Текст книги "Клич"

Автор книги: Эдуард Зорин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

Слегка поклонившись, Крайнев представился:

– Алексей Борисович Жихарев.

Начальник штаба Одесского военного округа Яков Степанович Крживоболоцкий слыл большим демократом и питал отчаянную слабость к журналистам. Печатное слово производило на него магическое впечатление, и этим пользовались все, кто его знал. С того момента, как дело пошло к войне и была объявлена мобилизация частей Одесского военного округа, редактор местной газеты "Одесский вестник" Зеленый дневал и ночевал в его кабинете. Яков Степанович настолько привык к нему, что даже не стеснялся вести в его присутствии конфиденциальные разговоры. Поговаривали даже, будто Зеленый пишет дневник от имени Крживоболоцкого, и генерал запросто бывает у него дома.

И сейчас Зеленый был здесь.

– Садитесь, господа, – пригласил Крживоболоцкий и сам уютно устроился в кресле с причудливо изогнутыми подлокотниками и мягкой спинкой.

– Его величество завтра прибывает в Кишинев, – почтительно понизив голос, сообщил генерал. – Предположительно в этот же день будет объявлена война. Сейчас государь находится в Тирасполе, где состоится его встреча с великим князем главнокомандующим Николаем Николаевичем.

– Верно ли, – спросил Зеленый, – будто бы румыны намеревались просить об отсрочке? Поговаривают, будто князь Карл, подписав конвенцию, убоялся вдруг последствий нарушения конституции и решился собрать пятнадцатого числа Сенат, чтобы легализовать заключительный акт? Или это досужие вымыслы?

Крживоболоцкий усмехнулся и с хитрецой посмотрел на Зеленого.

– И откуда только журналистам всегда и все известно? Полагаю, что никаких изменений не будет. Мы основательно подготовились к войне, а в случае отсрочки лишились бы внезапности наших действий. Не думаю, чтобы государь откликнулся на просьбу Карла в положительном смысле.

Зеленый собрался было что-то записать в блокнот, который уже подготовил заранее и расположил на коленях, но генерал остановил его:

– Разговор наш тет-а-тет, поэтому убедительно прошу вас… Только после подписания манифеста, только после.

– Я это прекрасно понимаю, Яков Степанович, – спохватился Зеленый, – но для памяти, так сказать…

– И вас, господа, хочу строжайше предупредить, – повернулся он к Левашову и Крайневу, но смотрел главным образом на Владимира Кирилловича, – никаких разговоров за пределами этого помещения.

– Яков Степанович! – с укоризной проговорил Левашов. – Да разве я когда-нибудь вас подводил?

– Не подводили, так подведете, – сказал Крживоболоцкий с улыбкой, но глаза его оставались строгими. Он продолжал пристально изучать Крайнева, постукивая при этом ладонью по подлокотнику кресла. – Но перейдем к делу. Как вы смотрите на предложение Артура Всеволодовича? – обратился генерал к Зеленому.

– Как я уже докладывал, – с готовностью привстал Зеленый, – от нас утвержден…

– Знаю, знаю, – прервал его Крживоболоцкий, – от нас утвержден Сокальский и все такое. И потом, к чему официальный тон? Вы не солдат, и я не ваш начальник, мы же с вами договорились… Думаю так, господа, – сказал генерал, глядя на сей раз только на Левашова, – вопрос этот будет улажен через наше ведомство. Ведь вовсе не обязательно, чтобы вы были прикомандированы к Главной квартире, я вас правильно понял? – Тут он обратился к Крайневу: – Надеюсь, у вас есть приличные рекомендации?

Рекомендации у него были: об этом друзья Владимира Кирилловича позаботились еще в Петербурге.

– Вот и хорошо, – кивнул Крживоболоцкий, рассеянно проглядев бумаги. – "Голос", "Неделя"… И даже "Правительственный вестник"? Очень хорошо, – повторил он. – Думаю, что с такими бумагами вам не грозят серьезные затруднения.

– А что, некоторые затруднения возможны? – насторожился Крайнев.

– В наше время все возможно, – сказал генерал. – В последние дни Карл Генрихович вдруг стал сверх меры подозрительным. Может быть, это связано с возвращающимися из Сербии добровольцами.

– Но они-то при чем? – удивился Левашов.

– Э, не скажите, – улыбнулся Крживоболоцкий. – Недавно, например, едва не случился большой скандал. Правда, не у нас, а в Бессарабском управлении.

– Что-нибудь связанное с турками?

– С турками, да не с теми. Представляете себе, в Унгенах при досмотре вещей на таможне у одного из наших офицеров обнаружили том Чернышевского и две лекции, прочитанные Лассалем, правда, на сербском языке. Управляющий таможнею хотел отправить эти книги в цензурный комитет, но, раздумав, порвал их и передал таможенному старосте для сожжения, а тот, не будь дурак, книги не сжег и доложил куда следует. Такая ли завертелась карусель, не приведи Бог!..

– Возмутительно! – подскочил на своем стуле Зеленый. – А в нашей армии? Думаете, у нас нет пропагаторов?

– Возможно, и есть, – уклонился от прямого ответа Крживоболоцкий и, не желая продолжать неприятного разговора, встал. – К сожалению, время мое исчерпано, господа. – И, пожимая всем руки, сердечно напутствовал Владимира Кирилловича: – А вам особо желаю удачи.

62

Вскоре Бибиков с Дымовым отправились в Кишинев. Крайнев, корреспондентские документы которого еще не были выправлены, остался один и изнывал от безделья.

Однажды Левашов, к которому он, по обыкновению, заехал ввечеру, чтобы поужинать и перекинуться в картишки, встретил его в заметном волнении.

– Война объявлена, – сказал он, протягивая ему свежий номер "Одесского вестника". – Вчера получены телеграммы…

Крайнев развернул газету. На первой странице был опубликован манифест царя, затем следовали краткие сообщения корреспондентов и пространный отчет о происходившем в Кишиневе смотре войск, в котором принимали участие 14-я пехотная и 11-я кавалерийская дивизии с частью саперной бригады, собственный его величества конвой и две только сформированные болгарские дружины. Стоя перед налоем, архиепископ Павел зачитал царский манифест и благословил образами "великого архистратига" Николая Николаевича и начальствующего над расположенным в Кишиневе войском генерала Драгомирова.

– В Константинополь только что прибыл новый английский посол Лаярд, – сказал Левашов, узнававший всегда обо всем раньше всех, – он надеется сделать последнюю попытку к устранению войны, но турки будто бы отказываются…

На следующий же день русские войска двинулись к Галацу и на Яссы. Армия, действовавшая в Закавказье, пересекла турецкую границу.

Газеты сообщали, что Московская городская дума отправила на имя государя-императора телеграмму, в которой говорится о том, что она положила открыть на счет города тысячу кроватей для раненых и сверх того поднести миллион рублей для расходов по обществу Красного Креста…

Порадовавшая было по весне одесситов погода неожиданно испортилась: сильно похолодало, зарядили проливные дожди. Но народное возбуждение от этого ничуть не уменьшилось; газеты буквально переходили из рук в руки.

Спустя несколько дней стало известно, что наши войска были с восторгом встречены в Измаиле. На азиатском театре войны происходили мелкие стычки на границе Аджарии. Два турецких броненосца бомбардировали пост Св. Николая. Из Константинополя возвратился поверенный в делах – действительный статский советник Нелидов. Положение султана непрочно, находясь в постоянном страхе, он даже по собственной столице разъезжает в окружении вооруженной стражи.

Телеграмма из Парижа вызвала у обывателей злорадную усмешку: Порта будто бы заявила желание принять лондонский протокол, но ей ответили, что уже слишком поздно.

"Турок шапками закидаем!" – говорили в портерных подвыпившие молодые люди.

Государь-император назначил начальника штаба действующей армии генерал-адъютанта Непокойчицкого шефом Минского пехотного полка, граф Адлерберг пожалован орденом Св. Владимира 1-й степени.

Турки вторично обстреляли пост Св. Николая. В Кишинев приехал из Сербии прославленный генерал Черняев, которого, по слухам, переводят в действующую армию на Кавказ, к великому князю Михаилу Николаевичу.

Газеты с подробностями описывали последний день пребывания государя в Кишиневе. В полночь, сопровождаемый толпами народа и под нескончаемые крики "ура", он отбыл специальным поездом в Петербург.

20 апреля Александр II прибыл в Одессу.

Словно по случаю приезда высочайшего гостя, погода в этот день разгулялась на славу: с утра небо было безоблачным, с моря дул ласковый теплый ветерок, на рейде в прозрачной синеве купались белые паруса рыбачьих фелюг…

После осмотра войск на Куликовом поле, поблизости от железнодорожной станции, царь проехал через город, чтобы осмотреть поставленные вдоль берега тяжелые батареи, а затем изъявил желание побывать на одном из кораблей, который тут же, ко всеобщей радости и еще большему возбуждению усыпавшей всю покатость берега толпы, продемонстрировал стрельбу по мишеням.

И на улицах Одессы, как и повсюду в других местах, люди кричали "ура" и пытались пробиться поближе к медленно двигавшейся по мостовой царской коляске.

Подталкиваемый со всех сторон, Крайнев оказался почти на самой проезжей части – экипаж Александра II был от него в каких-нибудь двух шагах, и он разглядел одутловатое лицо царя с набрякшими под глазами темными мешками. Царь безразлично скользнул по нему скучающим взглядом и отвернулся, что-то сказав сидевшему рядом с ним человеку с каменным лицом и гордой осанкой.

Впоследствии Крайнев узнал от Левашова, что это был сам начальник корпуса жандармов Николай Владимирович Мезенцев.

Еще мгновение – и царский кортеж, сопровождаемый ликующими криками, скрылся в конце Дерибасовской…

«ВОСТОЧНЫЙ ВОПРОС»

(из нелегальной газеты «Общее дело», 1877, № 1, Женева)

"В то время, когда наши реакционеры напрягали все свои усилия, чтобы привести нашу родину в то положение, в котором она была до Севастопольской кампании, и немало уже сделали успехов на этом поприще, Восточный вопрос внезапно пробудился на всем протяжении Балканского п-ва, и славяне снова явились на суд Европы. Они указывали ей на несостоятельность ее старого решения их дела и требовали нового, которое положило бы начало их независимости и свободе.

Независимость и свобода – старые слова, давно знакомые свободолюбивой Европе, но на этот раз они оказались голосом, прозвучавшим в пустыне. Недружелюбно приняла она явившегося к ее трибуналу истца и на все его представления и доводы отвечала только одним чувством досадливого нетерпения, обличавшего желание поскорей отделаться от докучливого просителя, проводив его ни с чем…

Иначе пошло дело в России. Посреди могильной тишины, водворенной в нашей общественной жизни реакцией, воинственные крики сербов и вопли болгар раздались у нас с оглушительной резкостью и произвели то общественное движение в нашей непривычной к политическим возбуждениям стране, которое, начавшись сбором пожертвований, заключилось смертью нескольких тысяч русских волонтеров на вечнопамятных высотах Дюниша. В первый раз общество наше ощутило в себе присутствие независимой нравственной силы и проявило ее с энергией, которая одних удивила, а других испугала. Отчаянный призыв с далекого юга вывел его из онемения, и, надо отдать ему справедливость, первое громкое слово, сказанное им после долгого молчания, было веским словом честного негодования, братского сострадания и бескорыстной дружбы. Между тем как богатая Европа, почуяв запах пороха в воздухе, в смятении бросилась оберегать свои капиталы, наше задавленное, разоренное и бесправное общество, забывая чувство самосохранения, протягивало руки к оружию и готовилось поставить ребром свою последнюю копейку…"

63

– А я вас давно уже ждал. Подзадержались, сударь, – сказал Столетов, выходя из-за стола и обнимая Бонева.

Константин Борисович ревниво разглядывал генерала: изменился, почернел, осунулся, выгоревшие до белоты усы обвисли, и весь он какой-то взъерошенный и нахохленный. Но мундир, как всегда, сидит ладно и, несмотря на жару, застегнут на все пуговицы.

– Николаша! – крикнул генерал, высовываясь в окно.

Вошел Золотухин, такой же, как и Столетов, загорелый и осунувшийся, но с молодецкой улыбкой на губах, и водрузил на стол попахивающий дымком, надраенный до зеркального блеска, дорожный генеральский самовар.

– Как приказывали, вашбродь, – сказал он и, замявшись, оглядел гостя.

– Что, не узнал? – спросил Столетов.

– Да как же не узнать, – простовато отвечал Золотухин. – Здравия желаю, Константин Борисович!

– Здравствуй, Коля. – Бонев с особенной теплотой пожал денщику руку.

– А вы ничуть не изменились, – сказал Золотухин. – Я рад.

– И я рад, – подхватил Бонев. – Вот и снова мы вместе…

– Шашлычки прикажете подать? – спросил денщик.

– По-столетовски? – улыбнулся Бонев.

– А это как водится, – с шутливой степенностью подтвердил Золотухин (знай, мол, наших!). – Николай Григорьевич нынче сами расстарались.

– Пировать так пировать. – Столетов отодвинул разложенные на столе бумаги и карты. – Вот, полюбуйтесь, – заметил он, – своих толковых карт у нас нет, используем австрийские, да и те никудышные. Да садись ты, Костя, не стой, как истукан, мы ведь с тобой, чай, не на царском смотре.

Вот-вот, теперь узнавал Бонев прежнего своего друга, лихого полковника; задирист, как и в былые времена, когда с солдатской прямотой ставил на место явившегося в Красноводск заносчивого инспектора от закавказского наместника великого князя. Тогда он поплатился переводом в Уральский полк и, если бы не заступничество Милютина, до сих пор, наверное, обретался бы в забытом Богом и людьми захолустье.

– Постой, – сказал Бонев, – есть у меня для тебя подарок… Принеси-ка, любезный, – обратился он к топтавшемуся у стола Золотухину, – мой баул из возка.

Дешцик обернулся мигом. Подмигнув Столетову, Константин Борисович извлек из баула две бутылки розового вина.

– Ого, – сказал Столетов, – неужели болгарское?

Теперь, когда он уже окончательно отрешился от дел (бумаги и карты сиротливой горкой высились на краю стола), весь он прямо преобразился: ни тебе былой задумчивости, ни раздражительности, которая так неприятно поразила Бонева в первые минуты их встречи. Широким жестом гостеприимного хозяина Столетов предложил располагаться поудобнее.

Коля Золотухин торжественно внес просторное глиняное блюдо с дымящимися шашлыками, от которых исходил такой аромат, что Бонев невольно проглотил слюнки. Куски подрумяненного мяса были переложены золотистыми кружками репчатого лука и зеленью.

В туркестанском походе, на пустынном берегу злого Каспийского моря, жили, бывало, офицеры одною дружной семьей: собираясь вместе, не только играли в карты, но и являли друг другу свои таланты; были среди них отменные рассказчики и певцы, были и поэты, сочинявшие шутливые стишки и эпиграммы, – по этой части особенно выделялся поручик Сабуров, смешливый и задиристый молодой человек из Спасс-Клепиков, что под Рязанью (во время одной из вылазок в аул Байрам-али он исчез бесследно); Николай Григорьевич в полотняной рубахе, засучив рукава, чудодействовал у жаровни: шашлык по-столетовски не имел себе равных (Столетов говаривал, что умением своим обязан черкесам, к которым, случалось, наведывался в гости, когда служил в Адагумском отряде). Все они были тогда молоды, жизнь только начиналась, и все, что они делали, казалось им простым и легко достижимым ("Действия красноводского отряда в условиях исключительно сложных для русского человека представляются мне поистине героическими", – писал в те годы Милютин начальнику штаба Кавказского военного округа генерал-майору Свистунову).

– А я вот так и не выполнил своего обещания, – сказал Столетов, – не навестил тебя в Подольске.

– Так что с того, еще насидимся с тобой за самоваром, – ответил Бонев, налегая на шашлыки. – А у тебя, гляжу, не убавилось пороху в пороховницах?

– Порох есть, – улыбаясь, кивнул Столетов. – Но трудно, Костя. Я ведь не жалуюсь, ты знаешь. И ополченцев своих люблю. И они в меня, кажется, поверили. Однако финансовое ведомство на каждом шагу вставляет палки в колеса. Не хватает обмундирования, плохо с обувкой, а уж о вооружении и не говорю. С нашими-то берданами да против английских винтовок!..

– Ходят слухи, что ополченцы не примут участия в деле?

– Чепуха! – воскликнул Столетов. – Но, впрочем, такие мнения были. Пришлось поспорить. Милютин поддерживает меня. И вот, кажется, все решилось: идем с передовым отрядом генерала Гурко. На болгарскую землю первыми должны вступить болгары – таково мое твердое убеждение… Тебе, Костя, в полную власть отдаю все наше санитарное хозяйство.

– Погоним турок до Константинополя?

– Не знаю. Но на легкую победу не рассчитываю. В одно только верю безусловно: для несчастной Болгарии скоро настанет решительный час. От задуманного не отступим, на полпути не остановимся…

Столетов потянулся к стакану.

– Да что замолчал ты, Константин Борисович? – вдруг прикоснулся он к руке Бонева. – Или не рад?

– Думаю я, Николай Григорьевич, думаю…

– Крепко думай, Костенька. Вот ежели бы в наших штабах тоже думали!.. А то интригуют и суетятся; не понюхав пороху, уже сверлят дырочки для орденов… Но – хватит, – оборвал он себя, – что это я вдруг разбрюзжался? Уж не старость ли, а?

– Неугомонная ты душа, – добродушно сказал Бонев, – тебе до старости еще ох как далеко.

– Далеко, далеко, – кивнул Столетов. – Однако и ты расскажи о себе, любезный Константин Борисович. Три года не виделись…

Но рассказать о себе Боневу не пришлось. За окном послышались шаги, дверь отворилась, и в комнату вошел запыхавшийся офицер для связи.

– Генерала Столетова срочно в штаб.

– Ну вот и побеседовали, – поморщился Николай Григорьевич.

– Я с тобой, – сказал Бонев, и они вместе вышли из хаты.

В штабном помещении, куда они прибыли, было людно. В приемной глаза рябило от эполетов и аксельбантов. Среди военных встречались и штатские. Наибольшее оживление царило у окна, откуда доносился рокочущий голос генерала Скобелева.

– А, Николай Григорьевич, – выбрался он из плотного окружения и с чувством пожал Столетову руку. – Вот, только что вас вспоминал, а вы тут как тут. Не сочтите за назойливость, подтвердите правильность моего рассказа, а то молодежь сомневается…

Скобелев, как всегда, был небрежно-элегантен и чуточку смешлив. Кое-кого раздражала его бесшабашность вкупе с грубоватой прямотой, но Столетову он нравился. Они всегда находили общий язык, еще в те далекие годы, когда двадцатисемилетний капитан Генштаба Михаил Скобелев прибыл в красноводский отряд с Кавказа для дальнейшего прохождения службы. До этого он уже побывал у генерала Абрамова и принимал участие в стычках на бухарской границе.

– Да что же я должен подтвердить? – поинтересовался Столетов.

– Я вот рассказывал о своей вылазке к Сарыкамышу, так никто не поверил, что со мной не было никого из моих казаков, а только два туркмена.

– Все правильно, господа, – обратился Столетов к обступившим его офицерам. – Михаил Дмитриевич действительно ходил к Сарыкамышу с двумя туркменами из числа приближенных нашего друга Атамурад-хана… Кстати, из экспедиции он привез прекрасную карту местности, которую высоко оценил наш замечательный топограф Иероним Иванович Стебницкий.

– Благодарю вас, Николай Григорьевич, – прогудел Скобелев, слегка обнимая генерала. – А вы, должно быть, тоже к великому князю главнокомандующему?

– Вызван офицером для связи.

– А, это по поводу вручения вашему ополчению Самарского знамени. Между прочим, сюда недавно заходил художник Каразин, о вас расспрашивал… Ну, успеха вам! – Он снова крепко пожал Столетову руку и отошел на прежнее место к окну, откуда тотчас же послышались новые взрывы хохота.

Столетов, попросив Бонева подождать, открыл дверь в соседнюю комнату и почти лицом к лицу столкнулся с великим князем. Николая Николаевича сопровождал сухощавый, подтянутый начальник штаба генерал Газенкампф.

– Слышал? – по своему обыкновению без всяких церемоний спросил Столетова великий князь. – Послезавтра твоим болгарам смотр… Съедется народ, разные особы, будут и дамы. Так что ты их подтяни, подтяни…

Да, все-таки к ополченцам мало кто относился серьезно – все больше смешочки да шуточки, хотя внешний ритуал соблюдался неукоснительно: и сам великий князь, и генералы из его окружения на официальных приемах охотно провозглашали здравицы во славу отважного болгарского воинства. Лицемерие главнокомандующего бесило Столетова.

Николай Николаевич внезапно расхохотался:

– Да не сердись ты, Николай Григорьевич, вижу тебя насквозь – не обидим мы твоих братушек и должное им воздадим.

Столетов щелкнул каблуками, кивнул, но промолчал. Проницательный генерал Газенкампф понял его, улыбнулся:

– Не обращайте внимания, Николай Григорьевич. Уже решено, государь утвердил наше представление. Так что предположение о вашем движении с передовым отрядом подтвердилось…

…Вечером Столетова терзала лихорадка. Уже восемь лет иссушала она его сильное мускулистое тело, бросала то в жар, то в холод. Генерал скидывал с себя одеяло, вскакивал с постели, бредил, не узнавал окружающих; Золотухин терпеливо поил его горячим чаем и пилюлями с хинином. Приходил Бонев, подперев голову кулаком, подолгу сидел у постели больного.

Утром Столетову полегчало, и он тотчас же велел нести ему парадный мундир.

– Полежали бы, – посоветовал Золотухин, – лицо-то желтое, а под глазами синё…

– Ну-ну, поговори у меня, – добродушно проворчал Столетов. Вышел из хаты в сад (голова кружилась), преодолевая себя, умылся ледяной водой из-под умывальника. Потом обстоятельно брил щеки и подбородок, сидя за столом в комнате перед осколком зеркала. Золотухин тем временем внес скворчащую на сковороде яичницу с салом. Пришел капитан Калитин, потом Бонев – ели вместе, запивали яичницу красным вином, обстоятельно обсуждали церемонию принятия Самарского знамени…

Впоследствии самый яркий эпизод этого события опишет в своем походном дневнике художник Николай Каразин:

"Из толпы зрителей вывели старика болгарина в красивом боевом национальном костюме, в шитой куртке, в широком калаке (поясе), за которым внушительно торчали рукоятки турецких пистолетов и отделанный в золото ятаган. Это был знаменитый болгарский воевода Петко Петкович – 32 года боровшийся с турками, наводивший на них страх и ужас, гроза Балканских гор, получивший двадцать восемь ран; просидевший в турецкой тюрьме два с половиной года, прикованный за шею железной цепью; следы этого страшного ошейника до сих пор видны на широком, загорелом затылке старика. Теперь он явился сюда в ряды легиона, но его оставили при штабе этого отряда в качестве дядьки и пестуна молодых волонтеров и для указаний во время похода в Балканы, где ему известны каждый камень, каждая тропинка. Зарыдал старик, когда ему дали в руки молоток. Он взглянул на небо, на знамя, на главнокомандующего и громко произнес: "Да поможет Бог пройти этому святому знамени из конца в конец несчастную болгарскую землю, да утрут этим знаменем наши матери, жены и дети свои скорбные очи, да бежит в страхе все нечистое, поганое зло перед ним, а за ним станет прочный мир и благоденствие!" Гробовая тишина стояла в толпе, когда старый Петкович произносил свои слова, и в этой тишине зазвенел его молоток, ударивший по серебряной шляпке вбитого гвоздя. Как нарочно, словно аккомпанемент этому слову, в Карпатах блеснула молния, и оттуда донеслись глухие перекаты громового удара. "Добрый знак, добрый!" – загудело в толпе…"

64

В Петербурге в эти дни повсюду только и было пересудов, что об отъезде императора в Кишинев, о начавшейся войне и о стремительном продвижении наших войск в Болгарию.

Строили догадки, где и какими силами будет форсирован Дунай, высказывали одно предположение невероятнее другого, но все сходились в одном: наша армия хорошо подготовлена, находится под командою опытных начальников, и, где бы ни произошло решающее событие, исход его можно предсказать заранее как самый благоприятный.

Однако уверенность эта была со временем поколеблена. Приехавший из Бухареста полковник Генерального штаба конфиденциально рассказывал о вещах, в которые просто невозможно было поверить.

"Представьте себе, – говорил он, – нахожусь я у генерала Газенкампфа, входит офицер интендантской службы и докладывает, что продовольствие армии за границей отдано в руки кампании во главе с Горвицем, Грегером и неким Коганом. "Как так?" – удивился генерал. "А очень просто: Грегер – старый приятель Артура Адамовича Непокойчицкого, а остальные рекомендованы полевым интендантом Аренсом". – "Значит, вот по чьей милости войска одиннадцатого корпуса по прибытии в Галац и Браилов четыре дня ждали комиссионеров?" – "Так точно, – отвечает офицер. – Пришлось даже затронуть неприкосновенный запас". И что же? Когда комиссионеры все-таки явились, то поставили такое сено, которое лошади есть не стали. Дело дошло до того, что командир восьмого корпуса генерал Радецкий распорядился, чтобы войска сами приискали себе подрядчиков… Шум поднялся невообразимый, комиссионеры бросились повсюду искать поддержки и, представьте, нашли ее в начальнике канцелярии полевого штаба, крючке и буквоеде, взятом Лепокойчицким из кодификационного комитета. Как выяснилось, он стоял к Грегеру еще ближе, чем сам Артур Адамович – и вот вышел приказ получать продовольствие только от агентов товарищества…"

Как всегда, приехавшие с театра военных действий рассказывали и другие, менее трагические и даже смешные истории, которые несколько сглаживали неприятные впечатления: кишиневские воры начисто обобрали знаменитого английского журналиста Мак-Гахана, пока он спал при открытом окне, а в Бухаресте весь извозчичий промысел прибрали в свои руки русские скопцы, вследствие чего легкомысленные румынские дамы весьма о нас дурного мнения. Говорили о плохом состоянии железных дорог в Румынии; Страусберговская дорога размыта во многих местах, смыт один и поврежден другой мост, а третий провалился, когда по нему проходил состав… В войсках шутили: румынские железные дороги для нас опаснее турок…

И вдруг как гром среди ясного неба – известие о событиях под Зимницей, где основные русские силы форсировали наконец-то Дунай.

Было много убитых и раненых, турки, засев на правом берегу, расстреливали наши понтоны в упор; вода в Дунае кипела, огонь был так силен, что в одного человека попадало по десятку пуль…

И тогда впервые в глубь России потянулись скорбные санитарные поезда.

Нет, война не была увеселительной прогулкой до Константинополя и обратно, она заставила примолкнуть тех, кто собирался забросать турок шапками, а стариков – вспомнить о событиях двенадцатого года и дне Бородина.

После первого шока по всей стране прокатилась новая волна патриотического подъема.

А мы тем временем вернемся к событиям, которые происходили за месяц до того дня, как стали поступать первые известия о победах, одержанных нашей армией на Дунае.

В один из майских дней к подъезду дома, в котором жила известная нам петербургская красавица княжна Бек-Назарова, подъехал лакированный экипаж, и из него вышел почтительно поддерживаемый под руку лакеем граф Иван Семенович Скопин.

Блестящий швейцар, похожий на генерала, с достоинством открыл перед ним дверь и пропустил сначала на устланную пушистыми коврами лестницу, а затем в залу, где он был принят со всеми приличествующими его положению в обществе любезностями, усажен в покойное кресло возле камина и занят приятной беседой, в которой принимала участие мать Марии, Бек-Назарова старшая, и еще какой-то прозрачный старичок с темно-синей лентой Белого Орла через плечо. День был непраздничный, и такая торжественность старичка несколько озадачила графа.

После обычных приветствий речь, естественно, зашла о предмете, который в эти дни был у всех на устах, – о войне, о турках и о коварных англичанах, которые продолжали строить свои козни, но напыщенный вид Скопина, его безупречный сюртук и белоснежные перчатки, которые он небрежно вертел в руке, позволяли присутствующим догадываться о цели его визита, тем более что в кругу их общих знакомых уже давно поговаривали о нежных чувствах, которые он питал к Марии.

Граф достал из кармана массивный золотой портсигар и попросил разрешения закурить.

Он очень волновался, не сразу зажег спичку, прикурил с третьего раза и уронил портсигар на пол.

– Плохая примета, – не подумавши сказала Бек-Назарова-старшая. Граф быстро справился со смущением и вдруг, набравшись смелости, заявил, что пришел просить руки ее дочери.

Хотя ничего такого, чего нельзя было бы предположить заранее, в его словах не было, тем не менее княгиня растерялась и не нашлась что ответить. Лицо ее сделалось жалким, и она разрыдалась, Старичок тут же, вскочив с кресла, принялся вокруг нее хлопотать и подпрыгивать, а очень удивленный граф смотрел на княгиню во все глаза, не зная, как ему поступить: чего-чего, а столь бурного взрыва материнских чувств он никак не мог предвидеть.

– Простите, мадам, – сказал он, – если я вас обидел какой-нибудь неосторожностью. Но мое отношение к вашей дочери столь искренно и нежно, что я не счел возможным давать волю слухам и сплетням и откладывать решение своей судьбы на неопределенный срок. Мне хотелось бы сегодня же услышать ваше решение…

Столь категорическое заявление вызвало целую бурю: если до этого княгиня плакала тихо и в платочек, то теперь она откинулась на спинку кресла и залилась такими слезами, что граф смешался окончательно.

– Да скажите, что же, в конце концов, происходит в этом доме? – воскликнул он и, подняв глаза, замер с открытым ртом: в дверях напротив стояла юная Бек-Назарова. Она была так же прекрасна, как и всегда; как и всегда, лучились ее большие глаза, подчеркнутые черными стрелами бровей; как всегда, по упругим щечкам разливался очаровательный румянец и так мило подчеркивали их упругость нежные ямочки; как всегда, высокая прическа украшала ее маленькую восхитительную головку; как всегда… но, боже, что на ней за наряд, какое безвкусное коричневое платье, и этот полосатый фартук из бумажной ткани!..

– Да вы с ума сошли! – все поняв, вскочил со своего кресла граф и бросился к княжне. – Зачем? Зачем вам, такой молодой и прекрасной, этот грубый наряд сестры милосердия?! Не верю, не могу поверить, – говорил он в отчаянии. – Да знаете ли вы, наивное дитя, какие вас ожидают испытания?!

– Казалось, она уже была готова ко всему, и поэтому крики графа не произвели на нее ни малейшего впечатления.

– Объясните хоть вы ей, на какое она себя обрекает безумие, – пролепетал подскочивший сбоку старичок с синей лентой через плечо.

– Ах, оставьте меня в покое, дядя, – сказала Бек-Назарова и прошла к столу.

– Да вы просто бессердечны! – воскликнул граф. – Взгляните на вашу матушку, проникнитесь ее мольбами, пожалейте ее, наконец.