Текст книги "Клич"

Автор книги: Эдуард Зорин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

Со стороны можно было подумать, что Государственный канцлер озабочен серьезными мыслями, связанными с предстоящим совещанием. Но голова Горчакова была занята вещами, далекими и от политики, и вообще от каких-либо важных дел; всякий раз, отдыхая на этом молу, он мысленно как бы общался с людьми, многие из которых уже отошли в небытие, но прочно, прочнее, чем это небо и это море под ним, связывали его с землей, с простыми радостями и горестями, составлявшими добрую половину его долгой (удивительно долгой!) и насыщенной жизни.

Море шевелилось у ног Александра Михайловича, с шорохом слизывало в глубину разноцветные камушки, а ему представлялось, что равномерный плеск набегающих друг на друга волн отсчитывает уходящие в бесконечность годы.

Как, наверное, и у всякого пожившего человека, мысли о том загадочном и таинственном пределе, который именуется смертью, все еще занимали престарелого князя, но уже не приводили его в оцепенение, как это бывало прежде, и не вызывали отчаяния или бесполезной надежды на потустороннее вознаграждение за неоцененный при жизни труд – Горчаков не торговался с Богом и не проклинал своих современников, ибо знал себе цену и твердо верил в признание потомков.

Как бы там ни было, а российский корабль не без его участия вот уже полвека плыл по капризным волнам истории, благополучно преодолевая на своем пути и открытые штормы, и тайные рифы.

37

"В последние два дня все ожидали чего-нибудь положительного из Вены, Лондона и Берлина; получались телеграммы, сходились мы по обыкновению на совещание у государя, но дело все еще нисколько не выяснилось. Вчера, перед обедней, государь принял ген. Обручева, который представил в сжатом очерке соображения о плане кампании в Европейскую Турцию.

Вчера же была приглашена к обедне и завтраку моя жена с дочерьми. Она приехала с двумя младшими и провела в Ливадии большую часть дня", – как всегда, с завидной пунктуальностью напишет в тот вечер в своем дневнике Дмитрий Алексеевич Милютин.

Но эта кажущаяся объективность и спокойствие были обманчивы, как был обманчив и весь беспристрастный тон последующих записей.

На самом деле совещание в кабинете царя проходило на сей раз, как никогда, бурно и, несмотря на сдержанность высказываний присутствующих, носило нетерпеливый и нервозный характер.

Началось с того, что едва только все расселись по своим обычным местам, как Александр II обратился с упреками к министру финансов Михаилу Христофоровичу Рейтерну, представившему ему накануне подробную записку, в которой по неосторожности высказал свое мнение о нецелесообразности открытия боевых действий.

– Я просил вас представить подробный отчет по вашему ведомству вовсе не для того, чтобы узнать ваше мнение о том, следует ли нам начинать войну или нет, – сказал он с раздражением.

Растерявшийся от столь резкого вступления Михаил Христофорович попытался что-то сказать в свое оправдание, но царь перебил его:

– При внимательном чтении вашей записки можно заключить, что проведенные нами реформы не столько улучшили, сколько испортили положение России. Вы утверждаете, что в случае войны последствия ее будут гораздо тяжелее, чем были бы двадцать лет назад.

– Состояние наших финансов действительно оставляет желать лучшего, – выждав паузу, наконец-то вставил Рейтерн и поглядел на окружающих, словно ища у них поддержки. Но никто не поддержал его даже взглядом.

– Ваша задача заключается в том, чтобы изыскать средства к покрытию тех издержек, которые вызовет война, – сказал Александр и возвратил ему записку. – Будьте любезны, Михаил Христофорович, пересмотреть свои расчеты именно с этой точки зрения, – добавил он уже более мягко.

Рейтерн вытащил из кармана платок и нервно промокнул внезапно вспотевший лоб. Милютин отметил это не без некоторого удовлетворения: он уже неоднократно обращался к царю с жалобами на министра финансов, которые прежде оставались без всяких последствий. Экономить на перевооружении армии всегда представлялось ему по меньшей мере безрассудным.

Интересно, что скажет по этому поводу князь Горчаков?

Александр Михайлович предпочел выждать.

– Прежде чем высказать свое мнение, мне бы хотелось послушать нашего министра военных дел.

Милютин основательно приготовился к докладу.

"Сначала я изложил, собственно, военную сторону вопроса, – запишет он впоследствии в своем дневнике, – указал, сколько времени нужно на мобилизацию, на сосредоточение войск и на движение их в пределы Турции, на сколько все расчеты изменяются по времени года; выказал затруднения зимней кампании, но вместе с тем не отвергал и возможности ее, даже в некотором отношении выгоды, которые мы имеем зимой над турками и в отношении к действиям на море. Но затем я перешел к политической стороне вопроса и старался обратить внимание государя и канцлера на необходимость ясного, точного определения цели и предмета военных действий и на опасные последствия могущего быть столкновения с европейской коалицией".

– Помилуйте! – выслушав его, воскликнул Горчаков. – Но мне довольно странно слышать все эти "если" из уст военного человека. В вашем представлении нет ничего определенного, а только одни предположения. Создается такое впечатление, что речь идет не о войне, а о каких-нибудь безобидных маневрах. Почему вы думаете, что счастливые обстоятельства непременно будут на стороне турок?

– Я ставил гипотезы наиболее правдоподобные, – возразил Милютин.

– Ну а если европейские державы все-таки не выступят против нас, что более вероятно?

– Дай-то Бог, – сказал Милютин, – но все же гораздо опаснее действовать в надежде только на счастливые случаи. Однако не будем спорить, Александр Михайлович, ведь я не отказываюсь выслушать и ваши комбинации.

– Да-да, – сказал царь, – не ссорьтесь, господа. Мы собрались здесь сопоставить наши мнения. Дело слишком серьезно, чтобы сводить личные счеты.

Горчаков хотел было возразить, что ничего личного против Милютина он не имеет (очевидно, то же самое сказал бы и Милютин), но решил, что выяснение столь щепетильного вопроса лучше отложить до следующего раза.

"Тогда он начал чтение длинной записки, составленной бароном Жомини, – записал в дневнике Милютин, – о предлагаемом ходе дальнейших переговоров, о необходимости немедленного отправления Игнатьева в Константинополь, об ожидаемом влиянии на конференцию угрожающего положения России и закончил тем, что в случае неуспеха этой конференции останется – силой оружия принудить Турцию к уступкам".

Царь не перебивал Государственного канцлера и во время чтения несколько раз кивнул головой, как бы выражая этим свое с ним согласие.

Тем не менее Милютин сказал:

– В записке канцлера представлены разные случайности, но в числе их я все-таки не вижу тех именно, на которые я указывал и которые кажутся мне наиболее вероятными.

– Вы имеете в виду коалицию западных держав? – спросил Александр.

– Именно, – подтвердил Дмитрий Алексеевич. – Считаю необходимым еще раз обратить на это особое внимание.

– Но, любезный Дмитрий Алексеевич, – улыбнулся Горчаков, – вы просто невнимательно слушали мою записку: об этом сказано много и достаточно подробно.

– Хорошо. В таком случае объясните мне, пожалуйста, как нам предстоит вести себя, если, например, перемирие, на которое вы уповаете, не состоится?

Горчаков сделал нетерпеливый жест рукой, собираясь ответить, но Милютин продолжал:

– Существует и другая возможность: если перемирие все-таки состоится на шесть недель, но на конференции все державы придут к единогласному заключению, которое мы не сможем принять, то не придется ли нам тогда объявить войну не одной Турции, а целой Европе?

Горчаков с улыбкой протер очки и снова водрузил их на нос. Все молчали, глядя на Государственного канцлера, который, казалось, не испытывал никаких неудобств от столь резко поставленных вопросов.

– Ваши предположения, любезнейший Дмитрий Алексеевич, я мог бы продолжать до бесконечности. Этак-то вы и вовсе загоните нас в тупик, из которого будет только один выход: принять любой ультиматум и сидеть сложа руки. Вспомните-ка лучше нашу старинную поговорку: волков бояться – в лес не ходить. Конечно, всякое вооруженное столкновение чревато опасными последствиями, но для чего-нибудь все-таки существует дипломатия, или вы намерены и нас подчинить своему ведомству?

Последние слова, произнесенные Александром Михайловичем, вызвали среди присутствующих оживление. Царь взглянул на часы и объявил совещание прерванным по случаю молебствия и предстоящего парада собственного его императорского величества конвоя.

Здесь следует заметить, что как в Петербурге, так и в Ливадии, да и везде, где останавливался Александр II, однажды заведенный ритуал придворной жизни соблюдался неукоснительно и строго. Никакие важные и срочные дела не могли нарушить этого обязательного для всех распорядка: в мороз и в дождь, в грозу и в бурю – при любой погоде и при любых обстоятельствах точно по часам и без опоздания состоялись парады, приемы, прогулки и молебствия.

Поэтому никто не удивился замечанию царя: бювары были закрыты, портфели с бумагами защелкнуты на замки, и все отправились на площадку перед дворцом, где должны были пройти церемониальным маршем казаки.

Затем последовал завтрак, во время которого также никто ни словом не обмолвился о беспокоивших всех делах, и только после этого, несколько передохнув на веранде и полюбовавшись открывающимся отсюда восхитительным видом на море, обменявшись между собою ничего не значащими любезными фразами, участники совещания снова удалились в кабинет царя.

Видимо, Александр И уже продумал свое выступление и потому произнес короткую речь, в которой сжато резюмировал свои соображения, состоящие в следующем: Игнатьев завтра же отправится в Константинополь; в две или три недели станет совершенно ясным – следует ли ожидать какого-либо результата от конференции; в случае неудачи Игнатьев устранится от какого-либо в ней участия, и тогда начнется мобилизация войск, что следует планировать примерно на 1 ноября; мобилизация еще не будет означать объявления войны; только в случае крайней необходимости мы решимся ввести наши войска в пределы Турции, что следует приурочить примерно к началу декабря; кампания должна быть сколь можно быстрая; прежде перехода через границу следует заключить конвенцию с Румынией.

По тону заявления и по некоторым проскользнувшим в нем своеобразным словечкам Милютин догадался, что оно, прежде чем быть зачитанным, побывало в руках Государственного канцлера и даже, может быть, Жомини, хотя некоторые довольно резкие выражения были совсем не в духе Горчакова.

– Имеются ли еще какие-нибудь соображения? – спросил царь, чувствуя некоторое облегчение от того, что дело, которое его беспокоило все эти дни, так или иначе решилось; радовало царя и то, что он нашел весьма благоприятный выход, чтобы не обидеть ни тех, кто склонял к мирному разрешению кризиса, ни славянофилов, призывавших к войне.

Милютин попытался было напомнить о неблагоприятных последствиях нашего перехода через турецкую границу в 1853 году, следствием чего явилась печальной памяти Крымская война, восстановившая против России едва ли не всю Европу, на что царь холодно заметил, что сейчас, слава Богу, семьдесят шестой год.

Горчаков промолчал, ни Адлерберг, ни цесаревич так и не вымолвили ни слова, Рейтерн после полученной от Александра взбучки тоже предпочитал оставаться в тени.

Когда уже собирались расходиться, Николай Павлович Игнатьев вдруг заметил, что прибытие его в Константинополь попадет как раз на начало байрама, что весьма некстати. Царь помедлил и вопросительно взглянул на Горчакова.

– Думаю, что это не столь важно, – сказал князь и ободряюще пожал Игнатьеву руку. – Поверьте, Николай Павлович, я прекрасно понимаю ваши чувства, но теперь время работает против нас. Соберитесь со всем вашим мужеством и помните, что многие вопросы вам придется решать совершенно самостоятельно. Не мне вас учить. Местные условия вы знаете намного лучше нас. В случае необходимости вам предоставляется право составить по собственному усмотрению меморандум для предъявления представителям европейских держав. Я же со своей стороны прикажу подготовить для вас необходимую записку…

Прощаясь, царь обнял Игнатьева и перекрестил.

На этом совещание было закончено.

38

Из дневника Д.А. Милютина:

"7 октября. Четверг. – Вчера провел весь день в Симеизе, сделал большую прогулку в Алупку; вечером посетил нас сосед, кн. С.М. Воронцов. Много толковали о том, что делать обитателям южного берега в случае войны: кто советовал теперь же убираться поживу-поздорову, кто – замуровать окна и двери дома и т. д. Жена моя решительно объявила, что останется на месте, и для ограждения дома от хищничества просила только оружия для своей прислуги и рабочих. – К ночи мы с Обручевым возвратились в Ливадию.

Сегодня я нашел здесь настроение еще более мрачное, чем было прежде. Королева английская, не получив согласия своих министров на предложение свое отправить собственноручное письмо к нашему государю, предложила, по крайней мере, личное объяснение государя с послом, английским лордом Лофтусом. Государь изъявил на это полное согласие, хотя не предусматривает большой пользы от этого свидания. Другое известие из Лондона – что Англия решилась в случае нашего вмешательства занять своими войсками и флотом Константинополь. С другой стороны, более успокоительное известие – о разномыслии, обнаружившемся в совете министров, между Дизраэли и Дерби: первый предлагал прямо разрыв с Россией, последний – не согласился. Из Берлина получены сведения крайне бесцветные: германский кабинет "не встречает препятствия" согласиться на предлагаемое нами 6-недельное перемирие, – однако же и не берется поддерживать наши требования, чтобы не поссориться с другими своими "друзьями". Если таков будет окончательный ответ Германии, то, спрашивается, какую же выгоду извлекает Россия от своей пресловутой дружбы и тесного союза с Германией? Кажется, сам государь начинает разочаровываться насчет этого друга; относительно же Австрии – разочарование уже совершившийся факт.

Сегодня Государственный канцлер сказался больным и не приехал из Ореанды в Ливадию, так что обычное совещание произошло в его отсутствие. Государь прочел нам последние телеграммы, в числе которых было известие о прибытии Игнатьева в Буюк-Дарэ, об отказе Сербии и Черногории на предложение 6-месячного перемирия и проч. После совещания я пошел пешком в Ореанду и навестил кн. Горчакова; застал его в постели (но, полагаю, – не по болезни, а после обычного послеобеденного сна). Он опять оспаривал мои опасения коалиции против нас, даже сомневался в намерениях Англии довести дело до разрыва с нами; однако ж заметно, что он поддерживает свой тезис только из самолюбия, сам не вполне веря себе. В голосе его слышится сомнение и сознание неудачи своей…

8 октября. Пятница. – Утренние телеграммы сегодня несколько успокоительнее прежних: из Вены уведомляют, что последнее письмо нашего государя произвело на Франца-Иосифа очень хорошее впечатление; он будто бы изъявляет полное согласие на наши предложения. Игнатьев телеграфирует из Константинополя, что он имел весьма дружелюбные объяснения с представителями Австрии и Италии (Зичи и Корти), что оба они обещали поддерживать его и не противиться 6-недельному перемирию. Государь прочел мне эти телеграммы при моем обыкновенном докладе; совещания же не было. Горчаков не приехал в Ливадию по причине дурной погоды.

После вечернего собрания государь позвал меня в кабинет вместе с гр. Адлербергом и прочел вновь полученные телеграммы. Англия не настаивает на 6-месячном перемирии и готова согласиться на наши предложения, предоставляя нам самим войти в соглашение с Портой. Таким образом, Игнатьеву открывается свободное поле действий. Французский посол Бургоэн в объяснениях своих с Игнатьевым высказался совершенно в нашем смысле. "Я готов служить вам затычкой в ваших отношениях с сэром Эллиотом", – сказал он Игнатьеву.

Известия эти вдруг изменили настроение государя и императрицы. "Наблюдается поворот". Лорд Лофтус должен выехать из Петербурга завтра или в воскресенье. Кн. Горчаков уже начинает заботиться об инструкции Новикову для заключения с Австрией конвенции! Не слишком ли рано? Странная торопливость для 78-летнего старца! Барон Жомини и другие дипломаты наши не разделяют очарования канцлера и предусматривают в ожидаемом из Вены ответе новые козни и хитрости. Увидим.

10 октября. Воскресенье. – Полученные вчера утром новые телеграммы подтверждают предшествующие благоприятные известия. Канцлер думает, что повороту в английской политике могли способствовать наши серьезные военные приготовления.

Бывший в нашей службе полковник Кишельский возвратился с театра войны с самыми грустными сведениями о положении дел в Болгарии; все мечты болгарских деятелей разлетелись в прах. Оказывается, что и в этом случае одной из причин неудач были опять раздоры между нашими русскими деятелями, которые ведут дело славянское в угоду себе самим, сообразуясь с личными своими видами и честолюбивыми похотями…

11 октября. Понедельник. – В 1-м часу было у государя совещание: наследник цесаревич, кн. Горчаков, гр. Адлерберг и я.

Прочитаны были полученные телеграммы и донесения послов; на одной из телеграмм государь сделал отметку, что признает полезным снова пригласить кабинеты берлинский, венский, римский и парижский поддержать наше требование в Константинополе о кратковременном перемирии, на 6 недель и не более 2 месяцев. Кн. Горчаков начал было возражать, признавая это ненужным; государь вспылил и обошелся с канцлером очень резко; однако ж потом попросил у него извинения и обнял его.

После завтрака я был опять у государя, сперва один, а потом вместе с Тотлебеном, который доложил государю о мерах, принимаемых для защиты приморских пунктов, а также о предложении американца Лея продать нам изобретенные им самодвижущиеся подводные торпедо.

После обеда государь подошел ко мне и сказал на ухо, что, вследствие нашего утреннего разговора о ген. Тотлебене, решается командование Дунайской армией поручить не ему, а великому князю Николаю Николаевичу, которого уже и вызвал сюда. Он приедет вместе с цесаревной, которую ожидают в субботу".

39

Как мы уже заметили из дневника Дмитрия Алексеевича Милютина, начало октября в Крыму было отмечено не только внезапно испортившейся погодой, но и пасмурным настроением, которое охватило царя и его ближайшее окружение в связи с резко ухудшившейся международной обстановкой.

Общая картина представлялась еще более мрачной и неприглядной вследствие телеграмм, поступающих из Сербии: последовав совету Александра II, князь Милан отверг турецкие условия перемирия, и теперь его армия стояла накануне полного разгрома. Надежды Горчакова на мирное урегулирование конфликта не оправдались, славянофилы торжествовали, на повестку дня был поставлен вопрос о частичной мобилизации армии. Николай Павлович Игнатьев в Константинополе прилагал неимоверные усилия, чтобы спасти положение, в Петербурге и Москве среди обывателей распространялись самые невероятные слухи.

И вот как раз в один из этих тревожных дней в Подольске, в доме уездного врача Константина Борисовича Бонева, с которым мы уже мельком познакомились в начале романа, собрались его давнишние приятели, все болгары, и среди них только что приехавший из Москвы Димитр Лечев, который был встречен радостными приветствиями и дружескими объятиями.

– Снимай шинель и садись к столу, – сказал наконец растроганный Бонев, – мы как раз заняты тем, что читаем письмо Ивана Кировича Кишельского.

Лечев снял шинель, встряхнув ее (ночью, по дороге из Москвы в Подольск, выпал сильный снег и сразу же ударили морозы), повесил на гвоздик в прихожей и, приблизившись к столу, познакомился с сидящими. Их было пятеро – все чернявые, с сильным загаром на лицах, что свидетельствовало о длительном пребывании на воздухе и на солнце. Гости Бонева были не просто болгары, но болгары, вернувшиеся из Сербии и испытавшие на себе все тяготы тамошнего своего унизительного положения.

– У нас отобрали не только оружие, но даже одежду, – сказал один из них, на вид самый пожилой и бывалый. – Многие из наших товарищей умерли по пути. Некоторые, окончательно обессилев, остались в Бухаресте.

– Подумай, какие подлецы! – воскликнул Бонев. – Но ты послушай, послушай, о чем пишет Кишельский. Это же просто возмутительно.

Димитр сел на предложенное ему место, поближе к самовару, с удовольствием отпил из чашки несколько глотков горячего чая и приготовился слушать. То, о чем говорили болгары, было ему достаточно хорошо известно и по личному опыту – уже и в ту пору, когда он сам находился в Сербии, на волонтеров поглядывали косо.

Пожилой болгарин, тот самый, который только что говорил о бедственном положении соотечественников, расправил лежавший перед ним на столе мятый листок бумаги и стал читать глухим от волнения голосом:

– "Как задунайский болгарин я служу России, этой второй по духу и крови родине своей, с лишком 20 лет, вместе с этим столько же лет работаю и в пользу свободы своей первой родины – Болгарии – и всегда пламенно ждал и ловил удобный момент всеобщего потрясения постыдного и бесчеловечного ига турок; наконец, вот и момент; он уже давно наступил и продолжается, но я, к моему крайнему прискорбию, вследствие не от меня зависящих обстоятельств очутился вне текущих военных действий, то есть вне своей по духу и долгу обязанности. Признаться, мне перед самим собою даже стыдно, что я далеко от военных с турками действий, от которых меня отклонили эгоизм и непомерное честолюбие генерала Черняева. На мое прямое в делах участие смотрит вся Болгария, а я вот уже два месяца после данной мне отставки бесплодно бьюсь и отыскиваю базис своих операционных действий…"

Письмо, судя по его содержанию, было адресовано Милютину и, видимо, кем-то скопировано. После изложения мотивов, вынудивших его выехать на театр военных действий, генерал Кишельский выражал благодарность России за щедрые пожертвования в пользу защиты безоружных семей болгар от дикого и истребительного фанатизма турок; с помощью генерала Фадеева ему удалось закупить несколько батарей и двадцать тысяч ружей Шаспо. Проездом через Валахию Кишельский убедился в том, что при средствах можно было бы в две недели собрать более десяти тысяч бежавших из Турции болгар с целью сразиться с врагами своей родины. Но валахское правительство всячески мешало им организоваться. Все эти молодые люди с радостью готовы были поехать за ним в Сербию.

"Приехал я в Сербию, – писал далее Кишельский. – Князь Милан и правительство его, по-видимому, единогласно приняли мое предложение об организации в Сербии, именно в Кладове, болгарской дивизии; но так как эта местность входит в район главнокомандующего Тимокско-Моравской армии, которому предоставлено право самостоятельного распоряжения, то князь нашел нужным, чтобы я заручился бы и его согласием, поэтому и посоветовал мне отправиться в Делиград к генералу Черняеву.

Но его превосходительство, вследствие ли своего чрезмерного честолюбия или же из боязни не потерять настоящего до ультрамаксимума избалованного обаяния, при первом же слове об организации в Сербии болгарской дивизии пришел в исступление от одной мысли, что эта русско-болгарская дивизия, перешедши сербскую границу, будет действовать от него независимо и что при материальных и боевых средствах она легко может дойти там и до состава целой армии, которая под командою русского генерала могла бы легко затмить всю безуспешность сербской армии и славу великосербского главнокомандующего; и что она могла бы также отвлечь от него и все денежные, санитарные и прочие всевозможные пособия России и добровольцев ее.

Сообразив все это и многое другое, генерал Черняев тут же наотрез отказал мне в этом, говоря: "Вы хотите на плечах Сербии и ее кровью освободить Болгарию?" и т. д. Меня он упрекал: "Почему вы четыре месяца тому назад не бежали, как бежал я из России, чтоб организовать болгарское восстание?" Но где, как и чем вооружить это восстание – все это не входило в расчет главнокомандующего Сербии…

Озлобленный в высшей степени на болгар, он и сербская омладина принялись и словесно, и печатно укорять и унижать в иностранных сербско-австрийских и даже в русских газетах целую болгарскую нацию, приписывая болгарам всевозможные в мире пороки, а именно: "что они до крайности трусы и всюду бегут от неприятеля, что они ленивы, лгуны и что болгарские волонтеры в Сербии даром едят сербский хлеб". При сем Черняев добавил, "что из болгар и десяти даже человек не пало в сражениях". Между тем как из 4 тыс. болгарских волонтеров убито более 1700 человек, и на днях будет ему доставлен даже именной список павших болгар. Замечательно при сем, что ни одного нет раненного в спину и с простреленными и изувеченными пальцами.

Говорят, что с моим приездом в Сербию он объявил волонтерам, что будто заказал им в Вене зимнюю обмундировку; то же самое он и мне лично сказал, когда я передал ему, что волонтеры ходят голы и босы и что я просил его превосходительство господина Токарева о возможном снабжении их бельем и хотя бы старыми шинелями, и что я оставил военному министру г-ну Николичу в виде залога, из выданных мне 10 тыс. франков, 5 тыс. франков на блузы и панталоны болгарским волонтерам. Но Черняев отбросил мое предложение, говоря, что он сам оденет и организует болгарских волонтеров и что у него более 200 тыс. рублей в банке. Однако я узнал от только что возвратившихся из Сербии очевидцев, что болгарские волонтеры, не выдавшие себя за старосербов, и теперь еще ходят, как и прежде, босы и голы, без сумок и патронташей и всегда в авангарде, с простыми, даже без штыков, ружьями и что патроны свои они кладут за пазухой, которые при первом дожде превращаются в совершенно негодный для боя материал…

Между тем в настоящее время оскорбленные болгары, вследствие предосудительных поступков генерала Черняева, сосредоточиваются в Бессарабии и ждут возможности там вооружения и распоряжения.

Поэтому покорнейше прошу ваше высокопревосходительство исходатайствовать разрешения кадров для пополнения их молодыми болгарами, которые, будучи совершенно разорены турками, скитаются теперь без работы, без приюта и куска хлеба. Если эти молодые болгары будут по присяге поступать в русскую военную службу и будут вооружены закупленными для них же 20 тыс. ружьями при 4 батареях, – я полагаю, что это будет полезно как для православных там жителей, так и для России…

Излагая все обстоятельства и весь ход моих действий, смею покорнейше просить ваше высокопревосходительство, ввиду столь неопределенной теперь политики, направить мою деятельность сообразно нынешним обстоятельствам в пользу текущих и будущих предприятий на Балканском полуострове.

Отставной генерал-майор Кишельский".

– Вот видишь, Никола, – сказал Константин Борисович, когда чтение было закончено, – дело наше не потеряно, а только начинается. Я уверен, что письмо Ивана Кировича Милютин не оставит без внимания. Уже и сейчас кое-где поговаривают, что есть даже секретный план на случай войны, предусматривающий создание болгарского ополчения.

– Насколько я понял, – заметил Димитр, обращаясь все к тому же Николе, читавшему письмо, – вы не просто случайный человек, но участник событий, и даже знакомый генерала?

– Совершенно верно. Но разрешите прежде представиться – Никола Цапков, – ответил пожилой болгарин и слегка приподнялся со своего места.

– Очень приятно, поручик Лечев, – сказал Димитр. – И еще вопрос: не мог ли я раньше видеть вас под Бела Планкой?

– Постойте, постойте-ка! То-то же и вы показались мне знакомы. Вы командовали на левом фланге, не так ли?

– Все правильно. Значит, я не ошибся – именно вас я видел у знамени, когда башибузуки в третий раз попытались овладеть высоткой.

– Генерал Черняев заткнул нашими волонтерами брешь, которая образовалась после того, как полегли сербы.

– И вас ранило, а мы отступили. Я еще тогда подумал: "Вот храбрец!.." Но объясните, как же вам все-таки удалось спастись от турок?

Польщенный похвалой, Цанков порозовел:

– Я был без сознания, а ночью очнулся и добрался до наших. С тех пор мне больше не доводилось участвовать в боевых действиях. А вы, как я вижу, вернулись благополучно и без тяжелых ранений?

– Так, была маленькая царапина, – отмахнулся Лечев. Рассказывать о том, как после ранения под Бабана-Главой он был отправлен в Делиград, а оттуда вместе с Зарубиным на турецкую территорию, где, выдав себя за немецких корреспондентов, они свободно разъезжали по тылам и собирали сведения о дислокации войск, он не имел права.

– Скажи-ка на милость, – вмешался в их разговор Бо-нев, – а я и не знал, что ты участвовал в деле под Бела Планкой. Что же ты об этом ни в одном из своих писем и словом не обмолвился?

– Да полно, Константин Борисович, писал я вам и о Бела Планке, и еще кое о чем, – улыбнулся Димитр.

– Ладно-ладно, – обнял его за плечи Бонев. – Вижу, моя наука для тебя даром не прошла.

Беседа потекла по обычному руслу, посыпались остроты и прибаутки, на которые особенно щедры были габровцы Венко Мынзов и Тодор Дринов, оба сербские волонтеры, но не теряли из виду и главное: письмо Кишельского произвело на всех сильное впечатление.

Никола Цанков уже размечтался о том дне, когда свершится задуманное.

– Представляешь себе, Костя, – говорил он, глядя на Бо-нева, – въезжаю я на белом коне в родную деревню: музыка играет, пушки палят, девчата бросают цветы – и все такие красивые и нарядные, а я гляжу по сторонам с достоинством, одежа на мне справная, на боку сабля, за спиною карабин, сапоги новые блестят на солнце.

– Ишь ты, – поддел его Мынзов, – набегался у Черняева в ошметках, так чтобы сразу ему и сапоги!

– Да как же иначе? – удивился Никола. – На родной ведь земле, и не просто какой-нибудь там мазурик, а воин болгарского ополчения.

– Так уж непременно и ополчения, – сказал Дринов.

– Непременно, – подхватил Константин Борисович. – Да и Кишельский о том же пишет, чтобы стало наше ополчение надежной опорой в новой Болгарии. Я лично только так и думаю: придет день, и вокруг горстки храбрецов, которые первыми перейдут за Дунай, соберутся тысячи…

– Ох, сладко ты говоришь, Константин Борисович. А что, как посадят русские нам на шею своих воевод, да станут те воеводы пить из нас кровушку не хуже султанских беев?..

– Хватит чепуху городить! – одернул Дринова Никола. – Вот он всегда так – любой праздник испортит.