Текст книги "Клич"

Автор книги: Эдуард Зорин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Горчаков остался доволен собой. Ему понравилось и то, как ловко он напомнил о переговорах с лордом Лофтусом. Английский посол показался ему продувной бестией и ловкачом, но не настолько же ловкачом, чтобы обвести вокруг носа его, старого и прожженного дипломата!..

Это Александр Генрихович Жомини еще способен упиваться его красноречием, но канцлер понял, что лорд приехал в Ливадию вовсе не для того, чтобы решить вопрос о совместных действиях; можно было сразу предположить, что Биконсфилд не станет связывать себя какими бы то ни было конкретными обязательствами: политика английского кабинета вряд ли претерпела какие-нибудь серьезные изменения. Ведь это же смеху подобно, что разговор в кабинете царя начался не с вопроса о мире и созыве конференции, который беспокоил всех, в том числе и английскую королеву, а с исторических экскурсов, во время которых и всплыло это пресловутое завещание Петра. Александр II долго слушал его, наконец не выдержал, возмутился и заявил, что по этому поводу будет опубликовано официальное опровержение. Посол, казалось, был полностью удовлетворен, а у присутствующих сложилось довольно забавное впечатление, будто он и прибыл-то сюда лишь за тем только, чтобы проверить подлинность этого состряпанного западными политиками подложного документа.

Выйдя из кабинета царя, Лофтус оживился, за ужином был любезен и остроумен и, сидя возле императрицы, убеждал ее оставаться подольше в Крыму: "Поверьте мне, опасность миновала, а в Петербурге отвратительная погода".

Вот оно, оказывается, в чем дело: достаточно было Августу Лофтусу появиться в Ливадии и побеседовать с царем, чтобы снять все проблемы, на решение которых было потрачено столько нервов, бумаги, чернил и человеческой крови!

"А ведь не дурак. За кого же он нас принимает?" – сердито подумал Горчаков. Наверное, тогда у него и промелькнула впервые мысль о том, чтобы послать письмо Шувалову, а дабы содержание его не осталось достоянием лишь узкого круга лиц, опубликовать слегка выправленный текст еще и в "Правительственном вестнике".

Горчаков сладко потянулся и встал, чтобы размять спину. Но, сделав несколько шагов по застланному во весь кабинет пушистому ковру, изобразил на лице болезненную гримасу и снова опустился в кресло: проклятые ноги совсем не дают покоя. Если бы не эта неожиданно привязавшаяся хворь, то он и сейчас отплясывал бы на балах, даром что к концу подходит восьмой десяток.

Через полчаса он уже крепко спал на диване, накрывшись пледом и по-детски поджав под себя босые ноги.

На следующий день пришло известие, что турки согласились на перемирие.

46

"№ 254

Бухарест

Многоуважаемый Иван Сергеевич!

Приветствуем Вас и всех Ваших неутомимых сподвижников с нравственной победой, одержанной торжественно, истинно братским самопожертвованием единоплеменного нам народа, доказавшего своими великими жертвами всему миру, что он решился твердо довершить завещанное его славными предками святое дело освобождения и нравственного объединения славян. Честь и слава славянским комитетам, расплодившим на святой Руси сию спасительную для славян идею: хвала и Вам, Иван Сергеевич, не упустившему из руки кормило заветной идеи даже во времена самые критические и враждебные для нее.

Ввиду священного братского союза славян, Болгарское центральное благотворительное общество в Бухаресте, движимое чувствами глубочайшей признательности и уважения к многолетней и многополезной деятельности Вашей на пользу славянства, считает своим непременным долгом поднести Вам от имени всех своих отделов свой диплом на звание Почетного члена, согласно с общим одобрением всех членов в заседании общества 25 октября 1876 года.

Примите уверение всей болгарской эмиграции и всех отделов общества в Румынии и Болгарии в совершенном к Вам почтении и преданности.

Председатель: К. Цанков

Вице-председатель: Ол. Панов

Члены: П. Хр. Высковский, Ив. Кавалджиев, С. Стамболов, Д.П. Иванов

Секретарь: И. Вазов".

У Лечева был адрес, по которому он должен был обратиться сразу же по прибытии в Бухарест.

Румынская столица поразила его своим многолюдьем и европейским блеском. По широким улицам и проспектам проезжали лакированные экипажи, нарядная и беспечная толпа фланировала по бульварам, заполняла магазины и кафе.

Впечатление было бы еще более безмятежным, если бы нет-нет да не мелькали среди тщательно и со вкусом одетых, вполне респектабельных господ и дам то поношенный китель, то потертые шаровары, принадлежавшие усталым и изможденным людям, в которых легко было распознать бывших волонтеров.

Мир был неустойчив и зыбок. И здесь, как и всюду, за блеском и изобилием скрывалась тщательно замаскированная тревога.

По мере того как Лечев удалялся от центра, картина менялась; наконец, сверившись с адресом, который ему был дан в Петербурге, он прошел еще немного и очутился в грязном и запущенном квартале, где на нависающих над улицей балконах сушилось белье, а во дворах копошились чумазые ребятишки.

Поднявшись на второй этаж облупившегося от сырости дома, Лечев обратился к пожилой рыхлой женщине с тазом под мышкой, не знает ли она, где проживает господин по имени Панарий Кулев.

Женщина оглядела его с головы до ног, видимо, несколько озадаченная его франтоватым видом, и молча указала на дверь, перед которой он стоял.

Лечев вежливо поблагодарил ее и постучался.

– Войдите, – ответили ему с той стороны по-болгарски; он толкнул дверь и оказался в довольно уютной комнате, никак не вязавшейся с внешним обликом дома: стены ее были оклеены дорогими обоями с позолотой, над широкой оттоманкой висел ковер, по полу вилась пушистая дорожка, мебель была самой изысканной, свидетельствующей о тонком вкусе ее владельца; вдоль одной из стен тянулись стеллажи, уставленные старинными книгами в кожаных переплетах.

Лечев замешкался у порога.

– Да не топчитесь вы, проходите же, – произнес невидимый хозяин, и тут в противоположной двери появился человек с взлохмаченной седой головой и морщинистым подвижным лицом.

Лечев представился.

– Я вас ждал, – сказал Панарий Кулев, быстро проходя на середину комнаты. – Давайте, что там у вас.

Лечев в некотором смущении протянул ему пакет.

Кулев распечатал его быстрым нервическим движением пальцев и не прочитал, а как-то словно бы скользнул по нему взглядом. Лечеву даже показалось, что он не проявил к письму ни малейшего интереса. Но это было не совсем так. По вопросам, которые задавал Кулев, было ясно, что он до мелочей запомнил его содержание.

– Несколько дней вам придется пожить у меня. Вон в той комнате. – Кулев указал взглядом на дверь, из которой недавно вышел. – Для вас приготовлено все необходимое.

– Документы? – спросил Лечев.

– И документы. – Кулев впервые улыбнулся, и улыбка выгодно преобразила его лицо: оно стало приветливым и довольно симпатичным. – А знаете, я представлял вас значительно старше! – Восклицание это вырвалось у него непроизвольно (в прищуре глаз промелькнула хитроватая лукавинка). – Ради Бога, не обижайтесь. Давайте договоримся сразу: здесь вы покуда в моей власти, так что потерпите и некоторые мои чудачества. Конечно же, вы менее всего ожидали увидеть перед собою человека сугубо штатского, этакого книжного червя… Я действительно книжник, в чем вы сможете легко убедиться, взглянув поближе на мою библиотеку – древние и средневековые авторы.

Лечев согласился с ним: в самом деле, подбор книг несколько озадачил его.

– Ага, вот видите! – воскликнул Кулев. – Очень хорошо, что вы обратили на это внимание. Послушайте, что я вам скажу, молодой человек: перед нами сейчас стоит грандиозная задача. Освободив свою несчастную родину (час этот недалек, и ваше присутствие здесь – лишнее тому доказательство), мы должны, мы обязаны (слышите?) заново переписать ее историю, которую выжигали и коверкали на протяжении пяти столетий. Эти книги, – он любовно повел взглядом в сторону тяжелых стеллажей, – свидетельствуют о нашем прошлом… Задача прекрасна, не так ли? Кстати, вы не знакомы с Иваном Вазовым?

– Кажется, он секретарь центрального благотворительного общества, или я ошибаюсь?

Перед поездкой в Бухарест Лечев изучил все документы, связанные с болгарской эмиграцией.

– Нет, не ошибаетесь, – сказал Кулев. – Интеллигентнейший и умнейший человек, прекрасный публицист и очень талантлив. В этом доме он довольно частый гость, и, если представится случай, я вас непременно познакомлю. Приходя ко мне, Вазов часами роется в книгах, делает выписки и, кажется, намеревается писать большую вещь. И все это – несмотря на серьезную занятость, – трудолюбия хоть отбавляй. Да-да, всем нам теперь предстоит трудиться за двоих, за троих, за десятерых…

Вдруг он осекся и замолчал, словно вспомнил что-то очень важное.

– Извините меня, ради Бога, – сказал Кулев. – Ведь вы только что с поезда, несомненно, голодны, а я вовлек вас в высокие материи. Вот наглядное проявление одного из моих чудачеств: люблю поговорить. Терпите, впереди у нас еще два дня. Впрочем, если вам станет со мною скучно, можете погулять по Бухаресту – весьма любопытный город, моя вторая родина.

– Вы из каких мест? – поинтересовался Лечев.

– Из Плевны. Но родители перевезли меня сюда, когда я еще был ребенком. Увы, печальная участь многих из нас. Весь квартал, в котором я живу, заселен нашими соотечественниками. А вы родились в России?

– Нет. Я родом из Демиртепе.

– Кажется, это где-то возле Шипки?

– Совсем рядом. Но в памяти осталось немногое: виноградники, горы, лес по горам. Наше селение сожгли турки. Я воспитывался в Одессе, учился в Московском университете, но не закончил, сражался в Сербии.

– Ничего, вы еще завершите ваше образование, я вас уверяю, – мягко произнес Кулев и дотронулся до его плеча.

…Через два дня надежные люди переправили Лечева за Дунай. В кармане его были документы на имя турецкого негоцианта Юсуфа Яргаки.

47

Совсем с другим заданием и совсем другим путем пробирался на турецкую территорию Зиновий Павлович Сабуров.

Современному читателю может показаться странным и даже неправдоподобным, что человек, не имеющий специальной подготовки, был использован для выполнения столь ответственного и опасного мероприятия. Но удивляться нечему: в то время еще не существовало разведывательных учреждений, как таковых; они появились позже – интересующие соответствующие инстанции сведения подчас добывались даже из случайных рук.

В связи с этим, несколько забегая вперед, хочу привести один весьма примечательный случай, зафиксированный в дневнике генерала М.А. Газенкампфа, находившегося во время военных действий при штабе главнокомандующего Дунайской армией великого князя Николая Николаевича, 16 сентября 1877 года он записал следующее:

"…Прибыл сюда некий Карол (Карл) Тэвис, называющий себя отставным "генералом" североамериканской армии. В качестве корреспондента одной из американских газет явился ко мне и без околичностей предложил быть нашим шпионом в турецкой армии. Он-де сочувствует идее войны: сам бился в 1861–1865 гг. за освобождение рабов и с бою взял все чины, до генеральского включительно. Он еще в Крымскую войну сражался против нас в турецкой армии, впоследствии подолгу бывал и живал в Константинополе, Адрианополе, Салониках, Галлиполи, Смирне, основательно знает турецкий язык, имеет знакомых и даже друзей в среде турецких пашей и сановников. В Бухаресте существует целое английское секретное бюро, состоящее в тайном ведении газеты "Дейли телеграф", Кингстона, которое занимается сбором сведений о нашей армии и сообщает их через турецкого посланника в Вене в Константинополь. Тэвис предлагает такой план: пусть его изгонят из нашей армии под тем предлогом, что нам сообщены сведения о его прежней службе в турецкой армии и его теперешних связях с нею; а он тогда вернется в Бухарест, явится к Кингстону и попросит у него рекомендательное письмо к великому визирю Эдхему-паше с целью допущения его корреспондентом в турецкую армию. Стоит ему туда попасть – и он устроит регулярную передачу сведений. Просит оплатить только его разъезды, а по окончании кампании – дать ему орден".

Правда, в данном случае мы имеем дело, скорее всего, с авантюристом, хотя заявление американского подданного о его сочувствии нашей освободительной миссии выглядит очень искренне.

Зиновий Павлович Сабуров, как мы знаем, принадлежал совсем к иному типу людей, и тем не менее с момента перехода границы его образ действий во многом должен был совпадать с тем, который выбрал для себя мистер Тэвис.

В Бургасе Сабурова ждал некто Стоил Радев, участник апрельского восстания и пламенный патриот. Брат Стоила с маленьким отрядом до сих пор сражался против турок в Родопских горах и слыл отчаянным храбрецом.

В Бургасе у Стоила была небольшая лавка по продаже антикварных вещей: жены тамошних вельмож часто заходили к нему, чтобы приобрести старинные драгоценности, а Радев в свою очередь благодаря им был вхож в богатые турецкие дома. Однако наибольшее предпочтение отдавал он дому купца и скотопромышленника Арап-Хасана, брат которого Селим жил в Стамбуле и пописывал для одной из второстепенных газет; тем не менее связи его были обширны, а один из его собутыльников сотрудничал в американской газете "Зорницы", выходившей на болгарском языке. Отношение к гражданам североамериканских штатов в Турции было весьма почтительным, и Радев уже подготовил для Сабурова благодатную почву: скоро к нему в Бургас должен приехать его старинный знакомый – подданный британской короны, собиратель древностей и журналист, проживший несколько лет в Афганистане, Энхони Холгейт, путешествующий инкогнито по Ближнему Востоку; Холгейта интересуют последние события, и он, не раскрывая своего подлинного имени, хотел бы принять в них участие, но не в качестве официального лица, а скорее стороннего наблюдателя.

"Нет ничего проще", – сказал Селим и обещал все устроить. Взамен за это он получил у Радева довольно обширный кредит (напомним читателю: в среде болгар были люди достаточно состоятельные, так называемые чорбаджии, которые, в отличие от бедняков, пользовались известными привилегиями, держали свои лавки, вели торговлю и даже имели открытые счета в банках).

Сабуров (Энтони Холгейт) должен был прибыть в Бургас в пятницу, но на море разыгралась сильная буря, так что отъезд пришлось отложить на сутки, которые для Радева прошли в сильнейшем беспокойстве. Он дважды выходил на баркасе, промок до ниточки, но яхты, с которой предстояло принять пассажира, так и не дождался.

Встреча состоялась в ночь с субботы на воскресенье, причем не обошлась без маленького происшествия: когда они уже отвалили от доставившей Сабурова к болгарскому берегу яхты, откуда-то из тумана вынырнул турецкий сторожевой катер. Но, кажется, все обошлось благополучно: яхта скрылась в открытом море, а утлый карбас турки просто не заметили.

Через два дня они уже были в Константинополе. По дороге Радев объяснил Сабурову, как ему следует себя вести с Селимом – малый хотя на вид и прост, но не промах и очень честолюбив.

Свидание было назначено в европейском ресторанчике неподалеку от Айя-Софии; Селим уже занял столик и при их приближении поднялся навстречу.

Они обменялись обычными в таких случаях приветствиями, поговорили о разных посторонних незначительных предметах и только после этого перешли к делу.

– Насколько я понимаю, – сказал Селим, – речь идет о том, чтобы воспользоваться услугами "Зорницы" и побывать на театре войны?

– Вы правильно поняли, – кивнул Сабуров, разглядывая налитый в рюмочку коньяк.

– Конечно, это весьма похвально, – продолжал Селим, – но боюсь, что "Зорница", как бы это выразиться, недостаточно авторитетна и…

– Я не собираюсь писать репортажи, – прервал его Сабуров, – надеюсь, мой друг объяснил вам цель моего путешествия?

– О да! – подобострастно воскликнул Селим.

Предполагая в путешествующем иностранце зажиточного человека, он, видимо, рассчитывал на дополнительное вознаграждение (часть кредита, предоставленного Радевым, уже была спущена в увеселительных заведениях).

– Разумеется, ваши услуги будут хорошо оплачены, – угадав его мысли, произнес Сабуров.

Слова его попали в цель. Селим с поспешностью плеснул в свою рюмку коньяку и опорожнил ее одним глотком. Налил еще.

Они любезно улыбнулись друг другу и выпили.

– Вы и раньше бывали в Стамбуле? – спросил Селим, для которого вопрос уже был решен, и, следовательно, настало время переводить разговор на другие рельсы.

– Проездом и очень ненадолго.

– В таком случае я бы с удовольствием мог стать вашим чичероне. Вы где остановились?

Радев назвал гостиницу.

– Прекрасный отель, – кивнул Селим, – все иностранцы останавливаются непременно в нем.

– Я бы с удовольствием принял ваше предложение, – поблагодарил Сабуров, – но мы уже условились с моим другом.

– Ты уж нас извини, Селим, – сказал Радев, – но сегодняшний вечер мой.

– Знаю, знаю, – заулыбался турок, – сейчас непременная экскурсия по древним развалинам и в Балкапан-хан.

– А что это такое? – поинтересовался Сабуров.

– Балкапан-хан – старинная турецкая крепость.

– Не крепость, а постоялый двор, – уточнил Селим, – даже не постоялый двор, а огромный базар. Кстати, все лавчонки там принадлежат болгарам. Да-да, – заметив удивление Сабурова, повторил Селим, – именно болгарам. А вы, наверное, думали, что болгары только и заняты тем, что работают на наших плантациях, как североамериканские негры, что их бьют плетьми и вырезают целыми семействами? Признайтесь, вашей тайной мыслью было посмотреть воочию на турецкие зверства?

– И в самом деле, что-то подобное мне приходило в голову, – признался Сабуров.

– В таком случае вы будете приятно разочарованы, – улыбнулся Селим. – Да вот, взгляните хотя бы на вашего приятеля, разве он похож на раба? Хоть торгует он не очень ходким товаром, а денежки водятся. Что же ты молчишь, Стоил?

– Селим прав, – сказал Радев, – но прав лишь отчасти.

– Отчасти? – обиделся Селим. – Прости, но я тебя не понимаю.

– А права?

– Такая малость! – засмеялся Селим. – Если бы я был богат, то мне все равно, турок я, болгарин или грек. Все это только слова.

– Просто тебе не доводилось бывать в нашей шкуре, – хмуро заметил Радев.

– Ладно, ладно, не обижайся, – похлопал его по плечу Селим. – Оставайся при своем мнении, мне все равно, а я останусь при своем.

– Не нужно спорить, господа, – вмешался Сабуров.

Они распрощались и договорились встретиться завтра утром на этом же самом месте.

– Надеюсь, прогулка, которая нам предстоит, окажется для вас намного интереснее сегодняшней, – сказал Селим на прощание.

Из дневника Д.А. Милютина:

"29 октября. Пятница. Москва. – Во вторник, 26-го числа, их величества с их высочествами выехали из Ливадии на паровой яхте до Севастополя, а далее по железной дороге. В пути получались телеграммы не совсем приятные. Англия не соглашается выпустить слова "территориальная" неприкосновенность Оттоманской империи и заранее заявляет, что не допустит занятия Болгарии какими-либо иностранными войсками. Сама Порта уклоняется от конференции в Константинополе. По моему предложению сочинен был во время пути проект циркуляра от имени Государственного канцлера во все посольства русские при иностранных дворах для объяснения побудительных причин предстоящей мобилизации. Сочиненный бароном Жомини проект переделывался несколько раз. Были суждения о том, в который день отправить этот циркуляр и в который объявить мобилизацию. Государь желал подписать циркуляр в Москве, на другой день по приезде. Я выражал мысль, что распоряжение о мобилизации не есть, однако же, акт, подлежащий формальному обнародованию; в большей части случаев бывает даже необходимо мобилизацию производить сколько можно с меньшей оглаской. Притом приступить к самой мобилизации нельзя прежде 1 ноября. Кн. Горчаков, с своей стороны, высказывал, что подписание указа о мобилизации в Москве может быть истолковано в том смысле, что мера эта принята как бы под давлением московских крикунов. Вследствие тех ли, других ли соображений государь сегодня объявил, что отлагает подписание указа о мобилизации и всех назначений на должности по действующей армии до возвращения своего в Царское Село 1 ноября.

В Москву приехали мы вчера вечером. Уже в дороге нашли снег и санный путь; в Москве – полная зима. Сегодня в полдень во дворце происходил заведенным порядком большой выход. Пред тем было у государя обычное совещание; канцлер прочел полученные телеграммы и окончательную редакцию циркуляра. Выход был многолюден. В Георгиевском зале, где стояли представители разных сословий города, государь остановился и произнес речь, которая вызвала одушевленные крики "ура". Затем была исполнена обычная церемония поклона с Красного крыльца и шествия в Успенский собор и Чудов монастырь.

К обеду во дворец были приглашены городские власти и сановники; вечером царская фамилия и свита наслаждались в театре превосходной русской труппой".

48

Из письма Н.Г Столетова брату Василию:

"30 октября 1876 г. Москва.

…Прибыв утром из Петербурга в Первопрестольную, я был поражен изменениями, случившимися в настроении нашего общества.

Оказывается, вчера государь произнес речь, в которой не оставил места для сомнений; если турки не пойдут нам на уступки, война неизбежна.

На вокзале и на улицах всюду собирались возбужденные толпы, все живо обсуждали событие, Воодушевление необыкновенное…

Давно бы так.

Видел Сашу. Он всем вам низко кланяется. Коротко побеседовали с ним; на большее не было времени, так как меня уже ждал внизу рассыльный – сегодня мне предстоит встреча с важным лицом, которая, однако же, не сулит ничего приятного… Буду также у Третьякова;

Мое новое назначение, как меня все уверяют, почетно, но связано с многочисленными хлопотами. Впрочем, кажется, оно меня все больше увлекает. Ну да поживем – увидим…

В Петербурге я простудился, однако в Москве почувствовал себя значительно лучше. Не знаю, чему это приписать – московскому ли благотворному климату или необыкновенной занятости, не оставляющей места для хворей…"

– Рад, весьма рад вас видеть, любезнейший Николай Григорьевич! – воскликнул, поднявшись из-за стола навстречу Столетову, Иван Львович Слезкин.

Столетов сухо, пожалуй излишне сухо, поздоровался с ним и грузно опустился в предложенное ему кресло.

Слезкин сел напротив и как-то ненатурально вздохнул. Разговор, ради которого он весьма любезно пригласил к себе генерала ("Отнюдь не обязательно, но если не затруднит…"), представлялся ему не из легких (ходили слухи, что у Столетова гордый и самолюбивый характер), однако же долг службы обязывал… Он так и начал:

– Долг службы обязывает меня… По личной просьбе Николая Владимировича Мезенцова…

– Полноте, Иван Львович, – нетерпеливо сказал Столетов, – мы с вами не гимназистки, не угодно ли начать сразу с дела?

– И все-таки, – настаивал Слезкин, – я бы чувствовал себя спокойнее, будучи уверен… Словом, я сам в прошлом боевой офицер и хорошо помню, как мы в нашей среде не очень-то жаловали жандармов…

В этом месте Столетову следовало возразить хотя бы из приличия, но он промолчал: в конце концов, его дело, пусть сам и выкарабкивается. Об Иване Львовиче Слезкине он был наслышан как о службисте, человеке вкрадчивом и изворотливом. По многолетнему опыту Николай Григорьевич знал, что с людьми подобного сорта ухо следует держать востро; любезности, расточаемые жандармом, не могли ввести его в заблуждение; не мог он не почувствовать также и неловкость, которую испытывал Слезкин, беседуя с равным по чину.

Иван Львович исподлобья взглянул на простоватое, мужицкое лицо Столетова: нет, этот не станет играть в поддавки (в досье о нем было сказано: "В суждениях независим, в вопросах чести щепетилен, в бою находчив и хладнокровен…").

– Я надеюсь, Николай Григорьевич, что новое назначение… – начал было он снова, но Столетов опять с обескураживающей прямотой прервал его:

– Полагаю, не это является темой нашего сегодняшнего обсуждения?

Иван Львович нервно повертел в просторном воротничке мундира шеей, промычал нечто неопределенное и притронулся левой рукой к кончику нафабренного уса. Это была давнишняя привычка, помогавшая ему сосредоточиться.

– Видите ли, – сказал он, продолжая наблюдать невозмутимое лицо собеседника, – пожалуй, именно вашему назначению я и обязан счастьем видеть вас сегодня в моем кабинете… Не удивляйтесь, пожалуйста, – быстро добавил Слезкин, – сейчас я вам все объясню.

– Я весь внимание…

– Насколько я понимаю, утвердив представление Дмитрия Алексеевича Милютина, его императорское величество оказал вам особое доверие, – продолжал Слезкин, торжественно возвышая голос к концу фразы, но тут же, спохватившись, перешел на прежний вкрадчивый тон доверительной беседы. – Ополчение, которое вам поручено собрать и обучить, предположительно станет ядром будущей болгарской армии. Следовательно, вопрос этот не только военный, но и политический…

Столетов сдержанно кивнул.

– Вижу, вы согласны со мной, – оживился Слезкин.

– Думаю, вы правы. Впрочем, – тут же добавил Николай Григорьевич, – вопрос этот лежит вне нашей компетенции, и обсуждать его, пожалуй, несколько преждевременно.

– Разумеется, есть известные нюансы, – подхватил Слезкин. – Однако же, признайтесь, предположение это слишком вероятно, чтобы мы не придали ему значения…

– Возможно.

– Вот видите, – довольный собой, кивнул Слезкин; Столетов промолчал. Иван Львович, чувствуя себя все увереннее, продолжал: – Естественно, нам не безразлично, как сложатся дела в Болгарии после войны. Освобождая Балканы от турок, мы рассчитываем на то, что там будут созданы правительства, относящиеся к нам с благодарностью, истинной дружбой и полным пониманием стоящих перед нами проблем. Английское либо австрийское влияние нам представляется нежелательным…

– Не понимаю, какое это имеет отношение к жандармскому управлению?

– Вы полагаете, Николай Григорьевич, что одно лишь министерство иностранных дел в силах справиться с этой задачей?

– Объяснитесь, пожалуйста.

– Охотно, – кивнул Слезкин, задумчиво передвигая на столе чернильницу. – Собственно, для этого я вас и пригласил, любезнейший Николай Григорьевич. Мы живем в неспокойное время. И вам, очевидно, не безызвестно, что среди болгар, как равно и среди наших соотечественников, вращаются люди, исповедующие не только христианские, но и анархистские и социалистские принципы. Есть среди них и откровенные комму-налисты. Мы располагаем на этот счет вескими доказательствами, но я надеюсь, что вы поверите мне на слово?..

– Охотно верю, – сказал Столетов. Уж кому-кому, а ему-то это было хорошо известно (вдруг он вспомнил Щеглова).

– В таком случае продолжим, если вы не возражаете?.. Итак, я остановился на том, что в болгарское ополчение, совершенно естественно, попадут не только благонадежные и хорошо известные нам люди, но и пропагаторы, целью которых является разрушение самодержавного правопорядка и создание в Болгарии самостоятельного государства, основанного на противуестественных коммуналистских принципах. Так ради ли этого народ наш готовит себя на страдания и самопожертвование?

– А вы не преувеличиваете? – спокойно спросил Столетов.

– Э, нет-с, Николай Григорьевич! – воскликнул Слезкин, чувствуя себя в своей стихии. – Понимаю, вы солдат, а не политик. Но рассудите сами: благодушие для нас смерти подобно. Мы и так благодушны сверх всякой меры. Взгляните-ка вокруг: нам и собственных ниспровергателей девать некуда, так не хватает еще каких-то болгар!..

Столетов не поддержал его; Иван Львович внезапно осекся: не слишком ли круто, не оскорбил ли он своим невольно высказанным презрительным замечанием любезных сердцу генерала ополченцев? Ведь, кажется, среди тех, кто уже набран, есть и такие, с которыми Николай Григорьевич близок еще по Туркестану?

– Впрочем, – тут же торопливо поправился он, – я, понятно, не имел в виду всех: болгары честны, прекрасно показали себя на деле…

Лицо Столетова не дрогнуло, только на скулах внезапно проступил румянец да под загорелой кожей напряглись отчетливые желваки.

Это неприятно кольнуло Слезкина и на некоторое время нарушило ход его мыслей.

"Задал же мне задачку Мезенцов. Разговаривал бы сам с этим бирюком в Петербурге, попросил бы, наконец, Милютина. Да, подраспустили военных, подраспустили. А теперь, когда война на носу, к ним и на драной козе не подъедешь…"

– Хорошо-с, – решился Слезкин и положил перед собой на стол сжатые в кулаки руки, – будем говорить без обиняков и начистоту, как солдат с солдатом.

Столетов иронически прищурился.

– Предупреждаю, это не только моя просьба, – сказал Иван Львович, – Николай Владимирович…

– Знаю, знаю, – не очень вежливо перебил Столетов, – вы об этом давеча говорили. Так что же Мезенцов?

– Ну так вот-с. Мы надеемся, что в ополчении не найдут укрытия личности, о которых я вам докладывал, и что вы как начальник окажете всяческое содействие нашим людям. Нет-нет, много от вас не потребуется, но в случае необходимости… Словом, могут сложиться некоторые щепетильные обстоятельства. Мы обязаны поставить вас в известность.

Пытаясь сгладить неловкость, но совсем некстати, он вдруг сказал:

– Мы хорошо помним услуги, которые вы оказали нашему правительству, будучи в Персии…

– Да, верно, – оборвал Столетов, – но услуги совсем иного рода.

"Им и это известно!" – подумал он. Его поездка в Персию в 1868 году была обставлена самым безобидным образом. В паспорте, выданном русским консулом в Астрабаде, значилось, что путешествие связано с желанием усовершенствовать свои познания в персидском языке (именно в те годы вдоль Атрека и в прилежащих к Туркмении районах Хоросана стали все чаще появляться переодетые в туземное платье английские разведчики).

Слезкин сконфуженно молчал. Собственно, разговор был исчерпан.

– Все, что вами здесь было сказано, я, разумеется, приму к сведению, – произнес Столетов, вставая. – А теперь разрешите откланяться.

"Какая дурацкая история, и разговор пустой, – думал Николай Григорьевич, оказавшись на улице и шаря глазами в надежде увидеть извозчика. – Однако следовало бы и догадаться, зачем зван. "Как солдат солдату", – передразнил он Слезкина. – Да нюхал ли ты, Иван Львович, пороху, одно только – мундир с аксельбантами, а под мундиром – сплошная мерзость…"

К городскому голове он прибыл, когда Третьяков уже собирался уходить: стоял в шубе и с тростью в руке.

– Ну, слава Богу, – сказал он, – Аксаков в восторге. Кажется, государь настроен воинственно и следует ждать решительного развития событий. Кстати, я подготовил для вас записку, Николай Григорьевич: раскошелилось-таки московское купечество, расщедрилось. Хотя и не все – из иных, из тех как раз, что побогаче, и полушки не вытрясли… Так-то вот. – Он засмеялся и погрозил кому-то пальцем: – Однако же нашлись и хваты. Пожертвований ни на грош, а как запахло порохом, так и кинулись на поставки для армии – дело-то выгодное, обещает дать хороший профит. В Петербург отправилась целая делегация наших липовых патриотов.