Текст книги "Театральный бинокль (сборник)"
Автор книги: Эдуард Русаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)
КОМНАТА
С утра он мотался по объектам, а потом пришлось ехать в аэропорт – встречать комиссию. Пообедать не успел, потому что высокие гости захотели не мешкая приступить к разбору главных претензий. Часам к пяти члены комиссии угомонились. А он после этого еще не меньше часа обзванивал подчиненных – информировал, отдавал директивы, планировал завтрашние дела.
Наконец позвонил домой и сказал жене, что сегодня задержится, мол, приехала московская комиссия, придется сидеть допоздна.
– Вас домой? – спросил шофер.
– Нет, сойду возле детского универмага.
Шофер кивнул. Поехали.
– Меня не жди, – сказал, выходя из черной «Волги».
– А завтра? – спросил шофер.
– Приедешь прямо в трест. А сейчас – свободен.
Шофер кивнул, захлопнул дверцу. Умчался.
А он – прошел мимо детского универмага, свернул с центральной улицы направо, перешел на другую сторону переулка. Оглянулся – никого знакомых поблизости. Тогда он быстро зашел во двор большого пятиэтажного дома, одного из самых первых таких домов, выстроенных еще в конце тридцатых.
Он прошел мимо играющих в футбол мальчишек, мимо судачащих на скамейке пенсионерок, мимо двух спорящих пьяных мужчин и зашел в угловой подъезд, поднялся на пятый этаж, достал из кармана брюк связку ключей, быстро вставил нужный ключ в замочную скважину, – ах, черт, изнутри тоже ключ вставлен: значит, хозяйка дома. Опять начнет приставать с дурацкими услугами. Он нажал кнопку звонка.
Шаркающие шаги, скрежет отпираемой двери, хозяйка открыла, впустила его. Когда-то эта трехкомнатная квартира была коммунальной, в ней жили три семьи, а потом каждая семья получила отдельную жилплощадь, а потом, много лет спустя, здесь поселилась нынешняя хозяйка с мужем и дочерью. Муж года три назад умер от рака желудка, а дочь вскоре после этого вышла замуж и уехала в другой город. Хозяйка осталась одна. Сперва она хотела обменять квартиру на однокомнатную с доплатой, но дочь отсоветовала, попросила хотя бы временно не делать этого: вероятно, имела личные виды на квартиру. Вот хозяйка тогда и решила сдать одну из трех комнат. За два года сменилось несколько постояльцев.
А он – это было месяца три назад – просматривал за ужином газеты и среди всяких объявлений вдруг увидел знакомый адрес: название улицы, номер дома, квартиры – все было ужасно знакомо, но он не сразу сообразил, что это – тот самый адрес. А когда сообразил, пристальнее вчитался в текст объявления: сдается комната. Никому не известно, о чем и как долго он думал, но только на следующий же день он явился по знакомому адресу. Совпадения продолжались: сдавалась именно т а к о м н а т а. Не другая, не третья – а именно эта. Он заплатил хозяйке за месяц вперед и предупредил, что постоянно жить здесь не собирается – он хочет только изредка приходить, не чаще двух раз в неделю, а может, и того реже, но комната должна безоговорочно сохраняться за ним. Безоговорочно, строго повторил он.
– Да ладно, чего там, – сказала хозяйка. – Лишь бы деньги платили.
Потом, позднее, она пожалела о своем корыстном легкомыслии – ее постепенно все более стали смущать его странные требования. И главное: что это за нужда такая – раз в несколько дней приходить в пустую комнату, где даже стульев нет и лишь голый матрац лежит на полу, и все, и ничего больше, что за подозрительная такая прихоть у вполне приличного и даже солидного на вид мужчины?
С холодеющим сердцем хозяйка однажды подумала: уж не шпион ли, не агент ли какой иностранной разведки? Но доказательств конкретных у нее не имелось, и вообще постоялец был абсолютно безупречен и тих, придраться формально не к чему. И хозяйка терпела. Не гнать же его! Ведь не за что гнать. А спрашивать она боялась – он выглядел очень уж строгим, и строгость его казалась непритворной: за пятнадцать лет руководящей работы его некогда добродушное лицо окончательно застыло, окоченело, необратимо превратясь в маску бесстрастного администратора. От него исходило нечто вроде томящего и подавляющего тока, и хозяйка это чувствовала, даже если о н стоял к ней спиной.
В первый же день он потребовал, чтоб она убрала из комнаты всю мебель, абсолютно всю мебель, а потом, чуть подумав и хмуро оглядев стены, он добавил: и стены – побелить. – Как – побелить? – удивилась хозяйка. – Я ж недавно красила, по трафарету, вон какие цветочки! – Чтоб через неделю – никаких цветочков, – приказал он. – Я, разумеется, заплачу за это отдельно. Должны быть чистые стены. В комнате должно быть чисто и пусто. Ясно?
Когда он пришел через неделю, желание его было исполнено – комната сверкала белизной, а пол был совсем как т о г д а – такой же коричневый, чуть облупленный, с щелями между половиц.
С тех пор он частенько приходил сюда, в эту комнату. Придет, полежит на матраце, выйдет на балкон, иногда останется на ночь.
«О, если б он оказался алкоголик, – думала хозяйка. – тогда бы все было просто и ясно. Пришел, закрылся, напился, отлежался, ушел – это можно понять. Или, предположим, водил бы девок. Живое дело – привел, увел. Так ведь нет же – не пьет, никого не водит, вообще не ясно – что он там делает?!»
– Здрасьте, здрасьте, – сказала хозяйка, впуская его в квартиру. – Добро пожаловать.
– Добрый вечер, – кивнул он и сразу прошел в свою комнату, запер за собой дверь.
Распахнул окно, открыл дверь на балкон – все то же самое, что и тридцать лет назад: крыши домов, трубы машиностроительного завода, синий конус сопки на сиреневом фоне вечернего неба. То же самое закатное солнце – тающее за левым склоном, потом исчезающее совсем, и вскоре небо темнеет, темнеет, а вот и первая звездочка замерцала, потом – вторая, а вот уж и целая звездная россыпь. Подуло холодным ветром.
Он ушел с балкона, сел на матрац. Потом лег, прикрыл глаза.
Комната – узкая, вытянутая, с одного торца входная дверь, с другого – узкое окно и дверь на балкон. Двенадцать квадратных метров. Отца он не помнил, остались в памяти только частые рассказы матери о их знакомстве, о совместной работе, об уходе отца на фронт, о похоронке...
Сразу, как зайдешь в комнату, у правой стены, стояла кровать мамы – широкая, с никелированными спинками. Над кроватью висел старый ковер – темно-красный фон, коричневый узбекский орнамент: двадцать четыре восьмиугольника, четыре ряда по шесть штук. Дальше, у левой стены, стояла его кровать – узкая, железная, коричневая. А напротив, у короткого подоконника, – круглый стол, покрытый синей скатертью.
Он оглядел пустую комнату – а что же еще? Всмотрелся пристальнее – ну да, конечно, как он мог забыть? Напротив маминой кровати стоял комод с трельяжем, а потом его убрали в коридор, а вот тут поставили старый, но вполне приличный диван – с матерчатой зеленоватой обивкой, с цилиндрическими валиками по бокам и высокой шаткой спинкой с полочками, на которых стояли три слоника (остальные пропали в незапамятные времена) и папина фотокарточка в желтом картонном паспарту. А вот здесь стоял шкаф с зеркалом на дверце, зеркало было мутное, плохо отражающее. А рядом с его кроватью стояла этажерка, набитая любимыми книгами: «Таинственный остров», «Васек Трубачев и его товарищи», «Приключения юнги» и много других, незабываемых. Самая любимая книжка – «Восемьдесят тысяч миль под водой». Ох, как он завидовал капитану Немо, как сладко мечтал: вот бы так же – укрыться в комфортабельной подводной лодке, уйти на большую глубину!.. Где сейчас эта книжка? Потерялась, как многие прочие... Был еще на стене у самой двери черный бумажный репродуктор, потом его выкинули, купили радиолу «Рекорд», пластинки – «Вернись», «Стамбул», «Бэ самэ мучо»... Он посмотрел на жалкую голую лампочку – а когда-то висел там большой абажур, оранжевый, с бахромой, и тень от этого абажура на потолке казалась экзотической и роскошной.
Мама, ведь я прихожу сюда ради тебя, только ради тебя, нет, не ради жалкой воображаемой «атмосферы» тех лет, не ради слюнявой ностальгии, нет, мама, только ради тебя. Я не в детство впадаю, мама, все эти сентиментальные припадки мне противны... я прихожу к тебе, мама. Тебя нет нигде, нигде, только здесь я тебя вижу, только в этой пустой и чистой комнате, только в н а ш е й комнате, мама. На кладбище я не хожу, ты уж прости, хоть могила твоя, разумеется, в полном порядке. Но ты понимаешь, что я имею в виду: я не хожу туда потому, что там я тебя не вижу, да там тебя просто нет... и не может быть.
Ты – здесь.
Я вовсе не собираюсь перед тобой исповедоваться, мама. И не хочу рассказывать о своей жизни, прожитой без тебя. Ни о чем не жалею, почти ни о чем. Много лет прошло, мама, все утряслось, улеглось, успокоилось, и сейчас ты, конечно же, сможешь мне объяснить свое невероятное требование, свой жестокий и деспотический ультиматум: «Я – или Она».
Зачем же так, мама?!
Разве нельзя было обойтись без мучительных взаимных терзаний, без этой изнурительной вражды? Разве нельзя было примириться – ради меня? Мама, ведь я так просил! Я плакал тогда, мама, я так уговаривал тебя, я разрывался на части, а ты – ты была безжалостна, требуя от меня н е в о з м о ж н о г о... Разве это справедливо, мама?!
Я знаю, ты думаешь, что я виноват в твоей смерти. Но ты не права, не права, не права. Я не оправдываюсь. Никаких оправданий мне и не надо – я просто хочу, чтобы ты, наконец, поняла: нельзя было так безоговорочно настаивать: «Я – или Она!». Нет, мама, нет. И ты, и она, и я, и дети, и мирная жизнь, и счастье, и душевный покой... вот бы как надо... вот бы как было хорошо...
Разве тебе сейчас легче, мама? Ты этого, что ли, хотела добиться? Ты на это рассчитывала? Значит, ты к этому и стремилась: чтоб я не знал никогда покоя и вечно искал у тебя прощения и безуспешно пытался тебя переубедить?.. Мама, так нехорошо. Почему ты так никогда со мной и не помирилась?.. Почему ты смотришь на меня с таким упреком, ну почему ты молчишь? Чего ты хочешь? Чего? Ну, скажи – и я сделаю. Обещаю тебе – я сделаю. Обещаю! Не молчи! Мамочка... ради бога...
Хозяйка суетилась на кухне, когда из комнаты постояльца послышался ж е н с к и й голос. Хозяйка удивилась: ведь она точно знала, что никакой женщины там быть не могло. Она подошла к двери, прислушалась – ни звука. Хозяйка нагнулась, глянула в замочную скважину: в комнате было пусто. Хозяйка почему-то вдруг очень перепугалась, сердце ее затрепетало, дыхание прервалось. Она выпрямилась, отдышалась. Потом с силой толкнула дверь – створки распахнулись. Комната была пуста.
Балконная дверь оказалась открыта. Хозяйка вышла на балкон, облокотилась на перила, склонилась – и долго и безуспешно вглядывалась сквозь мрак, пытаясь увидеть нечто страшное на тускло блестевшем внизу асфальте.
