Текст книги "Театральный бинокль (сборник)"

Автор книги: Эдуард Русаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

– Мухи, – возразила Люся.

Щечки ее разрумянились. Даже румянец какой-то серенький.

– От мух можно марлевую сеточку сделать, – строго оказала мама.

В другой момент Люся обиделась бы, надулась: опять наставления!.. Но тут она вся горела от свежего счастья – и поспешила срочно поделиться.

– А мы получаем квартиру! – сказала и засмеялась, почти как девочка. Даже рот ладошкой прикрыла. Стесняется своего смеха, глупышка. Ей кажется, что лицо ее становится некрасивым, когда она смеется. Она права. А красивым оно бывает тогда лишь, когда... ну, вот пять минут назад оно было почти красивым, – когда глаза прикрыты, рот приоткрыт, щеки румянятся... Бывает такое, иногда.

Мама обрадовалась – правда? получаете? когда же?

– Скоро, – сказал я и вкратце изложил ей суть дела. Маме не очень понравилось то, что ситуация закручена вокруг судьбы несчастной старухи.

– Почему несчастной? – вяло удивился я. – С чего ты взяла, что она несчастная?

– А ты ее знаешь? – спросила мама.

– Кого?

– Ну, эту старуху. Ты виделся с ней?

– Пока нет. Но мне все подробно уже рассказали...

– Вот потому так легко и судишь – о чужом человеке, – сурово упрекнула мама. – Думаешь, это счастье: оказаться на старости лет в богадельне? В этом доме-интернате...

– Так ведь ее же поместят не туда, где психохроники! – сказал я слишком быстро и слишком громко. – Ее в дом-интернат обычного типа... там чисто, светло... там уход хороший и кормление... цветной телевизор.

– А меня ты не хочешь туда поместить? – спросила мама.

– Вот еще! – возмутился я. – Что за вопросы? Бред какой-то...

– Ну уж, сразу и бред, – усмехнулась мама. – Я просто так. Пока в порядке шутки. А ведь может случиться и всерьез...

– Что – всерьез? – рассердился я. – Что может случиться? О чем ты?

– Ну, а вдруг я тоже стану слабоумной? – сказала мама, глядя на меня с жестоким любопытством. – Ничего такого фантастического в этом предположении нет... Мне шестьдесят пять, у меня гипертония...

– Ну и что?

– А то. Случится, предположим, инсульт – и все, капут. Паралич, слабоумие. Я про это мно-ого читала. Заранее готовлюсь. И кто же будет за мной ухаживать? Кто?

– Перестань, мама.

– Что вы такое говорите, Екатерина Семеновна? – расстроилась Люся.

– Ничего  т а к о г о  я не говорю, – мама даже не посмотрела на Люсю, она смотрела на меня. – Ну, вот, предположим, у меня паралич... кто будет ухаживать? Ты?

– Разумеется, – сказал я, не колеблясь ни доли секунды. – Разумеется, мама. Я не оставлю тебя никогда. И ты это знаешь.

Клянусь: я не врал, не лицемерил. Я говорил правду.

Что бы ни случилось с моей мамой, я всегда буду с ней. Я готов отказаться от всего на свете, от всего и от всех, – от нее не откажусь никогда.

– Ты это знаешь, мама, – повторил я.

Она удовлетворенно вздохнула.

Мне было не очень приятно сознавать, что мама проверяет, испытывает меня таким вот, не самым лучшим способом. Вообще многие ее манеры меня раздражают. Особенно в последние годы. Мама стала эгоистичной. Помню, как меня огорчила ее реакция на мое предложение понянчиться с Катей. Это были самые кошмарные полтора-два года... Катюшу надо было куда-то пристроить, а в ясли боялись, и от Люсиного заработка отказываться было накладно. Тогда я был твердо убежден, что мама сама предложит: Катюшу – к ней. Не предложила. Я намекнул – намек проскользнул мимо. Я обратился с нижайшей просьбой. Уклонилась под очень важными предлогами: собственное нездоровье, сложность в кормлении и уходе, проживание на пятом этаже (а ребенка ведь надо носить на прогулку, вверх-вниз, это в ее-то годы!..), короче, пришлось отдавать дочку в ясли. Пять дней в яслях – три месяца потом Катюша болела: пневмония, то, се. Люся была вынуждена уволиться.

В те дни я пережил крупнейшее разочарование в маминой безупречности. Были и другие факты, моменты... Но то, первое, разочарование было самым горестным. Жалел не только Катюшу, не только себя и жену – больше всего жалел маму, да, маму... Сожалел об утрате детской своей влюбленности в незамутненный образ. Этот образ дал трещину.

Но моя верность и преданность – без трещин. Об этом не буду.

– А почему вы ничего не говорите про Сашу? – спросила мама. – Он не нашелся?

– Пока вроде нет, – сказала Люся. – Уж не знаем, что и думать.

– Надо искать, – сказала мама.

– Я уверен, он у кого-нибудь из друзей, – сказал я, хотя вовсе не был в этом уверен.

– Разве у Сашки были друзья? – усомнилась мама.

Не знаю... откуда я знаю, мама? И с братишкой, кстати, мы тоже не раз испытывали двойственность твоей любви. Ведь как оно было в детстве: нас считали чуть ли не вундеркиндами. Два брата-близнеца и оба вундеркинды! Не так уж часто встречается подобное. Сашка сочинял стихи (ни одного стишка сейчас не помню, хоть убейте), а я – феноменально считал. В уме. Нам было по пять-шесть лет, оба в одинаковых костюмчиках, с бантами на шее, и мама заставляла перед гостями: Сашку – экспромты сочинять, меня – извлекать корни и перемножать в уме трехзначные числа. В ту давнюю пору мама нас очень-очень любила... А чем все кончилось? Меня уже к пятому классу тошнило от математики, назло поступил в медицинский... хотя и сейчас могу корни извлекать и пристрастие к цифровым операциям так и осталось – как дурная привычка. А Сашка не менее рьяно отвратился от рифм, хотя сочинять до сих пор продолжает... Но все сочинения его производят настолько странное впечатление, что даже я, родной брат, вынужден считать его графоманом. Ни одной строчки он не смог напечатать. А жена, Надя, стесняется даже и упоминать при посторонних, что муж сочинитель... очень уж стыдно.

Бог с ней, с Надей... разве в ней дело? Вот мама – она явно нас разлюбила... то есть, конечно же, не совсем, так не бывает, чтоб мать совсем разлюбила своих детей... но все-таки!.. Все-таки стала любить нас намного меньше, когда окончательно убедилась, что ни великого математика, ни знаменитого поэта из нас с братишкой не получится. А ведь она очень на это рассчитывала. Была в этом просто убеждена. И вот – такое жестокое разочарование. Мы будто специально, назло оскорбили ее своим двойным фиаско. Из вундеркиндов превратились в неудачников. Проклятые близнецы. Сашка и Валька. Ничтожества. Не оправдали надежд. Саша – конторская крыса, простой инженеришка из института леса... Зачем она жила, наша мама? Ради чего? Ради того лишь, чтобы быть свидетельницей наших унижений и неудач? О, как ее многострадальное сердце не разорвалось на части!

Воспитывала нас одна, без отца.

Он погиб на фронте, пропал без вести. Мама нам ничего не рассказывала. Совершенно случайно мне удалось прочесть пожелтевшие письма отца (разумеется, без ведома мамы – тайно, украдкой забрался в ее шкатулку). И вот из этих рассыпающихся писем я выяснил завязку маминой трагедии: она не была с отцом зарегистрирована. Не успели расписаться, война помешала. Письма отца... письма его полны обещаний и оправданий и смиренных ответов на ее жестокие упреки. Письма его полны любви. Но как жаль, что он не успел, легкомысленный наш отец, своевременно зарегистрировать свою любовь! Это была его непоправимая ошибка... и этого мама ему никогда не простила. Даже после его смерти не простила. Мы с братишкой родились без отца, и он тоже нас ни разу не видел, даже на карточках (мама принципиально отказывалась прислать ему фотографии близнецов). Так и погиб. И смерть его тоже не была зарегистрирована... пропал без вести. Все не как у людей. Серый юмор.

А я понял: для мамы самое страшное в гибели отца была вовсе не его гибель, а бесповоротная невозможность узаконить, зарегистрировать их отношения. Теперь уже все. Никто не распишет. Это было первое и самое великое унижение в маминой жизни. Второе – разочарование в нас. И, вероятно, кроме этого было множество мелких обид, оскорблений, душевных травм. Мама стала гордячкой и эгоисткой. Да, конечно, она отдала нам свои лучшие годы, свою молодость... И она вполне резонно требовала: верните свой долг! А мы не могли с ней ничем расплатиться. Близнецы оказались банкротами, вечными должниками.

– Не сомневаюсь, – сказала мама, – что Сашка попал в вытрезвитель.

– Он не пьет, – возразил я.

– Как же, рассказывай, – язвительно улыбнулась мама. – Сама видела, в прошлом году, на дне рождения Никиты, – как он стакан водки опрокинул... и не поморщился!

– Мама! – и я рассмеялся, потому что мамины слова показались мне до смешного несправедливыми. – Что ты говоришь? Да после того стакана он два дня болел.

– Вот видишь! А удержаться не мог... Нет, это точно, он в вытрезвителе.

– Из вытрезвителей выпускают утром, – сказал я, глядя на часы, – а сейчас уже вечер...

Стук в дверь. Мы встрепенулись – может, Сашка?

Люся отворила. Вбежала Надежда. Запыхавшаяся, потная, глаза сверкают.

– Ну, что? – закричала она. – Его нет? Не заходил? Чего вы молчите? Сашку никто не видел?

«Сашка». Тридцать семь лет мужику – а все Сашка. Почему? Потому что графоман, неудачник. Был бы признанным поэтом – никто б не посмел назвать Сашкой.

Бабье.

Меня хоть Валентином зовут. Жена – Валюней. И за то спасибо. «Сашка пропал...» – да он давно уж пропал, если хотите знать! И пропал по вашей милости, прекрасные дамы. – Ну чего ты все суетишься? Сядь, – я придвинул ей стул. – Проходить не приглашаю, жилплощадь и так забита народом. Шучу.

Четверо в комнате – не продохнуть.

Люся вдруг засмеялась. Прикрыла рот ладошкой.

– Ты чего? – сердито посмотрела на нее Надежда.

– Извини... просто так. Вспомнила. Нам квартиру дают.

– Кому это – вам?

– Нам, – оказал я.

– Могли бы сейчас и помолчать об этом! – вспыхнула Надя. – Сашка пропал, а вы...

– Извини, – повторила Люся и тут же сделала сочувственное лицо, но в глазах ее продолжало мерцать: «квартира! квартира! квартира!»

– Надо было заявить во все отделения милиции, – строго сказала мама.

– Все сделано, без вашей подсказки, – огрызнулась Надя. – Мой папа постарался, все свои связи использовал.

– Ну-у, если твой папа постарался, – сказал я, – тогда я не сомневаюсь – Сашку найдут непременно.

Ее папаша – большой начальник. Директор завода.

– Объявлен розыск, – сказала Надя. – С собаками ищут.

– Ну, если с собаками... – сказал я. – Собаки обязательно найдут.

И тут мы надолго замолчали. Все четверо. Сидели молча в душной тесной комнате и не знали, что сказать. Люсе явно хотелось подыграть Надежде, но она боялась ляпнуть очередную бестактность. Маме, вероятно, хотелось дать какой-нибудь важный совет или кого-нибудь упрекнуть, но она опасалась нарваться на грубую реплику Надежды. Несчастная Надя просто молчала, потому что все возможные слова она уже произнесла сегодня неоднократно. А я думал. Соображал.

– Послушай, – спросил, я вдруг у Нади, – а ты дома проверила – деньги все целы?

– Целы, целы... – и Надя вздохнула. – Все цело, все на месте.

Ага. Значит – проверила. Проверяла.

– Я уж все-все просмотрела, ничего не исчезло, – сказала Надя. – Только вот театрального бинокля нет.

– Бинокль? – встрепенулся я. – Послушай, Надя! Так ведь он, Сашка-то, вероятно, пошел в театр, а потом – завернул к друзьям... ну, к тем, с кем ходил... у них и остался.

– У него нет друзей, – повторила мама.

– Какой театр? – возмутилась Надежда. – Сашка вышел из дома часов в десять вечера... какой может быть театр в это время?

– Тогда зачем он взял с собой театральный бинокль? – спросил я.

– И правда – зачем? – растерянно сказала Люся.

Мама ничего не сказала.

Надя ничего не ответила.

С братом Сашей мы редко беседовали. Он меня раздражал. Помню, несколько лет назад, когда я отказался от должности заведующего отделением и откровенно гордился этим своим  п о с т у п к о м, – брат Саша тогда заметил беззлобно, но весьма обидно:

– Ты думаешь, сделал это по этическим соображениям? А может, просто от лени, безволия, от физической брезгливости?.. Мы ведь с тобой чистюли, братишка. Очень много есть дел, которых мы делать никогда не будем, хотя и нет ничего аморального в этих делах... Но ведь кто-то же должен их делать? Пусть кто другой – лишь бы не мы!.. Пусть кто-то другой забивает коров на мясокомбинате, пусть кто-то другой собирает дерьмо, объезжая окраины на вонючей машине. Пусть кто-то другой караулит заключенных. Пусть кто-то другой командует и распоряжается. Лишь бы не мы с тобой. И не надо лукавить... При чем тут высокая нравственность? Хотя, конечно, воровать мы не будем, в чужой карман не залезем, убивать – побоимся... предавать... ну, а разве мы не предаем?..

Поручение я не выполнил – не приготовил текст юбилейного доклада. Антон Трофимыч был очень недоволен.

– Что ж вы так, Валентин Петрович? – с трудом сдерживаясь, произнес он, выслушав мое невнятное объяснение (домашние, мол, неприятности – брат потерялся). – При чем тут брат? А я на вас так надеялся. Дела надо делать исправно – иначе не будет взаимного доверия. У меня, кстати, тоже домашние неприятности – жену положили на операцию...

– А что с ней?

– Не все ли вам равно? – и он посмотрел на меня в упор, почти презрительно. – Ведь это к  д е л у  не относится?.. Так вот, несмотря на свои  л и ч н ы е  неприятности, я о деле не забыл – написал для вас обещанное ходатайство. Вот, – и он протянул мне бумагу. – И все три подписи, и две печати.

– Спасибо, – сказал я, почему-то без особого энтузиазма. Взял бумагу, сложил ее вчетверо.

– Вы с бумажкой поосторожнее, – строго заметил Антон Трофимыч, – Бумага официальная. Поаккуратнее.

– Да, конечно, – испуганно согласился я и быстро развернул бумагу, стал разглаживать края. – Большое вам спасибо за вашу заботу. Жена была очень рада, когда я ей...

– Еще бы, – усмехнулся он, не дослушав.

– Куда мне теперь с этой бумагой? – спросил я.

– Сходите в домоуправление, в ЖЭК, обговорите там все детали... А потом – в исполком. Лучше сделать все это сегодня же. Кстати – Полина Ивановна нынче стационирована в третье отделение.

– Какая Полина Ивановна?

– Та самая. Ваша старушка. Можете зайти, посмотреть. Вы, я вижу, страдаете чрезмерной щепетильностью, вас все тревожат какие-то моральные нюансы... я не ошибся? Так вот – идите, убедитесь сами...

– Хорошо, – кивнул я. – Значит, после обеда мне сразу можно уйти?

– Разумеется. Ну, а мне, к сожалению, придется сидеть здесь сегодня до ночи – писать доклад.

– Вы уж простите, – промямлил я. – Ну, хотите – я завтра вам принесу?

– Нет гарантии, – жестко сказал главный врач. – У меня нет стопроцентной уверенности... я уж лучше сам. Можете идти.

Я хотел что-то еще оказать, но понял, что говорить ничего не надо, и, пятясь, вышел из кабинета.

Бедный начальник. Как я его обидел. Обещал – и не выполнил. Нехорошо. Я не внушаю доверия. Со мной нельзя дела делать. Брат потерялся – какие пустяки. Мало ли что брат потерялся. Если из-за таких пустяков не выполнять заданий начальства – тогда у начальства вообще будут оплошные неприятности, а в делах будут царить анархия и хаос. Начальство идет мне навстречу, пишет бумагу, волнуется, хлопочет, – а я, свинья неблагодарная, не могу паршивый доклад сочинить. История психиатрической помощи за четыреста лет. Это, значит, со времен Ивана Грозного и до наших дней. А как оно было? На цепь сажали? Нет, это в деревнях, в медвежьих углах. Вероятно, в монастырях осуществлялась эта самая помощь. Присмотр и уход. И психотерапия. Делов-то – на два часа. Перелистать пару книжек, в лекциях старых порыться, в конспектах, что остались от прошлой специализации... впрочем, что уж теперь. Начальник сам все сделает. Ну и пусть делает. Он еще мне послужит за чужую-то водочку, украдкой выпитую... Казенная водка дорого стоит. Чем дальше, тем дороже. В геометрической прогрессии возрастает стоимость выпитой некогда водки. Каждый год набегают проценты. Серый юмор.

Я спросил, как ее зовут, – ответила: Полина Ивановна.

Аккуратная, чистая бабушка. Гладко причесана. Седые редкие волосы, плешинка просвечивает. Чистенькое морщинистое лицо. Домашний простенький, но чистый халатик, домашние же тапочки. Пахнет одеколоном. Плачет – обидно ей быть в окружении сумасшедших. Просит перевести в спокойную палату.

– Не бойтесь, Аркаша, я не буйная, – говорит она, вежливо улыбаясь. – За меня можете не волноваться.

– Я не Аркаша, – осторожно возражаю я. – Меня зовут...

– Перестань, Аркаша! – смеется она сквозь мутные слезы. – Уж на память-то я не жалуюсь. Я тебя сразу узнала – один из лучших моих учеников. Ты просто сам забыл – давно ведь было. А это грех – забывать свою первую учительницу.

Ну, ладно. Пусть буду Аркаша. Не все ли равно? Пусть будет она моей первой учительницей, пусть. Жалко мне, что ли?

– Аркаша, единственная просьба – скажи, чтоб меня в спокойную палату перевели. И пусть дадут бумаги.

– Хорошо, я попрошу лечащего врача, – кивнул я. – Правда, сам я в этом отделении не работаю... но, думаю, мне не откажут. А зачем вам бумага?

Полина Ивановна рассмеялась – и ямочки заиграли на бабушкиных щеках.

– Видишь ли, Аркаша... я пишу мемуары, – созналась она, смущенно краснея. – Хочется оставить воспоминания... может, кому пригодится? Я ведь была первым инспектором народного образования в нашем городе!

– Да что вы! – притворно восхитился я.

– В народном театре играла. Мы собирались тогда в клубе Карла Либкнехта... – и она задумалась, потом вздохнула. – Ах, золотое было время. Боевое время. Не то что теперь... Да-а, жизнь моя очень насыщена всякими событиями – есть о чем рассказать.

– Что ж, это вполне резонно, – сказал я. – Уверен, что вам дадут бумагу и карандаш.

– Аркаша, скажи честно – какой у меня срок? – вдруг поинтересовалась Полина Ивановна. – Только без хитростей скажи.

– Срок? – изумленно посмотрел я на нее. – Что значит – срок? Ведь вы не в тюрьме – в больнице.

– Ну-у, зачем так... уж мог бы и не лукавить с первой своей учительницей, – огорчилась она. – Я прекрасно знаю, что меня посадили надолго. Хотелось бы только выяснить – на какой срок?

– Вы в больнице! Это больница! И выписка будет зависеть от улучшения вашего состояния!

– А я себя прекрасно чувствую, – улыбаясь, сказала она. – Ни на что не жалуюсь. Можешь проверить мои анализы... хотя, насколько мне известно, для психиатров анализы особого значения не имеют... не так ли, Аркаша?

– Эх, Полина Ивановна!.. – горячась, бормотал я, зачем-то пытаясь растолковать ей суть ситуации. – Ну, как вы не можете понять? Ваше нелепое поведение – вот в чем проявляется ваша болезнь. И анализы тут, разумеется, ни при чем.

– Так, так... И что же нелепого в моем поведении? – обиделась она. – Что я такого нелепого сделала?

Я бессильно махнул рукой. Мысленно уже делал записи в истории болезни. Больная абсолютно некритична. Совершенно не поддается словесной коррекции. Склонна к бредовой интерпретации реальных событий, имеется негативная установка по отношению к дочери. На первый план выступают расстройства памяти, узнавания, эмоциональная неустойчивость... От лекарственной терапии навряд ли будет какая польза. Что смогут сделать лекарства? Так, временно успокоить, а точнее – астенизировать, или, как говорят психиатры, «сковать» больную.

Сковать – это мы можем.

– Зачем вы преследуете свою дочь? – безнадежно спросил я. – Что она вам плохого сделала?

– Дело не во мне, – возразила тихо и серьезно Полина Ивановна. – Дело в том, что она – не наш человек. Скрытый враг, вот она кто, моя  б ы в ш а я  дочка.. Я от нее отреклась... И не смотри на меня так! Зачем мне  т а к а я  дочь? А ведь ее недавно в партию приняли. Да разве можно таких, как она, – в партию принимать?

– Беспокойный вы человек, Полина Ивановна, – усмехнулся я. – Зачем портите себе старость? Жили бы тихо-спокойно...

– Тихо-спокойно?!.. – и она посмотрела на меня с изумлением и укоризной. – Аркаша, что ты такое говоришь? Чему ты меня учишь? Разве я тебя этому учила?! Тихой, спокойной жизни?.. И это ты, мой лучший ученик, моя бывшая гордость... я так верила в тебя когда-то! В кого ты превратился, Аркадий? В пошлого обывателя? Что с тобой сделалось? Посмотри на себя в зеркало – у тебя мертвые глаза!

– Успокойтесь, Полина Ивановна... пожалуйста, успокойтесь.

– Не хочу успокаиваться! – воскликнула она неожиданно звонко и встала с кровати, выпрямилась во весь рост, расправила старческие плечи. – Я всю жизнь боролась за справедливость! Всю жизнь! Я так хотела, чтоб мои ученики стали настоящими людьми... а собственную дочь воспитать не сумела. Если б ты знал, как мне сейчас тяжело, Аркаша... Мне жить иногда не хочется!

Главный врач позвонил по «борману», спросил: «Ну как?»

– Что – как?

– Видели бабушку?

– Видел.

– Какое впечатление?

– Сложное... Она, конечно, больная – скорее всего, параноидное развитие на фоне церебросклероза... Это все так, но...

– Но – что?

– Не хочется спешить, Антон Трофимыч... А может, через некоторое время бред дезактуализируется? Может, после выписки она перестанет писать свои жалобы?

– Ин-те-рес-но, – медленно произнес Антон Трофимыч. – Оч-чень интересно... Я все более убеждаюсь, Валентин Петрович, что вас устраивает жизнь в комнате гостиничного типа. Что ж... так и запишем.

– Да нет же, нет! – воскликнул я. – Просто хочется, чтобы все было чисто... понимаете? Она ведь впервые попала в такую больницу. Ну, должны же мы, хотя бы ради формальности, провести ей курс лечения?.. Ведь правда же, Антон Трофимыч?

– На это есть лечащий врач, – сказал он сухо. – Не слишком ли вас волнует судьба старушки? Вы что, ей родственник?

– Н-нет...

– Если уж вы такой чувствительный – можете стать ее опекуном, – ехидно посоветовал он и бросил трубку.

После обеда я отправился в официальные инстанции утрясать насчет квартиры. Сперва зашел в горздрав, к председателю жилищно-бытовой комиссии. Забрал там свою папочку с заявлением и прочими ранее сданными бумагами. Потом заскочил в исполком, там мне посоветовали взять отношение (или как оно там будет называться?) из ЖЭКа – для пущей верности. Я и направился в ЖЭК. Заметил, что иду очень быстро, почти бегу. Жара. Рубашка мокрая. Да-а... Вот я и завелся, теперь не остановишь. А что? Все правильно. Куй железо, пока горячо.

С этой беготней я даже упарился. Надо передохнуть. Выйдя на площадь, присел на скамейку, отдышался, закурил. Огляделся.

В центре площади уже был выстроен бревенчатый острог – вероятно, точно такой, каким был зачат наш Кырск четыреста лет назад. Стены, башни... даже ветряная мельница красовалась рядом с крепостным частоколом. Очень красиво.

Я остановился, чтобы получше разглядеть сооружение – и вдруг почувствовал, что на меня кто-то  с м о т р и т. Быстро оглянулся – нет, никого. То есть, никого знакомого и никого смотрящих.

Странное ощущение не исчезало. Смотрит кто-то, – и все. Смотрит кто-то, не отрываясь. Еще раз огляделся – нет, даже милиционер, стоящий возле бревенчатой стены, смотрел мимо.

Провожаемый чьим-то невидимым и неведомым взглядом, я торопливо ушел с площади.

ЖЭК – жилищно-эксплуатационная контора. Добро пожаловать.

За последние два-три года все кырские учреждения обновили свои интерьеры. Раньше десятилетиями обходились всяким барахлом, а нынче куда ни зайди – стены обшиты полированным деревом, на полу ковровые дорожки, всякие там зеленые уголки с камешками и живой травой... Вот и здесь, в этом самом ЖЭКе, не хуже, чем у прочих.

А кабинет начальника ЖЭКа – образец современного делового стиля. Просто, удобно, красиво. И сам начальник, точнее, начальница – очень хорошо смотрится на этом фоне. Нинель Петровна. Очень приятно. Моложавая обаятельная женщина, седая прядь в пышных волосах (не парик, ни в коем случае), лет сорок, не больше, безупречные манеры – вежливость, такт, терпимость. Платье очень скромное, с белым воротничком,, маникюр неяркий, ювелирных изделий почти не видно – одно лишь золотое колечко чуть мерцает на безымянном. Сразу видно – перспективная дама. Далеко пойдет. ЖЭК для нее – переходный этап. Слишком уж она элегантна для такой конторы.

– ...а я только что говорила с Антон Трофимычем насчет вас! Очень приятно познакомиться. Пожалуйста, присаживайтесь. У-у... – вдруг застонала она, и прижала ладонь к правой щеке. – Ах, черт, опять заныло...

– Что такое? – и я привстал с кресла. – Зубы?

– Угадали. Только что вырвала коренной... Я ведь ужасная трусиха. Боялась идти к зубному, тянула до последнего. Попросила, чтоб укол поставили, – так они мне сделали чуть ли не наркоз...

– Перестарались, – снисходительно сказал я. – Новокаин, вероятно.

– Не знаю. Голова, как пьяная.

– Так, может, мне в другой раз зайти?

– Да что вы! Сидите, сидите. Можете курить, если хотите.

– Спасибо, я не курю.

– Ну, а я закурю, с вашего позволения, – и криво улыбающаяся дама щелкнула ногтем по пачке «Явы» – выскочила сигарета, чиркнула газовая зажигалка. – Ходатайство от больничной администрации принесли? Не забыли.

– Принес.

– А свое заявление?

– Вот, пожалуйста.

– Так... прекрасно. С райисполкомом, значит, все уже согласовано?.. Кстати, сегодня к нам поступило еще одно групповое заявление от жильцов, от соседей Полины Ивановны. Жалуются, что она постоянно с ними конфликтует, всячески оскорбляет... ну, и тому подобное.

– А можно взглянуть?

– Пожалуйста. Ф-фу, опять в голову ударило...

– Это анестезия проходит. Что-то покрепче, чем новокаин.

Да, заявление. Восемнадцать подписей. «Просим незамедлительно принять какие-нибудь меры, ибо в противном случае проживание в одном подъезде с гражданкой такой-то становится чревато непредвиденными конфликтными ситуациями и юридическими последствиями...» Ловко закручено. Все правильно. Подписей – восемнадцать.

– Значит, с вашей стороны нет никаких возражений? – спросил я.

– С моей стороны? – и она музыкально рассмеялась. Чудесный бархатистый тембр. – С моей стороны вы найдете самого активного союзника. Вам просто повезло, Валентин...

– Петрович.

– Валентин Петрович, вам сказочно повезло. Будем откровенны, такие варианты дважды в жизни не выпадают. Так что не теряйте времени даром. Ну, а я – лицо отчасти заинтересованное... ведь Полина Ивановна – моя мать.

– Ах, вот оно что!.. – и я чуть не присвистнул.

– Да, да, это моя мама, – и Нинель Петровна печально вздохнула. – Знаю, знаю... заранее знаю все, что вы можете обо мне подумать.

– А что я могу, подумать? – растерялся я, потому что, ей-богу, ничего еще не успел подумать.

– Ну, как же, – и она, слегка волнуясь, притушила сигарету в керамической пепельнице. – Все это в воздухе летает... Еще бы – оплошная мелодрама: дочь хочет избавиться от матери! Ведь можно и так расценить мою позицию, не правда ли? С обывательской точки зрения – ведь можно и так?

Я пожал плечами.

– Стесняетесь, – усмехнулась она. – Все правильно, вы человек деликатный. Вижу, вижу – сомневаетесь... А вы меня поймите! Поймите, в каком я оказалась дурацком положении...

Я поежился – мне было неловко слушать ее излияния. Зачем она так – передо мной? Ах, да – укольчик рассасывается... наркотическая эйфория.

– Ведь я все перепробовала, – продолжала взволнованно Нинель Петровна. – И по-хорошему с ней, и по-плохому... Она же, мама моя, не простая бабка – она старая учительница, заслуженная... персональная пенсионерка!

– Да, я знаю, – быстро поддакнул я. – Полина Ивановна мне рассказывала. Она очень переживает...

– А разве я не переживаю? – воскликнула Нинель Петровна. – Еще как переживаю. Но что мне с ней делать? Что делать? Ведь нет никакой возможности дальше терпеть... нет сил выносить эту пытку. И потом – она меня элементарно компрометирует. Мне недавно предложили хорошее место, новую должность... говорить пока не буду, чтоб не сглазить. Так вот она, моя мама, написала и в райком, и в горком, и в газету, чтоб меня ни в коем случае не брали на эту работу! Вы представляете?

– Да-а, тяжелый случай, – посочувствовал я.

– И ведь это длится не первый год! Она меня мучает, терзает. Понимаете? Со мной жить не хочет, от любой моей помощи отказывается, соседям житья не дает – всех поучает, наставляет. Пишет на меня жалобы... выдвигает фантастические обвинения...

– А в чем она вас обвиняет?

– Во всем. Смешивает правду и вымысел, дает чудовищные толкования моим невинным поступкам. Обвиняет меня в измене идеалам.

– Каким идеалам? – не понял я.

– Ну, как же... – и она страдальчески скривила губы. – Идеалам добра, справедливости... и так далее. Ох, мама, бедная моя мама. Она живет в своем прошлом, в далекой своей юности. Ей все кажется, что сейчас не семьдесят восьмой – а восемнадцатый!.. И если я, допустим, имею личный автомобиль, для нее это означает подлую измену принципам революционного аскетизма. А если я купила себе пальто с норковым воротником – это, конечно же, символ буржуазного перерождения. А ведь нынче у любой технички, у любой уборщицы – норковый воротник.

– Может, не у любой, – осторожно (или неосторожно?) заметил я. – У моей жены, например, нету...

– Ну, это детали, – отмахнулась Нинель Петровна. – Уу-ух, опять заныло. Проклятые зубы... Так о чем я? Ну да... короче, ничто не помогало. Успокоить ее, мою маму, абсолютно невозможно. Ее надо лечить. Все пишет и пишет. А ведь может такого понаписать, что ай да ну!.. И вот – что с ней делать? Сама она в дом-интернат идти не хочет, вот и пришлось к Антон Трофимычу обращаться. Крайняя мера. Думаете, мне все это легко? Думаете, приятно?

– Конечно, неприятно, – согласился я. – А может, вам к себе ее взять?.. Хотя вы уже говорили...

– Что вы! Она видеть меня не хочет. И ведь не только меня одну обвиняет, она начинает обобщать! – и Нинель Петровна заговорила глуше. – Вы понимаете? Это уже не шутки... Я-то для нее лишь символ всеобщего зла... так сказать, персонификация, что ли... понимаете?

– Не очень, – заметил я неуверенно.

– Короче – другого выхода просто нет. Я давно убедилась – ее мне не переубедить. Но ведь как-то жить надо! Остается единственный выход, как это ни печально... Спасибо Антон Трофимычу – он подсказал мне этот вариант, – и тут она как-то странно улыбнулась, словно забыв на секунду о моем присутствии, я даже насторожился, но быстро сообразил, что обаятельная ее улыбка вызвана сокровенным воспоминанием о моем шефе...

После всех этих официальных визитов я решил сразу идти домой.

Я не пишу сейчас о том, что я думал после беседы с Нинель Петровной. Я не хочу писать о том, что я вообще думал о всей сложившейся ситуации.

Наши мысли ничего не значат. И ничего не стоят.

Только поступки имеют значение. Они – есть. А мысли – текут, иссякают, меняют русло... меняются, изменяются.

Даже эти вот мои раздраженные рассуждения – гроша не стоят. Да и в памяти нашей и чужой остаются одни лишь дела, поступки, жесты, позы, улыбки, гримасы, фразы... А то, что струилось в моем или чьем-то сознании, – пусть даже было это совсем недавно, пусть это было лишь пять минут назад, – но это прошло и забылось. Поэтому я считаю абсолютно излишним и ложным натужно пытаться восстановить свои недавние мысли. Не надо ничего этого. Ведь обязательно же совру. Или запутаюсь.