник звенит в семь утра. Сегодня жена разбудила меня в шесть тридцать. Открыл глаза – вижу: Люся и Надя, тревожные лица, укоризненные взгляды. Ты, мол, спишь, а твой брат – исчез. Люся в драном халатике, с неиспорченным еще косметикой утренним лицом, светлоресничная, бледно-голубоглазая, верная моя жена. Надя! – в шелковой блузке-распашонке и джинсах, лицо зареванное.
– Сашка пропал, – сказала Надя.
Так уж сразу – «пропал».
Иногда глаза ее кажутся красивыми – большие, карие, с поволокой. Казались когда-то мне, потом Саше. Чаще кажутся почти коровьими. Иногда – прямо как при базедовой болезни. Пучеглазая, одним словом.
– Сашка пропал, – повторила Надя.
– В каком смысле? – спросил я, хрипя спросонок.
– В прямом – потерялся.
И она зарыдала.
– Как это – потерялся? – настаивал я. – Говори конкретно, по существу. Чего ты разнылась-то?
Я точность люблю. Женщины склонны к метафорам и гиперболам, а меня это раздражает. Люся часто говорит: «с ума сойти», – а вот попробовала бы, сошла бы.
– Ах, Валентин, – сказала Надя, вздыхая. – Сашка исчез куда-то... ничего не могу понять! Вчера вечером вышел... прогуляться – и не вернулся. Я полночи прождала, обзвонила всех знакомых... и к вам заходила, ты спал. К Катерине Семеновне бегала. Нигде. Потом уж стала в морг звонить, в милицию, в больницы...
– В мою больницу не звонила? – спросил я, застегивая брюки.
– Какие тут могут быть шутки! – взвизгнула Надя. – Твой брат неизвестно где – а ты шутишь.
– Вовсе я не шучу, – и я начал оглушительно бриться. – Но зачем сразу в панику?
– А что ты предлагаешь? Ждать? Сидеть сложа руки?
– Его могли убить, – тихо сказала моя жена. – Я вчера в очереди слышала: один мужчина вышел из дома – и не вернулся. А потом его нашли...
Надя побледнела.
– Люся, замолчи, – приказал я своей бестактной жене и обратился к Наде: – В милицию, значит, заявила?
– Конечно.
– Вот и жди. Можешь нанять частного детектива.
Она не мигая смотрела на меня своими прекрасными коровьими глазами. «Эх ты, – вероятно, думала она, – а еще брат называется».
Ну, брат. Даже близнец. Единственный и любимый.
Что ж я должен – метаться, как плохой актер? Заламывать руки? А брат мой Саша, быть может, сладко похрапывает у кого-либо из своих друзей. Мало ли что. Да если б ты, Наденька, всерьез волновалась из-за Сашки, не вырядилась бы в эту блузочку легкомысленную, ах, черт, не успела бы глаза свои роскошные тушью преувеличить. Так что не очень-то.
Про свою больницу я заикнулся не в шутку и не случайно. Вполне мог попасть брат Саша в сумасшедший дом. Фантазер, романтик, поэт-графоман – очень даже мог загреметь в шизарню... разумеется, при определенных обстоятельствах. При стечении определенных внешних и внутренних обстоятельств подобная ситуация вполне вообразима.
Но нет – в журнале вновь поступивших не оказалось никого похожего. Две женщины и один старик. Нет, не Саша, не он. Ему тридцать семь... как и мне. Тридцать семь да тридцать семь – семьдесят четыре. Тьфу. Не могу отвязаться, дурная привычка, невроз.
Сидя в ординаторской, я перелистывал пухлые истории болезней и размышлял об исчезновении брата. Не видя перед собой экзальтированной Надежды, я вдруг подумал, что мое скептическое отношение к загадочному происшествию скорее всего объясняется не самим фактом (факт – необъясним), а именно истерическими женскими комментариями. Но если б я узнал об этом от кого-то другого – непременно поверил бы: что-то случилось! нечто ужасное!
И тут я подумал: а вдруг и впрямь...
...и мне даже муторно сделалось – от страха за бедного братишку.
Я вспомнил почему-то один давний эпизод – из нашего школьного детства. Тогда я впервые испытал острый страх за беззащитного Сашу. Страх и свирепое желание: защитить, заступиться.
Мы тогда учились, кажется, в шестом классе. Мальчишки из соседнего двора сговорились как-то поколотить меня – уж не помню, за что. Их было трое или даже четверо. А попался им не я, а мой невинный братец. Приняв его за меня, они тут же стали чинить расправу. Саша никогда не умел, да так и не научился драться. Даже защищаться – и то не умел. Стоял, неловко прикрывая лицо руками, вскрикивал тоненько: «Ой!.. ой! За что?..» На его счастье, я из окна увидел – и выбежал, налетел на обидчиков, как коршун, растолкал, разогнал их всех. Они, конечно, могли бы запросто со мной разделаться, но очень уж их поразило наше зеркальное сходство с братом. Я им, вероятно, показался не близнецом, а двойником!
И позднее не раз мне приходилось заступаться за Сашу. Сам он не умел за себя постоять. Окружающий мир всегда пугал его и тревожил. Он прятался в одиночество, как улитка прячется в свою раковину. Только в мире книг он находил успокоение, в мире живых людей – напрягался и трепетал. Даже самые близкие – я и мама, – даже мы тревожили его и подавляли. Я иногда замечал, что он тяготится моим присутствием, хотя и стесняется прямо сказать об этом. А с каким облегчением он вздыхал, когда мама, устав от собственных нравоучений, оставляла его в покое! А позднее – жена, ребенок... Звонкий смех Надежды, плач маленького Никиты – все это заставляло его бледнеть и болезненно морщиться. А ведь он их так любит! Вот что самое-то печальное... Но любовь его слишком уж нежная, женственная... беззащитная.
Мимоза – вот он кто, мой братишка.
Правда, в последние годы я с удивлением обнаружил, что Саша вдруг стал проявлять ясную трезвость мысли, он с непонятной легкостью начал ориентироваться в оценке сложных житейских ситуаций, стал верно понимать скрытый смысл чужих слов и поступков. Он оказался куда проницательнее меня! Но приобретя эту мудрость и прозорливость, он внешне остался таким же пассивным.
Да, мы разные. Но есть многое, что нас объединяет. И прежде всего – это отсутствие мужского честолюбия, отсутствие жизненного азарта. Я ведь только самолюбив, болезненно самолюбив... а внешний успех, карьера, авторитет, престиж – все это меня не волнует. Скажем точнее: п о ч т и не волнует. Математиком я не стал (а ведь как пророчили!), по службе в больнице не продвинулся, даже отказался от должности заведующего отделением. Ну, а Саша – не стал официально признанным поэтом. «Зачем? – простодушно удивлялся он в ответ на мои наскоки. – Зачем суетиться, рваться в журналы, в издательства?.. Ведь Блоком я все равно не стану. Зачем же быть средненьким?» – «Откуда ты знаешь, кем бы ты стал? – злился я. – Может, был бы почище Блока!..» – «Но ведь я им не стал, – улыбался он снисходительно, – ведь не стал же? Значит – не суждено».
В подобных словах проявлялся его фатализм. Он не хотел ничего добиваться от судьбы – он просто ждал. В этом, кстати, мы были схожи. Только его фатальное ожидание было смиренным и терпеливым, а мое – раздраженным и обиженным.
...Внезапно мои воспоминания и размышления были прерваны телефонным негромким звонком – звенел «борман» (так врачи между собой называют белые аппараты прямой связи с кабинетом главного врача).
Шеф приглашал меня к себе.
Он так и сказал:
– Валентин Петрович, зайдите, пожалуйста, ко мне.
Нет, кажется, он даже вот так сказал:
– Валентин Петрович, вы не могли бы зайти ко мне, на минутку?
Да, именно так.
Словно я могу отказаться... «Нет, – сказал бы я, – неохота мне что-то к вам тащиться, Антон Трофимыч. А ну вас в баню. Если я вам очень нужен – сами ко мне и ползите, на пятый этаж». – «Как так?! – удивился бы он. «А вот так, – сказал бы я лениво. – Неохота, и все. Лень».
Бежал вприпрыжку.
Когда-то, не так уж давно, но и не так уж недавно, в первые годы моей работы, я был заведующим отделением, а Антон Трофимыч – простым санитаром. Позднее я узнал, что до санитарской должности он успел закончить курсы столяров и плотников. Работал по специальности, как говорится. Руки сильные, кисти огромные, пальцы широкие. Кто-то ему подсказал, вероятно, что санитаром можно больше заработать, чем столяром-плотником. А может, просто в медицину потянуло... живинка в деле, так сказать. Да. Человек, который сам себя сделал. Так, кажется, говорят американцы. Или уже не говорят? Работал санитаром, закончил, вечернюю десятилетку, а потом и в мединститут поступил. Закончил. Полтора года был главным врачом какой-то районной поликлиники, а после очередной «гражданской войны», потрясшей наш дурдом, был назначен к нам главным. Неожиданная встреча – три года назад... А ведь еще в конце шестидесятых Антошка был санитаром в моем отделении. Однажды попался на воровстве казенной водки. То есть, водка была приготовлена для проведения противоалкогольной пробы, ее сам больной, – точнее, жена больного заранее купила и принесла. Водка стояла в шкафу, в процедурном кабинете. Антошка стибрил – и выпил полбутылки. Попался. Был строго наказан, товарищеский суд, то, се, покаялся, клялся, умолял простить, я был добрый, я и сейчас добр, а тогда тем более, ходатайствовал перед администрацией, просил, даже в институт сообщать не стали (он в то время уже был на первом курсе, кстати – старостой группы). То есть, вроде бы, человек должен помнить мое добро и относиться ко мне хотя бы с симпатией. Это было бы так, если б я спас Антошку темной ночью от хулиганов или вытащил из воды, или выручил бы деньгами! – это б он помнил с благодарностью, но ведь я был давним свидетелем его публичного позора, его срама, а для человека, который делает самого себя, такие воспоминания и напоминания ни к чему. Если б не мое присутствие, сам Антошка давно бы забыл этот случай. Но я, встречаясь с ним, ежедневно мозоля ему глаза, невольно напоминал тот забытый юношеский конфуз и унижение. Короче – лучше бы мне убраться из этой больницы, с глаз долой. А куда? Другого подобного учреждения в городе нет. Узкая специальность.
– Вы меня вызывали?
– Да. Садитесь, пожалуйста, Валентин Петрович.
Тяжелые руки на полированном столе. Чуть шевелятся широкие пальцы. Могучие плечи. А глаза отводит. Бедняжка, никак не может успокоиться – стыдно ему, что водку чужую стибрил. Отдал бы сейчас хоть вагон (зарплата позволяет), да поздно, поезд ушел, не вернется.
– У меня для вас приятные новости, – сказал главный врач. – Насколько мне известно, вы продолжаете ютиться в комнате гостиничного типа?
– Так точно.
Антон Трофимыч усмехнулся. Он даже зажмурился в сладком предвкушении. Настала пора расплатиться за давний позор. Рассчитаться – да и купить меня с потрохами.
– Так вот, Валентин Петрович, – оказал он торжественно, – молитесь богу – у вас будет нормальная квартира.
При таких новостях любой скепсис исчезает мгновенно. Жаркая и сладкая волна нежданного счастья, захлестнула меня, опрокинула, потащила по прибрежным камням, осыпала изумрудными брызгами, золотыми осколками, серебряной пылью... И любовь к главному врачу пронзила меня в этот миг. Боже мой! какой он хороший!., какой славный, простой человек!.. Да что из того, что когда-то, в грудном своем незрелом детском возрасте, он выпил чужую водку! Да это же просто пустячок, над которым мы вместе весело будем смеяться! Ах, Антон Трофимыч... Антоша...
– Интересно – когда? – притворяясь не очень взволнованным, спросил я. – В будущей пятилетке?
– В ближайшие дни, – усмехнулся главный врач.
– Неужто выделили, наконец, нашей больнице?
– Нет, тут особая ситуация...
– То есть? – насторожился я.
– Да не волнуйтесь, все по закону, – продолжал он косноязычно тянуть резину нечаянной радости. – Хотя, конечно, с горздравом и прочими все будет согласовано... Я знаю, вы стоите в очереди при горздраве... но это может длиться сто лет.
– Не очень смешно, – сказал я дрожащим голосом. – В таком случае, о какой квартире идет речь?
– А вы не помните Котикова? – спросил главный врач. – Ну, того, который два года назад ушел от нас в диспансер...
– Ну и что?
– Так ведь Котиков точно так же получил тогда свою квартиру. Ему, правда, пришлось самому посуетиться. Никто ему особенно не помогал – он сам все проворачивал.
– Что проворачивал-то?
– Так вы забыли? Старушку слабоумную в дом инвалидов, а Котиков – в ее квартиру. Все по закону, никаких нарушений.
– Ну, а я? Тоже, что ли, такой вариант?
– Еще лучше! – воскликнул Антон Трофимыч. – Вам только рот раскрыть – и проглотить. Все готово, разжевано... Бабушка осмотрена комиссионно, в диспансере, в ближайшие дни будет стационирована в нашу больницу.
– Только не в наше отделение! – быстро перебил я. – А то вдруг заведующий даст ее мне на курацию...
(Сам-то я – давно уж не заведующий).
Главный врач усмехнулся, прищурился.
– Не волнуйтесь. Не в ваше. Через некоторое время будут готовы документы в дом инвалидов, а вы за этот период легко успеете оформить свои бумажные дела. Я помогу. Предварительное согласие исполкома уже имеется. Я напишу соответствующее ходатайство от имени больничной администрации. Подпишут и предместкома, и секретарь парторганизации... Все будет о’кей, дорогой Валентин Петрович.
– Постойте, постойте! – перебил я снова. – А как же родственники? У нее разве нет никаких родственников? Я, предположим, вселюсь, а потом возникнет какой-нибудь, предположим, племянник и скажет...
– Чушь. Никто ничего не скажет.
– Значит – нету родственников?
– У нее есть дочь.
– Вот видите! Дочь предъявит претензии...
– Дочь сама хочет, чтобы кто-нибудь занял эту квартиру. Ясно?
– Нет, не ясно... – пробормотал я. – Что-то давно не встречал я таких благородных родственников, которые могли бы отказаться от квартиры... Кстати, двухкомнатная?
– Да. Двухкомнатная. Третий этаж. Комнаты раздельные, балкон, телефон, ванная и туалет отдельно. Годится?
Вторая волна – чуть поменьше, но так же пьянящая, хлестнула меня и заставила покачнуться.
– Так почему же... – мой голос охрип. – Почему ж эта самая дочь – не хочет сама?..
– Почему, почему. У нее своя квартира отличная.
– Ну, объединились бы с матерью, разменялись бы... мало ли как люди делают. Расширились бы.
– Ей так нельзя, – строго сказал главный врач. – Она из этических соображений не хочет.
– Ага, – кивнул я. – Она не хочет, а мне, значит, можно? Для меня этические соображения – роскошь?
Господи, что я болтаю?.. Зачем?!
Антон Трофимыч нахмурился.
– Валентин Петрович, я вас не понимаю, – сказал он как можно суше. – Вам нужна квартира – или не нужна?
– Нужна.
– Так о чем разговор? Не все ли вам равно – почему дочь не хочет жить с матерью?
– А все-таки – почему?
– Потому что мать – душевнобольная! Потому что она компрометирует свою дочь! Пишет во все инстанции жалобы, заявления... обливает ее грязью, клевещет на нее.
– Привлекли бы – за клевету, – нелепо посоветовал я. – Вызвали бы разок-другой.
– Эх, Валентин Петрович, – и он посмотрел на меня так, будто я был родным и не менее слабоумным братом той старухи. – Мы же с вами – психиатры...
«Мы с вами», – это он хорошо сказал. Круговая порука. Цеховая солидарность.
– Ее много раз вызывали, беседовали – все бесполезно, – продолжал он. – У бабки, вероятно, пунктик – попортить жизнь своей дочери. Именно поэтому – понимаете? – именно поэтому дочь и не хочет пользоваться пустующей квартирой.
– Пока еще не пустующей, – перебил я.
Господи, что я такое говорю? Зачем я вставляю дурацкие реплики? Мне ж надо зубами и когтями хвататься за эту квартиру!.. А мать с дочкой – пусть сами разбираются. Какое мое собачье дело?
– Завтра старуха будет у нас, – сказал Антон Трофимыч. – Сегодня же вы должны подать соответствующее заявление. Сами сообразите, как написать. Ну, а ходатайство от администрации я уже...
– Ой, как быстро, – почему-то испугался я, – прямо так сразу?.. Дайте денек-другой, а?
Антон Трофимыч вздохнул и прикрыл глаза. Тяжелые руки плотника шевельнулись – левая рука погладила правую, словно успокаивала: не волнуйся, мол, лапа, не нервничай. И правая рука успокоилась, расслабилась. Открылись усталые, но терпеливые глаза начальника.
– Не нравится мне ваша реакция, – бесстрастно произнес Антон Трофимыч. – Если честно – я почти жалею, что обратился к вам... Ведь так много нуждающихся! Взять хотя бы Семена Семеныча – да он бы за такую возможность...
– Я знаю, знаю, – быстро согласился я. – Любой на моем, месте... – и я зачем-то подмигнул. – Да разве ж я отказываюсь?! Что вы, дорогой Антон Трофимыч!.. да это я от волнения всякие глупости говорю... это я просто волнуюсь... я рад! я так рад!.. Столько лет теснимся в одной комнате, сил нет... а жена-то, Люська-то, как будет рада!..
– Ну, вот и чудесно, – улыбнулся главный врач. – Не надо мудрить – и все будет чудесно.
– Разумеется, Антон Трофимыч!.. Мне можно идти?
– Идите. Хотя, минуточку. Услуга за услугу... Я насторожился.
– Да не напрягайтесь вы так, – почти брезгливо сморщился главный врач. – Ничего мне от вас не надо. Не думайте...
– Я и не думал! – воскликнул я быстро. – Честное слово – ничего такого я и не думал даже...
– Ох, тяжелый вы человек, Валентин Петрович.
– Извините, Антон Трофимыч, я не хотел.
– Ну, ладно. Мне от вас вот что нужно... в ближайшие дни будет торжественно отмечаться четырехсотлетие нашего города...
– Я знаю!
– Не перебивайте, черт бы вас побрал! – рявкнул он и стукнул кулаком по столу. – Не смейте, меня перебивать... ясно?
– Так точно, – ответил я по-солдатски. Он сморщился, как от зубной боли.
– От вас требуется составить текст популярной лекции на тему: «История психиатрической службы в Кырске за четыреста лет». Задание понятно?
– Так точно!
Бог мой, зачем я кривляюсь?
– Валентин Петрович, а ведь вы не мальчик, – сказал укоризненно главный врач. – Зачем же вы так себя ведете?
– Простите, Антон Трофимыч. Это все от волнения. Такой, понимаете, сюрприз... Мне можно идти?
– Да. Текст доклада...
– Лекция?
– Текст д о к л а д а мне нужен послезавтра, утром, в восемь тридцать. До свидания.
О, небеса! О, боги! Казните меня, небесные стихии, разбей меня, гром и молния, залей меня, раскаленная лава, поглоти меня, разверзшаяся земля... убейте меня, уничтожьте. Каждый день, многократно, много дней, много лет я безропотно должен терпеть позорное унижение. Человек, который выпил когда-то тайком казенную водку, – теперь мой начальник и благодетель, и я ему должен пятки лизать...
А мне не хочется!
Ничего, скушаешь... проглотишь.
Ну, ладно, сейчас ты один в ординаторской, другие врачи на обходе, ты один и не перед кем кривляться. Так отбрось же посторонние, второстепенные соображения, плюнь на детали и нюансы, радуйся главному: тебе дают квартиру! Понял? Радуйся. Радуйся. Радуйся, гад! Скотина, трепач, неудачник – радуйся!
Я радуюсь, радуюсь.
Врешь. Ты не радуешься. Кто так радуется? Радуйся!
Я радуюсь... вот сейчас, сейчас – нахлынет третья волна, девятый вал восторга – и собьет меня с ног, и я захлебнусь от соленого счастья...
«Я, ты, он, она. Вместе – целая страна. Вместе – дружная семья!..»
– Выключи, – приказал я. – Дело есть. Разговор имеется.
Мой голос очень строг. Все правильно: на работе – раб, а дома – деспот.
Выключила. Скорбное лицо. Скорбит по брату моему. Исполняет мои душевные обязанности.
«Вместе – дружная семья...» Смешно. Как будто семья – это синоним единства, дружбы, мира...
– Сашка так и не нашелся, – сказала жена. – Надя прибегала, плакала. Нигде – ни следа, ни намека. А вдруг его убили?
Я пожал плечами.
– Господи, какой ты холодный, – прошептала жена. – Какой ты равнодушный... даже страшно иногда становится.
– Это неправда, – мягко возразил я. – Вовсе я не равнодушный. Но я ненавижу пустые разговоры. Давай лучше о деле поговорим.
– О каком деле? – воскликнула Люся. – Какое может быть дело?! Твой родной брат исчез... а может, погиб?.. А ты собираешься говорить о каком-то деле?..
– Пожалуйста, могу и не говорить, – и я встал с продавленной диван-кровати. – Пусти. Дай пройти. В этой конуре может жить только собака. Одна, без щенят. Жучка. Человек здесь жить не может. Три человека здесь жить не могут никак. Это банка для шпрот. Мы – шпроты. Скумбрия в собственном соку. Так тесно, что даже гимнастикой по утрам нельзя заниматься, – обязательно сунешь кому-нибудь в нос...
– Что ты бормочешь? – спросила жена.
– Кстати, где Катя?
– Играет во дворе.
– Ела хорошо?
– Хорошо, хорошо. Можно подумать – тебя это волнует. Ты хоть знаешь, в каком она классе?
– Знаю. В третьем. А ты хоть знаешь, сколько мне лет?
– Тридцать семь... или – тридцать восемь? – она растерялась.
– Эх ты. А тебе?
– Не надо!..
– Глупышка, – я обнял жену, и она ко мне прижалась, заплакала. – Глупышка ты, вот ты кто. Оставайся глупышкой, не надсажай свой детский ум. Не бери пример с Надежды – та просто дура, хоть и с высшим образованием... А ты – моя славная, милая, родная глупышка...
– Валька, ты совсем меня не любишь? – прошептала она тоскливо.
– Люблю. Кого ж мне любить, кроме тебя, кроме своей глупышки, пичужки?.. Ты мой серенький воробышек, моя серая мышка...
– Я знаю, я серая, – вздохнула она. – Ты всегда это подчеркиваешь...
Серый юмор. Пичужка, воробышек, мышка-норушка.
– Люся, у нас будет квартира, – сказал я спокойным тоном, и она сразу поверила, ведь тон был не шуточный, и застыла, напряглась, затаила дыхание. – В ближайшие дни.
– О-ой!.. Валечка, наконец-то! – и она крепко прижалась ко мне, так крепко, что моя вялая плоть некстати проснулась. – Валюня... милый... расскажи подробнее!
Я хотел отодвинуться, отстраниться, но отодвигаться было некуда – сзади стол, справа Катина кроватка, слева диван-кровать, – и я неуклюже попятился и упал на грубо скрипнувшие пружины, а Люся, не отлипая, упала вместе со мной. Она лежала на мне, тяжело дыша, горячо и влажно целуя и гладя меня дрожащими руками, и прерывисто бормотала:
– Ну, рассказывай, рассказывай...
– Да постой же! – я все-таки отстранился, зажался в угол, к стене, отдышался. – Вот видишь, как быстро ты позабыла про бедного моего братишку... стоило заикнуться насчет квартиры – ты сразу о нем и забыла. А если я пошутил?
– Не может быть! – простонала она, и желтая ненависть промелькнула в ее голубеньких, серо-голубеньких глазках. – Не может быть... ведь это была не шутка, Валюня? Будет квартира?
– Будет, будет, – лениво успокоил я жену. – Правда, есть кое-какие обстоятельства... но это детали, с этим я как-нибудь управлюсь.
И я вкратце рассказал ей про старуху, которой предстоит переселиться в дом инвалидов.
Жена слегка поскучнела, расстроилась. Я вдруг подумал: ей жаль старуху. А может, она просто испугалась, будет ли все это законно, и не сможет ли кто к нам придраться, и не сорвется ли весь этот замечательный план.
– Не сорвется, – успокоил я ее. – Ничего тут нет незаконного. Все будет оформлено как надо. Уже есть согласие исполкома и горздрава... Главный врач обещал ходатайство написать, от имени администрации и местного комитета.
– Ой, какой он добрый! – сказала Люся. – Повезло тебе с начальником, Валюня.
– Конечно, повезло, – без всякой иронии согласился я. – Разве бы я дождался квартиры...
– Пришлось бы кооперативную покупать, – вздохнула жена.
– Легко сказать... А где деньги? – спросил я.
– Вот я и говорю. У нас на книжке чуть-чуть. Пришлось бы в долги влазить. А кооперативные нынче ужасно дорогие.
– Просто безумно дорогие, – согласился я, целуя жену в горячие щеки и губы и гладя ее спину, – невообразимо дорогие...
– Дорогие... такие дорогие... – прошептала она, прижимаясь ко мне, прижимая меня к себе. – Такие дорогие... дорогие...
Но тут нас будто током дернуло – кто-то громко постучал в дверь. Ах, черт...
– Как некстати, – пробормотала Люся, вставая и направляясь к двери. – Черт бы их побрал. Стучат, стучат.
Это была мама.
Моя строгая, принципиальная мама. Гордая. С преувеличенным чувством собственного достоинства. Полная высокая женщина. Седая. Люся перед ней трепещет. Уважает, боится и не очень любит.
А я люблю свою маму.
Хотя слепое преклонение давно исчезло. И мамины слабости я тоже давно раскусил. Смирился, хотя и не сразу.
– Фу, как у вас душно, – сказала мама, небрежно кивнув Люсе. – Окно бы распахнули – на улице такая жара.
